Текст книги "Лимб (СИ)"

Автор книги: Ремаркова дочь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

И сейчас, когда Гермиона коснулась его, он практически почувствовал, как делает шаг на пути к тому Рональду Уизли, которого он, казалось, забыл. Которого, казалось, забыли даже те, с кем он был рядом все эти годы.

Рону хотелось верить, что они как раньше пройдут втроем этот путь к восстановлению. Ведь Гермиона всегда вела их, столько лет направляла советами, всегда знала ответ на любой вопрос. Быть может, и в этот раз она вот так вот погладит его по волосам, обнимет их двоих и скажет, где же ему найти себя в этом новом мире?

Именно в этот момент Гермиона внезапно начала задыхаться. Её глаза наполнились ужасом и руки задрожали.

Малфой и Уизли отреагировали мгновенно.

Её взгляд упирался во что-то за их спиной, и она как будто пыталась что-то сказать, но не могла выдавить ни звука. Лишь смотрела на пустую белую стену и задыхалась от страха.

Малфой уставился на обыкновенную больничную стену, судорожно пытаясь понять, что напугало Гермиону. Она открывала рот как рыба и силилась произнести хоть слово, но шорох её дыхания оставался единственным звуком в комнате.

– Что такое, Гермиона? Ты что-то видишь? Что там?

Сильно зажмурившись, она отвернулась от стены и потянулась к мантии Малфоя. На секунду Драко даже показалось, что она сейчас притянет его к себе, но она лишь закрыла глаза серой тканью и попыталась успокоить свое судорожное дыхание.

Малфой взмахнул палочкой и распылил успокоительное в малой дозе, чтобы помочь ей успокоиться.

– Что с ней такое? – напряженно спросил Уизли, вглядываясь в подругу, вцепившуюся в мантию Драко, как ребенок.

– Я не знаю, – процедил сквозь зубы Малфой и слегка наклонился к Гермионе.

– Тебя что-то напугало? – как можно тише и мягче спросил он у трясущейся Грейнджер.

Та неловко кивнула, и он был готов рассмеяться от радости. Она понимала его, она доверяла ему, раз прижалась к его мантии. Осталось выяснить, что именно её так напугало.

– Ты видишь там кого-то? – спросил Рон, но Гермиона слабо качнула головой.

– Тебе что-то не нравится в этой стене? – наконец спросил Малфой, поскольку это было единственным объяснением. И снова её кивок. Драко ещё раз взглянул совершенно пустую белую стену. – Цвет?

Гермиона опять кивнула. Очевидно, белая стена была триггером для неё, и Драко даже не мог себе представить почему, но взмахнул палочкой, и стена приобрела мягкий серо-голубой оттенок.

– Так лучше? – по-прежнему тихо Драко обратился к практически успокоившейся Гермионе.

Она привыкла бороться за себя сама, он видел это. Гермиона нерешительно подняла взгляд на перекрашенную стену. Медленно кивнула и перевела глаза на него. В них было столько благодарности, что теплое чувство затопило грудную клетку Драко.

Грейнджер продолжала согревать его даже сейчас. Такая маленькая и слабая, боящаяся белых стен, молчаливая и робкая.

Поистине, она была необыкновенной.

Внезапно Рон Уизли решил коснуться Гермионы, и на секунду Драко показалось, что проклясть этого идиота – не худшая из его идей.

Гермиона, как Драко и предполагал, съежилась и отодвинулась от них обоих. Малфой практически ощущал, как растет её тревога.

– Тебе пора, Уизли, – сквозь зубы выдавил он, и Рон, уже осознавший свою ошибку, недовольно кивнул.

– Мы скоро навестим тебя еще раз, Гермиона, – он слабо улыбнулся и, похоже, поборол в себе желание обнять её. Неловко переминаясь, пошел к выходу, хромая на левую ногу.

Драко внимательно следил за реакцией Гермионы. Заметив хромоту Уизли, она нахмурилась и погладила левую ногу, задумчиво глядя на закрывшуюся за другом дверь. Спустя некоторое время она взглянула на Драко вопросительно, и он сразу понял, что её волнует.

