Текст книги "Где тебя нет (СИ)"
Автор книги: Sattira
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
– Но…
– Мне плевать, сколько плохих оценок ты получишь. Речь идёт кое о чём гораздо более важном, и ты это знаешь.
Марсело как раз именно этого и не знает, совершенно не понимает происходящего и обращается за помощью к медленно сатанеющему, но оттого ещё сильнее поддающемуся отчаянию Рамосу.
– Серхио? Серхио, объясни мне! Что такое происходит? Как это связано с Лукой? Почему Пепе так взволнован? Что…
Пепе словно нарочно толкает его в стоящую неподалёку группу людей, Марсело ударяется локтем о чужой портфель и затыкается под действием тяжёлого взгляда Серхио. На улице неестественно громко, машин вдвое больше, чем обычно, Пепе сажает Марсело за руль.
– Серхио, напиши Ракитичу, – коротко просит друг, а сам плюхается на пассажирское кресло напротив и что-то усердно изучает в телефоне. Краем глаза Рамос отмечает, что это похоже на карты города.
– Он был в Хорватии на выходных, – ответил Рамос, – вряд ли он будет полезен.
– Неважно. Пиши.
Серхио слушается, достаёт телефон, но похолодевшие от беспокойства пальцы не слушаются, он не попадает по нужному номеру. Когда же ему наконец это удаётся, он подносит мобильный к уху и не слышит ничего, кроме длинных гудков. Он звонит второй, третий, восьмой раз подряд, между какими-то из них роняет телефон, и тот с неприятным грохотом падает вниз.
Они подъезжают к дому; Пепе открывает квартиру ключами, которые Серхио дал ему около года назад на всякий случай, входит и просит хозяина квартиры обыскать комнату Модрича и найти хоть какую-то зацепку. Куда он мог поехать… или куда его могли увезти?
Серхио не в первый раз оказывается в его комнате – до конца августа он часто захламлял её коробками, ненужными книгами, старыми вещами, которые потом увозил вместе с Бейлом или Кайлом. Чаще всего с Бейлом – он не знал, что друг делал с этими вещами, может, продавал, может, просто выкидывал, может, складировал в своём большом доме – Серхио было всё равно. Но сейчас эта комната немного отличалась от той, какой Рамос её запомнил – здесь не было старых книг, от них осталась лишь пыль, летающая в воздухе маленькими частичками, и странноватый мягкий запах тепла – всё в этой комнате напоминало, что здесь живёт другой человек. Как оказалось, Лука не был неряшлив, но и не страдал манией аккуратности – на кровати лежали небрежно смятая рубашка и аккуратно сложенные старые полинявшие джинсы, на тумбочке были рассыпаны исписанные конспектами листы бумаги, ручки, какие-то таблетки – откуда они у него вообще?
Серхио аккуратно разгребает барахло на тумбочке, в ней, заглядывает под кровать, но ничего нужного не находит, берёт в руки рюкзак и быстро выкидывает его содержимое на кровать – оттуда выпадают уже знакомая ему хорватская футболка, книги для университета, очередные карандаши и ручки, фантики, рваный лист с нарисованным Лукой, только мультяшным – чья-то быстрая ловкая рука изобразила его с футбольном мячом и развевающимися волосами, словно он – футболист. Серхио вспоминает, как они играли в «футбол», вспоминает, как он двигался с мячом, и думает, что в принципе из Луки получился бы неплохой футболист, не будь он таким идиотом. Воссоздавая образ Луки у себя в голове, у Рамоса против воли появляется ком в горле, а руки неприятно щиплет.
Серхио не может не думать о Модриче.
Он хочет выразить своё беспокойство словами, но не может подобрать правильные. К счастью, Марсело отлично умеет говорить за двоих.
– Серхио, что происходит? – с тоской в обычно жизнерадостных глазах спрашивает он, его ладони мелко, незаметно трясутся, Рамос вместо ответа кидает ему в руки наполовину разорённый рюкзак Модрича. Где же ты, Лука? – Почему Пепе так яростно беспокоится о Луке?
– Потому что не хочу, чтобы случилось непоправимое, – в глазах у Пепе мрачная решимость, пропорционально смешанная с таким же бессилием, светящимся в глазах Рамоса и Марсело.
