Текст книги "Младшая неврастения (СИ)"

Автор книги: Lirva

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Но сейчас философствовать совсем не хотелось, ведь и так слишком много странных мыслей побывало в моей голове за сегодняшний день. Сейчас хотелось просто вот так сидеть и расслабиться, просто чувствовать тепло родного человека рядом, чувствовать себя защищённым в этой крепости его рук. Егор не обнимал меня, поэтому я сам взял его руки и переместил с подлокотников на себя, складывая их в жесте объятий, на что брат ответил одобрением, чуть сжав меня и подтянув повыше к себе, отчего мне стал открываться прекрасный вид на его шею, а она была у него тоже совершенно особенной: широкой, с выпирающими мышцами и заметными паутинами синих вен сквозь загорелую кожу. Чуть ниже была эта замечательная ямочка, по обе стороны от которой были видны прямые, как крылья парящего сокола, ключицы. Помнится, как-то давно он говорил, что хочет сделать татуировку на одной из ключиц. Не знаю, почему он этого не сделал, но, по-моему, он поступил правильно, не став портить такой прекрасный вид. Пытаясь приблизиться к этой прелестной ямочке между ключицами с чётким желанием её лизнуть, натыкаюсь лбом на такую преграду как подбородок брата, и отчётливо чувствую щетину на его лице, которая не заметна с виду, но достаточно ощутима, если к ней прикоснуться. Отогнав моментально от себя все глупые наваждения, чуть отстраняюсь, взглянув на лицо брата, и тот тоже лениво приоткрывает глаза, косясь в мою сторону. Не думал, что когда-либо скажу это вновь, но не признать очевидного было просто невозможно… Блять, он же такой красивый, что, сука, аж сводит колени, и хочется целовать его, целовать и целовать, сминая эти охуенно шикарные губы. Мысленно я уже сто раз дал себе по голове за то, что матерюсь, пусть даже и только в собственной голове, но это было верным признаком того, что я возбуждаюсь. Да, материться я начинаю только в моменты злости или возбуждения, а эрекции у меня вообще-то не было уже довольно давно из-за сильного истощения. Но речь сейчас не об этом! Я смотрю в глаза Егора, ясно чувствуя, как внизу живота всё скручивается в плотный клубок, как будто электрические разряды проходят по всему телу, заставляя колени подгибаться, как румянец начинает заливать мои щёки, а ладони потеют, но я всё смотрю в его глаза, на эти полуопущенные веки с густыми ресницами, смотрю в этот блеск карих добрых и таких родных глаз, и мне стыдно, но взгляд оторвать кажется просто невозможным. Я чувствую, насколько горячая у него кожа, насколько гулко бьётся его сердце, чувствую его тяжёлое и жаркое дыхание, и мне не приходит ни на секунду в голову мысль, что это неправильно – сидеть на коленях старшего брата, чувствуя ягодицами его возбуждение и быть самому не менее заведённым, хотеть поцеловать его, лизнуть шею, оставить на ней алую метку, вылизать его всего, всю эту блестящую бронзовую кожу и много ещё чего с ним сделать. Егор тоже смотрит на меня, не отрываясь, и в его глазах явно читается полное понимание сложившейся ситуации. Мне почему-то кажется, что в комнате слишком жарко, слишком мало места, да и сексом пахнет, можно сказать. Хотя откуда мне вообще знать такие вещи? Но я это чувствовал. Прежде, чем я успел подумать о чём-либо или понять неправильность своих действий, брат чуть склонился к моему лицу, касаясь кончиком носа моего, обдавая горячим вздохом мои губы и застывая вот так, не двигаясь дальше, не предпринимая дальнейших попыток на сближение, и я понимаю, что тем самым он даёт мне выбор.

========== часть 10 ==========

Прежде, чем я успел подумать о чём-либо или понять неправильность своих действий, брат чуть склонился к моему лицу, касаясь кончиком носа моего, обдавая горячим вздохом мои губы и застывая вот так, не двигаясь дальше, не предпринимая дальнейших попыток на сближение, и я понимаю, что тем самым он даёт мне выбор.

