Текст книги "Вопреки (СИ)"

Автор книги: Luchien.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Ты не сделаешь так никогда. И Вика на такое не пойдёт. Будет страдать, мучиться, жить с нелюбимым. И рожать ему детей. Ещё двоих. Или троих. Сколько там в мещанском Данином сознании для полного счастья надо?

Так что злись не на судьбу, Соколовский. У судьбы твоей вполне реальное имя.

Звонок Веры и просьба как нельзя кстати. Работа всегда отвлекает. Увлекает. Заставляет забыться. К тому же, работа не сложная. После всего, что уже ему раскрывать удавалось. Поклонники. Зависть. Фанатизм. Казалось бы – что может быть проще? А тут ещё и Жека с мальчишником. Хочется устроить ему всё по высшему, чтобы было, что вспомнить. Чтобы веселье было, пусть напускное, пусть не для Игоря.

Хочется праздника, гротескного, яркого. Шумного. Чтобы мысли заглушал. Что набатом в голове звучат несмотря ни на что.

Я беременна от Дани. Беременна. Беременна.

Простое слово. Желанное. Что было бы, если бы он отцом был?

Игорь вздыхает медленно, чувствуя, как волна, горячая, сладкая, по телу пробегает от затылка до кончиков пальцев. Счастье. Он был бы счастлив. На руках бы её носил. На полу в палате бы спал, каждое желание предугадывая. Опустился бы на колени и ноги её обнимал.

Если бы…

История не терпит сослагательного. Твоя история, Соколовский, уже написана. Ничего не изменить. Или?..

Он срывается из клуба душного, на улицу. Позвонить. Услышать её голос. Сказать, что ему всё равно. Что действительно всё равно, чей он. Или Игорь не сможет хорошим отцом стать? Сможет. И станет.

Гудки в трубке долгие. В противовес с сердцем, что стучит где-то в горле.

Возьми трубку, Вик. Возьми, послушай, что я тебе скажу. Прости, что ушёл тогда. Надо было сразу. Не ждать. Не обдумывать. Не давать опомниться. Сразу забирать. Потому что она – его. И только.

Трубка молчит. Не отвечает. Не пытайся изменить судьбу.

Резкий телефонный звонок заставляет едва ли не подпрыгнуть от неожиданности. Даня стоит за спиной. Так близко, что можно разглядеть безумие в расширенных зрачках.Которое сменяется счастьем. И Игорь отступает на шаг, понимая, кто звонит. И зачем.

Горько. Опять опоздал.

– Я стану отцом. – Даня медленно опускает руку с трубкой. Смотрит ошарашено. На лице улыбка. Робкая, но с каждым мгновением шире, ярче.

– Я стану отцом! – Вторая рука взлетает вверх, и Игорь с удивлением видит в ней пистолет. Как успел-то? Так быстро?

Звуки выстрелов рассекают воздух. А ему похоронным звоном отзываются. Соберись, Соколовский. Отыграй свою роль до конца. А потом хоть повесься. Не порть людям праздник.

Жека и Пряников поздравляют. Искренне. Счастливо смеются. А ему не вздохнуть. В горле ком. Всё.

Оформилось в слова то, что он сам себе шепотом говорил. Пути назад теперь нет. И вперёд тоже. Стой здесь, Соколовский. Посреди подворотни. Один.

Он уходит, не удержавшись, бросая взгляд на довольного Даню, что сейчас к ней поедет. Посреди ночи. Разбудит, сном пахнущую. Родную. Поцелует. А она улыбнётся ему сонно. Довольно.

Это тяжело. Дома можно не притворяться. Схватиться за голову, сжать крепче, будто это поможет. И замычать. Протяжно. Глухо.

Что дальше? Как дальше? Словно стержень вытащили, который его держал. В чём теперь смысл?

Игорь проводит по лицу рукой, удивлённо смотрит на мокрые пальцы. Всё так плохо? Даже вздохнуть тяжело. На сердце давит. Игорь жмурится. Крепко. До пламени зелёного перед глазами.

Соберись. Рука вслепую тянется к внутреннему карману. Достаёт глянцевый обрывок.

Он нехотя открывает глаза. Смотрит на фото. Соберись. Вспомни. Вспомни, ради чего ты всё это затеял. Вспомни, как мечтал выйти из тюрьмы и отомстить. Вспомни те полгода в аду, что всё в тебе изменили. Вспомни и соберись, мать твою! Что Родионова?! В сторону. Ты свой выбор давно сделал. Ещё тогда, когда в Игнатьева стрелял. Тогда надо было сопли на кулак наматывать. А теперь поздно.

