Текст книги "Младшая неврастения (СИ)"

Автор книги: Lirva

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

За всю ночь я не сомкнул глаз ни на секунду, потому что все мои мысли вместе с неугомонным сердцем рвались к брату, который лежал в соседней комнате, отделённый от меня всего парой дверей, но всё равно такой далёкий, практически недосягаемый.

Утром я поднялся ни свет ни заря. Вызвал себе такси, вытащил из-под кровати заранее приготовленную спортивную сумку, оделся. Взял все необходимые вещи: телефон, паспорт, билет, некоторые другие документы. Напоследок зашёл в комнату брата. Егор спал без задних ног, должно быть, до этого его ночи, как и мои, были беспокойными и бессонными. Я наклонился к нему тихо, стараясь не разбудить, и поцеловал в уголок губ на прощание. Беззвучно прошептал: «Я люблю тебя». Пока, братишка, я улетаю в большую страну далеко-далеко отсюда для того, чтобы вылечиться, запудрить мозги родителям, будто наша с тобой связь была мимолётным юношеским всплеском гормонов, вырасти, стать достойным тебя и вернуться обратно. Представляю, тогда мы будем куда более гармоничной парой. Надеюсь, там я действительно вырасту. Хотя бы в психологическом плане. Чтобы стать таким же, как ты, каким я всегда мечтал стать.

Я заметил лежавшие на столе наручные часы Егора. Брат практически всегда носил их, очень редко снимая. Они были сделаны из какого-то камня и оттого были невозможно тяжёлыми. Но мне очень хотелось иметь там, на другом конце Света, хоть что-то, что будет напоминать мне о нём. Я надел часы на руку и вернулся в свою комнату за сумкой. Оставив на столе заранее написанную записку, я мышью прокрался в коридор и предельно тихо оделся. Так же тихо я выскользнул за дверь и сбежал вниз по лестнице, игнорируя лифт. Возле подъезда меня уже ждало такси, которое довезло меня до аэропорта. Я без лишних заминок прошёл посадку и через некоторое время заворожено наблюдал, как в окне иллюминатора постепенно исчезает залитая утренним солнцем Москва.

========== часть 18 ==========

В самолёте было свежо и пахло обивкой, а ещё там было слишком много народу. Такая толпа людей, собравшихся в маленьком пространстве, толкающихся, прижимающихся, недовольных, всех со своими проблемами, напрягала меня неимоверно. Становилось не по себе и немножечко страшно. Перед взлётом стюардесса попросила всех отключить мобильные телефоны. В этот момент я почувствовал себя по-настоящему взрослым, ведь я в первый раз летел на самолёте, да ещё и совсем один. Вот что значит самостоятельность. Планы, выстраивающиеся в голове по полочкам, были воистину грандиозными. Я пройду курс терапии и приложу все усилия для того, чтобы действительно вылечиться, а после останусь в Америке. Буду работать, там с этим намного проще, чем у нас, где тебя даже дворы не возьмут мести без диплома. А потом, заработав достаточно и получив нужный опыт, вернусь обратно. К тому времени я уже буду взрослым, не зависящим от родителей человеком, и смогу сам распоряжаться своей жизнью. Никто не заставит меня держаться от брата подальше, пока в законодательстве это не является уголовно наказуемым преступлением. Я действительно хочу стать достойным человеком, кем-то, кто будет достоин такого идеального парня, как Егор. Естественно, я никогда не смогу стать таким же высоким и сильным, но я обязательно научусь вести себя на публике, держать лицо, вести светские беседы на отвлечённые темы, идеально пользоваться всеми столовыми приборами и всяким другим премудростям и мелочам, которые так необходимы в повседневной жизни. Мы с Егором и так не похожи, про нас нельзя сказать, что мы братья, если просто посмотреть со стороны. Кто-то из нас сможет запросто сменить фамилию, и тогда мы станем для общества не какими-нибудь братьями-извращенцами, а вполне обычной однополой парой. Да, в России к таким парам всё ещё остаётся весьма предвзятое отношение, но кто знает, что случится через пару лет? Может быть, всё изменится в лучшую сторону? Странно, не замечал в себе раньше склонностей к оптимизму.

