Текст книги "Abyssus abyssum (СИ)"
Автор книги: Кшиарвенн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
Бьянка и Нати первые дни старались держаться вместе, чем очень удивляли своих спутников.
– Надо ж, цапались будто еврей с мавром, а как свалились, так вдруг и подружились, – ворчал Джермо, бородатый здоровяк, на представлениях поднимавший под ахи и охи толпы огромные камни, гнувший подковы, разрывавший голыми руками толстенные цепи и жонглирующий вытянувшейся в струнку Бьянкой, как дровосек топором. Во время отдыха Джермо занимался тем, что много ел и еще больше пил, а потом затаскивал в кибитку ту из женщин, какая оказывалась в тот момент ближе, и, как говорится, заезживал ее до полного изнеможения.
Джермо был существом угрюмым и способным найти темные пятна даже на самом ярком солнце. Родом он был откуда-то с гор на севере, и никто не мог сказать достоверно, какое жизненное потрясение заставило мрачного васконца покинуть родное селение и стать ярмарочным силачом. Именно Джермо принадлежал мул, тянувший повозку. Мула Джермо купил не так давно и очень им дорожил, хотя обращался к животному не иначе как “треклятая скотина”. Пепо, как звал он мула в редкие периоды дружелюбия, был под стать хозяину – угрюмый и сильный как бык, он легко преодолевал самые каменистые дороги и почти без труда вытаскивал увязавшие в грязи колеса кибитки.
Сама же кибитка принадлежала Урзе, который, по его собственным словам, родился на дороге, на дороге и умрет. Урзе был акробатом, но возраст его перевалил уже за сорок и жилы его стали утрачивать свою гибкость, а мышцы – подвижность и силу. Он все реже упражнялся в акробатическом искусстве, ограничиваясь тем, что дрессировал тощего и вонючего хорька, который приучен был кувыркаться по знаку Урзе, прыгать в деревянный обруч, обмотанный пестрыми лентами, и немузыкально фыркать под звуки виуэлы, на которое Урзе играл.
Третьим из мужской части бродячей труппы был молодой тощенький парнишка, имя которого было Берт, но которого все звали Лисенком. И кличка очень подходила в его лисьему личику, все черты которого словно стянулись к чуть вздернутому остренькому носу. Лисенок был блондинисто-рыжеват, и в речи его, особенно когда он говорил быстро, проскакивала немецкая гортанная жесткость.
У Лисенка, несмотря на его молодость, был вид человека, знающего все обо всем. Он, кажется, умел объясниться на всех языках и наречиях, какие только встречались, и ничто не ускользало от проницательного взгляда его всегда чуть прищуренных карих глаз. Лисенок безошибочно определял, где не стоит оставаться надолго, потому что жители скупы и магистрат скор на расправу с бродягами, а где, напротив, стоит подзадержаться, чтобы туже набить мошну. При этом он ухитрялся не оспаривать мужского первенства Джермо, легко уживался с Урзе и ладил с обеими девушками. У Лисенка, кажется, была одна-единственная, но пламенная страсть – наблюдать. За людьми, за зверьми, за деревьями, за набегающими облаками, за тем, как наступает на холмы, поля и дороги осень.
От первоначального намерения направиться прямо в Памплону Джермо, подумав, отказался. Вскользь брошенные Лисенком слова о том, что по дорогам стало что-то многовато наемников, особенно беарнцев, явно насторожили силача.
В первом же городишке, ощерившегося старыми полуразваленными стенами, Джермо заявил, что в конце их выступления, после ломания подков и фокусов с хорьком, Нати обязательно должна танцевать. И никакие стоны и жалобы на ушибленную ногу не помогли. Более того – и Джермо, и Урзе были искренне удивлены отказу Нати выступить. Лисенок отмолчался, хитро блестя темными глазами, а во взгляде Бьянки она поймала такое неподдельное удовольствие, словно отказ танцевать на площади был для Бьянки наилучшим подарком. Наверное, это и переломило хребет страху Нати.
Как во сне, она оделась – руки, оправлявшие длинную яркую юбку, дрожали, она никак не могла справиться с завязками, – Урзе подал кастаньеты, но Нати отрицательно покачала головой. Она не знала, что с ними делать, незнакомый предмет грозил вернуть ее страх.