– На финальной битве в Уизли попало проклятье, но ногу удалось восстановить и осталась лишь легкая хромота, – как можно спокойнее произнес он, стараясь не напугать её, но на лице её всё-таки мелькнула печаль. Она по-прежнему молчала, и это было еще одной загадкой для Малфоя, ведь никаких физиологических причин для её немоты не существовало…

Значит, ему придётся преодолеть ещё один барьер в её сознании.

Словно догадавшись, о чем он думает, Гермиона взглянула на него и, кивнув каким-то своим мыслям, свернулась калачиком и снова заснула.

Комментарий к Часть 14

Мне хотелось показать в своей работе адекватного Рона, потому что я не люблю это клише, где Гермиона влюбляется в Драко, поскольку на фоне истеричного Рона кто угодно выглядит, как приемлемый вариант 😄 у нас не так. Мне бы хотелось, чтобы чувства наших героев были естественными, выросшими, а не навязанными отсутствием выбора.

Пишите о впечатлениях)

========== Часть 15.1 ==========

Комментарий к Часть 15.1

Мои дорогие читатели, как видите, глава вышла большая, и даже после её деления на две части, она всё равно осталось как чей-то полноценный миник :D

Пишите свои комментарии, если вам есть, что сказать. Вы – мои мотиваторы

– Ну как дела, Грейнджер? Готова к новым рыжим приключениям? – Драко не нашел лучшего способа вернуть Гермиону к жизни, чем привычное для них обоих взаимодействие.

В её палате было по-прежнему светло и пахло успокаивающими травами, но с пробуждением (хоть и переменным) Гермионы стало как-то теплее и нежнее. Хотя Малфой отдавал себе отчет, что все дело, конечно, в его восприятии. Она словно что-то меняла в атмосфере вокруг.

Драко поднял голову от истории болезни, которую взял только для собственного успокоения: чтобы было чем занять руки. Он знал историю ее болезни наизусть. Все их истории.

Гермиона лежала на кровати и задумчиво рассматривала стоящую возле тумбу. Исхудавшие руки выглядели нездорово бледными, а длинные пальцы рисовали узоры на боку мебели. Казалось, её практически не интересует мир вокруг, так она была сосредоточена на том, что рисует. Однако Драко видел, как она напряглась, стоило ему зайти в палату. Но Грейнджер по-прежнему молчала, и это начинало тревожить его всё больше. Вчера вечером, когда она снова уснула, он провел еще одну диагностику, которая лишь подтвердила его предположения: не было ни единой физиологической трудности для её речетворения. Она молчала, потому что что-то в её голове не давало ей говорить. Или ей просто нечего было им всем сказать.

Но Драко знал, что это не так. Ей было что сказать – как минимум ему. Она задолжала ему пару проклятий. Но сейчас он бы даже не возражал.

Осторожно присев на стул у кровати, он про себя отметил, что руки Гермионы теперь подрагивают, пусть и едва заметно. Ей было тяжело доверять ему.

Драко понимал, что ей потребуется время для полного выздоровления – благо оно едва ли будет таким затяжным, как многолетняя кома, – но не собирался ее торопить. Весь магический мир с трепетом ожидал возвращения Золотой Девочки, и он не был намерен разочаровывать их или себя еще раз. Он с этим отлично справился еще в школе.

– Сегодня тебя навестит Уизлетта. Она же Джиневра Поттер. Я буду рядом всё время. С тобой всё будет хорошо. Она уже навещала тебя много раз, думаю, ты помнишь её. Такая буйная и рыжая, – Малфой говорил негромко, внимательно всматриваясь в лицо Гермионы. Казалось, её черты слегка смягчились, но потом она снова вернулась к узорам, которые кончиками пальцев чертила на тумбе, и Драко понял, что на этом их «диалог» завершен.

Еще пару мгновений он позволил себе полюбоваться ее спокойствием и, поднявшись, вышел из палаты.

Сегодня у него был непростой день. И хотя Гемиона занимала почти всё его внимание и время, он понимал, что пациентов у него гораздо больше, чем одна упрямая красивая героиня войны.

