Текст книги "Abyssus abyssum (СИ)"
Автор книги: Кшиарвенн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
========== Пролог, в котором плывут в Бернико, решают развлечься, а затем падают с дороги ==========
Смерть и рождение, слава, безвестность,
боль, наслаждение, богатство и бедность -
все это случается равно с людьми хорошими
и дурными, не являясь ни прекрасным, ни постыдным.
А следовательно, не добро это и не зло.
(Марк Аврелий)
***
1506г
Историю нашу, о терпеливый и высокочтимый слушатель, следует начать с того, что конец ноября в Сантандере выдался на диво мягким и теплым, и даже старожилы не могли припомнить второго такого. Только дожди порой шли обложные, по нескольку дней, но и те были на удивление ласковы, так что рыбаки возносили благодарственные молитвы святому Николаусу и апостолу Андрею, своему покровителю. А почтенный дон Франсиско Гонсалес, хозяин маленькой рыбацкой шхуны, всегда молился святой Анне, матери Приснодевы Марии, и она неизменно была к нему милостива.
Так и в этот день, когда прибежал трактирщиков мальчишка и сказал, что трое господ желают нанять лодку до Бернико. Господа дону Гонсалесу, однако, не слишком приглянулись, особенно один, высокий и молчаливый, с рукой в перевязи. Взгляд, что твой хищник, подумал Гонсалес. Бывает, попадется в сети бонито(1) или рыба-меченосец, и толку с нее никакого, и в руки не дастся, если вовремя колотушкой не оглушить – только сети порвет. Вот и этот из таких. Однако второй взгляд на молчаливого незнакомца, который назвал себя сеньором де Ла-Мота, унес львиную долю этой неприязни. И дон Гонсалес даже сожалел, что вызвал местного альгвасила допросить проезжих. Однако те, будучи и допрошены, говорили одно и то же – что они купцы из Медина дель Кампо, и что едут на побережье встретить долженствующий прибыть корабль с зерном и взяли с собой деньги, дабы заплатить за пшеницу. Так что дон Гонсалес вздохнул с облегчением, когда альгвасил отбыл – куш за провоз купцов должен был остаться за ним. Правда, ушлые торгаши снизили его цену с пятидесяти до двадцати шести дукатов, но и то можно считать кушем, коли обычно люди подряжаются за пятнадцать. Да еще этот светлоглазый дал золотой, когда садились в лодку. Золотой показался дону Франсиско горячим, будто из пламени вынутым. Однако, когда капитан пробовал монету на зуб, она была не теплее обычного.
…Летят соленые брызги по-над фальшбортом. С некоторых пор он ненавидит морские путешествия – память о том, как везли связанным в тесном вонючем трюме, где он то и дело терял сознание от духоты и голода, или же погружался в пучину бредовых видений, еще слишком сильна. Он ненавидит морские путешествия – но в тех видениях он видел берег моря, с нездешним, необыкновенно белым песком, и струящийся откуда-то белый свет был нежен и ласков. И убегала по урезу моря двойная дорожка следов, будто шли двое, взявшись за руки – да что там за руки, обнявшись, прижавшись друг к другу.
“Цезарь или ничто” – возможно ему давно пора стать ничем. И думать о том, чье это теплое море и чьи ноги оставили в песке те замываемые теплым морем следы.
***
1963г.
– Она сама напрашивалась! Юбку эту блядскую надела, губки-глазки, то-се…
– Ей всего пятнадцать. И твой братец – полный идиот, если не подумал об этом. Теперь пусть отдувается. Ничего, посидит немножко за решеткой – поумнеет, ему полезно.
Лоуренс только презрительно хмыкнул и по дурной привычке дернул подбородком – Нативидад Рамирес не стоила даже того, чтобы на нее злиться. Не будь она лучшей студенткой курса и не собирайся он пристроиться в ее команду для совместного проекта, он вообще не стал бы с нею разговаривать. Удивительно, как его вообще занесло на этот курс антропологии – можно, конечно, сказать, что пить надо меньше, а еще меньше заключать пари на нетрезвую голову. А теперь вот еще семестр вариться в этом сборище. Ловко же его поймал Шарп, ничего не скажешь.