Он, что, спрашивает у меня таким образом разрешения? Ну, чёрт, у тебя на коленях сидит маленький возбуждённый, похотливый и уже на всё готовый пацан, раздвинув ноги и прижимаясь к тебе всем телом, конечно, нельзя меня целовать, а ты что подумал! Недовольно фыркнув, я сам прижимаюсь губами к губам брата, касаюсь их языком, не встречая сопротивления, проникаю внутрь, но он моментально перехватывает инициативу, затягивая меня в самый страстный поцелуй из всех трёх, что были в моей жизни и были, кстати, с ним же. Он с напором сминает мои губы, проводит языком по нёбу, зубам, играет с моим языком, и мне кажется, что мой разум засасывает в какой-то водоворот, меня просто уносит из-за того, что рядом он, из-за близости его тела, из-за этого одуряющего запаха и ощущения сильных рук, требовательно прижимающих меня. Мир моментально сужается до размеров этой душной комнаты, до одного лишь человека. Я даже, кажется, слышу на грани сознания хрустальный звон колокольчиков, как отзыв на мои физические ощущения. Никаких бабочек в животе, только пружина, всё больше закручивающаяся, ноющая, до сладости болезненная и тянущая. Когда не дышать становится уже невозможно, он отрывается от меня, судорожно дыша, а я, не насытившись вдоволь близостью с ним, прихватываю его нижнюю губу, посасываю, облизываю и вновь вынуждаю его меня поцеловать, на этот раз более сдержанно и нежно, лишь осторожно касаясь губами, ловя томные вздохи.

– Или… – севшим голосом прошептал Егор, отстраняясь от моего лица, и, жарко выдохнув, провёл языком за ушком, отчего волна дрожи прокатилась по всему телу, заставляя чуть выгнуться в спине. Боже, я и не знал, что это может быть настолько приятно. Брат забирается рукой под мою футболку и, щекоча, гладит лишь кончиками пальцев кожу у самой кромки штанов, отчего я и сам не успеваю уследить, когда начинаю вполне недвусмысленно двигать бёдрами, касаясь при этом ягодицами его напряжённой плоти.

– Мм… Егор… – непривычно высоковатым для себя голосом выдыхаю и закусываю губу, чувствуя, как брат целует и покусывает шею, оставляя единственный, но весьма заметный след. Надежды на то, что засосов не будет, окончательно рушатся.

На самом деле мало осознаю, как ответить на его ласки, ведь у меня совсем нет никакого опыта, поэтому мне остаётся только томно постанывать под его вызывающими жар прикосновениями, поцелуями, укусами.

В коридоре раздаётся отчётливый звук шагов, которые минуют комнату брата и направляются в зал, но это всё равно здорово отрезвляет, так что я спрыгиваю с его колен и буквально отлетаю к противоположной стене со скоростью света. Прижимаясь спиной к твёрдой поверхности, которая служила мне сейчас единственной опорой, я затравленно смотрю на брата, чьё тяжёлое дыхание эхом прокатывалось по всей комнате на пару с моим собственным. Ещё минуту его глаза остаются затуманены желанием, а затем просветляются, и в них мелькает то же отчаяние, что и в моих, взгляд становится виноватым и испуганным одновременно. Он сильно вжимается в спинку кресла, хватаясь за подлокотники, как за спасательный круг

– Убирайся, – его голос срывается, но в нём ни капли гнева, только бесконечный страх и отчаяние. Незамедлительно следую его указанию, выбегая из комнаты и стараясь тихо прикрыть за собой дверь, а затем падаю на кровать уже в своей комнате, утыкаясь лицом в мягкое махровое одеяло и роняя на него одинокую слезу. Это не от обиды на брата, не от зла на себя, не от досады, что нас прервали, а от какого-то разрывающего чувства безысходности внутри. Как такое может быть? Почему? Как мы могли, Егор, как мы могли?! Кусаю подушку до боли в скулах, пытаясь сдержать рвущийся из меня крик. Крик боли и отчаяния. Почему всё так? Почему с нами? Зачем так больно?

