Текст книги "Лимб (СИ)"

Автор книги: Ремаркова дочь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Поистине, мозг Гермионы Грейнджер был самым завораживающим объектом для изучения. Стоило Малфою сказать о чем-то, напомнить, намекнуть, как её разум выстраивал вокруг него поразительно идентичную настоящей реальности иллюзию. Он с восхищением осматривал маггловский парк аттракционов, испытывая в полной мере её и свои ощущения, видел, как она преображает реальность вокруг себя.

Он не мог не оценить того, что она оказалась совсем другой. Конечно, когда к нему обратился Поттер, готовый уже, казалось, достать Луну с неба, лишь бы помочь верной подруге, у него не было ни одной причины отказываться.

Практически ни одной, за исключением того, что это была Грейнджер. А лезть в мозг к Грейнджер – одновременно и интригующе (выдающийся ум столетия всё-таки), и отталкивающе. Ему еще не приходилось работать со своими знакомыми, за исключением матери, конечно.

Сердце вновь защемило.

«Не время думать о Нарциссе».

– Послушай, Поттер, – устало выдохнул Малфой, потирая переносицу, – я четыре дня пытаюсь пробить эту стену. Она где-то там внутри, я видел её, живую, поломанную, но ту же самую Грейнджер, что и в школе. Она всё еще там, в своей голове.

Мышцы на лице Поттера дернулись, словно он удерживал себя ни то от слез, ни то от гневной тирады в его сторону.

– Когда я смогу навестить её?

– Это ничего не даст, она тебя не слышит. Она вообще никого не слышит, я полагаю, её мозг выдает последний щит сейчас, когда она узнала правду. Пробить его может только сама Гермиона.

Он понял свою оплошность ещё раньше, чем Поттер поднял на него ошалело-растерянный взгляд.

Чёрт.

Не по имени. Нельзя называть её по имени. С другой стороны, она ведь его пациентка, разве нет? Других ведь он называет по имени.

«С другими ты не спал в прекрасном иллюзорном мире, не так ли?»

Малфой сцепил зубы. Дело дрянь. Нельзя позволить себе думать об этом сейчас, когда прямо перед ним сидит главный аврор Поттер, чья чуйка была признана феноменальной. Догадайся он, как сплоховал Малфой со своей субординацией, проклянет его до смерти на этом самом стуле.

И будет прав.

Поттер внимательно смотрел на него. Тот, кто нанял его. Тот, кого он никогда не называл по имени, к слову.

Ситуацию надо выправлять.

– Я могу пустить тебя к ней, если хочешь. Только я останусь в палате, мне нужно следить за её магическим фоном и показателями.

Поттер кивнул и встал. Малфой грустно усмехнулся. Только сейчас он понял, что недооценивал связь членов Золотого Трио. В школе ему казалось, что они просто два кретина и заучка с манией влипать в неприятности и поразительной способностью выходить сухими из воды…

Сейчас же он понимал, что их связь была куда крепче. Сирота Поттер, выросший без семьи, сублимировал свое одиночество Рональдом Уизли и Гермионой Грейнджер. И если с Уизли всё было довольно примитивно: звездный Поттер, которому нужен был каноничный друг-помощник, выделял младшего среди всех Уизли, то отношения Грейнджер и Поттера были более глубокими: она была желанным призом для преданного друга. Единственная дочь своих родителей, Грейнджер нуждалась в брате-проводнике, который бы смягчал её связь с каждым из миров, в которые она так плохо вписывалась. Конечно, таким буфером стал Поттер. И поэтому все трое просто и гармонично сосуществовали, позволяя миру бросать их в пекло или бросаясь самим.

Вот только в этот раз выйти чистенькими не вышло, ведь Грейнджер опалила себе все нутро.

Поттер направился к знакомой двери, не оглядываясь. Они все с закрытыми глазами знали те самые палаты. Так Лонгботтом заходил в отделение, уже не поднимая головы, зная, что слева стоит цветок в горшке, а справа выпячивается стойка регистратуры с Ганхильдой, зная, какая по счету дверь, за которой его родители смотрят в стену, едва шевеля губами. Так Поттер знал, как заедает ручка её двери, как сесть на скрипучий стул, чтобы звук не испугал её. Мучительное знание, отмеченное печатью войны и потерь.