– Мы нашли хорошего адвоката, Нави, – высокомерно бросил он, прекрасно зная, что Рамирес не выносила, когда ее длинное и громоздкое испанское имя сокращали. – И его сразу выпустили под залог. Так что Питер и дня в тюрьме не пробудет, не надейся. И вообще, на что еще годится такой индейский мусор, как та прошмандовка? В шестнадцать это будет уже патентованая шлюха, на которой пробы ставить будет негде.
Собравшиеся угодливо захихикали – если Нативидад Рамирес была лучшей студенткой и любимицей профессоров, то Лоуренс Палмер был заводилой в кружке золотой молодежи, с недавнего времени он завоевал статус первого бабника факультета и, судя по всему, не собирался его отдавать. Ожидалась дежурная лекция, предмет был обязательным и малоинтересным, и в ожидании опаздывающего профессора заняться было особенно нечем, так что подразнить профессорскую любимицу казалось забавным развлечением. Кроме того, высказаться насчет индейцев – безусловно, лучший способ вывести Нативидад из равновесия. Рамирес, хоть и отличница, в руках себя держать не умела ни разу. А коренные народы были ее темой и ее коньком, хотя сама она, будучи чистокровной испанкой, к индейцам отношения не имела.
Вот и теперь смуглое лицо Нави медленно наливалось предательским багрянцем.
– Индейский мусор? Так, значит, Палмер? – начала она. Лоуренс затаил дыхание, предвкушая, какой сейчас будет взрыв, и даже попытался удержаться от того, чтобы встряхнуть кистями рук – еще одна дурная привычка, совсем недавно появилась. Рамирес разразилась громогласной лекцией, начавшейся с “Да знаешь ли ты, что индейцы…” Сидевший рядом с Лоуренсом Ален Шарп сдержанно улыбнулся – несколько раз он сам так же раскручивал Нави на лекции про индейцев и с точностью до хода мог сказать, что будет дальше. Следовало немного разнообразить программу.
– Знаю, Нави, – отеческим тоном прервал он девушку. – Знаю все, что ты сейчас скажешь. Про футбол, каучук и календарь.
Нативидад совсем не собиралась говорить ни о первом, ни о втором, ни о третьем, но вмешательство Алена было слишком неожиданным, чтобы она сразу нашлась с ответом. А Шарп продолжал все тем же мягким тоном:
– Твои гордые испанские предки, которыми ты так кичишься, немало потрудились, нанося здешним индейцам пользу цивилизации и причиняя добро католичества. Ну и не менее гордые индейцы им достойно отплатили…
Ален выдержал идеальную паузу – не больше, чем потребовалось Нативидад, чтоб собраться с мыслями и выдать “Шарп, да как ты…”
– Я еще не закончил, – подчеркнутая мягкость Шарпа играла в его пользу – Нави Рамирес не умела так же холодно и ровно вести дискуссии, так что симпатии публики были на стороне Алена. Его горящие спокойной уверенностью карие глаза остановились на лице каждого из присутствующих – точно отмерянные доли секунды. И Лоуренс улыбнулся, представив, как через несколько лет трезвый холодный разум его приятеля сделает Алена звездой адвокатуры.
– Так вот, индейцы достойно отплатили – сифилис, о котором в Старом Свете до колумбовых плаваний не знали, табак, кока…
Собравшиеся слушали, открыв рот. Если высокий атлетичный блондин Лоуренс со своей ослепительной улыбкой и глубокой завораживающей синевой глаз был первым в клубах и на спортплощадке, то изящный язвительный умница Ален был первым в дискуссиях такого рода.
– Между тем, когда Монтесума и его присные еще по дикарски вырезали сердца из несчастных жертв, в Старом Свете умами властвовали Леонардо и Микеланджело, великолепный Макиавелли писал своего “Государя”, а при флорентийском дворе и в Ватикане собирались лучшие умы, провидевшие в политике и культуре на многие века вперед. Так что вполне очевидно, в чью пользу разница.
