Автор книги: Старки
Соавторы: ,,,,
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
Получилось. Я смог. Пусть не так, как раньше, но сделанный шаг кажется мне огромным. Ведь я прикоснулся к человеку. Больше! Я занимался сексом с проституткой. С женщиной, которая до этого…
Внезапный спазм выворачивает меня наизнанку. Плотное серое покрывало принимает содержимое желудка.
После её ухода покрывало отправляется в герметичный контейнер, в котором я обычно отвожу бельё в прачечную. А я слушаю в наушниках белый шум. Лёгкое потрескивание умиротворяет.
В эту ночь мне снятся черви. Множество червей и сороконожек, покрывающих моё мёртвое тело. Я лежу в гробу и не могу поднять руки, чтобы стряхнуть это месиво с лица. Мой рот и дыхательные пути забиты шевелящейся беспокойной массой.
Я не могу кричать.
— Всего пара станций на метро, не выдумывай, — отмахивается шеф, не глядя на слова, которые я для него строчу в планшете. — И не делай такое лицо, будто я тебя отправляю в преисподнюю. Не принцесса, один день потерпишь. Завтра машину уже починят.
Возбуждённо мотаю головой. Мычу и даже порыкиваю.
— Ладно, иди домой, раз ты сегодня бесполезен.
Словно облили кипятком.
Снова строчу в планшете.
— Ладно-ладно, всё я понимаю, не обижайся. Не будь ты так ценен, давно бы уже уволил.
Почему моя немота заставляет людей думать, будто мне можно высказать всё в лицо, не заботясь об ответной реакции?
Церемонно поднимаюсь со стула. Чуть склоняю голову.
— Ну, что ты как маленький? Столько лет знакомы…
Шеф взмахивает рукой, отсылая меня, как провинившегося слугу.
Я его раб.
Меня никто не возьмёт на работу с таким букетом диагнозов.
Рабы не мы… немы.
Приходится просить секретаршу вызвать мне такси. Заранее пишу на ярко-жёлтом стикере адрес, чтобы показать водителю.
Нервы трепещут, как натянутые струны от щелчка ногтем, и требуется немало сил, чтобы удержать в себе эмоции, не выпустить их наружу, затолкать как можно глубже.
Уже в машине чувствую необъяснимый жар. Трясёт. Желудок словно обложен ватой. Противно тянет в животе.
Отголоски стёртого, смытого прошлого выныривают из темноты, прикасаясь к моим внутренностям. Смертельная властность отца тоже казалась правильной. Тогда я тоже верил, что иначе нельзя. Я думал — он сильный.
Спустя час, сидя в ванне, понимаю, что заболел. Это грипп или я всё же подцепил что-то от проститутки? Победа над собой, да? Радость живого прикосновения?
Меня долго выворачивает в раковину. Шатаясь, бреду в спальню и падаю на постель. Сквозь туман перед глазами набираю сообщение своему врачу, и меня накрывает тяжёлый сон, похожий на безжалостного насильника. У врача есть ключ. У меня нет сил.
Три дня в лихорадке превращаются в череду кошмаров. К червям присоединяются мелкие зверьки-трупоеды. Внутри разворачивает кольца змея.
Едва я прихожу в себя, вижу хрустяще-чистую сиделку.
— Вы дома. Сегодня семнадцатое августа, девять часов сорок пять минут утра. У вас обычное ОРВИ, но на общем фоне и в вашем… психологическом состоянии болезнь дала осложнения, — тараторит таким тоном, будто уже повторяла не раз. — Хотите пить? Есть? Умыться?
Киваю сразу на всё. Терплю влажные салфетки. Глотаю тёплый бульон и терпкий травяной чай с лимоном.
ОРВИ, и я дома. Квартире нужна полная дезинфекция. Сколько народу тут перебывало, пока я лежал среди червей?
Врач является спустя четверть часа. Видимо, сиделка предупредила его.
— Всё не так плохо, как кажется, — успокаивает он. — Кстати, мы сделали кардиограмму — сердце у вас заметно окрепло с момента последнего обследования. Как себя чувствуете сейчас?
Более-менее. Неопределённо повожу рукой. Кивает.
— Я же говорил вам, что трансплантация, даже такая сложная, — это риск, а не приговор. Если вы перестанете сами себя изводить, то вполне можете жить нормальной жизнью.
Мне это уже говорили многие и много раз. Нормальной жизнью после смерти. Я помню, что не дотянул до операции каких-то считанных минут и умер. Переволновался. Меня вынудили жить в поднятом из мертвых теле. Меня вынудили жить.