Вечером и ночью небо чёрное, усыпанное паутиной звёзд, среди которых одиноко светит луна. Это звёздное небо забирает у меня все силы, высасывает все мысли, заставляя только блуждать по аккордам, вливающимся в моё сознание через маленькие шарики наушников. Если убрать звёзды и луну, то небо будет похоже на бескрайнюю бездну, на чёрную пустыню, в которой не жарко и страшно, а свободно и немного тоскливо. Мне бы хотелось погулять по ковру чёрного беззвёздного неба. Говорят, если долго смотреть в бездну, она начинает вглядываться в тебя, и это абсолютная правда. Сейчас в моей душе было просто огромная дыра, в которой не было ни мыслей, ни чувств, только бесконечная пустота без проблеска света. Больше не крутились в голове глупые вопросы, больше не дрожали пальцы из-за эмоций, больше не горело от вожделения тело. Только тишина в комнате, прерываемая ровным, мерным глубоким дыханием, только пустошь внутри меня и бескрайняя пустыня над головой. Эти яркие точки на фоне чёрного небесного холста почему-то приносили мне успокоение и даже облегчение, хотя дела обстояли хуже некуда. Мне просто не хочется думать, не хочется говорить, что-то предпринимать, действовать или решать, я мечтаю лишь пролежать вот так вечность, в полном спокойствии и одиночестве, где нет проблем, мнения окружающих, их самих и глупых взаимоотношений с ними. Ну кто бы мог подумать, я впервые в жизни зол на то, что выжил, что всё ещё хожу по земле, дышу и ношу за собой эту бездну. Хочется крикнуть о помощи, чтобы кто-то пришёл, помог выбраться из этой пучины, заполнил бы, утешил. Но голоса нет, вместо него срывается с губ только отчаянный шёпот; а над головой всё ещё крутится звёздное небо, и луна бросает свой бледный свет на моё лицо, которое я забыл и не хочу видеть. Ночь длится бесконечно долго, но я бы и рад чтобы она вовсе не заканчивалась, никогда. В голове ни одной мысли, в сердце ни единого чувства, тело совсем не хочет двигаться, только в воздухе скользит дикое желание, даже призыв – к спасению. Если кто-то не вытащит меня из этого состояния, я никогда не смогу выбраться сам.

Утреннее солнце рыжими зайчиками пляшет в отражениях, алыми лучами скользит по предметам, заставляя их отбрасывать тень. Такой юркий лучик проскальзывает и по моему лицу, слепя глаза, что и выводит меня из состояния транса, возвращает телу возможность двигаться, а мыслям – свободно течь в привычном ритме. Остро и неожиданно приходит осознание того, что необходимо что-то делать, хотя всего несколько часов назад мне совершенно этого не хотелось. Позвонить Артёму пока что оставалось самой разумной – вообще-то единственной – мыслью в моей голове, но пока что ещё слишком рано, он спит, как и спят все мои домашние, так что мне остаётся только ждать. «Надейся и жди» как говорится в одной песне, название и исполнителя которой я, к сожалению, не помню.

После рассвета проходит ещё несколько десятков мучительных минут прежде, чем дом начинает оживать. Первыми, к моему удивлению, встают родители: папа сразу занимает душ, это я определяю, услышав, как неприятно скрипнула дверь и щёлкнула за ней щеколда, а мама направилась прямиком на кухню, напевая что-то себе под нос и принимаясь готовить завтрак, шурша разными пакетиками и изредка несильно гремя посудой. Присутствия Егора нигде не замечается, он не встаёт, не возмущается, почему он проспал или почему занят душ, просто абсолютная тишина из его комнаты и ничего больше. Его нет, даже когда папа выходит из душа, когда родители в непривычном молчании завтракают, собираются и выходят из квартиры, отправляясь на работу. У меня нет ни сил, ни желания выходить к ним, тем более, что они будут задавать вопросы насчёт Егора именно мне, а я понятия не имею, что им отвечать.