Последний перебирает руками портфель, бессознательно дёргает за язычок молнии, и оттуда на пол высыпаются ручки, цветные карандаши, падают ластики – Модрич, видимо, не знает о существовании пенала, поэтому таскает всё своё с собой и разбрасывает по всему миру.
Марсело со вздохом, граничащим с безумством, опускается на пол, собирает всё барахло Луки, и в его руки попадает фотография. Он безразлично рассматривает её, когда внезапно узнаёт все лица, запечатлённые хорошим фотоаппаратом.
– Эй, я знаю их, – Марсело смешно морщит нос, – я подвозил Луку до их дома, он мне много рассказывал о них.
– Подвозил до дома? Так ты знаешь, где он?
– Чего? Как это может быть связано? – у Марсело ошалелый вид, он до сих пор не понимает, что происходит, как он здесь оказался и почему Пепе с Рамосом так реагируют на обычную фотографию. – Ну да, они очень часто общаются, хорошие друзья и всё такое.
Пепе хватает его за руку, и уже через пару минут они едут по адресу, с горем пополам вспомненным и произнесённым Марсело.
Когда они уже почти подъехали, Серхио от волнения едва не лишился пальцев на обеих руках, а Марсело, назадававший всевозможных глупых вопросов и получивший на них не менее бешеные ответы, едва находил в себе желание просто дышать, не то что осмысливать происходящее.
Они быстро и оперативно выходят из машины, Пепе коротко просит Марсело вызвать полицию, а сам идёт по направлению к нужному подъезду. Марсело не может найти свой телефон, Серхио протягивает ему свой, а сам лихорадочно обшаривает глазами окна, будто ищет что-то.
Кого-то.
Рамос не может признаться даже самому себе, что он боится, пиздецки боится, что что-то в этой жизни именно сейчас может пойти не так, что что-то обломится, сломается, обрушится, и случится непоправимое. Серхио пару месяцев назад и представить не мог, что он окажется настолько близко перед страхом смерти, настолько рядом, что сможет едва ли не дотронуться до неё рукой.
Ведь они даже не уверены, в нужном ли месте они ищут Модрича, жив ли он вообще до сих пор, да как вообще можно быть в таком уверенным, об этом больно думать – мысли Серхио сменяют друг друга, и одновременно с этим в его голове дичайшая пустота, утренняя головная боль возвращается, Рамос медленно садится на скамейку перед подъездом и сжимает голову в тисках. Как же больно, как же страшно сейчас сидеть, безмолвно молиться за судьбу чужого, но ставшего таким родным человека и думать, лишь бы всё поскорее закончилось.
Где-то на фоне Марсело упрашивает телефонную трубку приехать поскорее с помощью, а впереди Пепе звонит во все квартиры подряд по домофону и просит открыть блядскую дверь. Возможно, дело было в том, что он даже и не думал понизить тембр голоса и быть повежливее, сохранять спокойствие и не поддаваться панике. Но Пепе не такой человек.
Серхио думает, почему его друга вообще так волнует судьба незнакомого ему человека, и в его памяти всплывает фраза: «Он заставляет тебя чувствовать себя живым». Рамос сжимает кулаки, чувствует боль в тех местах, где ногти впиваются в кожу, пульсирующие виски набатом ударяют в мозг, и Серхио, кажется, впервые в жизни ощущает на себе всю прелесть чистого отчаяния и ненависти к себе за бессилие – ему нечем дышать, голова кружится, но ведь он взрослый человек, он должен уметь контролировать эмоции. Но он не может.
У него больше не получается.
Пепе наконец-то улыбается удача, а Марсело сообщает, что полицейские смогут подъехать примерно через пять-семь минут, когда к их отчаявшейся компании подбегает девочка. У неё каштановые длинные волосы и заплаканные глаза, Серхио кажется, что он её уже где-то видел. Он косит глаза на Марсело, и тот взглядом показывает, что это тот же ребёнок, что был на фотографии.
– Вы из-за Луки, да? – всхлипы не дают ей говорить чётко, она – очевидная иностранка, потому что говорит с акцентом. Рамос думает, что она на кого-то похожа.