— К вам заходила красивая дама, очень сокрушалась, что я не позволил ей вас увидеть. Анна Альбертовна, если не ошибаюсь? Весьма приятная особа. Как я посмотрю, что-то пошло на лад, а? — подмигивает.
Анечка? Анечка. Почему?
— Ну, не буду мешать, отдыхайте. Я зайду вечером.
Мысли разбредаются под действием лекарств, не оставляя в голове нужной догадки.
— Привет, — робко здоровается Анечка.
Стискиваю кулаки, сжимая в них комок тоскливого стыда. Хочется скукожиться до позы эмбриона. От подавленных эмоций ощущение такое, будто внутри меня идёт очень тёплый дождь из слёз и крови. Стекает по стенкам внутренних полостей, скапливается под диафрагмой.
— Давай начнём с самого начала? — просит она.
Она просит. Она просит меня.
На её губе маленький лиловый синяк, ещё припухший. Щека кажется желтоватой.
— Давай начнём с правды?
Я размыкаю губы, забыв о собственной немоте. Порождённое связками мычание заставляет зло прикусить губу. Она знает, что я живу в трупе. Что мне пришили сердце мертвеца. Что у меня нет души.
— Больше десяти лет назад ты убил своего отца.
Нет! От неожиданности меня подбрасывает. Я зажимаю уши ладонями. Совсем по-детски. В голове стремительно раскручивается калейдоскоп картинок. Избитая отцом мать на полу кухни. Опрокинутая кастрюля. Оранжевые брызги щей обжигают её колени. Жир на коже. Куски мяса у скрюченной кисти. Кровь смешивается с варевом. Омерзительно слипшиеся волосы. Грязь. И отец с удивлённо распахнутыми глазами чудовищно медленно опускается на колени. Неопрятный в своей майке-алкоголичке. Ощущение пачкающего изнутри воздуха. Спазм в горле. Невозможность заорать, выпуская собственный ужас, бьющийся в животе.
Он никогда не пил. Он всегда был невыносимо трезв. До самой смерти.
Он верил в собственное право.
— Нет, — неожиданно для себя выдавливаю хрипло, обдирая горло, почти похоже на нормальное слово.
Это звучит скорее как «неум-м».
— Да, — резко отрезает она.
Мягко и безжалостно.
— А я тоже убила свою старшую сестру... И мы с тобой будем с этим жить.
Я уже видел такую самонадеянность. Отчаянно верчу головой. Где сиделка? Пусть кто-то выведет отсюда эту женщину и откроет окно, мне жарко. Мне страшно.
— Хочешь пить? — спрашивает Анечка, чуть приоткрывая форточку.
На её ногах мягкие тапки. На руке, чуть ниже локтя, браслет в форме змеи. На подоле юбки невыносимое пятнышко уличной грязи. Она не уйдёт.
Пахнет дождём.
Потрескивает расступающийся белый шум, прорываются обрывки фраз, клочки мелодий, морзяночный прерывистый писк.
Link | Leave a comment {24} | Share
***
В кабинете чесночное амбре: у Карлы злой ринит. Нос красный, глаза слезятся. Пластиковая урна наполнена бумажными платочками, которые методично убывают из торжественной белой стопочки на столе. По этому поводу планёрка длилась ровно три минуты, и та «в дверях». Нам было велено написать темы и отчитаться о концепции текста по локальной сети.
— Дикаких посиделок, грипп радо в этом году. Бде дужен здоровый коллектив…
Разумеется, мы сразу затеяли «по кофейку» с пряниками Мартьянова, которые ему исправно поставляла бывшая жена — директор хлебозавода. Поочередно подсаживались к компьютерам, чтобы побеседовать с Карлой.
Гетц К. Б. Статья о фотографе получилась отменная. Звонил его отец, скульптор, благодарил.
Кислуха К. А. Спасибо. Он и вправду хороший фотохудожник был. Но точно не писатель.
Гетц К. Б. Кто тогда? Что ты выяснил о «мужчине в маске»? О Всеволоде Анатольевиче Карельском.
Кислуха К. А. Из всех объектов он самый вероятный. Во-первых, он специалист по неймингу, придумывает слоганы, названия, ну и всякие рекламные речуги. Во-вторых, он наикрутейший специалист. Его купили с потрохами в «Лео Барнетт», холят и лелеят, несмотря на систематические истерики, приступы, особые условия, бесконечные больничные.
Гетц К. Б. Впечатлил… Что за странности в столь нежном возрасте?
Кислуха К. А. Начну с того, что он — немой)))
Гетц К. Б. Как так?