Нативидад начала было что-то говорить, но восторженный рев, которым встретили речь Алена, заглушил ее голос.
***
– Хорошо ты ее отделал, – Лоуренс размашисто хлопнул Алена по спине. Лекции на сегодня закончились, они были свободны. – Сейчас бы завалиться куда-нибудь, пропустить по стаканчику… – он забормотал что-то неразборчивое, потом словно встряхнулся. – По стаканчику, да? – повторил Лоуренс, стараясь выговаривать слова четко и раздельно.
– Неплохо, – со всегдашней сдержанностью ответил Шарп. Ему было не по себе. Оттого ли, что, оставшись вместе с Лоуренсом и “антропологами”, он пропустил историю права – да нет, вряд ли, он ведь все продумал, и сегодняшняя тема была изучена заранее, тем более, что и трудностей там не предполагалось. Так откуда появилось это “не по себе” – не оттого ведь, что сегодня утром, забежав перехватить чего-нибудь в ближайшую к факультету закусочную, он увидел там Нативидад Рамирес. Раньше он почти не обращал на нее внимания – Рамирес была лишь удобным поводом выделиться, попробовать себя, поиграть говорильными мускулами, как называл это Палмер. Но в закусочной, незамеченный, Ален наблюдал, как девушка, не отрывая взгляд от растрепанного толстого тома, аккуратно отправляла в рот палочки картошки фри, держа их двумя пальчиками с коротко стрижеными ненакрашенными ногтями, изредка макала картошку в соус, не забывала прихлебывать из большого стакана кофе. В этом была какая-то непостижимая гармония, властная и успокаивающая, от которой словно исчезли грохот подносов, гул голосов и трещание кассового аппарата. Хотя уж что-что, а внешность у Рамирес непримечательна – она невысокого роста, тощая и угловатая, со смугло матовым лицом и парой маленьких черных родинок на щеке. Как, оказывается, Ален хорошо помнит ее лицо! Склонившееся над книгой, и темная прядь падает на щеку, и темные глаза следят за строчками, а губы чуть шевелятся, точно повторяя прочитанное.
Ален так и не узнал, что же Нави тогда читала.
– Ты еще с нами? – Ален очнулся. Лоуренс тряс его за плечо. А рядом стоял Карлос Аранья – Ален и не заметил, как тот подошел.
Карлос казался личностью загадочной, хотя большинство студентов, если спросить их, как им нравится Аранья, ответили бы на вопрос вопросом – “Кто-кто? Аранья? Какой Аранья?” Но для Алена Карлос Аранья частенько служил предметом для размышлений – слишком уж странной казалось его непоказная скрытность. Он не то чтобы специально старался выглядеть отшельником, как многие – Ален все больше убеждался, что именно отшельником Карлос и был по-настоящему. Наблюдать за Карлосом было неимоверно сложно – он обладал искусством оставаться незаметным даже на людях. Вот и сейчас из разговора Араньи с Палмером Шарп понял, что и на лекции, и во время спора с Нативидад Карлос присутствовал в аудитории. Но Ален, отличавшийся прекрасной памятью на лица, никак не мог вспомнить, чтобы видел сегодня его лицо.
– Карлито предлагает поехать развлечься, – с ненатуральным энтузиазмом воскликнул Лоуренс. – Говорит, что знает одно местечко…
Ален даже не успел удивиться, отчего это вдруг развлечься им предлагает Карлос Аранья. Не говоря уже о том, что он не был из их круга – Аранья, никогда раньше не был сторонником развлечений. И развлечений вообще, и тем более развлечений того свойства, что нравились Палмеру и Шарпу. Впоследствии, с трудом припоминая случившееся – картинки расплывались, разбивались на маленькие фрагменты и ни за что не желали складываться, – Ален удивлялся еще и тому, что они с Палмером так беспрекословно последовали за Араньей.