“Это как говорить на публику”, – прошептал в ее сознании чей-то голос. На миг мелькнула картина большой аудитории с уходящими вверх ярусами сидений, строгое усатое лицо с высоким лбом. “Прошу вас, мистер Шарп”.
Она несколько раз сжала и разжала кулаки, хотя и не могла вспомнить, откуда узнала о таком страхопрогоняющем способе, – и вышла на залитую ярким осенним солнцем площадь. Раздались звуки виуэлы, Джермо фальшиво задудел в тибле и звенькнул бубен в руках Бьянки. Бьянка с равнодушным видом ударяла ладонью в туго натянутую кожу бубна – и вот это равнодушие словно ударило Нати изнутри.
Она не помнила, как выступила на середину людского круга, как выпрямилась, как вздернула подбородок и одарила публику ослепительной улыбкой. Тело само знало назойливую, ритмичную музыку, тело ждало ее, как волну, чтобы взлететь на гребень, преодолеть и далее выпевать свою собственную мелодию, сильную, жаркую, понятную даже глухому. Все вертелось вокруг – лица, глаза, белые рубахи, разинутые рты, хлопающие ладони. Нати закрыла глаза и отдалась на волю своего тела, которое ощущалось сейчас гораздо более мудрым, чем все университетские науки. Ее кружило, она качалась на волнах этой внутренней музыки, и все вокруг нее кружилось и плясало в такт.
Музыка окончилась – слишком неожиданно, и Нати замерла растерянная, на полудвижении, еще не совсем соображая, где она и что с ней. Мгновение вокруг стояла тишина, обрушившаяся потом многоголосым ревом и плеском хлопков жестких мозолистых ладоней. Это было так страшно, что Нати затрясло. Чьи-то руки подхватили ее, и голос Лисенка с непререкаемой резкостью скомандовал: “Бьянка, обойди достопочтенных зрителей!”
Лисенок помог ей прилечь в кибитке и быстро выскользнул. Нати лежала на спине, смотря в заплатанный грязный полотняный потолок и потеряв счет времени. Реальность, впрочем, вернулась довольно быстро – вместе с Джермо, который вполз под свод кибитки, сосредоточенно сопя, повозился с чем-то и молча, не сказав ни слова, хозяйски сунул руку ей под юбку.
И это ощущение оказалось знакомым, отозвалось привычной тупой безнадежностью. Тяжесть, придавившая к соломенному тюфячку, шарящая в между ног грубая чужая рука, смердящее луком и гнилью дыхание, вырывающееся из бороды Джермо – хриплое и с каким-то бульканьем, будто его душили. “Соленая… сука… – бормотал он, входя в нее, резко и больно, без подготовки. – Сука, да моя…” Нати сделала над собой усилие, чтобы не зажмуриться и не отвернуться – что-то щелкнуло в сознании и выдало из глубин памяти “подобные личности склонны к садизму, и сопротивление лишь подпитывает эту склонность”. Считая про себя, чтобы отвлечься, она дотерпела, пока Джермо выпустил в нее свое горячее семя, скатился с Нати и принялся завязывать порты. Его семя вытекало из нее, липкое и уже холодное, пачкало юбки. “Нет уж!” – полным голосом произнесло ее сознание. Так не будет, так не будет больше никогда. К ней пришло холодное сосредоточенное спокойствие, оно всплыло откуда-то из глубин памяти.
– Бьянка говорила, что ты уж не тот, что раньше, – стараясь придать голосу мурлыкающих ноток, сказала Нати. – Говорит, жаловался ты ей, что, дескать, годы берут свое. А по мне, – она говорила нарочито грубо, словно и не замечая глухого клокочущего рыка, который исторгла могучая грудь васконца, – по мне и так сойдет, мой горный бычок. Давай-ка Бьянку выгоним да сами кувыркаться будем? Она вон и так говорила, что есть у нее какой-то идальго на примете…
Слова про идальго были чистой воды враньем. Нати не знала, что там Бьянка думала о будущем, но в настоящем невольная подруга ее по несчастью умело приспосабливалась к обстоятельствам. Более того – если у самой Нати осколки памяти о прошлом были живы, то у Бьянки они, кажется, отключились сразу же, как только Нати назвала ее уменьшительным именем. Но на идальго сразу же купился ревнивый васконец.
