Текст книги "Abyssus abyssum (СИ)"
Автор книги: Кшиарвенн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
– Ты ведь не собираешься помешать мне, мальчик с серебряным рожком?
Он чуть прикрывает глаза и видит протянувшуюся с континента на континент горящую белым тонкую линию. Через четыреста-пятьсот лет ее сравнили бы с лазерным лучом, но сейчас Лисенку она кажется похожей на молнию, вытянутую в тонкую жгучую струну. С Пиренеев до южного оконечья того материка, к которому пристали чуть более десяти лет назад первые каравеллы.
– Как бы я мог это сделать? Даже если бы хотел.
– Мне не хотелось бы, чтобы ты этого хотел.
– Но и тебе не стоит мешать мне получать удовольствие. Очень уж неприятно, если перед зрительной трубой становится чей-то объемистый зад и мешает наблюдать.
– Наблюдай, сколько душе угодно, мальчик с рожком. Но вторая девочка, та, что живет сейчас с тобой в одном доме, тоже нужна мне, я вряд ли смогу обойтись лишь одной. Вторая много сильнее, несмотря на то, что первую я успела кое-чему обучить.
– А где же первая?
В ответ Хосефа заговорила о прилежности первой, о тех успехах, которых она достигла в обучении, и плелась прихотливая ткань разговора, путаясь, извиваясь тысячами тропок, которые не под силу распутать никому. Никому, кроме сына существа, которое равно может причислено к добру и ко злу, но не примыкает ни к одному из них. Которое, верно, должно было назвать Демоном Игры, но зовут его просто Игроком.
Лисенок после первых же слов Хосефы перестал слушать смысл и вник, вплыл, втянулся в самое движение слов-нитей. И эти нити привели его к Матамороса.
***
Плут, убивший своего хозяина, добрался до Матамороса быстро, но счел слишком опасным заявляться на виноградню среди ночи или утром, и остановился в укромном местечке меж больших серых валунов. Сон смотрил его – сон такой крепкий, что его можно было счесть смертью. Не берусь, внимательный слушатель мой, сказать тебе, что было причиной этого сна – сильное ли душевное волнение или последствия выпитого, или иная причина была для такого крепкого и долгого сна, но дождь шел, и прекращался и снова шел, а Густаво все продолжал спать.
Он въехал во двор виноградни дона Иньиго лишь вечером, когда в соседних деревнях успели лечь спать куры, а небо у своего западного края оделось грязно-розовым, подсветив низкие тучи. Шел четвертый день дождей, и моросить прекратило, будто тучи задержали слезы.
Нати он перехватил у колодца, лицо ее слегка омрачилось, словно она не рада была видеть его, словно и не заботилась о его здоровье, когда выгнала два дня назад чуть не пинками, говоря, что у родича ее дядюшки лихорадка и что она боится, как бы Густаво не подхватил.
– А дядюшка-то где? – Густаво не признавался в этом себе, но застарелый крестьянский трепет перед дворянином нет-нет да и просыпался в нем, мешая чувствовать себя совсем свободно перед доном Иньиго. Ничего, ваша милость, вот станет Густаво мужем вашей племянницы, так и ровней вам будет, чего ж нет. А с денежками-то и вовсе в благородных зацепится.
– Лозы пошел проверить.
– А братец твой?
– Да кто его знает, где его носит.
– А этот… родич? – осторожно спросил Густаво – и сразу подметил, как напряглась Нати. Но ответила она также, как обычно говорила о родиче своего дяди.
– Да что с ним сделается, спит, наверное. Пусти-ка, мне на кухне еще дел полно.
И правда в доме сподручнее, коли нет никого, подумал Густаво.
– Ты уж поняла, верно, что приглянулась мне, – начал он, когда они вошли в кухню. Нати налила в казанок воду и принялась чистить овощи. Острый нож так и летал в ее тонких пальцах, отблескивая светом масляного светильника. Это мелькание немного сбивало Густаво, но уж начав, он не собирался останавливаться. – Ты девушка безродная, да мои мать с отцом люди понимающие, примут тебя, коли приданое хорошим будет.