Мысли о мести отрезвляют. Он справится. Со всем. Потому что по-другому не может. А Вика… Пусть будет счастлива. Без него. Просто счастлива.

На работе тихо, Пряников спит, открыв рот, по кабинету плывёт запах вчерашнего коньяка и водки. Жека с красными глазами цедит минерлку. Даня бодр и доволен. Но это сейчас не важно. Решения, ночью принятые, позволяют отодвинуть в сторону то, что здесь принято называть «личное».

– Как можно так ненавидеть и любить одновременно? – удивляется Жека, слушая рассказ о фанатах. Действительно, как?

– У меня же получается, – горько бросает Игорь прежде, чем понимает, что сказал это вслух. Хочется ударить себя. Больно. По лбу.

– Что? – Жека непонимающе смотрит, весь в мыслях о свадьбе. К лучшему.

– Тебя, говорю, люблю, Евгений, – выкручивается Игорь, открывая дверь. Не готов он к откровениям с Жекой. Да что там, ни с кем не готов. Сам переживёт. Не маленький.

Игорь ждёт вечера, заранее боясь его. Боясь того времени, когда снова окажется один на один с собой. С мыслями, от которых не спрятаться. Ждёт его с печальной обречённостью, жалея, что бросил пить.

И потому звонок от юриста радует. Хоть какое-то разнообразие. Новости. Повод для размышлений. Игнатьев пытается выкрутиться? Наивный. Думает, Игорь про него больше ничего не узнает? Так даже интереснее. Веселее, как сказал бы Стасик.

Кстати, вот и он. Лёгок на помине. Что опять, обдолбыш бешеный?

– Что, Игорёша, соскучился? – Даже голос бывшего друга другой. Чужой.

Маньяк обдолбаный.

– Не смей трогать Вику, сука! – Единственное, что его действительно беспокоит. И будет беспокоить всегда, как видно. А разве может быть иначе?

– Ну, зачем же ты так! – притворно удивляется Стас. – Я не повторяюсь. Мне твоя Родионова теперь без надобности. Да и тебе, думаю, тоже. Я о другом.

– Оставь Катю в покое! – Только не так! Если из-за него умрёт ещё один человек… Если это будет Катя… Как с этим жить потом?

И Игорь едет, вдавливая педаль в пол, стараясь не думать о смерти, что вокруг него круги наворачивает. О Лере в ванной, полной собственной крови. О Яне, с ровной аккуратной дырочкой во лбу. О Кате… Нет. Катя будет жить. Потому что это будет слишком. Даже для него.

Машину Катину он видит издалека, вокруг ожидаемо пусто. И злость, что несколько дней копилась, ищет выход.

Выйди сейчас, сука! Выйди, чтобы я проломил тебе череп! Чтобы смотреть, как твоя кровь по снегу расплывётся.

Игорь в бешенстве. От бессилия. От долбанного бессилия, мать твою! От того, что эта тварь опять всё контролирует! От того, что он снова так близко подобрался!

Вдали воют сирены, и Игорь понимает – ушёл. Точно ушёл. И Катя в порядке. Об угоне сообщила. Увидеть её. Убедиться. Что всё в порядке. Что жива. Хотя бы она жива.

========== 26. Чужое счастье ==========

Утро красит нежным цветом. Открывать глаза не хочется. Чувствует тепло чужое близко. Нужное. То, что поможет отогреться. Потому что внутри всё смёрзлось. Застыло. Кончилось.

Чувство потери накрывает внезапно, заставляя окончательно проснуться. Вспомнил, что потерял, Соколовский?

Вика. Навсегда не его. Кого в этом винить? Себя, Даню, обстоятельства? Можно перечислять до бесконечности, только зачем? Ничего уже не изменить. Не вернуть. Не прожить заново.

И от того на душе так холодно. И, наверное, потому вздохнуть лишний раз больно – обледенело внутри. Толстой коркой покрылось. Не пробить. Не пробиться.

– Игорь? – Катя трётся о его плечо носом, как ласковый котёнок. Счастливая. Тёплая. Живая.

И он позволяет ей это – отогреть. Вернуть к жизни. Хотя бы внешне. Забыться на время. Если можно забыть себя.