– Идальго, значит… – почти отшвырнув ее, Джермо тяжело выполз из кибитки.
Этим же вечером Бьянка и Джермо долго где-то пропадали. Вернулись уже за полночь, когда остальные улеглись.
– Я сейчас, теленочек, – судя по подвизгам в голосе, Бьянка была пьяна. Нати притворилась, что крепко спит, но ее больно дернули за волосы и злобный голос прошипел: – Синяки – это ничего, это пройдет. Зато теперь Джермо только мой, и ты, марранская сучка, поймешь, что это значит.
Нати поняла это очень скоро. При дележе общего сбора ее частенько обделяли, так как деньги с публики собирала теперь Бьянка. Трезво рассудив, Нати поняла, что попытки снова влезть в доверие к Джермо обернутся тем же смрадным ртом и болезненным грубым соитием, от воспоминания о котором ее начинало тошнить.
Несколько раз после танца кое-кто из зрителей делал ей совершенно недвусмысленные предложения – она была некрасива, но огонь, который загорался во всем гибком теле во время танца, передавался и им, – но, один раз попробовав с молодым и не слишком отвратительным парнем, Нати снова убедилась, что отвращение к соитию с мужчиной никуда не делось.
Бьянка теперь не упускала случая поддеть ее, заговаривая о том, что прекрасная принцесса, видно, загордилась с тех пор, как ударилась, вот и грезит о прекрасном принце. Нати отвечала не менее зло, но все же старалась не слишком оскорблять Бьянку, которая немедленно побежала бы к Джермо, а уж у того кулак был тяжел. Нати хорошо помнила, как звенело в голове, когда Джермо небрежно, словно играючи, ткнул ее кулаком в скулу.
Неожиданно самым близким приятелем ее сделался Лисенок. С неделю понаблюдав за тем, как повернулись отношения в их маленьком кружке, он взял Нати под свое незримое покровительство. Он не пытался ухаживать, не распускал рук, и с ним Нати было спокойно. Лисенок-то и стал для Нати чем-то вроде тоненького, но надежного мостика, переброшенного с “до” на “после”.
– Это потому что она женщина, – вырвалось как-то у Нати после очередной перепалки с Бьянкой. Лисенок внимательно посмотрел на нее, потом ухмыльнулся так, что острые скулы стали еще острее. – Она такая злая, потому что женщина.
– Считаешь, будь Бьянка мужчиной, это что-то изменило бы?
И Нати как-то вдруг сразу и напрочь поняла – нет, не изменило бы. А Лисенок отвернулся, напряженно ища что-то в траве.
– Смотри-ка, ноябрь на дворе, а одна еще не уснула! – с детским восторгом воскликнул он и, молниеносно выбросив руку, показал Нати слабо извивающуюся змею, серую с четким черным волнистым узором на спине. На носу змеи Нати заметила вырост, отчего морда твари выглядела такой же курносой, как лицо Лисенка.
– Мой портрет, – словно прочтя ее мысли, Лисенок поднес разевающую рот змею к своей щеке и повернулся в профиль, чтобы Нати смогла оценить сходство.
– Зачем она тебе?
– Да просто так, красивая випера. Смотри, что сейчас будет!
Лисенок осторожно вернул змею в траву, потом извлек из-за пазухи изящный серебристый рожок. Нати и раньше видела у него этот рожок – здоровяк Джермо всегда ворчал в бороду что-то неодобрительное, когда Лисенок наигрывал на нем. Наигрывал Лисенок всякий раз разное, какие-то обрывочки слышанных им во время скитаний разнородных мелодий, слышались тут и восточные напевы, и разудалая лихость портовых кабачков, и веселое звяканье кружек с добрым фламандским пивом. И как-то так получалось, что всегда, когда Лисенок играл, гнедой Пепо настораживал мохнатые уши и бежал быстрее, и тучи, начинавшие собираться у верхушек окрестных холмов, тут же убирались прочь.