В полёте меня немного укачало, и чтобы не нервировать других пассажиров криками умирающих китов, которые издавал мой живот, я попросил у стюардессы воды. Молодая миловидная девушка заботливо принесла мне стакан и спросила, не нужно ли мне чего ещё. Странно, вроде бы вот она, идеальная девушка: наверняка умная, красивая, работящая, милая – но вместо симпатии я испытывал лёгкий дискомфорт от её присутствия. Мизантропия – не тот диагноз, с которым мне хотелось бы прилететь в клинику в Нью-Йорке, если честно.

От полёта прошёл всего час, а я уже весь измаялся от скуки, не зная, куда себя деть. Теперь я понимаю людей, которые специально в интернете ищут кого-то, с кем они могли бы вместе куда-то полететь. Летать одному чертовски скучно! В интернете не посидишь, потому что связь включать нельзя, а в режиме полёта ничего, кроме игрушек, которых отродясь не было на моём телефоне, использовать не получается. Я уже решил от скуки встать и пройтись по салону якобы в туалет, но самолёт неожиданно тряхнуло, и я упал обратно в своё кресло.

***

Егор

Утром того дня, когда Или должен был улетать в США, меня подкинуло ни свет ни заря, хотя его вылет был лишь днём. На часах было девять, для меня не свойственно самому просыпаться так рано, но на душе отчего-то было неспокойно. Едва продрав глаза, я поднялся с койки и пошёл в комнату брата. Слава Богу, хотя бы в такой день родители разрешили мне переночевать дома. Хотя, они бдительно проследили за тем, чтобы мы легли в разных комнатах. Удивительно, что отец себе раскладушку в коридоре между нашими комнатами не поставил. Наверное, будь у него эта самая раскладушка, он бы так и сделал.

Мельком заглянув в комнату через щель в двери, я увидел сжавшийся на кровати комок и облегчённо вздохнул. Малыш Или, наконец-то, уснул. В последнее время ему очень редко удавалось поспать из-за постепенно ухудшающегося самочувствия. Прикрыв за собой дверь, я вышел на кухню, где, как оказалось, уже бодрствовали родители. Находиться с ними в одном помещении было крайне неловко, стыд и вина грызли изнутри, стоило только поднять глаза на маму или отца. И неясно, что было хуже, мамина покладистая молчаливость или тихий отцов гнев.

Я осторожно, на пробу, присел за стол и, к удивлению, не был тут же выгнан из-за него. Через пару минут мама поставила передо мной кружку ароматного чая и маленькую тарелку с творожными блинчиками. Как же я соскучился по всему этому. В той квартире, которую я снимал, мне приходилось просыпаться каждое утро в полном одиночестве, самому готовить себе завтрак и заваривать чай, в полном молчании умываться, бриться и приниматься за дела. А дел у меня никаких особых не было. Даже на подработке на время новогодних праздников были выходные, директор сам торжественно заявил, что не желает нас видеть до самого одиннадцатого числа. Честно, до одиннадцатого числа я оброс, как моджахед, но на работу явился, как солдатик. На сегодняшний день я взял отгул, так как причина была более чем весомая. Не каждый день у меня брат улетает куда-то за океан.

Идиллию завтрака разорвал звонок телефона на моём мобильнике, доносившийся из комнаты. Я быстро добежал туда, поднял трубку, не глядя на экран, и приложил телефон к уху, стремительно возвращаясь обратно на кухню, потому что совсем не хотелось, чтобы блинчики остыли.

– Егор… – послышался перепуганный голос Или на том конце провода, заставив меня, как громом поражённого, застыть на месте.