– Ты его знаешь? – вскидывается Пепе, но девочка, которой на вид лет двенадцать-тринадцать, ему не отвечает из-за накативших слёз. Пепе хватает её за плечи и крайне грубо встряхивает. – Ты можешь мне объяснить, что происходит, или нет?
– Мо-оя сестра по-по… попросила меня позвать сегодня Луку, чтобы он мне помог с д-д… до-о… А… а потом…
– Потом? Что потом? Да соберись же! – в сердцах выкрикивает Пепе, и испуганная ещё больше девочка начинает плакать сильнее.
– Вы-ы-ыгнала меня-я-я, – плачет, вытирает слёзы руками и громко хлюпает носом, – у нас в квартире, – произносит на выдохе и запинается, – чу-чужие люди…
– А Модрич? Что с этим придурочным?
Девочка ревёт пуще прежнего, поправляет волосы, не желающие ложиться ровно и упрямо лезущие в рот и глаза, она хочет сесть на скамейку, но Пепе крепко вцепляется ей в плечи. Странно, что на улице нет ни единого прохожего – три взрослых парня сидят перед плачущим ребёнком и насильно, клещами вытаскивают информацию.
– Пожалуйста, успокойся, – вместе со своим утешающим и ласковым, мягким голосом подключается к процессу Марсело, потому что тоже ужасно волнуется за своего друга. Девочка совершенно не слушается, даже не пытается взять себя в руки.
– Уд-уд… Ударили его, – заходится кашлем, – по голове ударили…
На Серхио словно выливают ведро ледяной воды, он вскидывает голову и жадно вслушивается в слова, звучащие так жалко, но встречаемые с таким желанием.
– Кровь есть? – сухо, почти моляще спрашивает Пепе и в глубине души надеется, что незнакомая девчонка вообще не ответит на его вопрос. – Ты видела кровь?
– Не зна-а-ю…
«С детьми невозможно работать, не в такой ситуации», – думает Серхио и с глубоким отчаянием рассматривает всё ещё открытую дверь подъезда.
Что же делать?
Как такое пережить?
Лука, где же ты?
Марсело шумно выдыхает воздух, обнимает себя руками, по нему очень видно, что он волнуется – его глаза мечутся от открытого подъезда до дороги к шоссе, словно он не знает, чего хочет сильнее – рвануть на помощь Модричу, хотя точно сделает всё только хуже, или убежать домой, как трус, чтобы больше никогда не испытывать страх за любимого человека. Серхио думает, что понимает его, ведь его нервам пришёл самый настоящий пиздец.
Серхио больше не чувствует себя уверенно или превосходяще, он просто сидит на скамейке и молится, тысячу раз молится и просит хоть кого-то прийти и помочь им, потому что Серхио не знает, чем всё закончится. Потому что это больше не шутки.
Марсело в бессильном отчаянии прикрывает глаза.
========== 13. Как прекрасны были те цветы (часть 2) ==========
Тебе светит солнце – надо мною дождь.
Над тобою дождь – надо мною снег;
Я снова иду и ложусь на кровать,
Где тебя нет, где тебя нет.
Твой поцелуй мне заменит опять
Дым сигарет, дым сигарет.
Я снова иду и ложусь на кровать,
Где тебя нет, где тебя нет.
Face, «Где тебя нет»
***
Дождь льёт без конца.
Он льёт с самой пятницы – как-то утром Серхио просыпается из-за того, что ему ужасно холодно, окно открыто нараспашку, как-никак середина октября. Обычно солнечную и оживленную Испанию накрыло толстым одеялом серых, хмурых туч, дождь моросит и оседает на одежде и лице, но температура снаружи всё равно тёплая – погода скучная, погода мерзкая.
Серхио думает, что хорошую погоду он не видел уже очень давно.
В его квартире пусто. В его квартире пусто, пусто и грязно – повсюду раскидана одежда, пустые алюминиевые баночки из-под пива и колы – Рамос так и не может определиться, что же ему нужнее – напиться сладкой газировки, чтобы потом бессознательно привалиться к холодной стене, не держащей тепло, а, наоборот, выгоняющей, или ему просто до безумия необходимо напиться. Напиться, забыть обо всем этом.