Но сейчас Лисенок, не сводя глаз со свернувшейся змеи, на спине которой чешуя встала торчмя, как на еловой шишке, затянул на редкость заунывную мелодию. Нати никогда раньше такой не слышала. Ей показалось, что даже мягкий осенний свет стал тускнеть, а багряные листья горных кленов и большие желтые листы тюльпанового дерева медленно утрачивали свой яркий цвет. Нати стало грустно. Перед глазами встало нездешнее, огромное и жаркое солнце, послышался ласковый шелест огромных резных листьев и плеск океанских волн на длинном-длинном пляже белого песка, привиделась широкая, ярко освещенная улица… Никогда ей больше этого не видеть!Бессмысленно, вся жизнь показалось вдруг пустой, глупой и бессмысленной. В глазах защипало, нахлынула тягучая, томительная тоска, и даже воздух стал словно бы более разреженным, так что с каждым вдохом саднило в груди.
– Смотри теперь!
С трудом подняв голову, Нати сквозь навернувшиеся слезы увидела, что Лисенок показывает на траву – туда, куда он посадил змею. Випера, судорожно вывернувшись, ожесточенно всаживала длинные чуть загнутые клыки в свою же спину. При каждом укусе она приподнимала голову, будто замахиваясь, стараясь, чтобы клыки вошли как можно глубже. Зрелище было жутким и все же каким-то завораживающим. Нати казалось, что она проникла в сознание твари, откуда плеснуло тою же беспросветной тоской, которая только что захватила и ее саму.
– Она не хочет жить… – прошептала Нати. Лисенок кивнул с довольной улыбкой. Снова поднял свой рожок к губам и извлек из него такую ужасную какофонию, что мул, мирно пощипывавший жухлую траву, поднял голову и надрывно заорал. И словно спала серая пелена – осенней листве вернулись краски и жизнь перестала казаться Нати такой уж безнадежной.
– Перестань!.. – со смехом крикнула она, толкая Лисенка в плечо. Тот рассмеялся в ответ. Нати встала – пора было идти к кибитке, вон и плешивый Урзе уже ждет со своей виуэллой, и Бьянка с Джермо высунулись из-за полога кибитки и машут. Уходя, Нати оглянулась на траву – змея, цела и невредима, уползала прочь.
– От своего яда не подохнешь, – Лисенок взял ее за руку. – Пошли.
– Отчего ты не показываешь этот фокус, когда мы выступаем?
Нати казалось, что ответ она и так знает. Но нужно было удостовериться. Что-то в ней помнило – когда они приезжали в очередное селение или в маленький городок, Лисенок частенько выманивал здоровенных тарантулов, засовывая в их норки комочек пропитанной медом ветоши. Ловко извлекал завязившего в меду лапы уродливого паука, страшного даже на вид, и сажал в глиняный горшочек. Изловив таким образом двух крупных тарантулов, он собирал толпу, выкликая дурашливым высоким голосом – “Славные жители города такого-то! Не пропустите! Сейчас на ваших глазах Фадрике сразится с Педро. Благородный Педро вызвал на бой Фадрике, которые обрюхатил его жену. Делайте ваши ставки, удастся ли рогоносцу постоять за свою честь!” Плешивый Урзе обычно замешивался в толпу и делал ставки вместе с простодушными зеваками. У них с Лисенком существовала, верно, некая мошенническая система сигналов – во всяком случае, Урзе ни разу не проиграл.
Восьминогие противники сходились на дне большой низкой глиняной миски, поставленной на деревянные козлы или на любое подвернувшееся возвышение. Вокруг тесно толпился народ, люди то затаивали дыхание, то разражались воплями, глядя как два огромных ядовитых паука сходятся раз за разом в смертельной схватке, как летят оторванные лапы, как изогнутые жвала сталкиваются с почти слышным омерзительным скрежетом. Наконец одному из тарантулов удавалось ужалить противника в голову, тот дергался в конвульсиях несколько мгновений, а затем победитель в один миг высасывал тело побежденного, оставляя на дне миски только оболочку, сморщенную и похожую на забытую в спешке одежду.