***

Самолёт затрясло сильнее, а стюардесса по громкой связи передала всем, что это просто небольшая зона турбулентности, которую мы скоро преодолеем, и что нам нужно всем занять свои места и пристегнуться во избежание неожиданных травм. Я прирос к своему креслу, как гриб-паразит к дереву, наспех пристёгиваясь и зажмуривая глаза. Ну вот, глупый маленький Илиан хотел стать взрослым и самостоятельным человеком, а в итоге оказался всё таким же маленьким трусишкой, который испугался рядовой, в общем-то, ситуации при полёте. И как я с таким пугливым характером собрался стать для Егора хорошей партией? Глупости всякие лезут в голову.

Но нас всё не переставало трясти, ни через пять минут, ни через десять. Стюардесса взывала к спокойствию, но дети, находившиеся на борту, уже начинали плакать, едва не заставляя меня поддаться тому же порыву.

После к нам по громкой связи обратился сам капитан корабля. Напряжённый голос взрослого мужчины, доносившийся из колонок, заставил меня всего сжаться и похолодеть. Он сообщил нам, что связь с диспетчерской была потеряна, и поэтому мы вынуждены сделать временную посадку для того, чтобы все проблемы были улажены.

Час от часу не легче! Если самолёт потерял связь с диспетчером, значит, он совершенно не представляет, куда лететь. По крайней мере, мне так думалось. С другой стороны, они собирались сделать посадку, значит, где-то рядом должен был быть аэропорт, а это значило, что пилоты всё-таки знают, куда им лететь. Жаль, я совсем ничего в этом не понимаю. Будь здесь Егор, он бы обязательно объяснил.

Я почувствовал, как уши постепенно начинает закладывать, а пожилая женщина на соседнем сидении сказала, что это из-за того, что мы снижаем высоту. Мне почему-то подумалось, что мы должны были давным-давно покинуть эту «зону турбулентности», но нас всё не переставало трясти. Неужто эта зона такая большая?

Когда самолёт тряхнуло сильнее, дети начали громко плакать, а затем весь борт как будто накренился вперёд. Я почувствовал это, потому что сильно навалился грудью на ремень безопасности. Всё такой же спокойный и ласковый голос стюардессы попросил всех пассажиров занять свои места и пристегнуться. Я думал, что мы просто снижаемся, ведь мне неоткуда было знать, как обычно самолёты снижают высоту. Это же был мой самый первый полёт. Но вскоре самолёт завыл, как раненный зверь, и я уже буквально кожей почувствовал, что мы падаем. Плакать начали все: дети, женщины, старики, даже мужчины. Откуда-то сверху нам на головы высыпались кислородные маски. А я до побеления костяшек сжимал в руке телефон и не мог вдохнуть – от страха меня парализовало. Когда в салоне раздался какой-то пронзительный скрежет, а следом за ним истошный крик, я словно очнулся. Застучал дрожащими пальцами по экрану. Тремор был жуткий, попадать с первого раза почти не получалось. Единственная мысль, бившаяся в голове, была «срочно позвонить Егору!» Кто-то позади меня истошно выкрикнул: «Мы падаем!» И это было первой же фразой, которую я прошептал в трубку, после того, как окликнул брата по имени.

– Егор… Мы падаем… – вокруг стоял такой лязг, что мне показалось, будто я уже в преисподней. Вот он, мой личный Ад, где всё гремит цепями и лязгает.

– Или? Что? Ты о чём? Зачем ты звонишь?

– Егор, я в самолёте. Самолёт падает, – из глаз катились слёзы, но всхлипов не было. Я не мог всхлипывать и даже нормально дышать, потому что чёртов ремень безопасности давил на грудную клетку с каждой секундой всё сильнее.

– Малыш, что ты такое гово… – брат сам замер на полуслове. Мне некогда было думать. Было страшно и холодно, а мозг как будто атрофировался. Нужно было что-то сказать или сделать, передать какую-то невозможно важную информацию, но на ум не шло ничего, кроме несусветной глупости.