Звонок и вызов на работу. Впервые за последнее время ехать не хочется. И видеть никого не хочется. Вокруг слишком много того, что для него теперь – роскошь непозволительная.

Вокруг слишком много чужого счастья.

Жека волнуется. Нервно подсчитывает, сколько гостей придёт с его стороны. Советуется, куда поехать в медовый месяц.

Даня просто тихо светится. Спасибо, что не добивает. Молчаливая, понятливая жалость.

Игорь отворачивается от них, глядя на труп. Привычно отодвигает свои переживания внутрь, закрывая на замок. Работать, Соколовский. Ты же мент. Ищейка. Вот и ищи. Убийцу. Справедливость. Правду.

Для других. Для тебя искать никто не станет.

Подозреваемые находятся быстро. Бомжи. Не они, видно с первого взгляда. А Бентли, что ещё утром друг просил отыскать, на удивление быстро находится.

Допросы друзей давно не трогают. Как и оскорбления. Попытки задеть. Поздно. Стасик давно урок преподал – нет у тебя друзей, Соколовский. Нет, и не было никогда. И плевки под ноги, что должны выказывать презрение, лишь насмешку усталую вызывают.

К кому обратиться? Кого найти, чтобы высказать, что на душе лежит? Перед кем на колени встать и каяться?

Один. Привычно. И почти не больно.

Как в замедленной съёмке живёт. Будто и не с ним всё это. Смотрит на себя, словно со стороны. Через мутное стекло. Дымное, чужими руками залапанное.

Кому нужны твои страдания, Соколовский? Даже тебе ни к чему, что уж там. Не привык отступать. А тут по-другому уже и никак. Потому что дальше идти некуда. Стена.

Непробиваемая. Толстая. Крепкая. Вечная.

С ним так впервые, кажется. Как в тюрьме, только на этот раз не стоит ждать УДО. Никто не выпустит. Никто не придёт. Один на один со своими монстрами. А Вика, желанная, единственная, кто может вытащить, оградить, спасти – чужая.

Хотелось бы сказать, что всё равно. Только не получается. Нет, не всё равно. Больно. И улыбаться больно. И быть спокойным, когда кричать хочется, глотку срывая. Больно.

Но он пытается. И даже с успехом, кажется. Катя не видит. Едет с ним на встречу с Верой. Радуется, что на свадьбу его друга с ним идёт. Как ребёнок, подарок получивший, с глазами горящими платье выбирает. И здесь оно. Чужое счастье.

На свадьбе шумно, громко, весело. Так, как и должно быть. Так, как и могло бы быть с ним. И с ней. Вот она. Рядом сидит. Не смотрит. Глаза прячет.

Тебе сейчас так же, Вик? Скажи, тоже тошно от всеобщего счастья? Потому что я не могу уже делать вид, что всё прекрасно. И на Даню злиться не могу. Потому что он не виноват. Он заслужил. Выстрадал.

Горькая усмешка судьбы. А ты, Соколовский, не достаточно страдал? Не достоин? Тихой гавани? Видимо, нет.

Пригласить бы её на танец. Хотя бы так коснуться. Позволить себе дышать ею еле-еле. Даня позволяет. Скрепя сердце, видно. Но не противится. И они молча танцуют. О чём говорить? Всё уже сказано. Не ими. Судьбой.

Он просто кружит её медленно, невесомо касаясь спины. Стараясь на замирать, когда её ладонь доверчиво его сжимает. Просто танец, Соколовский. Ничего лишнего. Ничего, что может дать надежду. Надежду на то, чего уже не будет.

Он даже радуется, когда музыка стихает. Позволение отпустить её от себя. Передать в чужие руки. Улыбнуться слабо. И шире – Кате. Она только что с Жекой танцевала. Радуется. Словно знает – Вика ей больше не соперница. Вика теперь ему никто.

А была ли она кем-то? Ты ведь ей даже в любви ни разу толком не признался. Ты сам её отпустил. Теперь расхлёбывай. В полной мере. Половником. От души.

Похмелье глухим молотом бьёт в голову. Отходняк от веселья. От пустых надежд. От несбывшихся желаний.

Даня напротив просто мучается похмельем. Глухо стонет, роняя голову на руки. У Дани уже всё просто. И Игорь не кажется противником.