Зрители вздыхали, проигравшие расплачивались, выигравшие же никогда не забывали уделить несколько монет устроителю такого замечательного развлечения.
– Змеи были бы поинтереснее паучьих драк. Да и прибыльнее, – сказала Нати. Лисенок сощурился, сразу став похожим на рыжего плута, погулявшего в курятнике, и полностью оправдывая свое прозвище.
– Не хочу слишком привлекать внимание к своей персоне, – ухмыльнулся он и покрутил кудлатой головой. – Особенно внимание подчиненных достойнейшего дона Диего.
Примерно это Нати ожидала услышать – слухи о Диего де Деза, Великом инквизиторе, пришедшем на смену суровому Торквемаде, доходили отовсюду. Многое в них было преувеличением, но жестокость инквизитора к евреям, марранам и морискам преувеличить было трудно.
– Тебе ведь тоже есть чего опасаться, правда? – неожиданно прямо спросил Лисенок.
Нати пробрала дрожь. После того, как ее вытащили из-под опрокинувшейся повозки, в памяти словно недоставало многих кусков.
– У меня после того удара точно что-то с головой, – пробормотала она. – Какие-то вещи словно вышибло. Я даже боялась, что у меня не выйдет танцевать.
– Ну, уж танец-то помнится телом, а не головой, – уверенно сказал Лисенок. – А вот кто твои папа-мама – это можно и забыть. Иной раз забывать такое даже полезно.
Больше он ничего не сказал, помог Нати взобраться в уже тронувшуюся повозку и сам уселся на краю, свесив ноги из-под полотняного полога.
– Сколько там до “аббатства в папоротниках”? – подал голос Джермо. О будущей в селении при аббатства Девы Марии ярмарке он узнал от Лисенка, но делал вид, будто мысль завернуть туда пришла ему самому.
– Недолго, – весело отозвался Лисенок. – Гораздо прежде полудня будем там.
========== Глава 2, в которой у аббатства Девы Марии-в-папоротниках происходят игры и сражения ==========
Пепо, навострив мягкие темные уши, потянулся к лотку продавца пресных лепешек и, пока Урзе наигрывал на виуэлле, а хорек кувыркался, прыгал через обруч и ходил на передних лапах, ухитрился сжевать две. Мул обладал благоразумием, какое нечасто встретишь у существ его племени, поэтому после двух лепешек переключился на яблоки. Полакомившись, он, как ни в чем не бывало, вернулся к собственной торбе с овсом и захрустел так громко и аппетитно, что все подозрения в воровстве, даже если бы они и были, должны были отпасть сами собой.
Впрочем, ни продавец лепешек, ни крестьянка, торговавшая яблоками, не заметили разбоя – они во все глаза смотрели на фокусы хорька, который сегодня был особенно в ударе.
– Святая земля монастыря благотворно действует и на бессловесную тварь Божью, радует и веселит ее, – пробормотал Лисенок, делая вид, что не видит остановившихся в толпе двух монастырских братьев. Румяные братья в грубых белесых хабитах и черных скапуляриях переглянулись с довольным видом – здешний аббат и в самом деле считал уныние тягчайшим из смертных грехов и делал все, дабы овцы, которых он пас, пребывали в веселии и бодрости. Оттого ярмарки у аббатства были всегда многолюдны, и братьям дозволялось продавать монастырские вина, настойки и мед в общих рядах. Отец-настоятель всегда открыто заявлял, что подчиняется едино епископу Памплоны и Его Святейшеству папе, а потому не жаловал изредка появлявшихся на этих приграничных землях арагонских и леонских инквизиторов. При этом ему удавалось сохранять нейтралитет и сносные отношения с обоими враждующими родами Наварры – де Бомон и Аграмон.