– Какое приданое? – в голосе Нати послышалась насмешка. – Какое же приданое может быть у бедной сироты? Что дядя уделит по доброте своей, то и…
– Приданое у тебя может быть получше, чем у какой графини, – Густаво наконец надоело равномерное хряцание ножа о шкурку моркови и брюквы, он шагнул к девушке и схватил ее за плечи.
– Послушай-ка, Нативидад…
***
Бьянка, дойдя до Матамороса, насторожилась при виде чужого оседланного коня, привязанного у дома. Но в окнах кухни она заметила свет и решила, что конь это хозяина, а Нати хлопочет на кухне.
В Матамороса Бьянка уже приходила, даже дважды, но всякий раз что-то будто огромной ладонью загораживало ей ход в винодельню – в первый раз дерево упало как раз поперек тропинки, и дроздиное гнездо с покрытыми белесым пухом птенчиками шмякнулось прямо у ног оторотевшей Бьянки. “Я дрозд. И я учу тебя, как быть дроздом”. Хосефа говорила ей, что дрозд всегда ей поможет, подскажет. И то, как отчаянно разевали рты птенцы и то, как вились над разоренным гнездом отец с матерью, не могло быть хорошим знаком.
Вот второй раз она заблудилась. Прекрасно зная дорогу, она трижды выходила к другому проходу в предгорья, и на четвертый раз увидела яминку, в которой клубком копошились змеи. От них исходил такой потусторонний ужас, что Бьянка, не раздумывая, повернула назад.
И вот теперь третий раз. “Ален, чтоб тебя, не влипай в эту жизнь. Не влипай! Если уж нам не повезло переродиться тут в баб – надо сделать все, чтобы вернуться”. Без Нати… то есть без Алена у них ничего не выйдет, сказала Хосефа.
Бьянка шла, стараясь не терять направления и собственной цельности – все как говорила Хосефа. Не думать о том, что ее тянет повернуть в Азуэло, где у окна сидит златовласая красавица с зеленоватыми растянутыми к вискам глазами и взглядом, который может превратить камень в податливую глину. О этот светлый взгляд! Бьянка покрутила головой – все будет, сказала Хосефа, если Бьянка станет ее слушаться. Все будет… и возвращение, и Кристабель…
И ничто не препятствовало ей на этот раз – ни дерево не скрипнет, ни птицы не крикнут, и даже дождь утих и остался лишь легкой моросью. И в самой винодельне было тихо-тихо – даже большой тополь в входа почти не шелестел, словно замер.
Дверь была приоткрыта. С кухни тянуло вкусным мясным варевом с пряными травами, и Бьянка почувствовала голод. Но в полутьме коридора она вдруг увидела Нати. Та сидела на корточках у стены, зажав что-то в руках. На полу подле нее стояла свеча в медном подсвечнике, позеленевшем от времени. Медленно-медленно Нати подняла глаза на Бьянку и, кажется, ничуть не удивилась ей.
– Я… убила его.
Свеча потрескивала, а Нати смотрела перед собой тем же ничего не выражающим взглядом. И Бьянка не могла ни двинуться, ни сказать ни слова – ее будто парализовало. Неожиданно тишину разорвали приближающийеся откуда-то из глубины дома шаги – кто-то спустился по лестнице и вышел в тот же коридорчик. Он спустился и разорвал оцепенение, поднял свечу и осветил полутемное пространство. И Бьянка увидела, что в паре шагов от Нати навзничь лежит человек с копной кудрявых темных волос. Подбородок его задрался кверху, будто человек силился рассмотреть что-то на потолке, а руки с судорожно сжатыми пальцами он выбросил перед собой.
– Это тот, что приходил? – голос, разорвавший тишину, был Бьянке знаком. И человек оказался тем самым дворянином, который боролся с Джермо, а потом так эффектно спустился с колокольни в замке Олите. Вито де Ла-Мота, он же Чезаре Борджиа.
