Текст книги "Вопреки (СИ)"

Автор книги: Luchien.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

И жизнь у него налаживается. Вон, отец не виноват. Рапорт написал. Сейчас выпорхнет из отделения и не вспомнит о тебе, Родионова. И всё слова его – чушь, что в постели говорят. Ты тоже много чего ему говорила.

Память угодливо подбрасывает то, что стоит забыть поскорее. Кольцо его рук, в которых как дома – уютно. Дыхание, что обжигает мочку уха, вызывая улыбку. Смех, тихий, приглушённый, хриплый. Интимный.

Вика выдыхает сквозь зубы, почти переходя на бег. Коридор пустой. Все ушли. И на душе тоже удивительно пусто. Будто лимон – до капли выжата.

Забиться бы сейчас в уголок и… Что «и», Родионова? Ты помнишь? Не сметь рыдать! Не думать о том, что обидно. Что ночью чуть с ним не умерла. Что молилась, молилась, чтобы жил. А теперь…

А теперь по разным дорожкам. И только память не сотрёшь. Как бы ни хотелось. Память о яркой вспышке, осветившей жизнь. В яркие краски расписавшей.

Пусть уходит. Пусть. Вика сжимает подоконник, бездумно глядя в окно. Пусто. Хлопает дверь. Выбегает Игорь. Уже домой. Горькая усмешка кривит губы. Следом Пряников. Вика выпрямляется. Тяжелое предчувствие холодит позвоночник, скатываясь в живот. Что-то случилось. Что?

За ними, не раздумывая. Визг колёс – машина срывается следом. Вика выбрасывает руку – такси поймать не сложно. Что случилось с тобой, Родионова? Так и будешь, как собачка, за ним бегать?

Вика упрямо распрямляет спину. Что-то случилось. А значит, она может понадобиться. А потом уйдёт. И слова не скажет больше. Ни упрёка, ни поддержки.

Впереди – оцепление. Сердце летит вниз, сбивая дыхание с ритма. Вика не глядя сует деньги водителю, на ходу проверяя оружие. Что там – не разглядеть. Машина Пряникова давно стоит здесь. Пустая.

В висках пульсирует страх. Рука неосознанно сжимает пистолет, не спеша вытаскивать из кобуры. Тут и без тебя, Родионова, спецов хватает. Одних в штатском несколько машин. И репортёры. Что тут случилось?!

Она идёт вперёд, вслушиваясь в обрывки фраз, чувствуя, как в глазах темнеет. Игорь. Только не наделай глупостей, Игорь. Только не сорвись, прошу.

Пряников с ним. Должен удержать. Должен.

За спиной рёв мотора – машина начальника скрывается в пыли, заставляя отскочить репортёров. А те, почуяв добычу, уже сматывают провода, хватают камеры.

– Можно с вами? – Вика сама не знает, зачем хватает за руку молоденькую девушку, несущую микрофоны.

– Я из полиции. Это наш сотрудник. – Журналистка окидывает Вику заинтересованным взглядом и кивает, уже придумывая сенсацию.

Машина несётся, подрезая, внутри весело. Обсуждают горячие новости. Убийство Соколовского-старшего. Сына его, который бросился мстить. В том, что он знает, кто виноват сомнений ни у кого нет. И теперь вся стая мчит по следу зверя. И Вика с ними. Сидит в углу. Молчит. В себе. В себя.

Только не уничтожь всё, Игорь.

Не успевают. Они не успевают. Она чувствует это ещё на подъезде к огромному зданию. Внизу уже стоит полиция. Когда они здесь? Как? Вика вылетает первой. И останавливается. Ноги не идут.

Его выводят. Руки за спиной. Не церемонятся. Что ты наделал, Соколовский? Что, твою мать, ты наделал?!

Комок в горле. Не проглотить. Не вздохнуть. И мысль одна. Нелепая. Страшная в своей простоте.

Всё кончено.

Заметил. Он её заметил, а ей как ножом по сердцу. Остро. Колко. С мясом.

Молчит. А в голове криком исходит.

Стоит. А в голове на коленях к нему ползёт.

Слеза, неподвластная, своевольная сбегает вниз, к губам.

Не дрогнет.

Не дрогну я, Соколовский. Я тебя вытащу. Вытащу, а потом убью.

– Андей Васильевич, но так же не может быть. – Пряников морщится, как от зубной боли.

– Достала, Родионова. – Устало. Он и сам не знает, что делать. Куда бежать. К кому.

– Андрей Васильевич. – Голос срывается, но Вика моментально берёт себя в руки. – Почему нам ничего не говорят? Уже несколько часов прошло. Так не бывает. Даже пресса больше нашего знает.