Мне совершенно не хочется видеть брата, говорить с ним или даже молчать. Не из-за обиды, презрения или чего-то ещё, просто мне нужно как следует подумать перед тем, как бросаться в омут с головой. Я не знаю, как вести себя с ним, что говорить. Скажу, что мне жаль, и он решит, что мне не понравилось и я хочу всё пресечь на корню, скажу, что я растерян, и в нём взыграет натура старшего брата-защитника, и тогда точно ничему не бывать, скажу, что понравилось, и мне не избежать лекции о том, как всё это неправильно, грязно и пошло. Хотя, я не могу знать этого наверняка, он не я и среагировать может совершенно по-другому. Вот поэтому я и не хочу его сейчас видеть, по крайней мере, ближайшие пару часов, потому что они нужны мне как воздух, чтобы собраться с мыслями и подобрать нужные слова, а ещё позвонить Артёму, ибо сделать это надо обязательно, вне зависимости от исхода нашего с братом предстоящего разговора.

Несмотря на гудящие ноги и раскалывающуюся голову, я стремительно второй час подряд нарезаю круги по своей комнате, пытаясь расставить все мысли по полочкам, но у меня это получается очень и очень скверно. Постоянно что-то не так и не то, что-то не сходится, и из-за этого рушится вся пирамида, весь пазл. Не знаю, чем оправдать то, что мы с ним братья, не имею понятия, чем это оспорить, доказать, что это неважно, а важны лишь наши чувства, но, чёрт возьми, какие чувства, если намёк о них есть только у меня. А вдруг для него это было просто мимолётное желание, похоть, что тогда мне прикажете делать? Я уже не могу, как бы ни старался, отрицать того, что Егор мне нравится, по-настоящему нравится как парень, он привлекает меня абсолютно всем: характером, внешностью, манерами, даже просто своим приятным, проникающим низким голосом. А что у него может быть ко мне? Как вообще можно испытывать симпатию к ходящему почти трупу с впалыми щеками, синяками под глазами, исхудавшим телом и капризным характером, как? Если уж я противен сам себе, то и для остальных совершенно точно непривлекателен. И не стоит ни на секунду забывать, что кроме моей паранойи у меня нет ничего за душой. Есть только моя дистрофия и неврастения, изгадившие последние несколько месяцев моей когда-то счастливой жизни, которая теперь могла называться лишь жалким существованием, прожиганием времени от понедельника до понедельника. Сколько себя любимого не жалей, лучше от этого не становится, а лишь только усиливается тянущая боль в груди.

Не выдержав больше ни минуты, хватаю лежавший на столе телефон и судорожно набираю номер Волкова, который отвечает привычным недовольным и сонным голосом.

– Какого чёрта?

– Мне нужна твоя помощь.

– Да? В девять утра? А подзатыльник тебе не нужно, нет? – бурчит он обречённым тоном, потому что уже заранее смирился с тем, что придётся меня как минимум выслушать.

– Не нужно, спасибо, только помочь. Слушай, ты же наверняка знаешь много симпатичных и умных девчонок.

– Угу, – задумчиво и немного удивлённо тянет друг на том конце провода.

– Найди мне такую, только желательно старше восемнадцати.

– Может, ещё и параметры укажешь? – возмущается он, тяжко вздыхая.

– Надо будет – укажу. А пока что просто подыщи хорошую девчонку для моего брата, только чтобы хорошую, а не как обычно.

– Стой-стой, я не ослышался? Твоему брату? Чего это вдруг?

– Нет времени объяснять, потом расскажу. Короче, я рассчитываю на тебя, удачи, – и сбрасываю вызов, не давая ему задать мне ещё какой-нибудь глупый вопрос. Просто сейчас не до этого, сейчас нужно поговорить с братом, потому что он уже совершенно точно давно проснулся, но просто не выползает из своей комнаты.

– Егор, – тихо шепчу, неуверенно стуча в его дверь, но ответа не следует, хотя отчётливо слышно его копошение на кровати, красноречиво подтверждающее мои догадки о том, что он давно не спит, а просто прячется.

– Можно войти? – всё так же тихо дрожащим голосом спрашиваю, но, не дождавшись ответа, просто вхожу, прикрыв за собой дверь и застывая возле неё, заметив на постели ссутулившуюся фигуру брата и поймав на себе его цепкий взгляд, который полон интереса и чего-то ещё, неуловимо плохого.