Кислуха К. А. Не от рождения. Это какой-то психический момент. В подростковом возрасте он убил своего отца в состоянии аффекта. Парень вовсе не был хулиганом или предрасположенным. Это отец был уродом. Из гоблинов-садистов, у которых рождаются тихие эльфы. Издевался над матерью и над сыном. И в какой-то момент эльф сорвался, защищал мать. Всадил в урода кухонный нож раз двадцать. Менты его нашли за тем, как он в душе натирал тело мочалкой, типа кровь стирал, еле успокоили… С тех пор у него немота и гемофобия — он боится крови… Никого из родственников не узнаёт, даже мать. Впрочем, на неё больно смотреть, она вся в ожогах…
Гетц К. Б. Короче, целый букет!
Кислуха К. А. Ещё не целый. У него ко всему прочему был порок сердца с детства. Лет пять назад ему сделали пересадку сердца. Я не знаю, как это связано, но после этого он ещё и мизофоб — страшится микробов, прикосновений, заражений. Ходит в маске…
Гетц К. Б. Как ты всё это узнал?
Кислуха К. А. С недавнего времени рядом с ним эффектная дама, некая Анна Петровна. С виду чопорная и неприступная, но на самом деле болтливая и ушлая. Называет себя его компаньонкой, ведёт его дела, драит его квартиру, убедила его потратиться на машину, возит Карельского в офис… Она мне всё рассказала.
Гетц К. Б. Она тебе сказала, что он пишет не только рекламу?
Кислуха К. А. Нет. Ничего такого она не знает. Но ведь такое возможно? Парень больной. Одарённый текстовик. Судьба — атас. Дома компьютер.
Гетц К. Б. Вот теперь я в этом сомневаюсь… Мизофоб, говоришь? Вряд ли такой станет надевать парик или наклеивать усы… Даже если текстовик… А что это рекламное светило делает в вашем убогом доме?
Кислуха К. А. Анна сказала, что его квартира — это бокс фешенебельной инфекционки. Всё белое и стерильное. Он приспособился.
Гетц К. Б. Знаешь, займись пока тем чудаком в тёмных очках. А я в «Лео Барнетт» позвоню своей знакомой. Повыясняю. Заодно и про Анну эту... не мошенница ли? Но тебя от интервью с нашим светилом-адвокатом никто не освобождал! Дерзай!
========== Глава 7. Сашка ==========
fiction-s.livejournal.com
(no subject)
Sept. 01th, 2016 | 02:33 pm
Запах сырой земли, чуть разбавленный горьковатыми нотами мокрой древесины и прелой листвы, — выдержанный аромат осени. Голые веточки тоски царапают за грудиной, рождая смутное предчувствие чего-то неизбежного. Хочется обнять себя за плечи и в голос закричать, отзываясь на заупокойное курлыканье улетающих птиц. Я брожу по дорожкам опустевшего парка, оттягивая время возвращения домой. Вырваться бы из этого города, из этой жизни, из этого тела! Пристроиться в хвост улетающему неизвестно куда, едва различимому в хмуром небе косяку птиц. Несбывшаяся тоска по метаморфозам…
Дорожка выводит к пруду и обрывается у кованой скамейки, на которой кто-то забыл тёмно-синий джемпер.
— Зайку бросила хозяйка — под дождём остался зайка…
Стаскиваю со спинки улику чужого присутствия на «моём» месте. Джемпер ещё хранит чуть терпкий и агрессивный парфюм своего рассеянного владельца. Мягкая, дорогая ткань и выбитый едва заметный логотип на груди. Кашемир пробуждает инстинкты кошатника — руки невольно начинают оглаживать находку. Мне жалко оставлять уютную вещь под осенним дождём. Я внимательно рассматриваю скромный вензель закрытой мужской гимназии. Решаю вернуть потерю владельцу и воровато сую джемпер в бездонное чрево рюкзака.
Ноги выводят к мосту, и ветер моментально вырывает пряди волос из забранного хвоста, пропитывает их запахом автомобильных выхлопов, хлещет по лицу. Ненавижу. Заправляю волосы за ухо, ссутуливаюсь и пытаюсь быстрее перейти открытое пространство. Сворачиваю в знакомый переулок и натыкаюсь на собственное отражение в витрине парикмахерской. Прилизанная голова, нелепо торчащие из-за ушей кисточки волос, втянутая в плечи шея. Убожество.
— Сашка? — Алька, кутаясь в коротенькую джинсу, лепит на дверь объявление об очередном наборе подопытных кроликов, готовых за бесплатную стрижку пожертвовать собственной шевелюрой во имя выпускников её парикмахерских курсов. — На чай зайдёшь?
Я только сейчас замечаю, что тоненькая подошва разношенных кед совсем плохо спасает от непогоды, зябко поджимаю пальцы в отсыревших носках, и при мысли о чае по позвоночнику прокатывается волна удовольствия.