– Это тот парень, – сказал Борджиа. Нати ничего не ответила. Нати обняла руками плечи и Бьянка заметила, что руки ее покрыты красными пятнами.
Борджиа сунул Бьянке свечу, так, будто она появила тут именно для этого, потом медленно подошел к Нати, опустился на колени с ней рядом. Бьянка поняла, что он что-то делает с руками Нати, она поднесла свечу поближе и увидела, что Борджиа силится разжать намертво стиснувшийся на рукояти кухонного ножа пальцы Нати.
– Брось, – мягким, почти ласковым полушепотом сказал он. Нати молчала. – Брось его. Поранишься.
Нати перевела все тот же пустой, ничего не выражающий взгляд на Бьянку, потом взглянула в лицо Борджиа. И разжала пальцы. Нож выскользнул и громко звенькнул о каменные плиты коридорчика. Борджиа словно и не заметил этого. Вытащил из-за передника Нати тряпку, взял ее руки и принялся оттирать кровь. Нати не мешала ему, но и не помогала, а глаза ее в полумраке сделались совсем страшными.
Бьянка отшатнулась – такой Нати она еще не видела.
– Он добрый был. Помогал рубить мясо, – прошептала Нати. – Говорил, что я ему приглянулась.
Борджиа ничего не отвечал и не прерывал своего занятия – влажная белесая тряпка перенимала красный цвет, а пальцы Нати светлели.
– Я засыпала в казанок овощи, – продолжала Нати. Черные глаза ее все так же были устремлены куда-то в пустоту. – Он сказал, надо бы травками сдобрить, тогда вкуснее будет. А еще сказал, что его приятель еще во Вьяне узнал того идальго, которого дон Иньиго тут прячет. Говорил, король хорошо заплатит, если узнает, что за птица укрывается тут. Говорил, дон Иньиго, верно и сам не знает, кого прячет, иначе он бы своего куша не упустил. И что у меня будет приданое, как у графини.
– Он говорил… – прошептала Нати, на сей раз глядя на Борджиа, но вряд ли видя его, – что командиром его светлость был хорошим, да и платил щедро. Только золотые эскудо, которые многие готовы заплатить за его голову, на земле не валяются. Если бы еще он пожаловался… на жестокость… Но он все говорил, что купит виноградник и апельсиновую рощу. Если бы он хоть пожаловался…
– Ему не на что было жаловаться, – сумрачно оборвал ее Борджиа. – Вставай. Уходите обе в кухню, а я уж тут…
В его голосе была спокойная сосредоточенность прибиральщицы, которая по своему долгу должна ликвидировать любые последствия бурных вечеринок – осколки, ошметки, потеки, а также следы невовремя покинувшего желудок ужина.
Нати послушно поднялась и пошла к кухне. Как во сне. Она не оглянулась на труп, разве что внимательно, оценивающе посмотрела на кровавую лужу, потом оглянулась на Борджиа, уже тянувшего старые половики. Дышал он тяжело – болезнь еще не совсем отступила, еще давала себя знать.
Скрипнула притворенная было Бьянкой входная дверь, пропуская Лисенка. Бьянка увидела его расширившиеся – не в ужасе, а в изумлении почти радостном, – глаза. Потом взгляд его упал на нее и взгляд этот был почти страшным.
– Скажи брухе Хосефе, – тихо, так, что только Бьянка слышала, проговорил Лисенок, – что больше эта девочка ей не пригодится.
========== Глава 16, в которой говорится об отполированной стали и всем снятся сны ==========
А что же происходит в Азуэло, спросишь ты, досточтимый слушатель мой. После того, как Лаццаро Арнольфини привезли в замок, после раны и после помощи, которую так нежданно оказала ему неизвестная крестьянка – что произошло? И в твоем вопросе я без труда расслышу другой – что помешало Мартину Бланко поехать в Матамороса, как он собирался сделать. И что не дало ему разделаться с опасным свидетельством своей мягкотелости, как сам Мартин это называл. Не торопись, скажу я – все узнаешь в свое время.