– А ты не поняла ещё, Родионова? – Пряников оборачивается резко, рвёт на шее узел галстука. Вздыхает. Продолжает тише. – Нам ничего не скажут. Никто. Ничего. А пресса… Игнатьеву на руку их предположения. Он развлекается.

Вика сжимает губы, смотрит перед собой. За окном темно – бесконечно долгий день закончился. Ещё в обед всё было хорошо. Ещё в обед она на него злилась. Ненавидела. Почти.

А сейчас… Что сейчас, Родионова?

Сейчас – собранность. Холодность. Расчётливость. Никаких эмоций. Глубже. Дальше. Не сейчас. Позже. Потом. Когда-нибудь. Когда Игоря выпустят.

– Иди домой, Родионова. – Пряников вздыхает, падая в кресло. Вытягивает ноги под столом.

– Иди. Сегодня мы точно ничего не узнаем.

Вика машинально кивает. Поднимается. Из отделения прямиком к дороге. Поймать такси. Назвать адрес. Сейчас только туда. Может, пропустят.

Холодно. Ей холодно, несмотря на жару. Последние деньки августа. Отпускники возвращаются в город. Дети собираются в школу. Жизнь кипит. Бьёт ключом. По голове. По голове ключом, Родионова.

Вика смотрит на стальную дверь, ставшую почти родной за эту неделю. Отпуск за свой счет. Никто ничего не спрашивает. Все понимают. Или делают вид.

Неделя. И ничего. Ни слова. Ни весточки. Ни свидания. Утихает шумиха в прессе. Новость уже не для первых полос.

А для неё всё ещё самая главная. Теперь и навсегда. Вика вздыхает прерывисто. Горько. Уходи отсюда. Уходи, Родионова. Не твоё это. Никогда твоим не было, и теперь уж точно не будет. Зачем ты здесь? Что сказать ему хочешь?

Холодно. Звезды мигают с бархатного неба. В насмешку. Чем не ночь для любви? Вика обхватывает себя руками, зябко ёжась. Пытаясь не думать о том, как он там. Что с ним. О чём сейчас его мысли? О ком?

Ну, уж точно не о тебе. Без тебя хватает.

Сирота. Он теперь сирота. Как и ты, Вика. Чувствуешь, как пусто вокруг? Как одиноко. Теперь одиноко. Без него.

Лучше бы умер.

Мысль пронзает мозг, заставляя замереть от испуга. Ты это сейчас всерьёз? Дура!

Вика фыркает. Смешно. Аж до слёз. Истерика накатывает внезапно. Мощная. Нежданная. Ожидаемая. Сжимает в тисках, заставляя стискивать зубы и выть тихонечко. Выть на лавочке перед входом в СИЗО.

Вокруг тихо. И темно. Теперь ты навсегда одна, Родионова. Ты же этого хотела. Всхлипы становятся глубже и громче, уже не остановить. Вика склоняется к коленям, пряча лицо в ладонях, кусая кулак. Плечи содрогаются в безуспешных попытках успокоиться.

Что теперь? Как теперь? Зачем теперь?

Тяжёлая рука ложится на плечо, прижимая к себе. И Вика доверчиво тянется, не пытаясь отодвинуться. Не всё ли равно, кто решил поддержать, когда ты стоишь на пороге отчаяния?

– Мы его вытащим. – Голос, ровный, спокойный звучит над ухом, а на душе от этой уверенности теплеет. Даня. Зачем ты такой, Дань? Зачем такой для-меня-слишком-хороший?

– Пойдём, я тебя домой отвезу.

– Нет. – Вика неосознанно вцепляется в лавку.

– Пойдём. Помоешься хоть. А то выпустят твоего Соколовского, а ты… – Даня усмехается невесело. – В общем, поехали. Я отвезу.

И жизнь снова входит в свою колею. Размерено. И смысл в ней только один – увидеть. Только этим и живёт. Почти бесцельно.

На работе как всегда. Расследования, улики, бумажная волокита. Все делают вид, что ничего не произошло. Что Игоря в их жизни не было.

Она бы и рада их поддержать. Да не может. Не получается. Потому что он – везде. В кабинете, в коридорах, в мыслях.

Она не может не думать о нём днём, взглядом возвращаясь на стул, где он сидел. На стол, за которым играл. На медведя, которого покалечил… Иногда привычно наворачиваются слёзы, и она так же привычно и умело их скрывает.

Всё хорошо.

– Ты как, не передумала ещё? – Даня привычно улыбается, привычно смотрит с привычной надеждой. Вика вздыхает. Почему нет? Просто ужин. Просто еда. Просто разговор.