Впереди были выходные. Не прошло и часа, как они уже тряслись в стареньком джипе Карлоса, и снова оставалось только удивляться, как это Лоуренс вообще согласился поместить свою задницу в эту разбитую колымагу. Удивляться – если бы сознанием Алена не овладела успокаивающая расслабленность. Так что дорогой он даже задремал, а задремать в машине у Алена обычно означало полностью довериться водителю. Впрочем, возможно, даже хорошо, что за рулем был не Лоуренс – с Палмером в последний месяц стало происходить что-то странное, он мог вдруг начать дрыгать ногой на улице, ни с того ни с сего, и Ален побаивался, что какая-то из поездок с Палмером за рулем окончится в кювете.
– Прибыли, выходите, – глуховатый голос Карлоса звучал непривычно – резко и повелительно. И они с Лоуренсом послушались, послушались, черт побери! Увидели, что уже почти стемнело, что вокруг какие-то развалюхи, а джип остановился у одной из развалюх. Увидели, что у ограды стоит какой-то старик, и лицо старика почти не видно в густой тени высокой акации, которая свешивается из-за ограды. Видны только белые, ненатуральной, почти светящейся белизны волосы.
Дальнейшее сохранилось в памяти Алена какими-то кусками, ошметками, обломками – вот они сидят у костра во дворе дома, вот старик раздает им что-то твердое и сухое на ощупь, вот они, повинуясь все той же неодолимо влекущей их воле, разжевывают это сухое и твердое, и рот заполняется вязкой слюной, и мучительно хочется пить…
1506г.
Что-то давит на грудь, что-то твердое… Больно… ногу словно зажало в тиски. Темнота расступается, и становятся видны звезды.
– Чертова скотина, давно уже надо было отдать тебя шкуродеру, – рявкнул грубый бас. – Пусть бы сделал из тебя славный барабан. Ни на что другое ты больше не годишься, бурдюк с кишками… Ну-ка, еще раз…
Рядом послышался стон.
– Бедняжку Бьянку бы еще не покалечило, – послышался робкий тенор.
– Куда уж там больше? – отрезал бас.
– Бывает, от таких ударов безумцы исцеляются, – заметил третий голос, молодой и звонкий. – Ну-ка, дай я ослика подгоню!..
Что-то подалось, и давящая тяжесть убралась. Громадная масса двинулась прочь, освобождая взору темное, унизанное звездами небо.
– Ты жива там, Нати? – чьи-то руки потянули вверх. Вытащили. Поставили на ноги.
– Ну-ну, девочка, – успокаивающе загудел бас. Его исторгал здоровяк с густой черной бородой и мощными ручищами. – Стой, стой на ногах, держись. Как же мы без твоих ножек, без твоих плясок?..
Рядом возились, тянули – и наконец откуда-то снизу, из темноты вытянули стонущее тело. Разметались из-под платка светлые волосы – такие же, как были у Лоуренса, мелькнуло в сознании. “У Лоуренса?” – спросил чей-то голос. И другой голос насмешливо ответил – “У какого еще Лоуренса?”
– Не нужно было этой дорогой ехать, – послышалось отовсюду. – Эдак мы и через месяц до Памплоны не доберемся.
Памплона… зачем нам Памплона, разве мы в Испании?
– Разве мы в Испании? – произнеслось само.
Кругом захохотали.
– Бедняжка Нати, никак головой приложилась и приключилось у нее помрачение, – пророкотал бородатый бас. А худенький парнишка, обладатель того самого молодого голоса, с улыбкой произнес: – Бывает, и не такое бывает, – и заговорил раздельно и внушительно, отодвигая с лица Алена спутанные длинные темные пряди, которые мешали видеть: – Мы в Наварре, Нати. И направляемся ко двору короля Иоанна, который слывет государем добрым и щедрым, и говорят, сам балуется игрой на флейте. А стало быть, и нас приветит.
Ален, услышавший все это, не решился более ничего спрашивать. Вместо этого он обратился к существу, которое, он знал, было Лоуренсом. И верно, эти голубые глаза были глазами Лоуренса, и волосы были такого же золотистого цвета, как у Лоуренса. Только вот длиной они почти доставали до колен. Лоуренс еще не пришел в себя, голубые глаза были неподвижны, устремлены вверх, в темное небо, только дыхание короткими рваными толчками вырывалось из груди. Но главное – Лоуренс был девушкой и звался Бьянкой. Это зналось как-то само собой. И вот в этом полагался самый главный ужас теперешнего их положения.