Ему почти завидно смотреть на Даню. Если бы его проблемы решались двумя таблетками аспирина…

Расследование подходит к концу. Убийца найден. Жалкий, сломленный, на всё готовый. Никого не напоминает, Соколовский? Нет? А ты присмотрись?

– Мне без неё жить тошно, – шепчет мужчина, поднимая глаза, полные боли.

– Я тебя понимаю, – выдыхает Игорь вслед. Пока никто не слышит. Пока можно сжаться в комок, осознав, что сам на краю застыл. И можно выбрать одно из двух: или в пропасть, или назад, к жизни.

Он выбирает второе. Впервые. Не вперёд. Обратно. И сейчас это единственный путь к жизни. Стиснув зубы. Широко раскрыв глаза. Через себя переступая снова и снова.

Начни сначала, Соколовский. Как феникс. Помнишь? Ты уже пытался как-то. Пришло твоё время.

Прощать старое. Забывать дорогое. Находить новое.

Он сам предлагает Дане выпить. Потому что чувствует – надо. Им обоим это надо. Поговорить. Решить то, что дамокловым мечом над ними зависло. Обсудить. Простить.

– Ты же знаешь, что я тебя ненавидел, Мажор? – Даня расслаблено разливает очередную порцию беленькой по рюмкам.

– Помню. – Игорь кивает. Те, давние, претензии и ссоры кажутся нелепыми и надуманными. Чему тут завидовать? Тому, что папа денег давал? Тому, что он ничего из себя сам не представлял, но за чужой спиной с удовольствием прятался?

– А ещё я ненавидел тебя за то, что знал – Вике с тобой будет лучше.

А вот это удар под дых. От души, даже сказать нечего. Потому что это – неправда. Потому что Игорь никогда сам так не думал. Что за ирония?!

Он смотрит на Даню по-другому теперь. Тепло что-ли? Может, вот он – человек, что может стать ему настоящим другом? Не выдуманным, не тем, что за деньги цепляется. А настоящим, верным, преданным. Каким уже почти стал Жека. Но Жека другой. Он простодушный. Он – как ребёнок. Его самого бы наставлять.

Даня – иное дело. Он сильный. С опытом. С багажом за спиной. Он может подсказать, если надо. Выслушать. Принять. Поддержать.

И Игорю вдруг становится спокойно.

Пусть он потерял Вику. Пусть с этой потерей до конца жизни не смирится. Но, может, теперь у него появился настоящий друг?

И руку ему протягивает от души. Не по пьянке. Обдуманно. Вот он – долгожданный мир.

– А поехали к Вике! – Даня горит энтузиазмом. Ему сейчас горы по колено. И Игорь, вспоминая его слова о давней зависти, предлагает сам. Первый.

– Давай машинами поменяемся. Ты на моей, я – на твоей. Пусть сюрприз будет!

Они летят навстречу ветру. Ночью. Обгоняя редкие машины. Не думая, что выпили. Да и выпили ли? Там, дома, в тепле, ждёт Вика. Их обоих ждёт. Там можно будет и стол ещё накрыть. И посидеть. Недолго, но всё же.

Игорь почти счастлив. Почти, потому что не даёт себе думать о том, что едет к ней. Но боль, загнанная в угол, вылезает наружу, заставляя отпустить педаль, сбрасывая газ.

Пусть он первым доедет. Потому что он теперь в её жизни главный. А Игорь… Игорь останется другом. Навсегда.

Треск выстрелов отчётливо слышен из-за угла. И этот звук – такой инородный – режет по ушам. До всеобщих фейерверков ещё далеко. И невнятное, страшное предчувствие запоздало холодит грудь. Он давит на педаль, влетая во двор, и уже понимает.

Вика, замершая у его машины. Осколки стекла, разбросанные вокруг. И кровь. Яркая. Не его. Данина. Не его.

Комментарий к 26. Чужое счастье

Следующая глава от лица Дани выйдет в пятницу, 12 января.

========== 27. Взлететь в седло ==========

В жизни каждого наступает момент, когда всё меняется. Так часто говорил дед – ссыльный подполковник Красной Армии. Так и говорил ему, семилетнему щеглу:

– Смотри, Данила, не упусти его. Этот момент, когда тебя выбивают из седла. Удержишься – выживешь. Не удержишься – затопчут.

Он знал, о чём говорил. Его в тридцать седьмом посадили, а сорок третьем вытащили из лагерей, послав руководить дивизией. Дед знал. Дед удержался. Поймал момент. Ухватился за стремя. А он?