Она отказывала ему уже пять раз. Неудобно.

А дома – вырезки, намётки, мысли. И Игорь. Везде Игорь. Дома одна. И с ним. Одновременно. Медленно сходит с ума. Это помешательство, Родионова. Возвращайся. Возвращайся к жизни.

– Нет, Дань. – Даже получается почти-улыбнуться. – Всё в силе.

– Ну и отлично. – Даня выдыхает облегчённо, смущённо улыбается. Ей его жалко. И себя жалко. И Игоря… Стоп! Выдохни. Не сейчас. Не. Сейчас.

Не сейчас. А когда? Проходит месяц-второй. Жизнь продолжается, Вика. Когда ты жить опять начнёшь? Не умеешь больше?

Так, как было с ним, не будет. Смирись. Смирись, и живи. Вот, и мама твердит: живи, Вика, живи. Посмотри, какой мужик рядом. Надёжный. Настоящий. Не призрак из тюрьмы. Тебе плечо нужно было – вот оно. Только руку протяни. Что не так? Бери. Пользуйся. Живи. Пытайся.

========== 13. Из пепла поднимаются только фениксы ==========

Стены мерзкого бледно-зелёного цвета. Словно краска призвана напоминать – безнадёжно. Навсегда. Смирись. Узкое окно под потолком – насмешка над узником. Смотреть на кусочек неба над головой.

Поначалу мыслей нет. Шок. И это хорошо. Тупо смотреть в стену, забывая о том, что потерял.

Со временем приходит осознание. И тогда становится… Пусто? Наверное. Не жалеет. Ни о чём. Хотя нет. Об одном жалеет. Что стекло оказалось бронированное.

Деньги. Работа. Да что там, – жизнь – всё осталось там. В прошлом. А здесь лишь пустота. Он погружается в неё, вязкую и липкую. Часами лежит, бездумно глядя в засиженный мухами пожелтевший от табака потолок.

Думали, сломают его, определив в одиночку. Просчитались. Он почти доволен. Почти благодарен.

Дни текут, не задевая. Утро. День. Ночь. Одно походит на другое. Сна почти нет. Во сне – всё хорошо. Слишком больно просыпаться. Во сне – то, чего не будет. Никогда. Во сне – память.

Допросы, очные ставки, дознания – всё позади. Суда не было. Оставили в покое. Забыли о нём. Надолго? Надеется, навсегда. Заслужил. Сглупил.

А как? Как по-другому? Нанять киллера? Папа уже пытался.

Папа. Осознание потери приходит не сразу. Слишком глубоко забилась боль. Он не спешит её оттуда вытаскивать. Но она рвётся наружу, стучится в память упрёками, горькими словами, что бросал сгоряча. Как теперь оправдаться? Как? Господи…

Руками по лицу. Смыть бы с себя всё это. Память. Смыть бы хотя бы её.

Его вина во всём. Слишком бездумно. Слишком порывисто. Аффект? Да чёрта с два! Холодный расчёт? Тоже нет. Слепящая ярость. Безумная. Заливающая глаза.Туманящая рассудок.

Перед глазами стоит его лицо. Спокойная, понимающая усмешка. И со временем приходит понимание – знал. Знал и ждал. От того и броня в кабинете. А он повёлся на это, как дурак. Пошёл на поводу у ненависти.

Кулак летит в стену. Сколько раз она принимала удар, равнодушно взирая на очередного заключённого?

Дни идут, складываются в недели. Безразличие затягивает, заставляя опускать руки. Зачем всё это? Кто о нём теперь вспомнит? В отголосках сознания крохотная искра. Вика.

Нет-нет-нет. Только не о ней. За все эти дни о ней – ни разу. Потому что тогда – всё. Сломается. Она проходит по краю сознания. Взгляд, полный укоризны. И безысходной боли. За это он себе никогда не простит.

Предупреждал. Предупреждал ведь, или только в мыслях просил оставить в покое? Не помнит. Не помнит ни одного слова, что были произнесены когда-то. Зато помнит гладкость кожи под своей ладонью. Помнит сладкий шепот в губы. Помнит аромат, окутывавший миндальным облаком… Помнит. А лучше бы забыл.

Не надо. В прошлом.

С утра до ночи в одну точку. Бессилие выпивает по капле. Скоро ничего не останется. Прогорел. Дотла. Из пепла поднимаются только фениксы. Он не поднимется.

Шаги по коридору. Скрип дверцы на окошке.

– Соколовский, на выход.

Привычно подойти к стене, руки за спину. Дождаться, когда щёлкнут наручники, покорно идти по коридору, опустив голову.