Очень хотелось пить, горло пересохло. Пока остальные члены бродячей труппы возились с повозкой, Ален, едва рассвело, отошел к роднику, громко журчавшему неподалеку. Хрустально чистая вода, сбегавшая со склонившегося к тропе скалистого отрога, собиралась в крошечное озерцо с каменистым дном. Напившись, Ален вгляделся в темную гладкую водяную поверхность, где на дне едва различались серые и темно-розовые, цвета сырого мяса, камни. И оттуда, из озера на него глянуло удивительно знакомое лицо – смугловатое, с чуть раскосыми большими глазами, с подвижными ртом. Что-то зверушечье всегда чудилось в этом лице. Но сейчас главным было то, что это было лицо девушки, лицо Нативидад Рамирес.
– Нати… Ален… Нати, помоги мне!
Блондинка, спотыкаясь, бежала к нему от повозки. Очевидно, она только что очнулась и переживала такое же потрясение. Лоуренс… Сознание разрывалось, голова ощутимо болела, и все тело наполнял все тот же поглощающий ужас, унять который можно было только одним способом – принять свершившееся. Или хотя бы сделать вид, что принимаешь. Ален… Нати… Нави… Нативидад… Глубокий вздох – как перед прыжком в бездну.
– Все хорошо, милая моя Кини, – откуда-то пришло это уменьшительное, и услышав его, блондинка как-то сразу успокоилась, словно ручное животное, заслышавшее свою кличку. – Все хорошо…
Повозку кое-как починили и поставили на колеса. Мул, тащивший ее, не пострадал, и бродячая труппа двинулась по извилистой пыльной дороге на север.
Комментарий к Пролог, в котором плывут в Бернико, решают развлечься, а затем падают с дороги
(1) – акула-мако
========== Глава 1, в которой охотятся на орлов, танцуют и заклинают змей ==========
Далее, терпеливый слушатель мой, следует рассказать о том, как орел-змееяд полетел на охоту. С высоты острый глаз его хорошо различал извивающуюся в траве дорогу, уходящую в густой предгорный лес. С севера к извилистой дороге бежала другая, более широкая и прямая; они должны были слиться в одну и дальше уже бежать вместе на восток. Да будет тебе известно, что место это приграничное, беспокойное, так что просто так, без дела тут давно уже не ходили и не ездили.
Орел поднялся выше – на извилистой дороге он увидел людей, а людей он не любил, как ты понимаешь. Особенно вот таких – даже с высоты опасно блестело железо в их руках и на их телах. А потом он увидел, что по северной дороге к развилке также двигались люди – лошади медленно тащили повозку, ее сопровождал верховой. И даже бессловесной твари ясно, что с людьми охоты не будет. Орел увалился на крыло, уходя к западу, к горам и лесу, и очень вовремя – в руках одного из железных людей блеснуло, болт ушел в небо и свистнул у самого крыла, едва не задев маховое перо.
Махнув над густой лесной зарослью, орел различил сквозь путаницу ветвей третью человечью группу – всадников было всего двое, железо на них не блестело, ехали они не спеша, и орел всей своей хищницкой сутью ощутил, что эти двуногие не особо жаждут встретить себе подобных.
***
– Ушел, сукин сын! Против солнца, почти и не разглядеть, – так сказал один из солдат.
Опустил арбалет и с сожалением сунул его в седельную сумку. Не получилось убить летающую тварь, на совести которой, как думал солдат, немало загубленных кур, цыплят, гусей и другой домашней птицы.
– Змееяд это, – медленно и как бы нехотя, даже не обернувшись, отвечал капитан. – Сторожкий, людей не любит. И крылья светлые, не то что у коршуна.
Светлые крылья с неяркими черными пятнышками, будто просто рябит в глазах, с небом сливаются, растворяются в блеклой, полинявшей осенней его голубизне. Не дают убить.