Алкоголь, вопреки своим обещаниям, не лечит, алкоголь – дешёвое лекарство, оно помогает ненадолго, некачественно, алкоголь, если быть честным с собой, не помогает вообще; проблема даже не в том, что он действительно ужасно дешёвый – просто как-то утром к Серхио завалился Пепе и вручил в слабо держащие руки три (или пять?) баночек пива. «Просто на всякий случай», – последовала фраза, и Серхио сидит в потемках коридора, не включая свет, ведь до включателя не дотянуться, сидит в окружении блядского пива.
Рамос думает, что пиво – самая отстойная вещь в его жизни, потому что этот ненадёжный вкус осел на языке, забился в горло, запах плотно припаян к легким, и когда у Серхио внезапно начинает кружиться голова, он всегда чувствует фантомный запах пива, унылого несвежего дождя и чего-то неуловимо сладкого, такого знакомого и такого желанного.
Серхио знает, что это такое. Сразу узнал – как только в самый первый раз словил этот кайф, это обезболивающее, это лекарство, которое никогда не поможет; Рамос ведь знает, что оно не излечит его раны – но упорно пьёт, вливает в себя, давится – он даже не думает о тренировках, о том, что когда – если? – …если он вернется к футболу, то тренер повесит его на штанге.
То есть, конечно, он вернётся.
Он пытается успокоить себя какими-то глупыми мыслями, совершенно не связанными между собой, честно ведь старается унять то бушующий океан в голове, закладывающий уши, заставляющий несчастный съёженный мозг что-то воспроизводить и как-то функционировать, то пугающую пустоту, когда перед глазами – блядские светлые обои коридора, а там, в сознании, непонятно что.
Ад.
Личный ад.
Серхио берёт в привычку просто взять и посидеть – диван ему ни к чему, вообще кровати, диваны, стулья ему не всрались, они для слабаков и слизняков, которые упиваются слезами и собственной беспомощностью в этом мире, которые не знают, как подступиться к своей проблеме, к своей большой проблеме. Слабаки спиваются, слабаки сидят на полу в коридоре, не смотрят на дисплей телефона, ведь его рядом нет вообще. Слабаки бездумно пялятся в одну точку. Серхио знает это, потому что он самый настоящий слабак.
Иногда он возвращается на футбольное поле – когда он был там, когда он смотрел на него, когда они играли в футбол. Воспоминания не накрывают, они приходят обрывочно, их нет и в то же время Серхио кристально ясно помнит о них.
Рамос, вообще-то, никогда не жаловался на свою память, но сейчас ему кажется, что все вещи в мире можно обменять лишь на воспоминания.
Прошлое нещадно жрёт его, гложет изнутри. Серхио чувствует эти царапины в самом сердце, чувствует, как его грызут – он также чувствует холод в спальне, потому что окно не закрыто. Зачем Рамос открыл его? Дождь ведь начался ночью, он видел его.
Он чувствовал запах.
Тебе светит солнце – надо мною дождь.
Серхио знает, что это закончится – должно ведь закончиться, потому что прошла пара дней. Пепе так утверждает, впрочем. Всего лишь пара? Рамос не изолирован физически, он может выйти на улицу, выйти и купить несчастное пиво, потому что в супермаркетах его навалом, бери – не хочу, но Рамоса так тошнит от него, что он не видит смысла куда-то стремиться.
Пара дней.
Пересидеть? Или встать с холодного пола, так и не согретого телом, оттолкнуться от бездушной стены, поставить чайник и начать мыслить здраво?
«Тихо! Я пытаюсь мыслить здраво», – говорит сам себе Рамос, встаёт, но он настолько пьян, что не может элементарно сориентироваться в пространстве – стены сжимаются, потолок приближается, а пол плывет – пол плывет?
Рамоса тошнит, он кое-как встаёт, в два-три шага пересекает коридор – откуда только силы берутся? – и валится перед унитазом. Его выворачивает наизнанку, желудок протестующе сжимается в тугой комок, во рту появляется едкий привкус желчи.