Опять адвокат? До сих пор верит, что не безнадёжно? Кто только платит ему, где эти доброжелатели?

Бетонные плиты, ровные и гладкие, стелятся под ноги, когда он вдруг спотыкается, вздрагивая всем телом. Не может быть. Вскидывает взгляд на конвой, пытаясь разглядеть хоть что-то. Хоть какую-нибудь эмоцию, которая подскажет, что прав. Что не ошибся.

Сердце стучит, как заполошное, выбивая воздух из лёгких. Надежда, растрёпанная, с безумными глазами бьётся в голове, заглушая голос разума.

Он чувствует. Чувствует слабый запах миндаля, даже отсюда, даже за несколько метров от комнаты для свиданий.

Колени подкашиваются. Чёртов слабак! Едва успевает подавить постыдное желание бежать. Бежать обратно, в камеру, только бы не видеть её, не слышать, не… Не успел. Дверь распахивается, его пропускают внутрь. Снимают наручники.

Не смотрит. Упёрся взглядом в пол, ждёт, пока уйдёт конвой. Не смотрит, но чувствует. Чувствует, как воздух в комнате густеет, с трудом проходя в лёгкие. Чувствует её каждой клеточкой, каждым нервом. Молчит. Что говорить? «Привет, как дела?». «Что нового?». «Зачем пришла?».

Её тихий прерывистый вздох заставляет наконец повернуться.

Сидит на краю скамейки. Напряженная, как струна. И смотрит. Смотрит своими нереальными глазами, будто кожу сдирает. Заживо. Он задыхается, не в силах не смотреть. Видит всю и сразу, до крохотных мелочей.

Похудела. Осунулась. Тёмные круги под глазами. На шее судорожно бьётся голубая жилка. Руки сжимают ручки сумочки.

– Привет. – Получается хрипло и, наверное, жалко. Улыбка пытается тронуть губы, и мышцы удивленно откликаются на давно забытый жест.

– Игорь. – На выдохе. В глазах – слёзы. Сиди! Сиди на месте, слышишь!

Блять.

Сжимает её, крепко, как только может. Так, что она невольно охает, прижимаясь ещё сильнее, шепча что-то, пытаясь поцеловать сразу всё: щёки, скулы, губы. Зарывается носом в копну волос. Дышит. Дышит, боясь, что сейчас проснётся. Боится закрыть глаза.

– Зря пришла. – Звучит сдавленно. Чёрт, Соколовский, ты что, плачешь?

– Раньше не получалось. – Она оправдывается, пряча лицо на его груди. Чувствуя, как рвётся сердце при виде его. Такого. Подавленного. Почти сломленного. Не может так быть. Это не Игорь. Этот посеревший, осунувшийся мужчина с пустым взглядом – не он.

– Не надо было. – Настаивает Игорь, с трудом заставляя себя отстраниться. Отодвинуть. Подальше. Хотя бы на расстояние вытянутой руки. Жадно пожирать глазами, но больше не трогать. Никогда.

Вика вздрагивает, поджимая губы. Видит – опять упрямство во взгляде. Знакомое. Родное. Значит, не зря. Значит, оживёт.

– Я тут тебе принесла немного… – Неловко показывает на сумку, стоящую у входа. – Коньяк передавать запретили, прости. – Жалкая усмешка. Попытка пошутить. Он делает вид, что поддерживает. Кривит губы в ухмылке.

– Перебьюсь. – Опускается на скамейку напротив. Вот так. От неё – подальше.

– Как ты? – вопрос слетает с губ одновременно, заставляя наконец искренне улыбнуться. Кивает, вынуждая заговорить первой.

– В отделе как всегда. Мы пытаемся помочь. Найти хоть что-то, хоть какую-нибудь зацепку. Чтобы тебя выпустить под подписку до суда… Хотя бы так… – Она расстроено замолкает.

– Не тратьте своё время. – Горько усмехается. Сам он на это даже не надеется. – Игнатьев не позволит. Лучше не лезьте. Только хуже сделаете. Себе.

– Так как ты? – повторяет вопрос, который она специально оставила без внимания.

А как она? Как сказать? Как объяснить, что жизнь закончилась в тот момент, когда за ним захлопнулась дверь полицейской машины? Как рассказать, что день за днём она не могла ни говорить, ни спать, ни есть. Мысли – только о нём. Нервы на пределе.

Как ночевала под дверьми СИЗО. Как умоляла пустить. Хоть на пять минут. Как предлагала деньги. Любые. Только дайте поговорить. Как теряла саму себя.