Такая же блеклая голубизна, мой терпеливый слушатель, и во взгляде капитана, только голубизна обманчивая. Когда идет бой, эта ленивая голубизна взгляда становится острой и опасной, как сталь. Как и меч в руках капитана.
Звался капитан Бланко, а окрещен был именем святого Мартина. И слыл он человеком опасным и безжалостным. Светло-стальной весь, сторожкий, как тот змееяд, и опасный. “Людей не любит”. Только такой и мог, без роду-племени будучи, стать правой рукой графского сына, де Бомона-младшего.
– Далеко до развилки? – и голос у капитана, как он сам – может быть мягким, как кошачья лапа, но беда как эта лапа выпустит когти!
– Не слишком, вот за теми деревьями и развилка должна быть.
Послали их встретить графскую воспитанницу, донью Кристабель де Марино, которая в монастырь ездила, мать проведать. Тоже не слишком балует сиротку доля – отец в могиле, мать, из ума выживши, в монастырском приюте теперь доживает. Хорошо хоть господин граф де Бомон дочку своего вассала милостями не оставляет. Вон и отряд выслал навстречу. Добрый человек граф де Бомон, даже сожжение убийцам всегда повешением заменяет, и палачей хороших держит – быстро чтобы.
Перед отъездом молодой граф призвал Мартина в свои покои и имел с ним долгую беседу, о содержании которой я до времени умолчу. После разговора Мартин самолично отобрал шестерых, долженствующих сопровождать его. Горными дорогами поедем, сказал капитан в самом начале, чтоб люди де Аграмона, главного соперника Бомонов за власть в Наварре, не перехватили. Не ровен час, а то что-то повадились они шастать по окрестным горам.
Шестеро и не подозревали, что отобраны они были не просто так. И во все время пути за ними внимательнейше наблюдают спокойные голубые глаза капитана Бланко. И то, как Серхио, один из солдат, отошедши оправиться, положил в дупло одного из деревьев небольшой сверток, тоже не укрылось от капитанского взгляда.
Наконец, выехали на открытое место, на развилке солдаты спешились. Все были спокойны, только ожидающе поглядывали на северную дорогу, откуда должна была вот-вот показаться повозка доньи Кристабель. Пусть дожидаются! Мартин, сделав вид, что услышал что-то неладное, и велев остальным оставаться на месте, сел на коня и повернул к югу. Заехав под сень деревьев, он свернул с таким расчетом, чтобы вернуться на лесную дорогу, по которой они ехали прежде. Опасно это было, что и говорить, людишки, что должны забрать весточку Серхио, могли быть неподалеку. Но господин граф наказал при возможности не только выявить соглядатая, но и положенное им в схронку сохранить.
В дупле нашелся обернутый куском темного полотна свиток. На его место Мартин сунул другой, данный ему графом. Скорее всего, подмену сразу заподозрят – но может и нет, может, и достигнет писаный графской рукой лист до его злейшего врага Бриана де Аграмонта.
Осенний лес тихим не бывает, как тебе, слушатель мой должно быть хорошо известно. То там хрустнет, то там шелестнет, вода в горном ручье, что бежит недалеко отсюда, тоже не молча течет – но Мартину этот шум все равно что тишина. И в эту тишину вплетается далекий, едва слышный звук конских копыт, осторожно переступающих по неверной горной тропке.
– Господин капита-а-ан! – донеслось вдруг, и Мартин шепотом выбранился. Не иначе как Пепито, новобранец, зеленый губошлеп, взятый Мартином для отвода глаз, горло дерет. В голове пусто как в тыкве, а голос – чисто иерихонская труба. Тот или те, кто пробирался где-то вдали по лесу, уж наверняка слышали. Затаились теперь.
Добро. У хорошего солдата всегда кинжал в рукаве найдется, пробормотал Мартин под нос. В этом шелестящем лесу ему сегодня то и дело делалось крепко не по себе – будто змея проползла. Этому своему чутью Мартин всегда доверял.
Когда он выехал к развилке, оказалось, что солдаты его уже окружили повозку, в которой сидели три дамы, с подобающей скромностью закрывшие лица вуалью.