Он прерывисто вздохнул, когда увидел замершую подругу с огромными лентами и графиками голограмм над её отощавшим телом. Его взгляд наполнился уже привычной болью.

Малфой сел в другом конце комнаты, наблюдая, как Герой Магического мира опускается на стул рядом с подругой. Её показатели даже не дрогнули. Не изменилась ни одна линия. Теперь вздохнул уже Драко.

Наверное, какой-то потаенной частью души он всё же надеялся хоть на какие-то изменения, когда она почувствует Поттера рядом. Ведь это был её лучший друг, практически брат. Это бы дало хоть какую-то… надежду.

Малфой откинулся на спинку стула.

Что-то колючее и острое заворочалось в нем, стоило ему вспомнить об их последнем разговоре. Он понимал, что время на исходе. Что ещё немного, и разум девушки поймет, что он – опасность, способная разрушить её мир. И тогда он его больше не впустит. И тогда не останется ни единого шанса. Ни для Грейнджер, ни для Поттера.

Малфою хотелось бы думать, что девочка Грейнджер отдала себя Поттеру и его победе, что прошла с ним через ад и вытолкнула его на свет, но прямо перед ней врата захлопнулись. Но, откровенно говоря, он видел, что Золотой Мальчик иссыхает вместе с ней. Наведываясь к ней в палату практически ежедневно, он рассказывает ей о событиях дня и держит за руку. И каждый раз перед уходом кладёт голову ей на руку и молчит. Золотой мальчик умирал вместе с ней.

Именно это стало одной из причин, почему Малфой согласился. Он был должен ему. За себя. И за Нарциссу. Несмотря на трагедию безумия героини войны, Гарри Поттер по-прежнему нес свое благородство в массы и выступил на суде, спасая двух членов его, Малфоя, семьи. В то время, как никто из них не мог спасти Её.

Взгляд скользнул по её неподвижному лицу. Воспоминания о том, как она кричала тогда на полу, преследовали его много лет. Гораздо больше ночей, чем он смог бы признать.

«Быть честным с собой – путь силы» – вспомнились ему слова, которые часто поворяла ему мать.

Так что нет, им двигала не только благодарность Поттеру. Конечно же нет, блять. Он же не какой-то размазанный гриффиндорец. Но это поганое чувство вины сжирало его по ночам. И, если был хотя бы один шанс избавиться от него, Малфой сделал бы это.

А потом его затянуло.

Её мир удивлял его. Продуманный до мелочей, он открывал Грейнджер с другой стороны. Её квартира – определенно более роскошная и минималистичная, чем он предполагал, её одежда – гораздо более утонченная, чем та, которую носила Грейнджер в Хогвартсе. То, какой она хотела видеть свое жилище, себя, весь мир вокруг, делало её еще более необычной.

Вскоре Малфой заметил, что за характеристикой «необычная» пришло совсем уж нереальное в их ситуации «необыкновенная».

Признаться честно, еще в школе она разрушала привычные для него рамки. Во-первых, она была магглорожденной. Конечно, после войны это перестало иметь хоть какое-то значение, но до войны-то имело. Годами Люциус втравливал ему в голову мысль о том, что магглы не так далеки от животных, и, хотя мама всегда успешно нивелировала подобные крайности его высказываний, они всё же наложили отпечаток на восприятие маленького наследника Малфоев.

А четыре года работы целителем разума не могли не оставить свой: не было больше предрассудков по поводу чистоты крови, не было нетерпимости к людям, чье мнение отличается от твоего. Осталась только холодность, взращиваемая годами.