Как в один из дней, что она проводила на лавочке, бездумно глядя перед собой, пришёл Даня. Сел рядом и просто молча обнял. Как рыдала у него на груди, чувствуя себя мерзкой. Грязной. Больной. Больной Соколовским.

Как позволила ему утешить. Как разрешила снова войти в свою жизнь. Как запретила даже касаться темы об Игоре.

– Хорошо. – Сухой ответ. Глаза в пол.

Он понимает. Кривится. А что ты хотел, Соколовский? Чтобы она ждала тебя, как жена декабриста? И тут же приходит ответ: да, хотел. Хотел, чтобы думала. Хотел, чтобы ждала. Хотел, чтобы… Чтобы что? Ну? Скажи! Даже в мыслях не позволяешь произнести это слово из шести букв.

– Не надо тебе приходить. – Хмуро. Отводя взгляд.

– Игорь. – Тянется к нему. Тянется всем телом. Он едва успевает одёрнуть руки, вжимаясь в холодную стену.

– Не надо! – Смотрит испуганно. С ней всегда так – слишком. Слишком сильно. Слишком много эмоций. Слишком страшно.

Страшно чувствовать себя беззащитным. Перед ней. Обнажённым.

– Не надо, – тише повторяет он. Смотрит. В глазах – мольба. К чему это? Зачем мучить? Себя. Её. За что?!

– Время. – Равнодушный голос за дверью чуть не заставляет его выдохнуть от облегчения. Бежать. Бежать отсюда. Не надо было и заходить. Как теперь уйти?

– Я приду. – Вика смотрит на него, скользя по лицу взглядом, пытаясь запомнить. Каждую чёрточку. Каждую морщинку. Запомнить, чтобы потом мысленно целовать, падая в безысходность.

– Не надо. – Твёрдо. Становится к стене. Руки за спину. Щёлкают наручники. В руки – сумку. Её сумку. Не оборачиваться. Только не оборачиваться.

========== 14. С тобой всегда мало ==========

Он живёт ими. Встречами с ней. Оживает и каждый раз умирает. Снова и снова. Стоит расстаться. Надеется и ненавидит себя за эту надежду.

На что надеешься, Соколовский? На «долго и счастливо»? Да по хер. Бесшабашный пофигизм бурлит в крови. Что будет завтра? Он не знает.

Появился смысл жизни. Появилось желание выйти. Появилась цель. Пусть не связана с ней. Пусть. Но она вдохнула в него жизнь. Как всегда.

Пятый месяц он сидит здесь. Четвёртый – изучает азы экономики. Что мешало учиться в Кембридже? Иногда накрывает злость. На прошлого себя. На то, что бездарно тратил время.

Зато теперь его – масса. Новые знания раскладываются по полочкам, заполняя пустоты.

Стена обрастает вырезками. Новыми. Новыми. Игнатьев, отец, он сам – лица, чёрно-белые и цветные, смотрят с газет и журналов.

Холодный расчёт.

Месть – это блюдо, которое подают холодным.

Сколько смысла теперь в этой фразе.

Он продумывает всё. До мелочей. До точек. Просчитывает развитие событий. Если пойдёт не так. Если свернёт не туда.

Ошибки быть не должно. Он выйдет и отомстит. Даже если для этого потребуются годы, что придётся провести в тюрьме.

Ненависть никогда ещё не была такой ослепительно чистой. И он никогда ещё не испытывал подобного по отношению к другому человеку. Всё когда-нибудь бывает впервые.

Дни и ночи теперь наполнены смыслом. Выстраивать цепочки, чтобы снова их рушить. Он мог бы порадоваться, но разучился – дни летят незаметно. Кончики пальцев опять покалывает. Как когда-то. От нетерпения. Хочется сорваться с места и бежать. Бежать отсюда. К Игнатьеву. Доказывать. Сажать. Мстить.

Пятница. День. Она не пришла. Нельзя показать, как страшно. Почему? Что случилось? Просто сидеть в углу, пялясь в стену. Если наблюдают – не дождутся. Ему всё равно. Но время вдруг останавливается. Тормозит. Зависает. И он сам не может сказать, что не так. Пусто. Она забыла? Страх. Он ледяным ручейком скользит к сердцу. Пошло звучит? Зато правда! Игорь выдыхает. Резко. Сжимает кулаки. Не дождётесь. Всё хорошо. Слышите?! Хорошо!

– Соколовский! На выход. – Сухой голос, а от него – буря эмоций. Куда? Зачем? Время свиданий почти кончилось. Зачем?