– Дай мне родителей! Егор, сделай громкую связь! – выкрикнул я отчаянно, моля всех Богов, лишь бы он послушал меня с первого раза и не задавал тысячи вопросов.

– Сделал, малыш… – загробным голосом прошептал брат, и я слышал в этом голосе страх, совершенно непередаваемый страх, какой охватывал и меня самого. – Что происходит?

– Самолёт падает… – я больше не мог кричать, потому что с трудом вбирал в лёгкие очередную порцию воздуха. Слёзы на глазах высохли, но их всё равно жгло, как если бы у меня резко поднялась температура. С губ срывался только хриплый полушёпот. – Мы, кажется, сейчас разобьёмся. Мам, пап… – позвал я, и губы у меня задрожали от застрявших в горле рыданий, которые не находили выхода. – Простите меня… Егор, я люблю тебя. Очень люблю! – последнюю фразу я выкрикнул из оставшихся сил, услышав, как вокруг меня всё с ужасным грохотом разваливается на части.

***

Егор

Из оцепенения меня вывел надрывный голос Или: «Мы падаем». Кто падает, куда падает? Я понять не мог. Мозги ещё не начали варить с утра.

– Или? Что? Ты о чём? Зачем ты звонишь? – я застыл в проёме между коридором и кухней, взглянув на родителей мельком, а затем развернулся обратно, подходя к комнате брата и распахивая дверь. Зачем он звонит мне на сотовый, если он дома? Неужели опять ноги болят, и он не может встать с постели?

– Егор, я в самолёте. Самолёт падает, – отчаянный голос на том конце провода дрожал и срывался.

– Малыш, что ты такое гово… – закончить фразу я не смог, потому что перед моими глазами встало что-то очень нехорошее: маленький комочек, принятый мной с утра за зарывшегося в одеяло Или, оказался на деле разворочанным и оставленным небрежно лежать постельным бельём. Подушка, одеяло и простынь – всё это превратилось в один общий комок. Так он… сбежал? Но как, когда? Куда? Специально оставил этот беспорядок на кровати, чтобы о его пропаже не заподозрили раньше времени?

– Дай мне родителей! Егор, сделай громкую связь! – отчаянный крик моего малыша меня отрезвил, заставив забыть обо всех глупых мыслях. На том конце провода было отчётливо слышно не только голос Илиана. Плач. Душераздирающий плач и крики, а ещё какой-то лязг. Я на автопилоте нажал на кнопку громкой связи и, на негнущихся ногах вернувшись в проём между коридором и кухней, где сидели родители, еле-еле выговорил в трубку: «Сделал, малыш. Что происходит?»

– Самолёт падает… – после этих слов, раздавшихся из динамика телефона, родители замерли мраморными статуями на своих местах, уставившись на меня нечитаемыми взглядами. – Мы, кажется, сейчас разобьёмся. Мам, пап… Простите меня… Егор, я люблю тебя. Очень люблю! – последние слова малыш Илиан буквально выкрикнул, а затем в трубке послышался какой-то лязг, громкий хлопок и шипение, после чего связь оборвалась. Я стоял там, на пороге кухни, приросший к полу, и не мог даже вдохнуть в лёгкие воздух от страха.

Естественно, отец первым делом сорвался звонить в аэропорт, чтобы узнать, что происходит на борту, где находился Илиан. Это выяснить было сложно, так как мы сами не знали, на какой именно рейс он сел. Но рейс, потерявший связь с диспетчером, был только один. И это был утренний рейс Москва – Нью-Йорк. Работники аэропорта уверяли, что у них нет для нас никакой информации.

Вновь зайдя в комнату брата, я обратил внимание на его рабочий стол. Так и есть, аккуратно сложенный вдвое лист бумаги покоился на абсолютно пустой столешнице. Почему-то руки дрожали, когда я взял это письмо.