И все же Джермо не решился демонстрировать свой коронный номер, где он жонглировал телом Бьянки, крутил ее, будто бревно, вокруг шеи и играючи перебрасывал с руки на руку. В монастырских окрестностях это могло сойти за непристойность, как и танцы Нати. Так что вместо этого они на скорую руку восстановили старую, давно известную сценку, изображавшую освобождение дочери короля Каэтана из рук коварных алжирских корсаров. Дочь короля играла Бьянка – по роли ей полагалось лишь сидеть за импровизированной решеткой и горестно закатывать глаза. Храброго Эль Сида, рыцаря-освободителя изображал Лисенок, Джермо перевоплотился в короля, а роль корсара досталась Нати, которой пришлось нарисовать усы и привязать мочальную бороду. Урзе, игравший на виуэлле, подавал реплики хора.
Сценка имела огромный успех – Нати, запыхавшаяся, с размазавшимися усами, видела, как орут и подбрасывают в воздух шляпы зрители, среди которых были и крестьяне, и несколько солдат, и даже три знатные дамы под вуалями, которых эти солдаты, по видимому, сопровождали. Дамы, правда, были сперва сдержаны и отчужденны, боясь увидеть в сценке нечто непристойное, однако все непристойности Джермо из сценки благоразумно убрал. Чуть поодаль остановились трое, в одежде которых повторялись черно-серебристые мотивы, наводившие на мысль об униформе. И наконец несколько личностей неопределенного вида и рода занятий, в каких-то темных отрепьях или потретых монашеского вида плащах с наброшенными на головы капюшонами – Лисенок, которого Нати потом спросила, пожал сплечами и сказал, что это, верно, обычные пилигримы, либо свернувшие с тропы Сант-Яго, либо уже возвращающиеся из паломничества и завернувшие в аббатство, дабы припасть к находящемуся близ него источнику Девы Марии-в-папоротниках.
– Или мошенники, прикидывающиеся пилигримами, – закончил он.
После сценки, умывшись, Нати решила поискать мыла – они рассчитывали переночевать в странноприимном доме у западной ограды аббатства, и Нати надеялась, что там будет где помыться. Пусть на это опять уйдет существенная доля ее сбережений – без мытья Нати не могла обходиться. Хорошо хоть зубы она приспособилась чистить золой от костра, потому что вонь изо рта была для нее настоящим кошмаром. Причем окружающие запахи вонью почти не ощущались – то ли историки врали по поводу всеобщей грязи и смрада, то ли все дело было в ее восприятии. Ее тело родом отсюда, из этого мира – может быть, оно просто притерпелось.
Разбитной лоточник, у которого нашлось не только мыло, но и сомнительного вида жидкости для освежения кожи, средства от запора и мазь для излечения золотухи, долго распространялся о том, как труден путь из Окситании, где это мыло изготовлено. Но Нати торговалась как кремень, так что он, вздохнув, сбавил цену почти вполовину.
Когда она вернулась на площадь, где они выступали, то еще издали услышала звонкий юношеский тенор Лисенка, с азартом повествующего историю о скупом богатее и его насмешливом родственнике, остроумно высмеявшем и пристыдившем скупердяя. Поощренный аплодисментами и полетевшими к нему мелкими монетками, Лисенок устроился поудобнее на краю кибитки, упер руки в боки, словно какой-нибудь владетельный сеньор, и продолжил рассказывать.
– Девы, чьи устремления благочестивы, а нрав кроток – поистине достойнейшее украшение любых краев, – медовым голосом начал Лисенок. – Девам надлежит беречься как острых предметов – ибо не пристало слабому полу носить орудия убийства, – так и острых речей…
Дальнейшие речи настолько напоминало проповедь, что Нати едва сдержала смех – Лисенок с его милой мальчишеской мордочкой и плутоватым блеском в глазах был столь же похож на благочестивого проповедника, сколь забравшаяся в гнездо ласка – на монаха-постника. Тоном умудренного опытом старца Лисенок повествовал о том, как суетны бывают молодые девицы, устремившие все помыслы к украшению тела и в погоне за мирской славой остроумиц забывающие о скромности и приличиях. Замешавшиеся в толпу монахи благожелательно кивали.
– Жил, а может и живет поныне в одном славном городе, о названии коего я умолчу, ученый муж, медик и анатом по имени Арнульфи. Годы его были весьма преклонны, однако же он не чуждался некоторых празднеств благородного духа… – тут Лисенок прервался и вздохнул, – поскольку почтенный возраст стал помехой в празднествах плоти.