Он направлялся вдоль по коридору к архиву, куда практически ни у кого не было доступа. Эта комната чем-то отдаленно напоминала Отдел Тайн, разрушенный гриффиндорцами на пятом курсе. Драко бывал там с отцом на третьем, когда тот плел сеть вокруг одного из невыразимцев.

Так же как в Отделе Тайн, в архиве целителей было прохладно и сумрачно. Небольшая комната была заполнена пробирками: те стояли на полках, а голубоватое марево окутывало их от пола до потолка. Драко нечасто посещал архив, но каждый раз, когда был здесь, он словно касался чего-то запретного, чересчур личного. Он двинулся вдоль стеллажей, рассматривая пробирки, внутри которых танцевали воспоминания врачей о проведенных этапах лечения, сведения о больных, полученные от непосредственных свидетелей. Архив служил своего рода доскональной историей лечения (или «нелечения», как в случае его отдела).

Малфой остановился у большого стеллажа, заполненного пыльными воспоминаниями. Сверху нечетко выделялась запись «Алиса Лонгботтом», а снизу стояли три ряда пробирок. Малфой взамахнул палочкой, забирая три из них в отдельную коробку, и покинул кабинет. Архив не располагал к работе, возможно, из-за холода, или отсветы от пробирок вселяли в Драко ощущение пустоты и неотвратимости. Взмахнув палочкой еще раз, он левитировал в свой кабинет омут памяти вместе с воспоминаниями.

Алиса Лонгботтом была второй по значимости пациенткой Драко. Она считалась потерянной для общества уже долгих два с половиной десятка лет, но, в отличие от своего мужа, реагировала на лечение не так однозначно. В её лечении присутствовал недолговременный прогресс, правда регресс тоже наблюдался почти постоянно. Однако Драко был не из тех, кто мирится с поражением, по крайней мере не сейчас. Он помнил свой страх за мать во время войны. У Лонгботтома не было даже этого. На выжженой земле его надежд ничего не росло уже много лет, и Драко не понимал, как при этом Невилл умудряется не закапывать себя в этой пустоши одиночества.

Малфой уже несколько месяцев изучал лечение Алисы Лонгботтом и сделал достаточно оптимистичный вывод о том, что большая часть целителей разума, работавших с ней до него, была на редкость консервативна, глупа и ленива. Изучение истории болезни шло к завершению, и Драко уже наметил несколько подходов к лечению Алисы, надеясь хотя бы на какой-то эффект. Говорить об этом Невиллу он пока не собирался, поскольку за время нахождения родителей здесь тому и так приходилось несладко. В конце концов, сколько еще раз гриффиндорскую надежду можно тушить?

Судя по Поттеру и Лонгботтому, бесконечно.

Драко не знал, сдался бы он сам раньше или боролся бы до конца. И он не хотел узнавать это: видит Мерлин, он достаточно сжевал дерьма и во время войны.

Малфой подошел к омуту, вылил в него одно из последних воспоминаний и мгновенно нырнул в светлую глубину.

Он практически сразу почувствовал неприязнь к доктору, сидевшему в кабинете, который сейчас принадлежал самому Драко. Долговязый морщинистый колдомедик с пузом – такое точно не должно быть у кого-то столь тощего во всех остальных местах, где тощим быть просто постыдно, – и в квадратных очках покачивался на стуле напротив Невилла Лонгботтома, держа в руках новенький синий блокнот. Невилл выглядел так, словно его заставили съесть все отвратительные вкусы драже Берти-Боттс разом.

– Итак, скажите мне, сколько лет вам было, когда родители лишились разума?

Лицо Невилла приняло печальное выражение.

Драко поморщился. А сколько тебе было, когда ты лишился разума, мудак?

Он не понимал, почему целитель не мог узнать эту информацию из карты больных. Как будто в отделении Януса недостаточно неизлеченных душ… нужно сдавать месячную квоту? Еще больше душевнобольных героев войны, почему бы и нет.