Жизнь, казалось, давно налажена. Работа – любимая. Та, о которой с детства мечтал. И ведь получается. Сейчас старлей, через три года капитана дадут. Если повезёт, лет через пятнадцать поставят на майорскую должность. На пенсию по выслуге пойдёт в высоком звании. Есть чем гордиться.

Женщина есть. Тоже любимая. О ней только с нежностью. Потому что до сих пор сам не понимает, откуда взялась такая в его жизни обычной, серой. Красивая, как цветок редкий. Принципиальная. Строгая. Настоящий начальник. Капитан. Его капитан.

Друг верный. Всегда рядом. Поддержит. Прикроет спину. Займёт денег до получки. Есть квартира. Маленькая, зато своя. На одного хватит. А потом… Будет семья, расширятся.

Мысли Дани просты и практичны. Но он и не пытается быть оригинальным. Разве много надо для счастья? Жена, дети, работа. Разве это много?! Но ведь и не мало. И Вика согласна. Ещё немного, и переедет к нему насовсем. Или он к ней, как решат. Через год предложение. Через три – дети. А там и повысят, зарплата больше станет…

У Дани всё просчитано. Он не любит неожиданностей. А потому появление Мажора в его жизни выбивает из седла. Резко. Нагло. Будто так и надо.

И день за днём эта улыбочка самоуверенная, что так и хочется сбить с его лица, чтобы кровавыми соплями умылся. День за днём это позёрство мелочное. Тачка крутая, что только мимо проезжают обычно. Бабло, что из карманов вываливается. И уверенность, что может изменить мир.

Но даже не это бесит Даню. Нет, с этим как раз можно бы смириться, можно понять, сделать поправку на возраст.

Он положил глаз на его женщину. На ту, которую Даня уже видит в его майке с большим уютным животом, в котором его второй сын сидит. А Мажор вокруг неё павлином ходит, хвост распускает. Пыль в глаза пускает.

А она… А она ведётся, мать твою! Ведётся и просит не ревновать! Смотрит своими огромными васильковыми глазами и приказным тоном говорит:

– Даня, не ревнуй. Это глупо! У нас с ним ничего не было, и нет!

И не говорит ведь, не говорит, что не будет! Будто он не понимает! Будто не видит ничего. И холодности её внезапной, и взглядов, исподтишка на Мажора бросаемых. И внутри вскипает ненависть. Не досада, не злость. А именно ненависть. Громкое слово, и Даня впервые понимает его смысл сполна.

Потому и сдержаться не может, когда Мажор садится. Навсегда. Не отмажется. Только Вика больше не его Вика, сама на себя не похожа больше. Словно гаснет огонь, что внутри горел. Что не он зажёг. И от этого Даня сильнее ненавидит Игоря. Теперь ещё и за то, что он с Викой сделал.

Потому что это больно – смотреть, как любимая женщина выбирает другого. Но ещё больнее – смотреть, как она страдает. Он готов собственное сердце из груди вырвать, только бы ей хорошо стало. Только ведь не поможет.

И он просто сидит рядом. Обнимает. Слушает. Радуется, что позволено снова робко касаться плеча, нежно к себе прижимать. И воет по ночам, кусая подушку, воет от безысходности. От того, что она – чужая.

Эта привычная фраза – мужчины не плачут. Бред. И любят, и страдают, и плачут так же. Только не видит никто. И не увидит никогда. Потому что это – его личное. Никому не дано узнать. Даже Вике.

Даже когда она снова становится почти-его. Почему «почти»? Потому что теперь между ними всегда Мажор стоять будет. Маячить мрачной тенью, о себе напоминая. И Даня видит, видит, что Вика о нём думает. Что замирает иногда и просто смотрит в одну точку, а в глазах слёзы блестят. И тогда он просто сжимает кулаки под столом, сильно-сильно. Представляя, что это – его шея.

А потом он выходит. Выходит, блять, на волю! И Даня не верит, не хочет верить! Не может! Потому что так не бывает! И он снова слетает с него. С седла, в которое с таким трудом взобрался.

Мажор забирает у него всё. Постепенно. Одно за другим. Сначала работу, на которую теперь идти не хочется. Потом друга, который ему теперь в рот заглядывает. А под конец и любимую женщину. Потому что теперь она больше не его. Пока вместе, пока рядом, но в глазах совсем пусто – не горят.