– Хорошо рассказывает, шельма немецкая, – вздохнул Урзе, незаметно оказавшийся рядом с Нати. – Был бы у меня язык так же подвешен – я бы не знал отказов…
– Молчал бы, – фыркнула Бьянка, и Нати вздрогнула – настолько знакомо это прозвучало. – С таким бушпритом тебе и в портовой таверне ничего не обломится.
Урзе втянул голову в плечи. А перед Нати, будто наяву, возникли огни ночного клуба, и зазвучал голос Лоуренса, с теми же интонациями определяющий место кого-то из парней, не вписавшихся в их золотой кружок. Прав Лисенок, прав…
– Урзе, читай ты Бокаччо, и ты мог бы рассказывать подобные истории, – успокаивающе проговорила Нати, которая, наконец, вспомнила, почему рассказы Лисенка показались ей такими знакомыми. Еще один осколочек из полустертого “до сих пор”…
Стоявший чуть впереди нее высокий человек в грубом буром плаще пилигрима чуть повернул голову. Из под капюшона на мгновение сверкнули глаза, внимательные, острые, как прицел, вобрали кусок окружающего пространства. И там, куда упал взгляд, как показалось Нати, появилась пустота, в которую лишь спустя мгновение прихлынул окружающий воздух.
Какое-то несоответствие было между его одеждой и всем обликом, но в чем именно было это несоответствие – Нати понять не могла. Она еще не привыкла к тому, что теперь фиксируется на каждой мелочи – раньше, казалось Нати, она осматривала людей более бегло, схватывая лишь нечто общее. Теперь же внимание словно само собой фокусировалось на мелких деталях.
Но тут на площадку, окруженную людьми, вышел Джермо, и Нати думать забыла о всяких обликах и деталях. При всей его угрюмости с тяжестями Джермо работал на удивление красиво, будто играючи.
– Ну как, мыло отыскалось? – Лисенок выскользнул откуда-то из-за людских спин и, схватив Нати за рукав, потащил прочь. – Пошли, тут я купил пару чудесных гранатов, достойных ангельских уст. Пошли-пошли, успеешь еще налюбоваться на этого тяжеловоза.
И когда только успел, подумала Нати. Выволакиваемая из толпы, она успела заметить, что тот самый пилигрим в буром плаще, чей облик показался ей странным, сейчас подошел к одному из солдат, крепкому малому с непривычной для этих мест светлой шевелюрой.
– Люблю за таким наблюдать, – Лисенок вынул ножичек, надрезал гранат и ловко разнял его на две половинки, обнажая багряные, как королевская мантия, крупные зерна. Нати взяла протянутую половинку и, проследив за взглядом Лисенка, увидела, как пилигрим и солдат, небрежно кивнув друг другу расходятся в разные стороны.
***
Как, черт возьми, Серхио удалось его провести, думал Мартин. Он ведь старательно прислушивался – за ними никто не ехал. И другая дорога к аббатству шла много севернее, через нагорье. Аббатство-то мирное, сказал этот бродяга, да вот некоторые его гости – не совсем. Так что просчитался ты, Мартин по прозвищу Бланко – надо было сразу в Вьяну ехать. Потом можно было Серхио на чистую воду вывести.
А теперь ничего не попишешь, скоро вечереть начнет, не успеть… Вот и дамы рассчитывают в аббатстве заночевать, нескладно выйдет. Положим, донья Кристабель – птица не такого полета, чтоб нельзя было просто сослаться на приказ графа привезти ее во Вьяну поскорее… Мартин прищурился – графская воспитанница со своей дуэньей смеялась над ярмарочными затеями, и солдаты вокруг дам стоят совсем обыкновенно, как он им и велел. Вот разве что Серхио… Как-то уж очень вольготно он стоит, словно человек, выполнивший все, что от него требуется, и ожидающий награды. “Вам следует позаботиться о спасении души солдат, господин капитан. Они скорее готовы пялиться на бродячих циркачей, чем пойти к источнику Пресвятой Девы. Кроме вон того бравого малого”. Так сказал бродяга, осторожно указав взглядом на Серхио. Чертов бродяга – Мартину сделалось не по себе от его взгляда, что-то было в нем такое… Как удар хлыста. Бродяги так не смотрят, нет. Когда-то во Флоренции Мартин был на проповеди фра Джироламо(1) – вот тот смотрел похоже. Только фра Джироламо всегда на что-то гневался, оттого его взгляд никогда не был таким же жутко спокойным, как у этого заросшего, немытого оборванца.