Джан-Томмазо решил съездить в Логроньо, переговорить с каким-то своим знакомцем. А Мартин? А Мартин в первую же дождливую ночь отправился в Матамороса, дабы привести свой план в исполнение. И ты, конечно, понимаешь, внимательный слушатель мой, что в сердце бывшего наемника, а теперь идальго кастильской короны жалости и сочувствия едва бы набралось на медный грош, так что не следовало ждать, чтобы он отказался от своего намерения. Тем более ощущая опасность от присутствия хитрого и пронырливого Караччиоло – опасность не только для себя, но и для молодой хозяйки замка Азуэло, которая без его защиты, конечно же, не сможет осуществить задуманную месть.
Мартин Бланко поехал в Матамороса – и не доехал. Странной была эта дорога – дождь лил, хлестал, словно пытаясь остановить, в шуме дождя слышались невнятные шепотки, ползущие змеями, вползающие в уши и в самую душу. На какое-то мгновение он увидел папоротниковое аббатство, источник и битву у источника – вот падает человек, угрожавший ему и Кристабель, а за ним возникает пилигрим в грубом плаще. Эль Валентино, Чезаре Борджиа. И холодно, убийственно холодно вспыхивают на его лице льдистые светлые глаза. “У него глаза дьявола”, – сказала тогда Кристабель. Не дьявола, мысленно поправил ее сейчас Мартин. Волчьи глаза.
Вчера Кристабель рассказала ему свой сон, приснившийся еще когда Мартин был в Кастилии – сон, из которого она запомнила лишь одну картинку: волк с черно-серебристой шерстью и пронзительно-светлыми глазами стоял на большом камне, нависшем над бездной, на камне сером, как волчья шерсть, и холодном, как волчий взгляд. И звук рожка, властный и светлый, словно обнимал этого волка. Кристабель этот сон поразил, и она никак не могла отделаться от преследующей ее картины – волк стоял на сером валуне и смотрел на нее. И вот тогда Мартин не выдержал и рассказал ей о Чезаре Борджиа – не утаивая ничего. Это Чезаре Борджиа помог ему разделаться с нападавшими у аббатства Святой Марии. Это благодаря Чезаре Борджиа он не погиб в бою за Лерин. И это Чезаре Борджиа он спас от смерти и спрятал в Матамороса. “Ты должен помочь ему, Мартин”. Он не придал значения этим словам Кристабель – женские страхи, не более. Но сейчас, в темной дождливой ночи слова Кристабель звучали в его ушах все громче и громче, и казались едва не гласом небес.
Каким-то шестым чувством, властным, которому он давно привык безоговорочно доверять, Мартин чуть сдержал коня – и вовремя: громовой разряд разорвал шум дождя, молния распорола мрак, упав на тропинку в десяти шагах впереди него – сверкающим архангельским мечом. И бывшего наемника пронзило тем самым ощущением неотвратимости, которое заставило его в другую дождливую ночь отвезти беспамятного Эль Валентино не в Логроньо, а на затерянную в предгорьях маленькую винодельню. Мартин повернул коня, и гром раскатился вслед ему сатанинским хохотом. Все противилось тому, чтобы он ехал сейчас в Матамороса. Все – и он сам также.
***
А Лаццаро Арнольфини нездоровилось. Он ощущал, как вокруг его раны словно смыкаются неумолимые челюсти с тупыми зубами и сдавливают плоть, причиняя унылую тянущую боль. Боль подергивалась, словно рыба на крючке, и Арнольфини ругался сквозь зубы. А рана меж тем была чистой, что подтверждал и замковый капеллан, и деревенский лекарь, которого спешно вызвали к больному. На следующий день Арнольфини стало хуже – он лежал весь в поту, и с губ его срывались то стоны боли, то проклятия столь кощунственные, что замковый капеллан, который счел своим долгом также пребывать у постели Арнольфини, крестился и шептал молитвы, призванные вразумить и смягчить сердце недужного.