Малфой ненавидел просматривать воспоминания с родными пациентов. После этого хотелось напиться и… обычно он так и делал. Он всё еще помнил, как просматривал воспоминания матери и Забини о нем самом. Через эту процедуру его протащили духи Тибета и его сердечный лама*.

_________________________________________

*Сердечный лама – так называются учителя, который находится всегда рядом с учеником, наблюдая за ним день ото дня, обучая и помогая расти.

_________________________________________

Это не было принято в общей практике, но Малфою пришлось столкнуться с собой через самых близких. Конечно, в этом списке не значился отец. Ведь чудовища не бывают близки ни к чему, кроме ужаса и смерти. Впрочем, ужаса и смерти и в Драко оказалось не так уж мало. Да и чудовищ не меньше, чем в папаше, вот только сжирали они его, а не всех вокруг.

У магглов есть одна болезнь… ее называют аллергией на самого себя. Так вот, его ощущения тогда нельзя было описать точнее.

Увидеть воспоминания матери, услышать откровения Забини… оглущающе и освежающе одновременно. Он вернулся в свою монастырскую обитель и разгромил ее до основания. Он кричал и плакал о себе самом и о том, что не мог найти путь к себе.

Тогда сердечный лама познакомил его с ментальными семенами.

Для Малфоя, наследника рода, потомственного волшебника, ментальные семена были чушью на воде. Его Учитель сидел на крыше монастыря уже несколько дней, Малфой же еле досиживал свой восемнадцатый час – всё его тело ныло и горело, а внутри бушевал огонь.

«Ты не спокоен. Зачем ты здесь сидишь?»

Голос Учителя в его голове внезапно заставил Малфоя вздрогнуть. Но он догадывался, что в реальности лама даже не шелохнулся.

«Это и есть реальность».

«Не такая реальность, как та, в которой мы сидим на крыше» – подумал Малфой, с напряженностью отмечая, что любая мысль в его голове слышна Учителю.

«Это как посмотреть».

«Да как ни посмотри» – огрызнулся Малфой, уставший, голодный и чертовски злой на себя, мать, учителя, отца, Волан-де-Морта и всех вокруг.

Перед глазами вспыхнул образ яркого киви.

«Что это?»

«Это киви» – его голос всё больше наполнялся нетерпением: ему хотелось вылить собственное напряжение через словесный сосуд. Конечно, он уважал ламу, но дискомфорт – не то, за чем он пришел к нему.

«Для кого это киви, Драко?»

«Для всех людей».

«А для кошки?»

Малфой помедлил. Киви для кошки – не киви? Или киви?

«Я не знаю»

«В киви есть актинидин – кошачий наркотик».

Малфой раздраженно фыркнул. Еще одни маггловские исследования, к которым тяготел лама. Он был таким же волшебником, как и Драко, вот только почему-то не гнушался знаниями простаков. Впрочем, не то чтобы сам Драко отвергал их… скорее, считал ненужными. Какая ему разница до кошачьих наркотиков, когда есть книззлы, для которых это вещество в киви ничего не значит.

«Если ты зайдешь в комнату и увидишь киви, а после тебя зайдет кошка, то что увидит она?»

Раздражающе простой вопрос.

«Наркотик».

«Если ты выйдешь из комнаты, то киви станет наркотиком?»

Малфой не мог ответить. Он пытался понять рассуждения Учителя, но это было нелегко. Поэтому он молчал.

«Итак, если я положу этот фрукт на стол, и все люди вместе с кошкой выйдут из комнаты… В этот самый момент, когда здесь никого нет, что это будет за вещь? Это будет фрукт или наркотик? Можно ведь сказать, что и то, и другое».

«Фрукт. А если заходит кошка – наркотик» – кажется, Драко понял, к чему ведет Учитель.

«А если двое? Тогда в комнате одновременно существуют две реальности» – лама подвел итог. – «Твои ментальные семена, те, из которых вырастает восприятие реальности человеком, посажены и выращены неправильно. Их ростки не должны были формироваться твоим отцом, не должны были расти во время войны, но они уже выросли такими. И ты должен вылечить свои семена. Выдернуть те, что не поддаются лечению, вскопать и пересадить те, что нуждаются в этом, поливать их чистейшей водой. Итак, зачем ты здесь, Драко Малфой?»