Когда же Драко впервые увидел Грейнджер, то замер скорее из опасений склонной к трусости натуры, чем от удивления. Он всерьез ожидал, что девчонка может кинуться к нему и расцарапать ему лицо или вкинуть что-то подобное. Однако довольно скоро Малфой с удовольствием расцарапал бы ей лицо сам. Настолько сильно она пошатнула выстраиваемые годами безумным отцом идеалы. Всё это заставляло Малфоя лишь сильнее нападать на нее. Как это глупо и по-человечески – нападать на что-то, что не вписывается в привычную картину мира.

Именно это и стало причиной Второй Магической войны.

Но она держала удар. Гриффиндорская принцесса не давала себя в обиду, а однажды даже съездила ему по носу. Тогда-то он и понял, что она и правда достойный противник. Малфой ухмыльнулся. Теперь это казалось чем-то детским, далеким, словно находящимся за гранью каких-то нелепостей. После всего, что они пережили, после Войны… Все их детские издевательства и подначивания казались просто огнем на конце волшебной палочки по сравнению с неконтролируемым Адским Пламенем.

Но Грейнджер… Своими отличиями она уже тогда удивляла его. Больше, чем удивляла.

Во-первых, она дружила с недоумками Поттером и Уизли, ни с одним из которых не флиртовала, что делало её такой непохожей на чистокровных дам, с детства приученных разделять порционно свой шарм на каждого неженатого или ненадолго женатого мужчину.

Во-вторых, её абсолютная и безрассудная тяга к спасению всех сирых и убогих. Мерлин, это его просто… убивало. Это было непонятно ему, чуждо. По крайней мере, в школе. Своей безумной тягой спасти всё живое – даже то, что, по мнению Драко, не заслуживало спасения, – она отталкивала и завораживала. Такие люди как она или Поттер напоминали Драко о том, что кто-то может счесть достойным спасения и его самого.

А потому этот пункт её характеристики был, пожалуй, самым противоречивым. Драко не понимал этого, но не мог не восхищаться какой-то еще человеческой частью своей души, той, что была выращена Нарциссой.

Как… балет. Ты не понимаешь, как происходит подобное на сцене, как из движений рождается искусство, но что-то заставляет тебя не отрываясь смотреть на сцену, поддаваясь вперед, затаив дыхание.

Конечно, ничто из этого не оправдывает слабины, которую он допустил в общении с ней. Это не было в планах его лечения. Это вообще никогда не было в его планах.

Мерлин упаси, он и Золотая девочка! И если в первый раз он мог убедить себя, что это была случайность, что после приступа она нуждалась в ощущении безопасности, то случившееся в их палате было ничем иным как разумным выбором их обоих.

Вначале Малфой пытался убедить себя, что все произошедшее – часть эксперимента по изучению подобного уровня легилименции. Никто, по сути, не изучал, насколько ярки и правдивы чувства легилимента при проникновении в открытый разум, но Драко обещал не лгать себе.

Он понял еще после первого поцелуя, что ощущения реальны в той степени, в которой он сам это допускает. Ведь удовольствие в голове, не так ли?

Перед глазами промелькнуло извивающееся под ним тело Гермионы, и воздух в комнате словно стал гуще.

Думать о сексе со своей пациенткой, которая сейчас безмолвно лежит на кровати, едва ли было чем-то нормальным. Ладно, на самом деле это было абсолютно ненормально.

Он снова взглянул на Поттера, который склонился над подругой и что-то рассказывал ей, словно в ожидании, что она вот-вот ответит.

Малфой ждал того же. Ему нужно было слишком многое между ними прояснить. Время у ее разума поджимало, с каждым разом проникнуть в него становилось сложнее, и Драко видел, как её мозг сопротивляется: ему приходилось проговаривать некоторые вещи вслух, чтобы её мир подстраивался.

Но масса неозвученных вопросов все равно повисла над ними и скребла Драко изнутри.

Он даже был готов к тому, чтобы эта проклятая ведьма очнулась и разрезала его на неровные квадратики, но ему было важно сказать ей, что всё, случившееся между ними, не было частью какого-то его извращенного плана. Она ведь наверняка так и подумала. Что же, он не мог её винить. Рассчитывать на её доверие после того, каким маленьким кретином он являлся, не стоило.