– Донья Кристабель, – Мартин на мгновение опустил голову и качнулся в седле, изобразив подобие поклона. Одна из дам склонила голову в ответ. – Капитан Бланко. Буду иметь честь сопровождать вас.
В ответ вуаль снова молча покачнулась – немая она, что ли, эта донья Кристабель? Во Вьяне Мартину не доводилось видеть графской воспитанницы – в замке она появлялась редко, больше жила в отдаленном монастыре, в котором нашла приют и ее мать. А если и появлялась, то безвылазно сидела у себя, не принимая никого, кроме замкового капеллана и двух своих прислужниц. Правда, с одной из этих прислужниц, Мартой (дал же Господь имечко, как раз в пару!), разбитной полногрудой бабенкой, умевшей одинаково ловко шить, готовить, скромно опускать глазки во время мессы и крутить шуры-муры, Мартин не раз играл в кобылку и наездника. Но уж донью Кристабель во время этих игрищ они с Мартой не поминали.
Да и не больно-то Мартина интересовали графские дела – служится у графа неплохо, платит он щедро, а если ухитрится оттяпать кусок Наварры для арагонского короля, так и еще больше платить станет. Да и сын графский, вояка и интриган, в отца, оттого и держит Мартина при себе – тоже понимает, что опытного человека, готового на все, не так-то просто найти.
“Постарайся, дружок. Если надо, можешь и задержаться”, – у младшего де Бомона была манера говорить эдак ласково, как гладить – будто ты его лучший друг, будто он верит тебе, как себе самому. Хоть Мартин знал доподлинно – графский сын никому не верит. “Постарайся найти, кому соглядатай письма передает”. Тут к северу бернардинский монастырь, подле него пара деревенек, в которых об эту пору всегда бывают ярмарки. Вокруг Вьяны-то голод и недород, а тут, севернее, люди сытно живут. То ли благодаря монастырю, то ли просто земля жирнее, то ли предгорья лучше посевы и сады от ветров защищают. И чутье подсказывало Мартину, что тот или те, кто пробирается сейчас по лесу позади него, направятся к этому монастырю. Иначе некуда – другие места все слишком приметные, тутошние владетельные сеньоры, чьи владения плевком закрыть можно, тут все либо де Бомону служат, либо на прикорме у арагонцев.
Дорога до монастыря была пустынна – на попадавшихся распаханных клочках людей не видать. День воскресный, как-никак, добрые христиане отдыхают. Разве что в виноградниках порой мелькали юбки женщин да крикливые голоса окликали друг друга. Мартин добрым христианином себя не числил, но и ему отчего-то отрадно было думать, что сегодняшний вечер он проведет если не в самом монастыре, то подле него. Аббатство Девы Марии-в-папоротниках, как называли монастырь, было не больно богатым и не больно известным, а уж недавние войны, прокатывающиеся туда и сюда по Наварре и сопредельным землям, совсем его разорили. И все же “папоротниковый” аббат слыл человеком на удивление несребролюбивым и благочестивым. И тем немногим, что было у него, охотно делился с ближними.
С севера показался небольшой и ветхий с виду замок. Он скорбно щерился в набегавшие тучи пустыми бойницами, обрушившейся кое-где кладкой стен. Деревушка у его подножия – горстка домиков, – жалась к старому замку, как цыплята к курице. Посмотрел Мартин на замок и вспомнил, как почти шесть лет назад уходил он из горящего замка Монтеверде. Замка сеньора Арнольфини. А надо тебе сказать, терпеливый слушатель мой, что мало кого Мартин Бланко ненавидел так, как Арнольфини, предателя-сеньора, обманувшего своих наемников. Свекра Агнесс, к которой чувства Мартин питал смешанные – ненависть и желание перемешались, переплелись как клубок змей. Не знал тогда Мартин, что Монтеверде тоже принадлежит Арнольфини – иначе позаботился бы о том, чтоб от замка осталось меньше, чем осталось. Пороховой погреб для этих целей отлично сгодился бы.