На третий день больному стало трудно дышать. И деревенский лекарь, перехватив в коридоре замка супругу сеньора Арнольфини, робко прошептал, что опасается, как бы это не был titanium. Латинское слово лекарь произнес шепотом и поспешил пояснить, что хворь эта была описана еще греком Гиппократом, отцом медицины, именно она отняла сына у великого врача. Эта болезнь, говорил далее лекарь, сопровождает ранения, подобные полученному его милостью Арнольфини, вот только никто не слышал, чтобы первые признаки проявлялись так скоро и столь сильно.
– Масло ромашки выпрямит гнутые жилы, судороги уймет и выгонит дух злой, – говорил лекарь – так, будто читал заклинание, – масло же из цветка фиалки жилы, согнутые судорогой, разведет, распрямляя, когда им помажут.
Назвав еще с десяток средств и дав подробнейшие наставления по их применению, лекарь ушел. Кристабель села возле кровати больного; комната, с полузакрытыми ставнями – Арнольфини раздражал свет, – плавала в ладанном дымке, которым окуривали ложе. И лицо Лаццаро Арнольфини словно смягчалось синевато-седыми дымными облаками. Так что Кристабель порой не верилось, что на ложе лежит человек из плоти и крови, а не присутствует некий бесплотный дух.
Анхела принесла настоянную на молоке лапчатку, которую лекарь прописал давать больному трижды в день и непременно горячею. Губы Арнольфини сводило судорогой, растягивающей рот в ужасной усмешке, молочный настой едва-едва проходил в его горло. И Кристабель думала, что ее служанка ни за что не стала бы готовить лекарство для Арнольфини, если бы не была уверена, что они не помогут. Но Анхела готовила отвары и настои, смазывала стопы Арнольфини ромашковым маслом, купленным у лекаря. Это рвение было странным, и Кристабель решилась на вопрос – в коридоре, конечно, подальше от ненужных ушей.
– Отчего я его лечу, госпожа? – мрачно переспросила Анхела. – Да оттого, чтоб не помер слишком быстро. Этой хвори – столбняк мы ее называем, – я уж навидалась. Не лечатся от нее и не поправляются, особо если так быстро она в человека входит, как в него.
Лютая, нечеловеческая ненависть мелькнула в глазах Анхелы.
– Вам-то того не надо, – служанка выразительно взглянула на начавший круглиться живот Кристабель. – Не след женщине в тягости ненавидеть, худо на ребеночке скажется. А я и ваш рассказ помню, да и самой есть что вспомнить мне.
И Кристабель сидела у постели больного, день за днем – не ощущая в себе ни ненависти, ни жалости, ни сочувствия. Сидела, потому что так было надо. И с каждым днем, с каждым неумолимым шагом болезни она словно очищалась от ненависти.
С Мартином у них была какая-то молчаливая, негласная договоренность – отстраниться и ничем не обнаруживать своих близких отношений, не только перед другими слугами, от которых они таились и без того, но и перед Анхелой, которая обо всем знала, да и… перед самими собой.
***
Нати снова снились берег моря и две цепочки следов на песке, замываемые опененными языками волн. Море было бескрайним и синим – море? или океан? “Галечный пляж”, – зазвучало в ушах – тоненько, будто высокими мяукающими голосами пели какие-то маленькие китаяночки. Галечный? Но ведь песок, песок, и следы на песке! И китаянки поют… Что за китаянки? Нати мучительно пыталась понять, какое отношения она имеет к китаянкам, и на этом проснулась – на излете пробуждения успев увидеть нестерпимо яркий блеск отполированной стали меча.
Этот полированный блеск привел с собой реальность и отразился светлой волчьей голубизной в глазах Чезаре, смотревшего на нее. И это его рука, конечно, поглаживала ее по щеке.
– Только не рассказывай, – опережая ее слова, он приложил палец к губам Нати. – У нас говорят, дурные сны нельзя рассказывать прежде чем с ложа встанешь. А то могут сбыться.
– Это не был дурной сон.