Малфою не требовалось много времени, чтобы понять, зачем он здесь. Он жаждал узнать как. Как очистить свои семена от крови? Как выдернуть сгнившие ростки?

«Если кто-то хочет чего-то, то должен найти того, кто хочет того же самого, и помочь ему это получить. И тогда он, его разум и его магия зафиксируют это. Включатся особые процессы, непостижимые для таких как мы, и вскоре он получит желаемое».

Этот мысленный разговор стал для Малфоя поворотным. Именно тогда он понял, что для исцеления нужно лечить, а чтобы пережить прошлое, нужно найти кого-то, кто тоже остался в прошлом.

Так что ему не пришлось долго думать над предложением Поттера. Казалось, сама магия тянула Малфоя на поверхность чистой воды, вытаскивая из болота минувших дней.

Сейчас Драко понимал, о чем говорил его сердечный лама. Исцеление Грейнджер – его собственное искупление, очищение, исцеление и его самого.

Из воспоминаний о своем пути Малфоя вывел скрип пера целителя, который допрашивал Невилла о его родителях. Совершенно идиотский сеанс вопросов, который, похоже, был нацелен просто на получение нелепой и ненужной информации от сына больных.

– Ваша мать была привязана к вам? – спросил доктор, не поднимая глаза на Невилла, который стал еще печальнее и тревожнее.

– Я… я полагаю, что да? – это было похоже на вопрос; Невилл внезапно как-то осел в кресле. – Я не знаю.

Его лицо выражало такую тоску, что Драко по-настоящему разозлился. Какая мать не привязана к своему сыну? Особенно та, что сражалась на стороне Света.

– Постарайтесь быть более конкретным. Нет таких вопросов, на которые нельзя дать ответ «да» или «нет». Ваша мать кормила вас грудью? – Малфой оглянулся на доктора, чтобы проверить, что тот не шутит. Старый кретин даже не поднял головы, даже не видел, как Лонгботтом поджал губы и дернулся.

– Я НЕ ЗНАЮ! – Драко снова перевел взгляд на Лонгботтома, который пытался скрыть под вспышкой ярости мучительную боль. Его глаза наполнились отчаянием.

Драко не понимал, как у Невилла хватило терпения не проклясть безумного доктора до кровавых всхлипов. Благородные гриффиндорцы не нападают первыми.

Что ж, Драко был выпускником Слизерина, а потому, окажись он там, подвесил бы этого колдомедика вниз головой и бил током каждый раз, когда тот не давал бы ответа на вопрос «Ваши родители знают, что вы гей?». Ведь нет такого вопроса, на который нельзя дать ответ «да» или «нет», правда, целитель Струт? У Драко скулы сводило от этого диалога.

– Ваши родители в очень тяжелом состоянии, мистер Лонгботтом.

– Да что ты говоришь, потухшее светило медицины, – пробормотал Драко себе под нос и взмахнул палочкой, прокручивая воспоминание врача до момента, когда он вошел в палату четы Лонгботтом.

Драко двинулся следом, внимательно смотря в лицо Алисы. Оно не выражало никаких эмоций, кроме вялого умиротворения. Разглаживая идеально ровный край одеяла, Алиса смотрела в окно, изредка моргая. Она не двигалась без лишней необходимости, не раскачивалась, не издавала никаких звуков. Но, в отличие от своего мужа, осознанно реагировала на присутствие других людей.

Френк Лонгботтом был близок к пациентам за черной чертой их отделения. Там лежали те, кто подвергся поцелую дементора. Волшебники без души. Малфой слегка повернул голову влево, к коридору за стеной, который вел в палату к его отцу и ему подобным.

Он нечасто посещал их: у «черной черты» был свой персонал, обязанный следить за их общими показателями здоровья. Никто не собирался их лечить, ведь его отделение занималось лечением души… а была ли душа у приговоренных к поцелую дементора? Это было высшей формой наказания – приговаривали к поцелую только тех, за чьими спинами по всей Британии тянулся кровавый след.