Верно и то, что он не думал, словно ему нужно её доверие. Приступая к её лечению, он и понятия не имел, как далеко в преодолении ПТСР – и общего расстройства, строго говоря, – они продвинутся.

Говорить с ней оказалось легко. Возможно, дело было в том, что это происходило всего лишь в её голове, а возможно, после того, как он однажды не помог ей, и теперь она лежала на этой белой простыне столько лет, скрываться и молчать было бы малодушием. Она явно не тот человек, которому легко общаться с людьми.

Драко это видел: её социальные навыки постепенно становились лучше, но всё равно не дотягивали до уровня той же мелкой Уизли («Поттер» – поправил себя Драко). Грейнджер открывалась только своим друзьям, со всеми остальными же она предпочитала держать дистанцию в гору книг.

Нельзя было ожидать от неё откровенности, не будучи откровенным в ответ. Драко не привык говорить о войне – за исключением Блейза и, возможно, Пэнс, он не поднимал эту тему ни с кем…

Кроме Гермионы Грейнджер, хренов абсурд.

– Малфой! Она…

Взволнованный крик Поттера вдруг разбудил его и заставил все внутренности скрутиться в холодную спираль.

Ноги занемели от ужаса, но Драко рванул к койке, понимая, что сейчас он увидит либо возрождение величайшей волшебницы из пепла, либо ещё одну израненную и измученную жертву, которую забрала Война.

========== Часть 13 ==========

Комментарий к Часть 13

Простите за задержку, я и моя изумительная бета правда стараемся. Работа обязательно будет доведена до конца. Пишите свои предположения, что же будет дальше.

Бесконечные лучи добра*

Первое, что заметил Драко, – показатели Грейнджер бешено скакали. Её мозговая активность металась, словно снитч на поле, а тело просто не выдерживало нагрузку.

Подскочив к ее кровати, он оттолкнул Поттера и взмахнул палочкой – из неё вырвался сноп серебряных искр. Уже через мгновение в палату влетел медперсонал, задачей которого было вывести дрожащего Золотого Мальчика и быть на подхвате, пока Малфой берет ситуацию под контроль.

Гермиона забилась в конвульсиях, и едва ли это было чем-то непривычным. Каждый раз, стоило Малфою подобраться со своими вопросами чуть ближе к ее разуму, слегка приоткрыть завесу реального мира, как Гермиона начинала трястись в истерике, истошно мыча. В подобных ситуациях – когда её сознание соприкасалось с жестокой действительностью, – предыдущие её врачи распыляли по палате успокаивающую настойку из чемерицы и мяты – в этом, собственно, и заключался весь план лечения.

Чертовы болваны, думал Малфой. Непохоже, что кто-то до него всерьез пытался вытащить Грейнджер из собственного плена. Скорее все руководствовались принципом трех «Н»: Не навреди, Но особенно Не старайся.

Вероятно, по этой причине Драко и удалось добиться значительных успехов в целительстве разума. Потому что он лечил, а не стабилизировал.

Вот и сейчас Драко не планировал распылять проклятую чемерицу, чтобы успокоить Грейнджер: это лишь ослабило бы ее попытки раздробить броню своего разума. Она должна была бороться, как умеет. И если существовал шанс, что она его слышит, значит, стоило постараться и вытащить ее сюда, на поверхность.

Малфой не отводил глаз от плазменной диаграммы, которая то бешено скакала, то тревожно замирала над Грейнджер. Очевидно, где-то там внутри цельная Гермиона рвалась наружу, не прекращая борьбу.

Храбрая девочка, запавшая в душу.

Ну давай же, несносная ты ведьма, выбирайся из этого проклятого места!

Малфой махнул головой медбрату:

– Экспериментальное зелье и усмиряющее.

Медбрат практически мгновенно оказался за дверью, оставив его наедине со всё еще подрагивающей ведьмой. Драко слышал, как где-то за дверью рвался Поттер, истошно выкрикивая ее имя, удерживаемый заклинаниями недопуска.

– Давай, детка, борись. Ты должна вернуться. Кто, если не ты, Грейнджер, ну.