– Я не разрешал, – хрипит он и смотрит как-то сверху вниз, так, как обычно мучители смотрят на свою жертву – с пренебрежением. И от этого взгляда и тона становится тошно, весь мой боевой настрой мгновенно схлынул.

– Мне уйти? – интересуюсь немного разозлено, потому что он сейчас должен быть рядом со мной, просто обязан, он моя опора, лишившись которой, я просто погибну, и он прекрасно это знает.

– Нет, – его взгляд меняется на виноватый, и брат безвольно опускает голову, вздыхая.

– Нам надо поговорить, – пусть мой голос и звучит уверенно, но в голове всё ещё куча вопросов: к нему, к себе, к богу даже. Мысли всё ещё не пришли в порядок, а я так и не решил, что именно скажу брату, да и что я могу ему сказать, а что должен? Как мне рассказать родному брату, человеку, который всю жизнь вытирал мне сопли, исправлял мои ошибки и решал мои проблемы, что я испытываю к нему далеко не здоровый интерес, не такой, какой может испытывать брат к брату. Как мне рассказать ему, что я хочу его поцеловать, что я хочу касаться его тела, что я хочу, чтобы все его улыбки предназначались только мне, чтобы только для меня он иногда готовил завтраки и целовал в щёку, уходя на учёбу или позже на работу? Как мне сказать ему, что он человек, с которым я хочу каждый день вместе ложиться, спать и просыпаться, для которого я хочу стать самым важным, с которым я хочу провести всю свою жизнь, не расставаться ни на секунду? Разве я настолько эгоист, чтобы сказать ему такое? Разве я настолько эгоист, чтобы не оставить ему выбора, чтобы навсегда привязать его к себе? Я не достоин даже находиться с ним в одном помещении, дышать с ним одним воздухом, смотреть вместе с ним на одно солнце, я не достоин такого хорошего человека, как он. Кто-то более нежный, хрупкий, любящий, благодарный, честный и чистый должен быть рядом с ним, и на кого-то такого должны быть направлены все его силы, а не на меня. И всё же сомнения у меня в душе настолько сильные, что начинает снова болеть голова, а в висках стучит, сердце бешено колотится, и мне, кажется, срочно нужен корвалол. Вместе со стыдом перед братом я испытываю ещё и жгучую вину перед родителями, родственниками, знакомыми, друзьями, перед всем обществом в целом, за то, что я такой неправильный, что я такой мерзкий. Как можно хранить столь низкие мысли в своей голове, мысли о своём родном брате? Я падший человек, низкий, простите меня мама и папа, ваш Илиан вырос не таким, каким вы хотели, я не достоин и вас тоже.

– Да, верно, – его тихий шёпот выводит меня из оцепенения. Смотрю на Егора, а вид у него такой, словно он как минимум убил человека – вина во взгляде, руки дрожат, и даже негромко, но чётко стучат зубы, а губы подрагивают из-за нервного дыхания.

«Да, верно», но я не знаю, что ему сказать. Хочется сказать так много, и в то же время ничего не сказать, потому что, кажется, в моих мыслях нет ни одной достаточно обоснованной или важной, достойной быть озвученной. Пусть я всю жизнь считал, что могу быть откровенным с этим человеком, могу рассказать ему абсолютно всё, но именно в этот момент это оказалось не так. Я слишком стыжусь и стесняюсь поведать ему обо всём, что я думаю. Сейчас он для меня не любимый родной брат, к которому я бегал по ночам, когда просыпался из-за кошмаров, сейчас он для меня не тот, кому я рассказывал о своих небольших детских подвигах, нет… В этот момент он для меня мужчина, к которому я испытываю симпатию, скорее всего невзаимную, но всё же хочу выразить ему свою чувства. Да, хочу, но всё ещё сомневаюсь, будет ли это правильно, будет ли это принято им. Как мне признаться в своей осквернённости этому красивому, умному, сильному, перспективному, доброму парню, у которого без меня, скорее всего, впереди столько путей, столько возможностей, как? Разве могу я сказать этому человеку о том, насколько грязные мои мысли и я сам? Наверное, всё-таки могу, раз я уже стою здесь, а ладони мои сжаты в кулаки. Прости меня, брат. Нет, не так. Прости меня, Егор. Всё, хватит, довольно мыслей, нужно открыть уже рот и сказать что-нибудь, что угодно, первое, что придёт в голову, лишь бы начать уже этот разговор.