И там лежал его отец.

Бездушный убийца. Малфой считал, что поцелуй дементора – справедливое наказание для таких людей: их рождение уже было ошибкой, поцелуй лишь расставил всё по своим местам. Он не лишал их души, ведь у убийц её не было. Не было с самого начала, или она покинула их в момент, когда палочка выпустила непростительное, а их рука даже не дрогнула.

Поэтому дементоры просто лишали их возможности функционировать. Просто ломали неправильный механизм окончательно.

И там лежал его отец.

Малфой пришел к нему лишь однажды. Это было спустя несколько недель после начала его работы с Грейнджер. В белой холодной палате на кровати сидел его отец. Драко думал, что не узнает Люциуса, что наказание изменит его, выключит всю его суть, но у кривого зеркала не могло быть сути. Люциус потерял то, что ему и не следовало иметь, – презрительную усмешку, ледяной взгляд и отвращение ко всему вокруг.

Его лицо выражало пустоту. И это было прекрасно. Едва ли отец хоть когда-то выглядел приятнее, чем сейчас.

Драко бы мог даже усмехнуться ситуации, если бы это не задело что-то старое, оставленное маленьким Драко внутри, спрятанное, как дети прячут личные дневники в нижний ящик за старой квиддичной формой.

Он, задрав голову и уставившись в потолок, старался нащупать эту эмоцию и ухватить её за юркий хвост. Нельзя было позволять ей ускользнуть снова, она могло разрастись или сгнить внутри, отравляя все хорошее, могла загрязнить чистые воды его осознанности, а он чертовски много времени очищал по капле грязный океан, влитый в него отцом.

Только взглянув на отца еще раз, он понял, что это за чувство. То же самое он испытал, когда Снейп рассказал отцу о его успехах в окклюменции и тот впервые, пожалуй, посмотрел на него заинтересованно. Тогда Драко спрашивал себя, почему отец так редко на него смотрел.

Смотрел на самого Драко. На сына. Не на Малфоя-младшего, не на наследника рода, а просто на него.

Это было сожаление. Та эмоция, которую он поймал внутри себя. Сожаление не о том, что стало с отцом. Драко испытывал сожаление, что отец был таким. И это само по себе разительно отличалось от старого Драко.

Ведь он, боготворивший когда-то отца, сейчас чувствовал, что их связи отец-и-сын по-настоящему никогда не существовало. Всегда только Малфой-старший – Малфой-младший.

Он сожалел, что его отец так и не смог стать отцом, а он так и не смог стать сыном. Поэтому после приговора Драко не потерял отца. У него его просто никогда не было.

Малфою больше нечего было делать в этой палате. В ней не было никого.

Поразительно, как Френк Лонгботтом, ни разу в жизни не имевший диалога с Невиллом, являлся тому гораздо большим отцом, чем Люциус – Драко. Малфой вынырнул из собственных мыслей и вернулся к лечащему колдомедику из воспоминаний.

Алиса, почувствовав присутствие сына в палате, слегка повернула корпус в его сторону, но не перестала гладить одеяло и взгляд от окна не отвела. Невилл аккуратно присел на край ее кровати.

– Привет, мам, – тихо сказал он ей, на что Алиса сделала два быстрых вздоха, но вскоре снова успокоилась. За спиной Лонгботтома показался врач, который безразлично хмыкнул и скрестил на внушительном пузе руки.

– Как видите, ваша мать гораздо ближе к нам, чем ваш отец, хотя все еще достаточно далеко. Ваша связь с матерью могла бы помочь ей снести барьеры… Но, очевидно, она не так сильна, как последствия Круциатуса.

Малфой сомкнул челюсти так сильно, что начало сводить скулы. Хватит с него этого дерьма. Он взмахнул палочкой, и омут выкинул его в собственный кабинет.

Драко считал, что он, пожалуй, один из самых токсичных людей, которых сам встречал, но, Мерлин, по крайней мере он не тот редкий уебок, который сказал двадцатипятилетнему мальчишке, что его сумасшедшая мать недостаточно сильно его любит, чтобы стать здоровой. Как этот олух вообще мог получить диплом? Если только через постель Амбридж. Вот кого всегда тянуло на отборное дерьмо под маской благочестия.