Малфой склонился над ней, невербально насылая укрепляющие заклинания, не переставая шептать ей чепуху, за которую он позже расплатится несколькими стаканами огневиски. Однако сейчас, в эту самую минуту, ничего, кроме того, что замершие на годы показатели Грейнджер пришли в бешенство, не имело значения.

Наконец-то что-то в трагичной линии тюремной тишины ее разума изменилось. Наконец-то она начала борьбу.

И Малфой верил, что у нее получится. Эта девочка не проигрывала. По сути, никогда до случая с Беллатрисой.

Он годами в Хогвартсе видел, как она борется со всем и со всеми, что вставало у нее на пути. Предрассудки. Стереотипы. Страх. Волан-де-Морт. И он не верил, что она сдастся, проиграет сама себе.

Ведь на самом деле она единственное, за что стоит бороться.

Ему хотелось бы верить, что в конце, в последней финальной битве, именно любовь к себе и желание жить заставляют человека держаться. Когда вся шелуха ненужных страхов и глупых тревог отступает, человек остается наедине с собой и понимает, что он сам и есть всё, чего он когда-либо хотел.

Наверняка, перед смертью в зеркале Еиналеж каждый видит лишь счастливого себя.

Краем глаза Драко заметил, как в палату проскользнул медбрат, и быстро выпрямился над ее кроватью.

Медбрат принялся выставлять флаконы с зельями на тумбу рядом с Грейнджер. На ту самую тумбу, где ее разум во время первых встреч выращивал для Драко бело-голубые гортензии. Казалось, это было так давно… Как будто в другой жизни – там Гермиона раскрывала ему свой удивительный мир.

Гортензии «у него» на тумбе. Прекрасная теплая осень для их совместных прогулок. Часы на его руке. Шелковые простыни, на которых она его представляла. Всё это словно вырисовывало его в ее сознании. Таким она видела его.

Мерлин, если эта ведьма очнется и поправится, он купит все часы, которые она попросит, и шелковые простыни на каждый день недели.

Внезапно рука Гермионы дернулась и схватила за запястье медбрата, который как раз ставил на тумбу последний флакон. Он явно не ожидал подобной реакции от смирной и плавной Гермионы – дернулся и выронил флакон с усмиряющим на пол.

В следующую секунду произошло сразу несколько вещей: флакон с грохотом разбился, распыляя успокаивающую чемерицу по всей палате, заставляя медбрата практически осесть на пол в полудреме, а Малфой взмахнул палочкой, загоняя себя и Гермиону в непроницаемый кокон, куда не проникала чемерица, способная свести на нет все ее усилия.

А еще в эту секунду Грейнджер вдруг открыла глаза.

Его полоснуло отчаянным молящим о помощи взглядом. Живой блеск ее эмоций настолько разительно отличался от мутного расфокусированного взгляда безумной Грейнджер, что всё, что успел сделать Малфой, все еще плохо соображая из-за разлитого зелья и её неожиданного пробуждения, – это сжать крепче протянутую ему руку.

Мгновение – и ее глаза снова закрылись, а показатели диаграммы перестали скакать, как сумасшедшие.

Драко наконец смог выдохнуть, чего, казалось, не делал с тех пор, как Поттер закричал.

Она смогла.

Брешь в сознании четко выделялась на диаграмме, да и осмысленный – еще секунду назад осмысленный – взгляд Грейнджер давал надежду. Естественно, было неизвестно, сколько Гермионы сейчас вернулось в реальный мир, но Малфой надеялся постепенно выманивать ее из раковины. Пусть даже это будет означать серьезную угрозу его жизненно-важным органам: едва ли эта ведьма спустит на тормозах его обман и непрофессиональное поведение.

Но, конечно, это всё ещё стоило того.

Гермиона справлялась. Взмахнув палочкой, Малфой погрузил ее в сон и, пошатываясь, направился к выходу из палаты.

Как и ожидалось, Поттер сидел на полу у двери, взъерошенный и несчастный. Однако стоило Драко приоткрыть дверь, как Герой вскочил и уставился на него с мольбой, которую Драко уже видел минутой ранее.