К стене. Руки за спину. Как всегда. Куда ведут? Он тут впервые. Деревянный пол. Запах еды. Не тюремной. Домашней. Хочется остановиться и вдыхать. Докатился, Соколовский. Нюхать борщ будешь?

Щелчок за спиной. Наручники сняли. Зачем? Почему? Кто добился?

– У вас сорок восемь часов. – Сухой голос объявил приговор Золушке. А где хрустальные туфельки?

Игорь осматривается, пытаясь понять, где он. Небольшая камера с узким окном. Большая кровать в центре. И дверь. Открывает – в туалет. Душ. Вода – горячая. Кто озаботился? Доброжелатель?

Одежду – на пол. Спохватывается. Осторожно откладывает в сторону, чтобы не намочить. Мало ли. Но это – кайф. Горячая вода. В одиночестве. Кайф. Закрыть глаза и просто позволить воде стекать по телу, бить по коже. Не дышать. Почти.

Из душа – как на свободу. С чистой совестью. Закутаться в колючее полотенце. Обернуться и оглянуться. Ничего не поменялось. И что могло-то?

Что ему здесь сделают? Убить попытаются? Так пусть. Перед глазами – обычная кровать. Впервые почти за полгода. Убивать? Позже. Полотенце – в сторону. Под одеяло. Спать. Просто спать в нормальной кровати. Не на нарах. И то хорошо.

Сколько она отдала за этот день? Если бы знакомые узнали – не поняли бы. Или посмеялись. Или дурой бы обозвали. Дура же. Дура и есть. Кому это надо? Отдавать три месячных зарплаты за свидание, что другие бесплатно получают. Всего-то и надо – сказать: Соколовский, женись. Смешно.

Зачем ей это надо? Жизнь налаживается. Мужик надёжный – рядом. Чего ещё хочешь? А он ведь спросит. Будь готова, Родионова.

Ключ – в руку. Инструктаж – кивая. Поняла. Дальше – сердце в горле. Страшно. Как встретит?

Дверь – на себя. А там… Он спит. Руку под подушку. Ногу подвернул. За полгода загар, въевшийся в кожу, казалось, намертво, не смылся. Даже на казённых простынях выделяется. Безмятежно.

Она тихо проходит внутрь, ставит сумки на пол. Садится рядом на кровать. Не будить. Любоваться.

Глаза щиплет. Губы дрожат. Разрыдайся ещё, Родионова! Чтобы проснулся, а ты – ревёшь.

– Вика? – Он резко открывает глаза, словно почувствовал. Смотрит недоуменно. Морщится. Думает – приснилась.

– Здравствуй. – Робкая улыбка трогает губы. Пальцы дрожат. Губы дрожат. Вся – сплошная дрожь. Не выдерживает. Громко всхлипывает. Прячет лицо в ладонях.

– Вик. – Секунда – он рядом. Обнимает. Крепко. Как только он может. Шепчет что-то сбивчиво. Про то, что всё будет хорошо. Про то, что она глупая. Про то… Не важно. Рядом. Настоящий. Близко.

Глаза в глаза – не наглядеться. Утонуть бы в них. Навсегда. В мутной зелени. В прозрачной голубизне.

Каждый помнит, где и в ком он тонул. Помнить – мало. Держать в руках – мало.

Срываются одновременно. В губы – жадно. Слепит жажда. Жажда обладать. Гладить. Касаться. Целиком. Одновременно.

Одежда трещит под его напором. Вика решительно отстраняет нетерпеливые руки, сама сражается с пуговицами. Путается в ремне джинсов.

Он лежит, не двигаясь, смотрит. Смотрит жадно, поедая взглядом каждый открывающийся сантиметр её тела. Желанного. Не забытого. Родного.

Последний клочок ткани не успевает опуститься на пол. На него, как в омут с головой. Не успевая задержать дыхание.

Руки, губы, ноги – сплетается всё. Одно целое. Они теперь одно целое. Навсегда. На сорок восемь часов. Неистово. Яростно. Горячо. Не сдерживая криков.

Воздух возвращается неохотно. Тяжелое дыхание рвано слетает с губ. Пальцы сплетаются вместе. Вдруг – сон?

– Ты сумасшедшая. – Игорь поворачивает голову, смотрит на неё. Восхищённо.

– Знаю. – Вика смотрит серьёзно. Слишком серьёзно. Протягивает руку, касаясь его губ. – Это всё ты. Ты меня с ума сводишь.

Игорь молчит. Только смотрит. Пристально. Глубоко. Так, что Вике не по себе становится. Страшно. Страшно заговорить о том, о чём оба думают. О том, что стоит между. О том, кто стоит между.