После того, как Мартин чудом спасся из горящего замка, он собирался перебраться во Францию, но дело не вышло. Нанялся было в Перуджу, да очень скоро пожалел – сеньор Перуджи был скуп как жид. Так что Мартин не особенно тужил, когда Перуджа пала. Многие его товарищи живо переметнулись на службу к победителю, герцогу Валентино, который платил щедро и за которым, как говорили, удача бежала, будто течная сука за кобелем. Но Мартин, уверяя себя, что итальянскими дрязгами он сыт по горло, направился в Валенсию, а оттуда в Арагон. Старые приятели крутили головами и говорили, что путь Мартина заплетается как ноги человека, принявшего в себя пару кварт крепкого пойла. Мартин улыбался, ничего не говоря, – от одного перуджийского еврея-выкреста он случайно узнал, что барон Арнольфини, благодаря вздорности и алчности перессорившись со всеми, с кем только можно, продал свои итальянские владения и перебрался за море, где у него было небольшое поместье, приданое покойной жены. Выкресту как раз достался гобелен с гербом Арнольфини, который он старался всучить Мартину, так что словам еврея можно было доверять.
Жажда мести не перекипела в нем, лишь дожидалась своего часа. И он положил все силы на то, чтобы занять прочное положение в свите сперва одного кастильского вельможи, а потом – графа де Бомона, ставшего вассалом его католического величества Фердинанда.
– И в день воскресный народ на работы гоняет, – осуждающе воскликнула пожилая дама, сидевшая рядом с доньей Кристабель. Мартин пригляделся – и верно, на стенах виднелись рабочие. Он не осуждал неизвестного хозяина замка – времена ныне смутные, об укреплении замка надлежит позаботиться более, чем о воскресной мессе.
– Чей это замок, донья Тереза?
Впервые, добрый слушатель, впервые Мартин услышал голос Кристабель де Марино. Голос как голос, ничего особенного. Не писклявый и не визгливый. Низковатый, как у Агнес, только уху приятнее.
– Того итальянца, у которого сын безбожник, – брезгливо отрезала матрона. Эта, видно, из тех, что все про всех знают, подумалось Мартину.
– Арнольфини?
Услышав это имя, Мартин едва не выпустил повод. “Этот итальяшка еще тут под боком, как чирей”, – так выразился недавно старый граф. Теперь-то ясно, что за итальяшку имел в виду его милость.
Но, кроме имени, в голосе Кристабель Мартин услышал еще кое-что – тяжелую, неприкрытую ненависть, которую обычно трудно вместить в нескольких слогах.
****
Все можно принять, если знать, чем это закончится. Если знать, что все-таки происходит. Но если, как шалун сажает лягушку в модель самолета и запускает в полет, тебя запустили в неизвестность, если сознание разрывается между телом и разумом, если твое тело принадлежит женщине, а разум – мужчине, если ты приходишь в себя в совершенно чуждом мире, если из твоего рта вдруг вырывается чужая речь – такое легко может свести с ума. И попытки сохранить холодный рассудок сродни холодным компрессам, которые не снимают жар, а лишь облегчают состояние больного. Жар может перебороть лишь сам больной. И ты можешь много тысяч раз твердить себе, что такова уж реальность, что не учитывать реальность было бы глупо – куски твоего разбитого сознания будут сопротивляться с отчаянностью обреченных.
Принять новое физическое тело оказалось несложно – если бы этим дело и ограничивалось. Гораздо труднее было смотреть изнутри этого тела. Замечать многое из того, что не замечалось раньше. И хуже всего было то, что у Нати никак не получалось отключить невидимый счетчик, отмечавший и фиксировавший все нашедшиеся отличия. Она смутно понимала, что этот счетчик является непосредственной причиной ее внутренней раздвоенности, что, пока работает этот счетчик, никакое волевое решение считать себя женщиной не поможет ей обрести необходимую цельность и ясность мыслей. А значит, она не сможет стратегически планировать свою жизнь, учитывая все обстоятельства – так, как это получалось делать до сих пор. Впрочем, это “до сих пор” тускнело с каждым часом, подергивалось туманной дымкой и казалось все более нереальным.