Он с трудом расстаётся с литрами пива, отливает, хотя еле держится на ногах, присасывается к крану с бьющей водопроводной водой – ему откровенно поебать, насколько страшными болячками заразится, какую кошмарную палочку или дудочку подхватит, он пьян. Пьяному море по колено.
Пепе не врёт. Друг приезжает поздно вечером, может, ночью, темнеет всё равно поздно, потому что октябрь – не лучшее время для нытья.
Круглый год идут дожди, звезды шепчут о любви.
Пепе находит его рядом с проходом в гостиную, Рамос задумчиво рассматривает этикетку, содранную с банки пива, шевелит губами, бегает глазами по словам – Пепе смотрит взглядом, полным усталости и злости одновременно. Да как он вообще это делает? Это ведь невозможно, против правил… Пепе не снимает кроссовки, он решительно сдёргивает Рамоса с холодного пыльного пола и тащит в гостиную.
Серхио не реагирует. Он пьян.
Пепе от злости ударяет его кулаком в живот, чтобы выпустить пар. Рамос кривится от боли, кашляет, его едва не вырывает опять, но желудку отдать больше нечего, поэтому он задыхается, давится, из глаз лезут слезы, напоминая, что защитные рефлексы никто не отменял, пусть ты и невменяемый кусок мяса.
Я всё ещё люблю тебя
Прошла пара дней. Может, Пепе говорит это вслух, может, воображение Серхио играет с ним злую шутку, но факт остаётся фактом – прошла пара дней. Серхио заваливается на диван в гостиной, тело приятно ломит от того, что он наконец-то сидит на удобном, на мягком, а не на несчастном полу. Рамос ворочается около пары десятков минут, бесшумно выдыхает теплый воздух – наконец-то тёплый; Пепе закрыл окно? – выдыхает и затихает.
Пепе молча накрывает его пледом, до этого небрежно скинутым на пол.
***
Утром Серхио открывает глаза, тут же щурится от неясного света, исходящего со стороны окон. Голова не болит, тело тоже, но ощущения такие, словно всю ночь Рамоса кто-то закатывал в асфальт. Серхио не выспался, но в то же время он не чувствует никакой потребности в том, чтобы засыпать вновь.
Дождь за окном закончился, ненависть Пепе по отношению к другу – нет.
Пепе заставляет его принять душ, угрожает тем, что утопит в раковине, если не побреется и не поменяет одежду на что-то почище и поприличнее. Рамос знает, что он выглядит отвратительно, но поделать, естественно, ничего с этим не может. Смиренно моется, натягивает что-то без разбора, промахивается в футболке и надевает её задом наперед. Оплошался – но проснулся. Рамос вновь хмурый и разбитый.
На кухне Пепе пьёт чай и хрустит печеньем. Его волосы не расчесаны и ужасно лежат, что творится на голове у самого Серхио, последний боится и думать.
Он ничего не ест, просто сидит и смотрит в окно. Пепе доедает его месячный запас печенья, молчит пару минут, а потом сообщает коротко, но очень ёмко:
– Поехали в больницу.
Внутри у Рамоса что-то тяжело ворочается.
На улице так же мерзко тепло, дождя нет, солнца тоже – светло-серые тучи, лужи повсюду, мягкий и ласковый запах после прошедшего дождя. Успокаивающая свежесть, приносимая несильными, обнимающими порывами ветра.
А в больнице всё по-другому.
Неприятный запах спирта. Люди, снующие по коридору в белых халатах, мягкое освещение ламп, стерильные полы – крики и голоса детей, раздражённых подростков, которые непонятно что тут делают. Пепе тихо договаривается о чём-то с девушкой за администрационным окном, и та указывает на зал ожидания – ожидайте, молодые люди. Серхио молчит, его друг тоже, они сидят тут целую вечность; Серхио в какой-то из моментов засыпает, его обволакивает приятной дремотой и резковатым запахом лекарств. Но Рамос перестал обращать внимания на это, он привык, поэтому закрывает глаза и выпадает из реальности на пару мгновений.
Так ему кажется.