«Отец», – так начиналось послание, заставляя меня лишний раз пожалеть обо всём, что происходило в последние месяцы в нашей жизни. Никогда Или не называл папу отцом, он всегда был ласков с ним, как в детстве. «Отец» звучит слишком холодно, слишком отстранённо, это совсем не их отношения друг с другом. И лишь я, я один всё испортил.

«Отец, я улетаю сегодня утром, рейсом SU 3991. Я сам поменял билет. Мне не хотелось долгих прощаний. Вы знаете, в какой клинике я буду проходить лечение, но не нужно меня навещать. После окончания курса терапии я не намерен возвращаться домой. Я останусь жить в Америке, буду работать. Пожалуйста, разрешите Егору вернуться домой. Он также может брать все мои вещи, которые будут ему нужны. Передай маме, что со мной всё будет хорошо.

Несмотря ни на что, Егор, я люблю тебя».

Когда мы, все на нервах, собирались и одевались, чтобы сейчас же поехать в аэропорт, по первому каналу в новостях стали передавать срочный выпуск. Я невольно замер в зале напротив телевизора, где на экране позади телеведущей мелькали кадры обгорающего борта самолёта. Она тревожным голосом передавала экстренные новости:

«Сегодня в семь часов утра пассажирский рейс SU 3991, совершавший полёт из Шереметьево в Международный аэропорт имени Джона Кеннеди, упал во время выполнения аварийной посадки на взлётно-посадочной полосе в Праге. На текущий момент от пресс-службы Чешского правительства поступила информация о гибели всех 83 пассажиров и 7 членов экипажа. Родственники пассажиров, находившихся на борту, могут связаться с авиакомпанией по телефону…»

Дальше я уже не слушал. Пальцы сами застучали по сенсору, ни разу не промазав мимо кнопок, набирая номер, отображающийся на экране телевизора бегущей строкой. Гудок был всего один, а затем на том конце провода мне ответил тревожный и какой-то натянутый голос взрослой женщины.

– Я Вас слушаю…

– Здравствуйте. Я родственник одного из пассажиров рейса SU 3991 Москва – Нью-Йорк. Скажите, Хоффман Илиан прошёл посадку на рейс?

– Подождите минуту, – ответил мне всё тот же напряжённый голос. Очевидно, женщина элементарно старалась не заплакать. Но я не мог думать о ней. Все мысли крутились лишь вокруг малыша Или. Господи, хоть бы он не сел, хоть бы он передумал. Это же он сам поменял билет! Сам! – Кхм-кхм, – покашляла женщина на той стороне, затем тяжело вздохнула и скорбным, почти гробовым шёпотом продолжила, – Боюсь, он прошёл посадку. Он… Он был на борту во время взлёта.

Не дождавшись от меня никакого ответа, женщина дрожащим голосом, едва не плача, зачем-то добавила:

– Мои соболезнования…

Но я бросил трубку, не дослушав её. Нет. Нет, не может быть. Глупость какая-то. Мы же не в кино. И не в Голливуде. Пассажирские самолёты просто так не падают.

Сзади что-то громыхнуло. Оглянувшись на звук, я увидел мертвецки бледную маму, лежавшую на полу, и стоявшего рядом с ней белого, как смерть, отца. У него в глазах блеснул страх напополам с отчаянием, и только спустя пару секунд он кинулся поднимать маму. Он унёс её в спальню и, уложив на кровать, вернулся в зал, подходя ко мне почти впритирку.

– Он…? – я знал, почему отец не может договорить.

– Он прошёл посадку, – я был зол, зол на самого себя, что действительно это говорю, что действительно признаю. Я точно так же раньше злился на себя, когда признавал, что Или не совсем здоров. Это та правда, которую порой так трудно принять.

Мне нечего было больше сказать, как будто все слова в мире разом кончились. Отец выхватил из моих рук телефон и, набрав последний вызываемый номер, стал терпеливо ждать. Он с кем-то о чём-то говорил, спорил, кричал, требовал проверить и перепроверить. А потом бросил трубку.