Он выдохнул. Придется сегодня поговорить с Лонгботтомом о матери. И, судя по прошлому опыту Невилла, это будет не самый приятный в его жизни разговор.

Драко заставил себя сосредоточиться. Перед ним всплыло воспоминание. Ему одиннадцать, он получил письмо из Хогвартса, и мама попросила эльфов приготовить его любимый вишневый штрудель. Они ели его с мороженым прямо в детской, и мама читала Драко истории о драконах.

Следующим воспоминанием стал визг Паркинсон, плюхнувшейся в бассейн, и громкий хохот Забини. Кашель подавившейся коктейлем Дафны Гринграсс. Боевой клич Нотта, только что столкнувшего в воду Пэнс.

Последнее воспоминание было самым свежим. Малфой сидел с Забини на террасе в Италии, и они пили огневиски, вспоминая школьные забавы, а впереди садилось тёплое солнце.

Из его палочки вырвалось ясное белое свечение, которое постепенно трансформировалось в прекрасную птицу феникса.

– Я выбираю план лечения Алисы, Лонгботтом. Где меня найти, знаешь.

Птица взмыла под потолок, одарив Малфоя снопом светло-серебристых искр, а затем вылетела в окно.

Драко вытянулся на стуле и посмотрел в зачарованное окно. Ненастоящее, конечно: в административных зданиях магического мира не было настоящих окон. Министерство, больница, банк – везде волшебники смотрели в заколдованные окна, воображая себе мнимую даль, созданную их собственной магией. И пусть у магглов не было магии, но зато были настоящие окна с реальностью, которую они могли ощутить, услышать, где они могли попробовать на вкус свою свободу.

Проблема Первой и Второй магических войн заключалась в том, что особо недалекие волшебники пошли за тем, кто обещал свободу магии; за тем, кто считал, что магическому миру не стоит прятаться, что под землей должны жить магглы, а не маги. Что настоящие окна – привилегия волшебников, а никак не простаков. И волшебники верили и шли: безумцы, как его тетка Беллатриса, тщеславные, как его отец, отверженные, как Макнейр. И он верил в это так же, как все, кого он знал.

Несложно было поверить, ведь он не знал другого мира. Первых магглорожденных он встретил только в Хогвартсе и искренне удивился, что они выглядят точно так же, как чистокровные или полукровки.

Девчонка Грейнджер была, пожалуй, менее грациозна, чем воспитанные на танцевальных па Пэнси и Дафна, но в целом она была… такой же. Тогда он подумал, что уж интеллект точно не про грязнокровок, но уже на первом уроке Грейнджер разрушила и этот столп.

Так происходило раз за разом, и Драко ненавидел её, ведь она была угрозой его мировосприятию. Стоило лишь допустить мысль, что магглорожденные не отличаются от настоящих волшебников, и это разрушило бы его веру в отца. Но с каждым годом трещина в сосуде отвращения, созданном Люциусом в сыне, росла, и Драко уже не мог латать её старыми убеждениями. Заплатки слетали, разрушая всё, чему его учил отец, пока однажды сосуд не треснул окончательно и Драко едва не утонул в сгнивших воззрениях своего отца. И даже тогда, когда с помощью Поттера и его показаний на суде Драко удалось выбраться из этого болота, он всё еще оставался в мокрой пропитанной кошмаром одежде старых взглядов…

Но Тибет изменил всё. Каким бы ни приходил туда человек, уходил он всегда голым.

Именно там Драко впервые познакомился с маггловским миром. Его сердечный лама не навязывал, не призывал к этому, но не проникнуться оказалось невозможно, когда тень отца над его головой рассеялась. Впереди ничего не было, а по-старому больше не получалось, и любопытство грело его.