– Знаешь… тут такое дело… – полушепотом начал я, медленно приближаясь к его кровати и осторожно пристраиваясь на самый краешек, как можно дальше от Егора, чтобы не давить на него своим присутствием. – Это… – на какое-то мгновение все мысли в голове превратились в кашу, так что выловить оттуда хотя бы что-то теперь казалось просто невозможным, и я замолчал ненадолго. – Просто я… – сложно, чёрт возьми, как же это сложно! – Е… – начал, было, я, но вновь запнулся, бросив затравленный взгляд в сторону брата и сразу же опустив его на сжавшиеся в кулаки ладони. Почему, чёрт возьми, почему я не могу назвать его по имени? Это ведь не сложно. Егор. Моего брата зовут Егор! Идиот, ты же постоянно обращаешься к нему так, но почему сейчас не можешь выдавить из себя ни звука? Что не так, что изменилось?

Становится трудно дышать, сердцебиение усиливается, а руки начинают предательски дрожать. Я опять попытался взглянуть на брата, словно это бы что-то могло изменить в данной ситуации, но как только столкнулся с его карими глазами, полными какого-то пугающего непонимания и жалости, вновь опустил взгляд на его колени и сжавшиеся кулаки.

Впервые в жизни мне было настолько страшно, и этот страх не был сравним ни с чем другим, что я испытывал раньше. Словно я внезапно оказался посреди минного поля, где один шаг, одно неверное слово, и мне конец.

– Я… мне нужно сказать тебе кое-что важное, – вдох-выдох, давай, Илиан, не будь тряпкой, не смей молчать! – То, что произошло вчера… – от смущения лицо залилось краской, голова потяжелела, видимо, от внезапно нахлынувших, а точнее, вернувшихся мыслей. – Прости… – моя тощая дрожащая рука на автопилоте потянулась к шее, это у меня уже нервное. Почувствовав холод на коже, я снова собрался с мыслями. – Тебе, наверное, неприятно вспоминать вчерашнее…

Егор всё так же продолжал буравить меня своим немигающим взглядом, и мне казалось, что он хотел что-то сказать в ответ, но не мог, просто не мог ни морально, ни физически. А мне же из-за его молчаливого бездействия становилось все труднее излагать собственные мысли, я то и дело останавливался и закрывал глаза, уходя в себя, собираясь с силами. Наверняка Егору впервые доводилось видеть столь глупое и невнятное признание в любви. Ну, да в любви. Я хочу, просто безумно хочу признаться ему в собственных чувствах, потому что уже осточертело держать всё в себе. Не могу больше, хватит с меня! Я хочу, чтобы он знал об этом, и мне всё равно, что будет с нами потом. Мне уже, правда, всё равно.

– Егор, – с трудом выдохнул, вернувшись из омута мыслей, – Ты… – судорожный вздох и резкий рывок вперёд. – Я! Я люблю тебя! – выкрикнул я, вскочив с кровати, словно ошпаренный, и тут же повернулся к брату спиной, с неимоверной силой сжимая руками края своей домашней футболки.