– Они сказали, что мы можем провести опознание по уцелевшим личным вещам пассажиров. Возможно, его всё-таки не было на борту.

Отец ушёл на кухню и, погремев там чем-то, вышел обратно с аптечкой в руках. Он зашёл в их с мамой спальню и прикрыл за собой дверь. Выйдя в зал только спустя бесконечно долгих десять минут и поймав на себе мой нечитаемый взгляд, он едва слышно прошептал, будто боясь своими словами сломать всё равновесие в этой Вселенной:

– Вколол ей снотворного. Пусть спит, пока мы съездим в аэропорт.

Дальше наша жизнь превратилась в один бесконечный кошмар. В аэропорту нам сообщили то же самое, что сказали отцу по телефону – опознание можно будет провести в Праге по личным вещам пассажиров. Лететь мы туда не могли – дома осталась бессознательная мама, а медлить было нельзя. Нам сказали, что пожар после крушения самолёта уже локализован, и сейчас проводятся поиски уцелевших личных вещей. Я не знал, что мог взять с собой Или из того, что могло бы сохраниться после пожара. Возможно, он взял с собой книги, но наверняка они все сгорели. Скорее всего, он взял с собой и любимый плед. Но тот тоже мог сгореть. Колец Или не носил, как и других украшений из металла. Чемодана у него не было, лишь большая чёрная спортивная сумка, каких тысячи. Я путался в мыслях, не зная, за что зацепиться, но в итоге я вспомнил. Вспомнил, что у Или был китайский смартфон с металлическим корпусом. С него-то он нам и звонил. Телефон мог частично уцелеть, это я понимал. Я каким-то образом вспомнил марку и модель телефона, сообщил работникам авиакомпании, обрекая тем самым себя на вечные боль и страдания. Такой телефон был действительно найден. Об этом нам сообщили через два часа, когда мы промаялись возле стойки в аэропорту, ожидая приговора. Конечно, такой телефон мог быть у кого-то ещё, но ведь этот мир – не сказка. Это точно был тот самый телефон. Все пассажиры и команда мертвы. Выживших нет. Или, наш маленький Или… Мой малыш Или… Умер?

Когда мы вернулись домой, то не стали будить маму. Дождались, пока она сама проснётся. Я не имел понятия, как надо ей об этом говорить. Я и сам бы не хотел этого знать. Знать правды. Лучше бы он был обычным сбежавшим из дома подростком, просто без вести пропавшим. Отец сначала предусмотрительно налил маме валерьянки, а затем увёл в комнату. Я остался сидеть на кухне и через пару минут услышал нечеловеческий вой. Люди так не плачут. Так плачут только матери, потерявшие своих детей. Мама выбежала из комнаты, метнулась в коридор, спешно одеваясь. Кричала, что не верит, что всё это бред, плакала, не переставая. Отец силой увёл её обратно в комнату и, наверное, опять что-то дал или вколол, потому что через полчаса всё стихло.

Я был парализован. Был парализован и совсем не мог двинуться. Я просидел на кухне возле окна, где обычно сидел малыш Или, всю ночь. В голове было совершенно пусто. Никаких «почему?» и «за что?», только пустота. Моего Или больше нет.

Утром, хотя я не совсем уверен, что это было именно утро, из комнаты выбежал насмерть перепуганный отец и стал звонить в скорую. В ту ночь у мамы случился инсульт. Она пролежала в больнице несколько дней, пока мы с отцом, хотя скорее он, чем я, добивались от авиакомпании, чтобы они немедленно привезли все найденные личные вещи Илиана. Их оказалось не так уж много. Телефон, мои наручные часы из натурального камня, о которых я не имел понятия, что он их взял с собой. И больше ничего. Ничего больше не осталось от моего малыша Или. В нём было около метра шестидесяти пяти роста и сорока килограммов веса. У него были светлые, почти прозрачные волосы и умопомрачительные серые глаза. Но больше ничего этого нет. Всё это исчезло.