Сквозь сон он слышит нейтрально звучащий голос Пепе, сквозь который всё равно просачиваются нотки беспокойства и нетерпеливости. Мозг Рамоса туп и мягок – Серхио в дрёме думает, что ему совершенно незачем беспокоиться или чего-то ждать. Рамос хочет провалиться обратно в забытье, но Пепе трясёт его за плечо.
Серхио открывает глаза.
Молодой доктор, слегка смугловатый и с живыми чёрными глазами, смотрит на него непроницаемым взглядом, держит руки в карманах, и из-под левой торчит бледно-жёлтая выцветшая папка с выпирающими листами. Серхио протирает глаза и удерживается от зевка.
– Не всё так критично, – мужчина рассказывает, определённо, Пепе, и Серхио даже не думает, что информация может как-то иметь к нему отношение. Медленно возвращается в мир медицинского спирта, пахнущих горьковатой кожей диванов и режущих глаз стерильных полов, – то есть, ему изрядно досталось… Травмировано правое нижнее ребро, пациент жалуется на неутихающую боль, ощущение удушья и вялость… Неспособность концентрирования внимания… Так-с… Ну, считай по мелочи здесь. Да… А! – ведёт ручкой по строчкам, вычитывает написанное долгим взглядом. – Постоянная головная боль, тошнота и слабость ввиду удара по затылочной части головы, образование небольшого отёка и капиллярное кровотечение.
Серхио не понимает бестолковым мозгом и половины сказанного, не помнит, зачем Пепе вообще притащил его сюда. Вот только друг про него не забыл.
Они идут по длинным коридорам, Рамоса обдувает свежим сквозняком, гуляющим по зданию, и он наконец-то просыпается. Вспоминает. В животе – тугие змеи, они шипят и не дают сделать шаг свободно, они заставляют замкнуться в себе и поддаться страхам.
Пепе оставляет друга на диване перед какой-то дверью и уходит внутрь с доктором. Рамос отлично понимает, куда и зачем он пошёл, но ему чересчур страшно об этом думать. Серхио вообще не уверен, что ему нужно думать.
Пепе втаскивает друга внутрь через полчаса ровно.
– Иди, – машет рукой в сторону палаты, а потом тихо добавляет, – я подожду внизу, мне надо оформить документы.
Документы? Какие ещё документы?
Серхио осторожно толкает дверь и входит внутрь.
Палата светлая, чистая и даже уютная – три кровати, из которых две пусты, небольшие столики из тёмного дерева, большие и светлые окна, хотя и погода снаружи не радует особенной солнечностью, Серхио кажется, что сейчас – очень хорошо. Правильно.
Модрич сидит на кровати, подобрав под себя ноги, он увлечённо запихивает учебные тетрадки и книгу в портфель, утрамбовывает содержимое и не замечает Рамоса. Последний негромко прикрывает дверь.
Лука поднимает на него медовые глубокие глаза.
Он выглядит… неважно. Побледневшая кожа, ещё не успевшая принять здоровый розоватый цвет, но на чистом светлом воздухе не выглядящая особенно болезненной или жёлтой; неаккуратно причёсанные волосы – видно, что он совершенно не старался привести себя в приличный вид, не хотел или не мог. Серхио незаметно рассматривает, как сквозь слегка просвечивающуюся светло-серую футболку плотно обхватывают худые рёбра бинты.
Да, доктор что-то говорил об этом. Лука замечает направленный на него не горящий, а усталый, безжизненный взгляд, небольшую скованность своего соседа, который едва слышно выдыхает, не знает, куда деть руки.
Серхио не двигается, он уже успел закрыть дверь, сделал пару шагов вперёд, для храбрости, и остановился примерно посередине палаты.
Модрич тихо закрывает портфель, звук застегивающейся молнии разрушает тишину комнаты, и Серхио негромко кашляет, привлекая внимание.
Никто им не помешает.
– Привет.
– Привет, – после недолгой заминки отвечает Лука, незаметно для Серхио нервничает – сильнее сжимает ткань рюкзака, ёрзает, усаживается поудобнее.
– Можно?.. – Рамос указывает рукой на кровать, где сидит Модрич, и тот осторожно, серьёзно кивает, отодвигается, давая личное пространство соседу.