Вроде бы и девушкой обзавёлся, но какого хера тогда? Какого он так на Вику смотрит всё время? Так смотрит, что Даня не может не чувствовать – между ними есть что-то. Что-то такое, чего никогда не было между ним самим и Викой. И не будет никогда.

И его тщательно выстроенное будущее начинает рушиться. Как домик карточный, разлетаясь в разные стороны. И он понимает – надо что-то делать. Надо жизнь свою менять, пока не поздно, пока Вика ещё рядом. Пока её можно увести, увлечь. Она ведь наверняка не только на глаза красивые повелась. Нет. Ей нужны деньги. Всем нужны. И в этом не стыдно признаваться. Только заработать их не каждый может.

И Даня не мог. До последнего времени. А теперь может. Потому что теперь он – как зверь раненый, на всё способен. Надо будет – лапу перегрызёт собственную, но из капкана выберется. И горло перегрызёт, если надо будет. И сам в это верит. Потому и идёт к Игнатьеву. Знает – Даня ему пригодится. А Дане пригодятся его деньги. На будущую жизнь. С Викой.

Когда она домой не является, он знает. Чувствует. Что она – с ним. И несётся в гостиницу, чтобы убедиться. Зачем? Чтобы заставить себя принять собственное решение. Чтобы понять, что может убить. Спокойно. Хладнокровно. За неё.

Викин телефон трезвонит через дверь, слышно. А внутри тихо, словно и нет никого. И Дане становится больно. Так больно, что дышать тяжело. Слёзы на глазах вскипают. И хотелось бы сказать, что от злости, но нет. Больно. Сердце рвётся внутри, стучит бешено о клетку грудную. И кричать хочется. И разнести всё вокруг, ворваться в номер и стрелять, стрелять по обоим, в упор, а потом себя застрелить. Потому что это невозможно, нереально, невероятно больно.

Как жить дальше?

Он не знает. Знает только, что без неё не может. Не выживет он без неё.

И она это знает. Не может не знать. Потому что только его любовь – настоящая. Он всегда рядом. Не мечется от одной юбки к другой. Не рискует всем ради громкого слова «месть». Он рядом. Надёжный. Настоящий. Не нужный.

Даня смотрит на неё весь следующий день. Ревниво ловит каждый взгляд, на Мажора направленный. Но тот игнорирует её, будто не замечает. И Даня злорадствует. Мелочно. Но так и есть. Так и хочется сказать:

– Вот он, Вик, Мажор твой. Поматросил и бросил. И на хрен ты ему теперь не сдалась!

А потом в аптеке штурм. И он словно в замедленной съёмке видит, как задержанный вырывает пистолет и стреляет в неё. В Вику. И у Дани вся жизнь перед глазами разом.

Забывает, что на нём жилет. Забывает обо всём. Кроме одного – её спасти. И ловит пули, не задумываясь. Потому что не может по-другому. Потому что без неё его жизнь закончится.

И теперь она – перед ним стоит. Виноватая. Бледная в свете больничных ламп. Родная. И он прощает. Всё ей прощает за то только, что она рядом. Что не уехала с ним, с Мажором. Что осталась ждать, зная, что всё в порядке. Что такси вызвала. Что…

Что всё кончено. На этот раз в седло уже не сесть.

Он по глазам её видит. Бесполезно всё. Она уже не с ним. Пока не с тем, другим, но и не с ним уже. И он находит в себе силы отпустить. Пусть будет счастлива. Только он на это смотреть уже не будет.

Потому что без неё его жизнь закончится. Пусть так. Пусть прямо сейчас. Пьёт, давится водкой, не чувствуя вкуса. Размазывая слёзы, которых опять никто не видит. И пистолет к горлу подносит, о ней думая. О том, как рыдать будет. Переживать.

Нет. Не будет. Он ведь Мажору жизнь облегчит. Дорогу расчистит. И рука опускается, и себя жалко.

Дуло, горячее, от рук нагревшееся, упирается в кадык, палец дрожит на курке, и Даня не выдерживает. Роняет голову на руль, всхлипывая тяжело, надрывно. Не может. Слабак. Себя убить не может…

А утром в Вику стреляют. И жизнь снова подсаживает его в седло. Пока осторожно, только к стремени прикоснуться даёт. Но он чувствует – взлетит вот-вот. Игнатьев к себе вызывает. И указания даёт. Определённые. Теперь Даня уверен – выполнит без колебаний. Потому что у него цель появилась. И жизнь вот-вот изменится.