Зачем я отвернулся от него? Ну же, повернись, посмотри ему в глаза, ты, грёбаный извращенец! Ты уже наступил на эту самую мину, так имей же храбрость закончить начатое! Хотя, куда уж мне… Я же просто больной на всю голову братец, что ещё от меня можно ожидать? Что я в порыве страсти, не спрашивая разрешения, брошусь целовать эти желанные губы? Нет, вместо этого я просто застыл столбом, словно на стоп-кадре, в ожидании реакции Егора. Но её не последовало. Тишина начала давить на виски. Из-за того, что вскочил, да ещё и заорал в придачу, как полный придурок, адски разболелась голова. Я совершенно точно полный идиот. Егор молчал, и я тоже не смел снова открыть рот, лишь бы не ляпнуть ещё что-нибудь. Да мне и нечего было больше ему сказать. Оправдываться теперь уже не было совершенно никакого смысла. Это всё, просто всё, финиш. Я поставил между нами жирную точку. Это конец. Егор никогда не сможет ответить на мои больные чувства. Хотя, я знал это с самого начала, всё равно признался ему, так глупо. Я разрушил всё, что имел, всего одной долбанной фразой, всего тремя глупыми словами. Ну, зачем, боже, зачем я это сказал? По лицу вдруг покатились горькие, обжигающие слёзы – слёзы полные непонимания, отчаяния и безысходности. У меня просто не нашлось сил сдержать их. Я молча стоял спиной к брату, а по лицу градом катились эти предательские слёзы, но я сдерживал всхлипы, не давал плечам очевидно трястись, потому что не хотел выдать своей истерики, это сломит его, сломит. Внутри дрожащие стыд и страх. Захотелось немедленно пойти в собственную комнату и удавиться где-нибудь в самом тёмном углу. Я ничтожен, просто ничтожен и омерзителен.

– Я… – прошептал сквозь дрожь в голосе, на губах повисла болезненная, кривоватая улыбка. Зачем я пытаюсь улыбаться? Кого пытаюсь обмануть, себя или его? Мне больно, ужасно больно, до ломоты во всём теле, но больно морально, намного сильнее, чем могло быть когда-то физически. – Я не заставляю тебя принять мои чувства, – виновато опустив голову, я попытался незаметно вытереть лицо трясущимися руками, которые отказались меня слушаться. – Я просто… Просто хочу, чтобы ты знал. Мне всё равно, примешь ты их или нет. Мне, правда, всё равно, – из кома, застрявшего в горле, стали порываться какие-то истеричные смешки. Тело начало передёргиваться вместе с руками. – Ты можешь ненавидеть меня, презирать. Я приму это. Я приму всё, что ты скажешь, потому что это правильно. А я… Я всего лишь больной… грёбаный больной брат.

Довольно, Илиан. Прекрати нести чушь. Захлопнись! Захлопнись сейчас же и вали обратно в свою комнату!

– Прости, – выпалил я сквозь слезы, – Я… Я зайду позже, – на этом ноги стремительно понесли меня к выходу. Дверь за спиной непривычно громко захлопнулась. Я исчез из комнаты брата, даже не дав ему вставить ни единого слова. Точнее… Я боялся услышать его ответ… Боялся услышать страх в голосе, слова презрения, негодование, что-то такое, что бы ранило меня ещё сильнее моих собственных слов. «Я люблю тебя». И как я посмел сказать это собственному брату? Как, чёрт возьми?!

Только с размаху рухнув на родную постель и зарывшись лицом с мягкое махровое одеяло, приятно пахнувшее луговыми цветами, я обретаю покой, и мне даже начинает казаться, что всё недавно случившееся было вовсе не со мной, будто я просто посмотрел странный фильм. Но, к сожалению, это не так. Только что состоялся, по-моему, самый важный разговор в моей жизни, пусть это и был по большому счёту лишь мой монолог. Становится страшно, и я понимаю, что стоит мне покинуть свою маленькую крепость из четырёх стен пять на три метра, я сразу же окажусь снова в том мире, где мои мысли могут быть осуждены, где за мои поступки общество влепит мне смачную пощёчину, где брат, возможно, возненавидит меня за то, какой я есть. Но всё это будет потом, через час или два, а может, даже завтра, но сейчас вокруг меня только тишина и молчаливое отчаяние, и часы всё так же противно и нарочито громко тикают в глубине комнаты, а я всё так же не могу вычислить по циферблату время. Спросить бы сейчас Егора, который час, но сегодня я и так наговорил ему лишнего…

Погрузившись в тишину, я совершенно перестаю замечать, как течёт время. Может, с того момента, как я приземлился на кровать, прошёл всего лишь час, а может, уже поздний вечер, и семья с нетерпением дожидается меня за ужином. Но это не так, и я могу подтвердить свои мысли лишь рыжими бликами солнечных зайчиков, отскакивающих от окон здания напротив и прокрадывающихся в мою комнату размытыми мазками по мебели и стенам. Если свет всё ещё в моей комнате, значит, мама ещё не пришла с работы, но скоро уже будет дома, так как день теперь быстрее идёт на убыль. Удивительно, а я и не успел заметить, как незаметно подкрались первые числа октября; на улице становилось прохладно, так что из открытого окна на меня дул не самый приятный ветерок, но вставать и прикрывать створку было слишком лень, так что я продолжил лежать и пялиться в пустоту до тех пор, пока последний рыжий зайчик незаметно не выскользнул из моей комнаты, а в двери послышался звон ключей. Дождался.