Война закончилась, а мольбы воинов по-прежнему звучат.

Случись ему увидеть подобный взгляд Поттера в школе, он насмехался бы над шрамоголовым неделями. Но сейчас они всего лишь два человека, смертельно уставшие терять близких, поэтому Драко просто кивнул ему.

Казалось, Поттер упадет на колени от облегчения или заплачет, но тот лишь отвернулся от него и, закинув голову к потолку, прижал кулак ко рту и завыл в него.

Было странно видеть Гарри Поттера настолько уязвимым: Драко находил в этом что-то неправильное, противоестественное. Победители в войне, счастливые отцы и главы Аврората так не воют.

Драко и сам не понял, что сподвигло его потянуть Поттера за аврорскую мантию и увести к себе в кабинет.

Достав двенадцатилетний огневиски и разлив его в два бокала, он протянул один Поттеру.

Ни один из них не сказал ни слова. Тишина была правильным решением. Они оба так чертовски долго несли камень бессилия, что заговорить о нем сейчас значило придавить этим камнем едва распустившийся цветок надежды.

Драко мог поклясться, что этим цветком была бело-голубая гортензия.

Поттер ушел спустя еще два бокала огневиски, так ничего не сказав, лишь кивнул на прощание. Он предусмотрительно не давал себе погрузиться в рассуждения о выздоровлении Грейнджер – по-крайней мере словесные – ведь времени прошло слишком мало, а ее состояние оставалось нестабильным. Нельзя было позволять себе давать трещину.

Сам Драко тоже решил не задерживаться и переместился через камин прямиком в свою квартиру в центре маггловского Лондона. При выборе жилья он ориентировался на два критерия.

Первое, но не по значимости, – как можно дальше от Косого переулка. Конечно, к Малфою теперь не относились как к проклятому бывшему Пожирателю, но и служить объектом шепотков за спиной не было его голубой мечтой. По крайней мере не после войны.

Однако народу довольно быстро стало известно, что он занимается исцелением героини войны, и это сыграло свою роль в отношении магов к нему. Но, хотя от него больше не шарахались, постоянную бдительность по отношению к нему из людей, наверное, было уже ничем не выкорчевать.

Малфой усмехнулся, переместившись по каминной сети к себе в квартиру. Несомненно, признание магического мира было еще одним поводом согласиться лечить Грейнджер. Вот только определенно не главным.

Он опустился в светлое кресло, устало откинулся на спинку и прикрыл глаза. За панорамным окном бурлила ночная суета города, но тишину его квартиры нарушало лишь его собственное дыхание. Он любил эти апартаменты. Ему нравилось наблюдать за жизнью города, который, казалось, не замирал ни на секунду. Картины за окном почти никогда не менялись. Утомленные долгими прогулками пары, хохочущие в своей беззаботной влюбленности. Компании друзей, наверняка обсуждающих футбольный матч или очередную победу на поприще ночных знакомств. Автомобили, искрящиеся в свете фар на ночной дороге, стремящиеся в лучшее место на свете – домой.

У него самого не осталось дома.

Именно это было вторым его условием – квартира должна быть как можно менее схожа с Малфой Мэнором, воспоминания о котором не вызывали в Драко ничего, кроме судороги отвращения. Возвращение в Англию оказалось для него возвращением домой, только вот Мэнор к слову «дом» больше не имел ни малейшего отношения. Пропитанный ядом Волан-де-Морта семейный особняк сгибался под тяжестью темной магии, трескался изнутри, как и его хозяева, предавшие собственную волю в угоду садисту.

И только здесь – в квартире – в этой тихой обители Малфоя, ему было не так тяжко.

Стоило признаться себе в том, что он не просто так торчал в Мунго сутками. Работа с Грейнджер была для него неким спасением от темноты, в которую он угодил после войны. Да и не только он – все они угодили. Но в мире Грейнджер он был словно кем-то новым. Именно в этом и заключалась его проблема, он понимал. Меньше всего он хотел походить на себя до войны, ведь он тогда был не более, чем тенью отца.