И пистолет теперь всегда с собой. Без номеров. Чистый. Никто не докопается. Никто не поймает. Идеальное преступление.

Вот только ты не убийца.

Это принять надо. Переломить себя. Ради будущего. Ради их с Викой будущего. Потому рука сама тянется у больницы, когда он их опять вместе видит. Прямо здесь пристрелить. Пулю в лоб, и дело с концом. Нет. Даня не дурак. Сделает по-тихому. А дальше? Как-нибудь будет жить дальше. Зато Мажора больше не будет.

К Вике не хочется. Видеть её не хочется. Потому что пока рано. Надо дело сделать. Завершить начатое. А потом к ней. Новость объявить. Пусть знает, что теперь она – только его.

На Жекин мальчишник едет с целью. Идеально. Шумно. Весело. Людно. Никто не заметит. Никто не узнает. И на него не подумает.

Рука почти не дрожит. Он выдыхает медленно, и поднимает пистолет. В затылок. Одним точным ударом. Тихо.

Телефонный звонок бьёт по натянутым нервам. Едва успевает спрятать ствол. Вика. Не сейчас. Как чувствует. Говорит быстро. Словно давно с мыслями собиралась, а сейчас боится, сбивается.

– У нас будет ребёнок.

И мир меняется. Резко. В нём снова краски появляются. И звуки. И запахи. Так пахнет счастье. Бесконечное. Ловит взгляд Мажора. Тот знает. Вот почему ушёл тогда в больнице. Знает.

Даня с удивлением понимает, что ему всё равно. Потому что вдруг становится так легко, что хочется петь. И танцевать вместе с Жекой. И стрелять в воздух, чтобы все знали.

– Я стану отцом!

И всё становится ясно. Облегчение накатывает, вызывая дрожь в коленях. Облегчение, что не убил. Что не переступил через себя. Что больше не придётся.

К Игнатьеву – уверенным шагом. Нет, он не убийца. И на грязные дела подписываться больше не будет.

Сам заработает. Квартиру в ипотеку взял – для них. И Вику туда первым делом отвозит. Сюрприз. Счастье. Смотреть на неё, в трогательных пушистых варежках – счастье. Знать, что их ребёнка носит – счастье. Разве мог он мечтать, что так будет? Что все его мечты станут реальностью?

Не мог. А судьба иногда может и лицом повернуться. Неожиданно, но приятно. Чертовски приятно.

На свадьбе Жеки от души веселится. Впервые за долгое время себя отпуская. Ничего больше не давит. Не мешает. Он свободен, слышите?! Он свободен и счастлив. У него всё впереди. У них с Викой всё впереди.

И дело очередное раскрыто. И предложение Мажора выпить воспринимается с пониманием. Потому что Даня знает – каково это. Он помнит. Он на его месте недавно был. И чуть пулю в лоб себе не пустил. Понимает.

И удивляется. А ведь Мажор – нормальный мужик вроде бы. И чего он на него так крысился? Теперь Даня весь мир готов любить.

Обратно едут к Вике, мчась наперегонки через полупустой город. В голове звонкими молоточками стучит адреналин. Он представляет Викины глаза, когда они появятся вместе. Она будет рада. Она переживает, он же видит. Им ведь вместе работать. Пора прекращать эту бесполезную борьбу за её внимание. Он победил.

Шины шуршат по обледенелому снегу, он въезжает во двор, репетируя заранее заготовленную речь. Сейчас откроет дверь и увидит её в окне. Улыбнётся. Рукой помашет.

Он даже не успевает испугаться.

========== 28. Mea culpa ==========

Моя вина.

Эти два слова калёным железом выжжены на душе. Насквозь. Навсегда.

Твоя вина, Соколовский.

И дело даже не в Вике, что раненой птицей бьётся в руках, пытаясь вырваться. Не в её словах, сказанных, конечно, сгоряча. Нет. Ты и сам знаешь, что виноват. Как всегда. Ты ещё не привык, что приносишь смерть близким?

Смешно. Стоило Дане стать по-настоящему близким, и всё.

Злости нет. Как нет ненависти. Ничего. Сдулся. Как шарик воздушный. Был и кончился. Будто весь воздух из лёгких выкачали разом, и сделать вдох больше не получается. Странно. Пусто.