Мы с отцом вдвоём устраивали похороны. Мама специально отпросилась из больницы в этот день. Гроб был закрытым. В нём лежали уцелевшие в полёте вещи, некоторые вещи из комнаты Или, которыми он особенно дорожил, и моё сердце. Вся моя жизнь была в этой маленькой деревянной коробочке. На кладбище уже была вырыта свежая, черневшая изнутри могила. Когда гроб опускали в землю, мама снова потеряла сознание. С нами по просьбе отца дежурила карета скорой помощи. Маму увезли обратно в кардиологию, на похоронах она больше присутствовать не могла. Мне пришлось кинуть первую горсть земли на могилу моего собственного брата. На могилу моей плоти и крови. И я это сделал. В скромной столовой, где проходили поминки, я наткнулся взглядом на бледных, как смерть, с мокрыми глазами двух подростков – Артёма и Андрея, друзей и одноклассников Или. Они смотрели на меня такими больными глазами, что я мог только отвернуться.

Легенда для всех была следующей: Илиан уезжал в Америку, чтобы поступить в престижный колледж и получить там хорошее образование. Ни о его тщательно скрываемой в последние месяцы болезни, ни о нашей с ним порочной связи не было сказано ни слова. Ещё бы. Такую грязь нельзя выносить на публику. Тем более, о покойниках плохо не говорят. Либо хорошо, либо никак.

Глупый малыш Илиан так по-детски просто и трогательно завещал мне все свои вещи. Я забрал всё. Забрал всё и уехал. В ту квартиру, что снимал, пока был выгнан из дома. После похорон и поминок на девятый день отец велел мне выметаться из квартиры. Я понимал его. Я был ему больше не сын. Я бы и сам не смог оставаться там. Там, где всё, абсолютно всё, каждый уголок напоминает об Или. Я бы не смог остаться, зная, что всё это лишь моя вина.

Да, я винил себя в смерти брата. И да, это лишь я один был в ней виноват. Если бы не мы, если бы не наша порочная связь, к которой я склонил его, ничего бы не случилось. Ничего бы этого не случилось, наша жизнь не разрушилась бы. Больше нет нашей семьи. Её просто больше нет, я всё разрушил. Своими собственными руками. Мы ведь были хорошей семьёй. Мы по выходным часто вместе ходили гулять, родители жили душа в душу. Или рос хоть и сложным, но отличным мальчишкой. Зачем же, зачем я всё разрушил? Хотелось умереть. Пойти, выкопать обратно эту чёртову яму, лечь там рядом с гробом и умереть. Но я не мог. Мне было уже двадцать лет, и я, вроде как, учился на третьем курсе в университете.

Те вещи, которые я забрал из его комнаты, я изучил вдоль и поперёк, от корки до корки. Какой он всё-таки был интересный и многогранный, мой малыш. Его интересовали медузы и совы, самураи и холодное оружие, пост-рок и самые первые немые чёрно-белые фильмы, его интересовала музыка шестнадцатого века и развитие гражданского общества в Камбодже после свержения коммунизма. Его интересовали международные отношения, конфликты Запада и Востока, курсы иностранных валют, английский язык и скандинавские сказки. Я жил им, дышал лишь им, я был им. Я изучил абсолютно всё, что ему нравилось, узнал о нём даже то, чего он мне сам не рассказывал. Не знаю, зачем я это делал.

От моего малыша Или совсем ничего не осталась. Только мои воспоминания о нём, которые со временем угаснут, которые мне некому и незачем будет передавать. Что он оставил после себя, мой младший брат? Неровные буквы на листке бумаги? «Несмотря ни на что, Егор, я люблю тебя». Если бы ты только знал, малыш, как я люблю тебя. Что бы ни случилось, я тоже тебя люблю.