Рамос осторожно садится, кладёт руки на колени и опирается на них корпусом. Он не смотрит на Луку, не то чтобы не хотел посмотреть, взглянуть, спросить о самочувствии – он просто не может найти правильных слов, поэтому прячет глаза и утыкается в пол.
И о чём говорить? Расспросить хорошенько о том, что произошло тогда? Серхио не хочет задавать такие вопросы, потому что робеет, думая о том, как может сосед отреагировать на такие разговоры. Просто взять его за плечи и самостоятельно рассмотреть повреждения? Рамос рисует эту картинку в воображении, и ему становится немного гадко: Лука, в конце концов, – человек, не предмет и не домашнее животное, с ним нельзя, как с вещью. Серхио веселят его собственные идиотские, наитупейшие мысли, но он не хочет смеяться и улыбаться. Он чувствует себя ужасно неловко.
Лука, к счастью (или нет?) тоже не спешит начинать разговор. Разве что он не стесняется рассматривать своего соседа, он наверняка думает, что Серхио за эти два дня стал ещё большим придурком, потому что видок у него также не очень: растрёпанные волосы, слегка воспалённая кожа из-за недостатка обычной питьевой воды и правильного питания – практически три дня пить пиво и кока-колу – дело гиблое, – помятая одежда и полная безынициативность.
Они сидят молча несколько минут и слушают, как за дверью, в коридоре, ходят люди. Там говорили, бегали, иногда что-то негромко роняли и матерились.
Когда всё стихает, Лука наконец набирается храбрости разрушить повисшую между ними пропастью напряжённость.
– Неважно выглядишь, – он кивает головой на синяк на левом предплечье, поставленный Серхио как-то незаметно, и Рамос даже не помнит, как и когда это произошло. В ответ последний бросает лишь невзрачное:
– Ты тоже.
Здравый смысл визжит, надрывает глотку, горит красным сигналом, сообщая, что нельзя молчать, надо говорить, надо спросить, да почему Модрич вообще не понимает, что Серхио не подготовлен к такому? Рамос не умеет подбирать слов, не знает, как спрашивать о таком, не умеет реагировать адекватно. Он фактически потерян для общества.
– Так, хм… – Серхио делает довольно жалкую попытку продолжить разговор. – Ты… как себя чувствуешь вообще?
– Неплохо, – почти сразу искренне отвечает Лука и улыбается доброй, слегка детской улыбкой, – я ничего не помню, не смей даже спрашивать – меня огрели по темечку в самом начале этого сатанинского обряда, так что последнее, что я помню – чувака с жутким видом, да у него самое страшное оружие – это вонючий запах изо рта.
Серхио улыбается и не решается спросить, куда именно в голову ударили Модрича.
– У меня всё болит, а ходить я могу только как бабушка перед сном, – Лука смеётся со своей нелепой шутки, тем не менее уместно вписывающейся в атмосферу мрачноватой больницы, светлой палаты и шлейфа спиртовых лекарств. Рамоса внезапно прошибает беспокойством, что за больничным запахом он не сможет разобрать настоящего запаха Луки. Запаха карамели, тепла и дома.
Того запаха, от которого Рамос, как оказалось, без ума.
«А кто вообще сказал, что он разрешит тебе подойти к себе?» – звенит тонкий колокольчик страха в голове у Рамоса. Тот кисло улыбается сам себе, Модрич затухает, слегка обеспокоенный нулевой реакцией собеседника. Он немного наклоняет голову и улыбается доброй, полной тихой грусти улыбкой для Серхио.
Рамос решает: либо сейчас, либо никогда.
– Модрич, послушай, – он протягивает руку, чтобы дотронуться до чужого плеча, но сразу же понимает, что облажался: во-первых, из коридора донёсся истошный вой кого-то до ужаса знакомого, а во-вторых, Луку, очевидно, слегка обидело, что Рамос до сих пор не может найти в себе сил назвать соседа по имени.
Едва Рамос прикасается к тёплому плечу, обтянутому светло-серой тканью, дверь распахивается; Серхио поспешно отдёргивает руку, словно бы он дотронулся до огня.