Мартин еще раз осмотрелся – источник… До него шагов сто от аббатства и никак не меньше двухста отсюда. Вон, у подножия холма. Монастырь затиснут меж двумя холмами – будто между торчащих сисек, подумалось Мартину. А источник вовсе затерялся в густых зарослях. И папоротник там должен быть, не зря монастырь так назвали. Подходящее место для тех, кто захочет разделаться с ним. Дело к вечеру, пусто там да тихо.
– Донья Кристабель, не желаете ли пройти к источнику, которым знаменито это аббатство? – хорошо, что он успел набраться у графа и его сынка благородных слов, вот и пригодились. Мартин вполне гордился собой. Видно, и донья Кристабель оценила его учтивость.
– Я буду вам очень признательна, капитан Бланко, – тихо ответила она из под своей вуали и повернулась к дуэнье. Рискуешь девкой, Бланко, сказал себе Мартин. Рисковать собой ему было не привыкать.
– Капитан… – Опять этот Пепито!
– Стой, где стоишь, – буркнул он парню. – Думаешь, твой капитан не сможет отвести благородную донью к источнику? Думаешь, двухсот шагов мне уже и не пройти?
Может, он и переиграл в строгость, но больше никто из солдат с ним пойти не просился. Серхио же едва голову повернул – значит уверился, сукин сын, что все пойдет по его. Беда, если ускользнет Серхио – да Мартину важнее дознаться, кто именно тут поджидает соглядатая.
Донья Кристабель шла почти вровень с ним, а вот у дуэньи так скоро идти не выходило, она трусила следом и уж никак не могла помешать Мартину обернуть руку плащом на благородный манер и подать девушке, когда она спотыкнулась. Маленькая ручка так отчаянно вцепилась в его руку, что Мартин едва не передумал вести ее. Чушь, Бланко, второй раз ты на эту удочку не попадешься, сказал он себе. Пусть будет сколь угодно белых ручек да духовитых платьев – второй раз Мартина в эти сети не поймать.
У доньи Кристабель платье духами не пахло, что правда, то правда. И запаха влажных папоротников и земли ничего не перебивало. А когда она откинула вуаль и, перекрестившись, зачерпнула прозрачной холодной воды, сбегающей в выдолбленный в камне крошечный бассейн, Мартин опять-таки ничего особенного не почувствовал – кроме того, что вот донья Кристабель и этот каменный бассейн, и печальные заросли папоротников, и тихонько струящаяся откуда-то из горы вода очень подходили друг другу. Маленькая деревянная статуя Девы Марии, восседающей на троне в крашеном киноварью венце, взирала на коленопреклоненную девушку покровительственно и благожелательно.
У тутошнего источника Мартину бывать не приводилось, так что когда донья Кристабель спросила, что именно исцеляет эта вода, он ничего не смог сказать.
– А вы не знаете, донья Тереза?
Что-то ответила старуха, и что-то снова спросила осмелевшая донья Кристабель, да Мартин вместо того вслушивался в шелест деревьев и шепот папоротников, улавливая вплетающиеся в него осторожные шаги.
Он не пропустил их – тех, у кого тут, видно, была назначена встреча. Первого внезапным броском швырнул прямо на нож второго, которым оказался Серхио. И все бы сложилось, как надо, не будь на первом тонкой плетеной кольчуги, поддетой под куртку. О звенья со звоном ударился нож. Так что Мартин уже готовился к неприятному – Серхио, отпрыгнув вбок, схватил донью Кристабель за руку и двинулся на капитана. А первый, отмахнув лезвием даги вскрикнувшую дуэнью, стал заходить сбоку. В его руке был узкий клинок, не слишком длинный, с заостренным концом. Опытный вояка таким может и между пластин зарядить, и доспех не спасет.