Вцепившись в щербатую кружку и пристроив окоченевшие ступни на ребристой батарее, слушаю Алькины охи-вздохи. Она переплетает новых учеников, маму с диабетом и подработку на очередном показе. Этакая выверенная песня-плач, отточенная до безупречности годами, органично вливающаяся в непогоду. Алька, выплеснув дозу собственных горестей, переключается и начинает шелестеть журналами, демонстрируя мне тренды, бренды, луки…
— Как я хотела попробовать бы… — тычет она указательным пальцем в очередной шедевр парикмахерского искусства. — Смотри, какие линии, а я всю жизнь полубокс да покороче…
— Подстриги меня, — стаскиваю резинку с хвоста, предлагая свои лохмы в благодарность за щедрый кусок чужого горемычного тепла и непременную кружку сладкого чая.
— Так? — Алька с сомнением качает головой, но тут же резко хватает за подбородок и вертит мою голову из стороны в сторону. — Хотя с твоими скулами… Пошли!
Открытая шея с непривычки покрывается мурашками, а чёлка падает на лицо, заставляя меня мотать головой как взнузданная лошадь.
— Какой мальчик вышел. — Алька бодро подмигивает отражению в зеркале, жестом волшебника снимая пеньюар и стряхивая с него остатки волос. — Засмотришься.
В прихожей отцовская обувь аккуратно пристроена на полке. Значит, выпил — когда трезв, разувается «носок за пятку» и забывает туфли посреди прихожей. У меня почти получается прошмыгнуть мимо кухни.
— Сашка! А ну, подойди! — Голос отца наполнен властной педагогичностью. — Это ещё что? — Он брезгливо поджимает тонкие губы, разглядывая Алькин труд.
И начинается бесконечный поток слов про пропавшее поколение, про продажность, про деградацию. Отец картинно вскидывает голову, мечет цитаты из классиков, стучит в такт кулаком по столу. Я не отрываю взгляд от обшарпанной, изрезанной ножом столешницы, почти предугадываю, куда понесёт обличающий поток родителя, но не успеваю отвести взгляд.
— Бедность не порок!
Начинается вторая часть действа. Это поле битвы усеяно обломками копий, он знает все мои обвинения, я — его аргументы, и, если промолчать, мы гораздо быстрее доползём до финальной части — покаяния.
— Санька! — в голосе прорезаются первые плаксивые ноты. Он утыкает меня носом в ещё отглаженную, но уже пропитанную алкогольным потом рубашку. — Санька!
Холодная ладонь ползёт по моему загривку, заставляя сжать зубы и не дёрнуться от брезгливости, что мучительным рвотным спазмом стискивает желудок. Ненавижу. Ненавижу это фальшивое благородство пропитой интеллигенции. Этот бутафорский набор якобы непогрешимых принципов. Облезшую позолоту ума, под которой блестит отшлифованная медяшка полученного когда-то образования.
— Ну всё, всё… — чуть не дотягиваю я до финала и выворачиваюсь из-под руки. — Давай я тебе чаю заварю?
— Иди! — К моему облегчению, родитель входит в роль короля Лира, благородно прощающего недостойным своё одиночество.
Пользуясь шансом, тут же ретируюсь в комнату и запираю дверь на щеколду. Бросаю рюкзак и обрушиваюсь на кровать, нащупываю под подушкой тупое лезвие ножа и, с удовольствием сжимая его в кулаке, чувствую первую успокаивающую боль. Если не срываться и просто углубить старый порез, то можно долго врать про плохо заживающую рану. Боль... И светлое сознание. Без отцовской муторной проповеди. У него алкоголь, у меня нож.
Перевязываю руку свежим бинтом и рассматриваю собственное отражение. Подчёркнутая новой стрижкой худоба превращает нездоровую бледность в логичное дополнение образа. Какого образа? Вспоминаю про заныканный на дне рюкзака джемпер и, прошмыгнув в комнату, напяливаю находку на себя. Чуть приспускаю джинсы на бёдра, засовываю руки в карманы и кривляюсь, примеряя разные выражения лица. Так увлекаюсь, что даже подбираю походку персонажу. Этакий анорексичный от пресыщенности мальчик из хорошей семьи, с плавными инфантильными жестами. Внезапно я понимаю, что нравлюсь себе, возможно, впервые в жизни. Заигрываюсь так, что опаздываю на урок. И только перед самым порогом школы осознаю, что на мне всё ещё тот самый джемпер, с едва заметным, но очень популярным логотипом. Вопросов будет много. Вопросов, на которые у меня нет внятного ответа. Разворачиваюсь и на такой же скорости несусь в противоположном направлении. Отец, ушедший в тихий запой, не обратит внимания на один прогул.