– Трещина в ребре! – голос Ракитича бьёт по барабанным перепонкам и разбивается об углы комнаты. Лука смотрит на него чистыми, ясными глазами и думает о чём-то другом. – Ты попал в блядский остросюжетный экшн-боевик и отделался трещиной в ребре, урод!
– Привет, Иван, – смеётся Лука и попадает в осторожные, хрупкие объятия Ивана. Серхио вновь замыкается в себе, жалея, что вообще начал этот разговор, и забывает о хорватах.
Вот только сами хорваты о нём не забывают.
– Что-то у Рамоса видок невесёлый, не находишь? – на хорватском языке, но с легким прилипшим испанским акцентом спрашивает Иван, садясь на тумбочку около кровати и не снимая руку с плеча друга. Серхио мельком поднимает на них взгляд, смертельно обижается на то, что они снова используют запрещённый приём (говорить в присутствии чужого человека на незнакомом ему языке считается у Серхио нехорошим тоном), и опускает голову, окончательно абстрагируясь от нарастающего веселья.
Лука ловит кураж.
– Мне кажется, что мой будущий парень сейчас не очень рад тебя видеть, – с напускно серьёзным видом и смешинками в глазах отвечает ему Модрич.
Иван с секунду улыбается, а потом до него доходит смысл сказанного.
– Мой буд… Что?! Лука, что?!
Модрич громко смеётся, обратно привлекая внимание конкретно приунывшего Рамоса, и с осторожностью держится за живот, боясь вызвать боль в диафрагме и рёбрах.
– Серхио, конечно, этого ещё не знает, – маленький хорват поворачивает голову к Рамосу и добродушно улыбается ему. Серхио чувствует себя неловко и обиженно, теребит пальцами одеяло. Ракитич вскакивает с кровати как ошпаренный.
– В смысле? Лука Модрич, быстро объясни мне то, что ты только сказал своим говорливым языком!
– А что объяснять? Всё ведь и так понятно, – Модрич устраивается поудобнее, искоса кидая шаловливые взгляды на хмурого, ничего не понимающего соседа.
Ракитич хватает ртом воздух, словно рыба, выброшенная из воды. В голове у него полнейший бедлам, он беспомощно разводит руками, даже Рамос поднимает взгляд и наблюдает забавнейшее зрелище.
– Ну, знаете ли, – Иван возвращается к испанскому языку, и Серхио наконец-то обращается в слух, – это всё ваши проблемы, слышите? Не мои! Ракель, мне кажется, если узнает – не такое скажет…
– Что? О чём ты? – заинтересовывается Рамос и под шумок, в котором Иван вспоминает весь испанский мат в сторону Луки и Серхио, бросает взгляд на своего маленького хорвата (своего ли?). Он улыбается ему.
– Да тебе повезло ещё, Серхи, что ты его не понял! – Иван возмущён до глубины души, он переваривает услышанное в своей голове и приземляется рядом с Рамосом, заставляя его придвинуться к Луке поближе и едва дотронуться до чужого бедра. Модрич лукаво улыбается, и Серхио становится не по себе.
Тем не менее, он чувствует наладившуюся обстановку и наконец-то перестает себя чувствовать не в своей тарелке.
Серхио аккуратно притягивает левой рукой к себе Луку, а правой со всей дури загребает к себе под бок Ракитича, который всё ещё переживает не самые, по его мнению, радужные варианты развития отношений двух лучших друзей.
– Ваня, – Лука прижимается к плечу Серхио, Ракитич идентично повторяет его жест проявления ласки по отношению к испанской хмурой туче. Модрич начинает вещать по-хорватски, не обращая внимания на обиженный взгляд ничего не понимающего соседа, – Ваня, в конце августа, когда мы стали жить с Рамосом вместе, ты мне сказал… – смешно морщит нос. – М-м… не помню точно… «Приживетесь друг с другом, ещё удивляться будете – как не ладили?»
– Было дело, – соглашается Иван, – и как оно – прижились?
– Не-а, – улыбается, – он как был хмурой жопой, так ей и остался.
– Говорите на испанском, – просит Серхио со слегка нервной интонацией в голосе. Иван поднимает голову с его плеча и поправляет рукой его растрёпанные волосы.