Время летит, не останавливаясь. В комнате с узким окном, забранным частой решёткой тихо. Остался час. Вика прячет глаза. Надо сказать. Надо. Соберись, Родионова. Давай, скажи ему, какая ты, оказывается, шлюха.

– Как там Даня? – Игорь сам заводит разговор. Не хотел портить короткое счастье. Но не знать – ещё хуже. Ты ведь и сам всё понимаешь, Соколовкий. Каково это – делить свою женщину с другим? Знать, что после тебя она к нему поедет. Каково это – понимать, и ничего не делать. Принимать её решение. Смиряться. Малодушно радоваться жалким крохам её внимания. Нужным крохам. Необходимому вниманию.

Ты трус, Соколовский. Боишься сказать, чтобы она с ним порвала. Боишься, потому что знаешь – тебе предложить нечего. Годы встреч раз в неделю. Секс раз в полгода. Расти моих детей, Родионова. Одна расти. А я буду здесь тебя ждать. Зато точно никуда от тебя не денусь. Хочешь так, Вик?

– Игорь, я… – Вика замолкает, повинуясь его руке. Он не хочет слышать. Не может. Знает, но не хочет. Тянется к ней, прижимает к себе. Глаза прикрывает.

– Не говори ничего, Вик. – Хрипло. – Зря я спросил.

– Игорь. – Вика отстраняется, смотрит прямо в глаза. Тревожно. Умоляюще. «Пойми меня. Прошу».

– Ш-ш. – Он легонько дует в лицо, заставляя моргнуть. – Давай не будем. Не надо сейчас. Потом. Когда я выйду.

Он ненавидит себя. Ненавидит за эти слова. За то, что поддаётся ему, этому безумию. Позволяет ей жить с другим. Мирится с этим. Заставляет не думать.

Она уходит. Лязгает дверь. Снова камера. Снова пустота. Снова мысли. Теперь – горше. Тошно. Дышать тяжело. Как же муторно всё это! Хочется рычать. Биться головой о стену. Вздёрнуться под потолком. Как не сойти с ума? Как сохранить ясность?

За окном давно зима. Холодно. На душе тоже. До стужи. Вика вчера приходила. В последний раз. Больше – не пустит. И видеть не хочет. Пустой взгляд на пустые стены. Выходит замуж. Так быстро. Так быстро, Вик, вот она, любовь твоя какая? Закричать бы, да нельзя.

«Даня сделал мне предложение». Поздравляю, Вик, что уж там. Молодец. Времени зря не теряешь. Один – в тюрьме, другой – под боком.

Ты же знал, что так может быть. Знал. И сам ей позволил. Что теперь пенять? За что боролся, на то и напоролся. Получай теперь. По полной. От души. Под дых.

Игорь роняет голову в ладони. По короткому ёжику – резко. Выпрямляется. Зубы стискивает так, что скрипят. Вот-вот посыплются. Их скрип отражается в голове, и он запоздало понимает, что это ключ, что поворачивается в двери.

– Соколовский, на выход. – За дверью равнодушный конвой. И он к ним. Равнодушно. К кому, куда, зачем – больше не важно. У вас получилось. У всех вас, кто бы вы ни были. Сломался. Кажется, теперь точно.

Ведут в приемник. Вещи. Летние. Часы. Швейцарские.

– У меня ещё пистолет был. – Пробует шутить. Получается. Понимание приходит позже. Когда ворота за спиной лязгают и снег, мелкий, колкий за шиворот падает.

Выпустили.

Кто? Зачем? Почему сейчас? Воздух свободы не так приятен, как кажется там, за решёткой. Но он так кстати сейчас, когда желание жить до нуля опускается.

– Игорь Владимирович! – Незнакомый голос заставляет обернуться. Встречают. Ну что, Соколовский, вперёд, навстречу новой жизни? Радостно? Не очень. Но ничего. Прорвёмся.

========== 15. Я для тебя неудобный ==========

Чёрное и белое. Два цвета. Белый снег. Чёрные могилы. Монохром. Как в его жизни. Как в жизни его грёбаной, что давно лишилась цветов. Яркости. Ледяной воздух обжигает лёгкие. Каждый новый вздох – с трудом.

Игорь переводит взгляд с могилы на цветы в руках. Кроваво-красные розы. Единственное яркое пятно. Мелодраматично. Пафосно. Привет из прошлой жизни.

Водка – забытый вкус – обжигает горло. Разносит тепло по телу. Бьёт в голову напоминанием – жизнь продолжается. Месть начинается. Радуйся, Соколовский, тебе судьба второй шанс подарила. Радуйся, что легко отделался. Радуйся, что жив остался. Радуйся, блять!