Мама вернулась чуть уставшая, но довольная, держа в руках пару внушительных пакетов с логотипом местного супермаркета. К нашему с ней общему удивлению, Егор так и не показал носа из комнаты, так что матери помог донести тяжёлые пакеты до кухни я, хотя такая задача и оказалась для меня трудноватой. Но сейчас я не имею права жаловаться, когда свалил на его плечи такую тяжёлую ношу. Хоть вагоны за него разгружать буду, лишь бы почувствовать малую толику той тяжести, что теперь висела над ним тёмной тучей лишь бы мало-мальски искупить свою вину.

– Мам, когда папа вернётся?

– Или, он заканчивает в шесть, а вернётся ближе к семи.

– Да, точно, – неуверенно шепчу, краем сознания вспоминая, что уже сотню раз задавал ей этот глупый вопрос. А мама, как обычно добродушно улыбаясь, раз за разом с вежливой терпеливостью отвечает на мои вопросы.

– Или, я пока пойду и переоденусь, а ты разложи всё по местам, ладно? – мама вновь благодарно улыбается в ответ на мой безвольный кивок и выходит из кухни, ласково добавив напоследок, – Спасибо, солнышко.

– Спасибо, солнышко, – шевелю одними губами, даже не пытаясь выдавить из своего горла звук, повторяя за мамой её тёплые слова. Странно, для неё и для всех домашних я солнышко, но разве может свет приносить столько боли и страданий? Мама, прости, я не солнышко, а настоящее затмение.

Лениво принимаюсь раскладывать покупки по надлежащим им местам, стараясь ничего не напутать и не поставить снова стиральный порошок в кухонный шкафчик, а муку на полку в туалете, как это однажды случилось. Думаю, получилось у меня в итоге недурно, я всё ещё раз перепроверил и успокоился, решив, что нигде не успел напортачить. Время, пока мама готовила ужин, тихо напевая себе под нос что-то из репертуара Аллегровой, текло для меня много медленнее, чем те несколько часов, пока я дожидался её возвращения. Я успел посидеть на кухне и подоставать её своими бессмысленными философскими разговорами, поторчать в интернете, устроившись на подоконнике и всё-таки закрыв окно, послушать музыку и даже посмотреть пару серий «Волчонка», пока, наконец, не дождался скрежета ключей в замочной скважине и вымученного хриплого вздоха где-то далеко в коридоре.

Да, папа вернулся уставший и немного растерянный, он отчего-то не мог сконцентрироваться на чём-то одном и, стоя прямо в коридоре, принялся развязывать галстук вместо того, чтобы расшнуровывать ботинки, но к нему на помощь оперативно подоспела мама. Наверное, сегодня у него была какая-нибудь важная встреча или даже совещание, потому что обычно он так сильно выматывался именно после подобных мероприятий. Несмотря ни на что, отец появился за ужином уже более бодрым, но немного молчаливым, так что сегодня он, как и обычно я, предпочитал слушать, а не говорить. Но, к сожалению, рассказывать о прошедшем дне пришлось только маме, так как Егор всё же не решился выйти из своей обители. Наверное, ему было тяжело смотреть мне в глаза, тем более в присутствии родителей. Думаю, мне бы это было тоже сложно, так что отчасти я был ему благодарен. Мама, облегчённо выдохнув, забрала у нас с папой из под носа тарелки и принялась привычно наводить порядок на кухне. Да уж, надоели мы порядком ей своим напряжённым молчанием, ведь Егора с нами не было, а соответственно и эту гнетущую тишину скрасить тоже было некому.