Казалось бы, разве можно сильнее чувствовать своё одиночество? Можно. Сейчас, среди людей, которых с полной уверенностью считает близкими.

Он здесь чужой. В этом дворе. В этом отделе. В этом городе. На этой планете.

Надо бы что-то сказать, сделать… Надо бы. Да не получается. Пусто.

Игорь отворачивается, смотрит на стену дома напротив. Где-то там, за тёмными стёклами, прячутся перепуганные соседи. Шепчутся сочувствующе. Ещё бы – настоящая человеческая драма перед глазами. Не на экране. Вот она – руку протяни – коснёшься. И люди, жадные до чужих страданий, не могут отказать себе в этом удовольствии – смотреть. И радоваться, что их беда обошла стороной.

К Вике не подойти. Стоит в стороне. Одеревенела. А он и не может. Сделать шаг, обнять крепко, чтобы рёбра хрустнули. Сказать, что всё будет хорошо… Не будет. И между ними ничего больше не будет как прежде. Вообще никак не будет. Потому что это его вина.

Время растягивается, невыносимо медленно тянутся минуты. Эксперт и его заключение: «Не мучился. Умер сразу». От этого должно стать легче? Кому? Дане?

– Стас думает, что убил меня. – Слова даются через силу, с трудом продираясь через пересохшее горло. Он сам не верит, что сейчас это говорит. Похороны – его. Ловля на живца. Всё это так неважно сейчас. Так далеко.

Только тело на снегу, что в чёрный целлофан завёрнуто – важно. Тело. Теперь только так. Потому что Дани больше нет. И это – его вина.

Заснеженная дача в посёлке. Холод и тишина. Как по заказу. Хочется напиться, да водка больше не берёт.

Мы с ним теперь одной крови. И водки.

Дурашливые слова. А на глазах вдруг слёзы вскипают. Горькие. Думать трудно. Дышать трудно. Жить трудно.

Стас своим выстрелом не только Даню убил. Он и его убил. И Вику. И надежду на то, что когда-нибудь всё будет хорошо.

Игорь бездумно смотрит на бутылку перед собой, пытаясь понять, что он здесь делает. И зачем? Зачем он всё ещё жив? В чём смысл?

Телефон взрывается настойчивой трелью. Надо бы молчать, но не получается. Хочется общения. Живого. Тепла. Чужого. Чтобы кто-то снял с него этот груз. И сказал, что всё наладится.

Разговор через силу. Просьба нелепая. Но нужная. Важная. Приди на мои похороны, Катя. Потому что ублюдок этот будет смотреть. Ждать. Наслаждаться. Потому что Даня не может получить даже самого малого – чтобы его похоронили достойно. Как офицера полиции, а не как мажора, что в органах без году неделя.

Во рту горечь. На душе горечь. Он с трудом собирает себя, заставляет встать и ехать на кладбище. Вот тебе и ещё одна могила, на которую приходить можно.

На кладбище торжественно. Алые цветы на белом снегу. Выстрелы, похоронным звоном в голове отдающиеся. Слова, что не ему, не Дане предназначены. Люди чужие, которых Даня и не видел ни разу в жизни. За что ему такой фарс?! Ради чего?

Зубы непроизвольно сжимаются так сильно, что скулы сводит. Ты мне за всё ответишь, Стасик. За всё. За всех, кого убил, повинуясь своему сумасшедшему плану мести.

Сумасшедшему. А сам-то что, лучше? Ты мстишь, а умирают другие люди. Твоя вина.

Игорь смотрит на дома, что примыкают к кладбищу, ищет. Знает, что эта мразь где-то там.

Стоит. Кайфует.

Вот он!

Игорь бросается в подъезд, сжимая в руке пистолет, что, кажется, сам прыгнул в руки. Сколько запретов нарушил Пряников, выдав ему оружие? Как потом будет отсчитываться? И будет ли? Не важно.

Ступеньки убегают вверх, и Игорь видит его. Чёрную фигуру на фоне белого окна.

– Надо же, Игорёша, живой! – В голосе Стаса нет удивления. Он будто знал. Догадывался. А как иначе назвать страховку, что за окнами болталась? Понимал, что его искать здесь будут?

Игорь бежит за ним, не разбирая дороги. Только бы догнать. Ледяной воздух разрывает лёгкие, ноги скользят по снегу. Где-то далеко впереди слышен шум – там Пряников, Жека. Вика. Только ему самому это сделать хочется. Самому убить.