Впрочем, Малфой не кривя душой признавал, что до тринадцати лет вся его жизнь крутилась вокруг собственной избранности. Отец с матерью баловали его, воспитывали по всем нормам высшего общества, растили его как наследника величайшего рода. Они внушали ему, что он не должен никогда преклонять колени. Что его задача – смотреть на чужие поклоны.

Ничего удивительного, что пятнадцатилетний Малфой не понял и не принял отцовское служение Волан-де-Морту. Как мог отец, тот, кто учил его, что в магическом мире им нет равных, тот, чьим словам Драко слепо верил всю жизнь, как мог этот гордый и могущественный человек склонить голову? Или заставить присягнуть на верность убийце и сумасшедшему свою удивительно верную заботливую жену?

Как мог Люциус заставить встать на колени своего единственного сына, не чаявшего в нем души?

Как мог отец отдать всю свою семью в рабство недочеловеку?

Драко мог поклясться, что глухой звук, с которым его колени упали перед этим чудовищем на мраморный пол родового поместья, стал звуком, с которым рассыпалась на испепеленные кости вся его жизнь. Их жизнь.

Это стало падением. Драко так никогда больше и не простил Люциусу того, что он сделал с жизнью их семьи.

Он не мог простить. Ведь он видел, как Теодор Нотт-старший прятал сына по резиденциям Ноттов по всей Европе, выдумывал заразные болезни, чтобы Тео не получил Метку, чтобы ему никогда не пришлось встретиться с кровавым прищуром Волан-де-Морта. Драко видел, что Теодор Нотт-старший откупал своего единственного сына собственным служением, деньгами и совестью.

И это всё было чертовски непохоже на похлопывание по спине, которое ощутил Драко, когда отец буквально силком притащил его к ногам своего повелителя.

Это было так блядски непохоже на отцовскую заботу о безопасности сына.

Тогда Драко решил, что если у него когда-то и родится сын, то он скорее умрет, чем позволит кому-то ему навредить. Он сделает всё, чтобы у его сына был выбор, была безопасность, было детство, в конце концов. Ведь для него самого оно закончилось на четвертом курсе. Его собственный отец сжег детство Драко, отмахиваясь от пепла маской Пожирателя.

В Мэноре больше не праздновали Рождество.

Никогда после пятого курса Драко не окунался в теплые объятия матери, никогда больше отец не хлопал его по спине с гордостью.

Никогда больше они с Блейзом, Пэнси, и Тео не устраивали во дворе его дома водные вечеринки.

Никогда больше его эльфийка не подкладывала ему с утра в день рождения лимонный щербет, который запрещали ему родители.

Никогда больше они с отцом не летали на метле и не сажали с матерью цветы.

С прибытием Темного Лорда весь особняк превратился в подземелье, в котором держали пленников. И Малфои стали одними из них. Поэтому, да, у него была проблема. Он не хотел оставаться тем наивным юным глупцом, которым был до войны, но и кем он хотел быть сейчас, он не знал.

А вот Грейнджер, казалось, знала. Она видела его каким-то другим, явно не тем пакостным однокурсником, задиравшем ее всю жизнь… Ведь она доверяла ему.

Но не только её доверие поразило его. Огонек ее жизни, который он всё еще видел под обломками рухнувшей души Золотой девочки. Тот, что согревал ее друзей на протяжении стольких лет. Тот, что заставлял Поттера приходить к ней каждый день после работы. Тот, ради которого приходило всё рыжее семейство, сменяя друг друга раз за разом, карауля Гермиону. Тот, из-за которого Макгоногалл горестно поджимала губы, выходя из палаты своей любимицы.

Кто бы мог подумать, что однажды и он сам станет так зависим от этого огонька.

Ему потребовалось несколько месяцев, чтобы принять свой интерес к ней. И еще пара недель, чтобы признаться себе в том, что это не просто интерес.

Она стала ему по-своему… дорога? Близка? Фестрал разберет.