Взгляд обратно – мама, папа. Тебе до сих пор не весело, Соколовский? Смотри, они тобой гордятся. Смотрят спокойно, почти-счастливо. Если в смерти может быть счастье.

Игорь делает новый глоток. Хмурится. Фигура, чёрная, как надгробия вокруг. Поднимает руку в приветственном жесте.

Неужели опять Игнатьев? А тебя это удивляет? Думаешь, он вот так просто от тебя отстанет? Забудет? Вычеркнет?

Почему нет? Не просто так же выпустил. Наигрался. Стало скучно. Игрушка надоела.

А теперь – эта фигура. Игорь срывается с места, бежит следом. Найти, узнать, расспросить. Не успевает. Рявкает мотор, машина нагло и неспешно отъезжает от ворот кладбища. На грязный снег ложится ярко-синее пятно – открытка.

Монтенэгро. Райский уголок. Опять загадки? Для чего? Кому нужны?

– Заводи! – Игорь бежит к своей машине. Догнать. Выбить у твари, выбить всё. Надоели загадки. Досыта ими наелся полгода назад. Больше не позволит. Водить себя за нос не позволит. Не для того продумывал. Просчитывал.

Яркая вспышка заставляет зажмуриться до того, как барабанные перепонки оглушает мощный взрыв. Игорь падет, открывая глаза, глядя на обломки того, что пару секунд назад было машиной. В воздухе разливается тошнотворный запах горелого мяса.

Начинается.

Полиция появляется быстро. На удивление быстро. Отрывистые показания. Номер телефона. Найдёте. Позвоните. Сейчас не о том.

Какими играешь ты? Белыми или чёрными? Ты ещё сомневался? За тебя опять всё решили.

Игнатьев делает шаг. Следующий ход за тобой, Соколовский. Куда ты поставишь свою чёрную пешку?

Такси останавливается у офиса, знакомого до боли. Тоска сжимает крепко, резко. Он едва успевает её сдержать. Больно. Папа. Как долго это будет продолжаться? Когда отпустит? Учись, Соколовский, учись заходить сюда, как к себе домой. Без воспоминаний. Без сожалений. Без сомнений.

Ты здесь хозяин.

Секретарша, новенькая, напуганная, не узнаёт. Не знает. В кабинет, не останавливаясь. И снова по нервам – как раньше. Как к папе. Нет. Поправляет себя. Как к себе.

Жесткий взгляд. Жесткий голос. Не я такой, жизнь такая.

Сотрудники разбегаются, совещание закончено. Так, Соколовский, пусть боятся. Пусть уважают. Не эти, так другие.

Свой план описывает коротко, отрывисто. Деловито. Он знает, чего хочет. Прёт вперёд как локомотив. Без остановок.

Нужен юрист. Толковый? Лучший. Акула. Чтобы съесть. Проглотить и не подавиться.

Разжевать, раздробить на крохотные кусочки.

Пусть знает. Пусть жалеет. Пусть… Пусть на хер идёт. После будет не важно.

Сознание собственной силы наполняет медленно, придавая уверенности, растекаясь по телу. Последний шаг, он сложный самый.

В отделение. К ней. К Вике.

Оно тебе надо, Соколовский? Вот серьёзно – оно тебе надо?! Оставь. Пусть живёт. С Даней. Замуж. Дети.

Нравится перспектива? Тошно.

По коридору, к кабинету Пряникова. А сердце в горле, как заполошное. Зачем ты сюда возвращаешься? Зачем, твою мать, ты сюда постоянно возвращаешься?

– Здрасьте. – На губах улыбка. Бесшабашная. Из далёкого прошлого. Как в тот день, в самый первый в отделе.

Вот только лица у всех другие. И эмоции, что в воздухе повисли, звенят.

– Не волнуйся, на свадьбу можете не приглашать. – Он не может отказать себе в этой мелочи. В этой мелочности. Успеть поймать движение её губ. Незаметное. Горькое. Что, Вик, не ожидала?

Я тоже не ожидал. Но вот он я. Здесь. Что делать теперь будешь, Вик? Ко мне? Или с ним?

Игорь с усилием гасит злость. На неё. На себя. Как всегда. С тобой ведь ровно не бывает, да, Вик?

Коридор. Он. Она. Де жа вю.

– Почему не сказал, что выпускают? – Голос звенит от обвинений. За что ты так, Вик?

Думаешь, я бы не сказал тебе? Тогда. В последнюю встречу. Когда ты сказала, что замуж выходишь. Думаешь, издевался? Думаешь, для меня это ничего не значило? То, что между нами. Ничего?