Тогда-то он и познакомился с другим миром. Постепенно с Драко стекали старые привычки и предубеждения, пока он окончательно не разочаровался в самом себе. Оставшись голым перед собственным будущим; не имея на плече отцовской руки, никогда не являвшейся символом поддержки, а всегда только попыткой удержать Драко от «отвратительного»; не имея на руке кольца Малфоев, обязывавшего соблюдать родовые условности и догмы; не имея внутри ни одного компаса, помогающего определить дальнейший путь, Драко с удивлением отметил, как в груди стало легче.

Старые долги и устои спали с него, как кандалы, и сейчас он был волен выбирать свой путь сам. И хотя он не знал, куда идти, он хотя бы знал, куда точно не хочет возвращаться.

Именно это позволило Драко взглянуть на маггловский мир иначе и, хотя многое по-прежнему смущало и отталкивало его, он не мог не признать, как далеко продвинулись простецы в стремлении облегчить себе жизнь. Не обладая ресурсами магии, они искали иные методы решения задач, которые, порой, были действеннее тех, что находили волшебники.

Самыми важными открытиями для Малфоя стали психология и психиатрия. Волшебный мир имел практически неограниченные возможности лечения всех магических болезней. Можно было за ночь срастить ногу или одним глотком зелья прогнать простуду, но в той же степени, в которой колдомедицина была сильна в излечении физических увечий, она была абсолютна бесполезна в лечении ментальном. Ты мог лишиться всех органов, нарвавшись на заколдованный артефакт, и уже спустя неделю выбирать подарки на Рождество детям в Косом переулке. Однако если волшебник получал плохо скроенный Обливиэйт или лишался рассудка в пытках, колдомедики лишь разводили руками и помещали его в палату с белыми стенами, ожидая, когда магия вылечит волшебника сама.

Но вот же хренов сюрприз: магия не лечила ментальность, магический потенциал не расходовался на такие тонкости как разум, а значит, отделение Януса Тики было не более чем хосписом для сумасшедших, запертых в собственных кошмарах.

Малфой стал практически светилом ментальных наук в волшебном мире, но это не было чем-то, к чему он шел сознательно. Всё, чего он желал, – вылечить рану, из-за которой вяло всё то, что в нем взрастила мать. Он не мог так поступить ни с ней, ни с собой.

Хотя нет, с собой-то как раз таки мог. И даже хотел.

Малфой чувствовал себя другим после возвращения с Тибета. Он был свободен от собственного гнета, и хотя презрение толпы всё ещё преследовало его, оно почти не жалило, учитывая, сколько истовой ненависти он получал раньше. За то, что вовремя не понял, что всё, что проповедовал его отец, – полное дерьмо. За то, что не хватило смелости пойти против него и защитить мать от кошмаров. За то, что не смог починить себя сам.

Но не теперь.

Драко знал, что все опасливые или пренебрежительные взгляды не стоят ничего, пока у него есть то, что он приобрёл сам. Впервые его самолюбие подпитывалось реальными достижениями. И с высоты нового знания об обоих мирах, Драко признавал: волшебники заслужили свои заколдованные окна. В отличие от магглов, не имеющих и половины силы, доступной им, они не стремились к дальнейшему развитию.

Он практически не встречал новаторов в магическом мире. По этой причине тот же Северус Снейп приравнивался практически к Мерлину зельеварения. И Малфой не исключал, что близкое знакомство с магглорожденной Лили Эванс не оставило свой отпечаток на желании зелевара открывать все новые рецепты и экспериментировать с заклинаниями. Магглорожденная Гермиона Грейнджер была лучшей ученицей Хогвартса, великолепной ведьмой с врожденными талантами, готовой познавать новое, старательной, умеющей… как там говорил старик Дамблдор на первом курсе?.. Мыслить логически и не поддаваться панике в ситуациях, когда другим грозит опасность?

Кажется, именно так.

И старик не ошибся. Она и вправду была великолепна. Грейнджер несла в себе свободу, с которой выросла в маггловском мире, она привыкла к настоящим далям за окном, и она привнесла это в магический мир, украсив его, не меняя и не подстраиваясь. Вот почему Драко мог признать сейчас, что её подход к жизни его завораживал. Еще в одиннадцать лет она поняла то, что он смог понять, только превратив собственную жизнь в фарш и слепив всё заново.