Малфой откинулся еще дальше в кресле, погружаясь в воспоминания.

Однажды Учитель сказал, что его характер – острый меч. Они сидели несколько суток в пещере, и Малфой должен был сосредоточиться на звуке воды настолько, чтобы в голове перестало звучать что-то кроме него.

Когда у Драко получилось, Учитель дал ему понять, что он способен как рубить, так и защищать, но выбор остается только за ним. И это оказалось так непохоже на свободу его детства, где он мог выбрать любую игрушку, какую захочет. Это был настоящий выбор. По сути, именно в той пещере Учитель дал ему свободу, и Драко перестал быть Мальчиком-у-которого-нет-выбора.

С тех самых пор свобода у Драко ассоциировалась с журчанием водопада.

Тогда же Учитель сказал, что ему нужна особая женщина.

Женщина-ножны из старинных японских сказаний – ее почти невозможно встретить. Такая женщина была слишком тяжела для простого мужчины, сложна и ярка, она ослепляла того, кто был слабее ее. Ей подходил только искусный самурай, умело владеющий как катаной, так и ей самой. Но приходило время, и безумие и сила самурая выливались через край. И тогда он превращался в меч, способный разрушить всё. И только особенная женщина могла остановить его ярость.

Так они становились ножнами для меча.

Возможно, Малфою просто хотелось, чтобы кто-то видел в нем больше, чем другие замечали в нем, чем он сам видел в себе —поэтому он с таким отчаянием боролся за Грейнджер. Но где-то внутри он хотел верить, что она и есть та особенная женщина-ножны.

Кто, если не она? Такая хрупкая в своей силе, такая живая и понимающая…

Неукротимая.

Малфой зажмурился и тряхнул головой. Все мысли обязательно должны возвращаться к ней? Он увидит её меньше чем через пять часов.

Драко направился в комнату и, не раздеваясь, повалился в кровать.

***

Рано утром по выходным в больницу всегда приходил Долгопупс. Вот и в этот раз, услышав стук в дверь своего кабинета, Драко уже знал, кого увидит перед собой. Долгопупс открыл ее и, не слишком ловко протиснувшись в совершенно стандартных размеров проем, присел напротив Драко.

– Мерлин, Долгопупс, у тебя что, совсем нет личной жизни? Какого хрена ты здесь так рано, еще и в выходной?

Спустя несколько месяцев его работы с родителями Невилла, Драко постепенно сменил болезненные издевки, которыми третировал его на протяжении всей школьной жизни, на беззлобные усмешки. К слову, они были взаимными.

Именно Невилл, убивший некогда ненавистную Драко Нагайну, стал первым человеком, протянувшим ему руку. Не сразу, конечно, но все же.

Драко этого не понимал. Точнее, это напоминало сопливые романы его матери, где мальчика, который постоянно поганил жизнь другим, в конце простили и любили за поломанную душу.

Однако сперва, когда Невилл только узнал, кому передали лечение его родителей, он ворвался к нему в кабинет, взорвал кушетку и облил водой письменный стол. В ответ Драко назвал его реакцию соплячьей, за что и получил жалящее в плечо.

После небольшой дуэли и четырех порций огневиски Невилл рассказал об отсутствии твёрдого прогресса в состоянии родителей.

А безумие Гермионы стало ещё одной спиралью его ада. Ещё один близкий человек, которого он потерял под кривой и кровожадной палочкой Беллатрисы. Поэтому каждое утро выходного Невилл проводил в двух палатах: у родителей и у Грейнджер.

По обыкновению, он заходил перед своим ритуалом к Драко и спрашивал, не хочет ли он выпить вечером в баре вместе с некоторыми старыми друзьями.

«Старые друзья», как полагалось, были прежними недругами. И он всегда отказывался. Счастливый рыжий клан Уизли, взрывоопасный Симус Фини-что-то-там, Лавгуд Безмозгошмыгная и ещё парочка одноклассников, которые едва ли мечтали лицезреть субботним вечером равнодушное лицо Драко Малфоя, способное временами вывести даже его самого.