Море, фантастически прекрасное и фантастически же могучее, расплавленное солнце, утопающее в нем – и две цепочки следов на песке. И ощущение далекой нездешнести. Чезаре слушал с легкой улыбкой – только на упоминании о мече настороженно сдвинул брови.
– Почему ты сказала “отполированный”, а не просто блестящий? – спросил вдруг он.
– Я не знаю… – тон его немного пугал. Слишком серьезный это был тон. – Не знаю, ведь в снах все всегда так странно. Мне кажется, какой-то голос произнес это… “отполированный”.
– Отполированный… – протянул Чезаре, словно смакуя. И Нати отошла, подавленная. Она еще никогда не слышала от него такого тона.
Эти странные видения, слишком цветные и реальные для обыкновенных снов, стали приходить к ней с того дня, когда Густаво с хрипом протянулся на каменном полу ведущего в кухню коридора. Что-то было бесповоротно преступлено, когда она убила бывшего солдата. И это было даже не убийство – это было то странное состояние, в котором она тогда действовала. Без надежды на удачу, боясь до умопомрачения и в то же время сознавая, что по другому сделать она не может. Не сможет. В тот миг, когда в тело Густаво вошел нож, все вокруг замерло. Весь мир, кажется, запульсировал в такт ее дыханию, подчиняясь лишь ей одной.
С того дня начался какой-то совсем новый отсчет.
…– Скоро я совсем поправлюсь, – Чезаре лежит на спине, забросив руку за голову. Очень близко – но такой далекий. Непреодолимо далекий. Знать некоторые его привычки, то, как он, задумываясь, сжимает переносицу пальцами, как ест – осторожно, маленькими кусочками, словно стараясь растянуть еду. Нати уже знала и другое – так едят те, кто умеет, терпеть, и те, кому случалось голодать. Как он спит – всегда на спине, чутко, как зверь. Как он умеет быть благодарным – ровно на меру оказанной услуги, – и как, сам будучи порой нежным как герой мелодрамы, он едва позволяет нежность в отношении себя, словно не хочет должать более.
“Скоро я совсем поправлюсь” – и что же дальше? Во фразе был вопрос, и задан он был, конечно же, не Нати.
Она хотела заговорить о Новом свете – привычная успокоительная сказка, почти псалом. Но сейчас Чезаре опередил ее.
– Места, куда плавал Коломбо… – он провел кончиками пальцев по спине Нати, – или другой генуэзец, Джованни Кабото. Флорентиец Веспуччи считал, что эти земли – не Индия, – Чезаре потянул девушку, по-хозяйски укладывая рядом с собой, – а что-то совсем новое.
– Джованни Кабото искал острова блаженных… – начала Нати.
– И что из этого следует? – Чезаре провел пальцами вдоль тела девушки, так что Нати пробила сладкая дрожь. – Там уже успели закрепиться испанцы.
– Но ведь и к северу, и к югу от Сан-Сальвадор лежат два огромных континента! – воскликнула Нати, приподнявшись на локте.
– И оба принадлежат блаженным, которых искал Джованни Кабота? – улыбнулся Чезаре.
– Пройдут века, прежде чем испанцы там все перепортят.
Эти разговоры приводили Нати в отчаяние – тем большее, что Чезаре, говоря совершенно безнадежные слова, отнюдь не выглядел унылым пессимистом. Казалось, он воспринимает происходящее без боли и сожалений, с ровной беспощадной ясностью. Так, досточтимый слушатель мой, нищий, потеряв свою суму, не грустит, а наполняется пустотой – ибо знает, что более ему потерять нечего.
***
– Не угодно ли вам сыграть в шахматы, ваша милость? – сказал вошедший в комнату Лисенок. – По испанским правилам, с “бешеной королевой”.
– Почему ты раньше не говорил, что умеешь играть в шахматы? – Чезаре поднялся. Нативидад была занята где-то по хозяйству, дон Иньиго отправился в подвалы, так что он был один.
– Потому что вы меня не спрашивали, ваша милость, – сладко улыбнувшись ответил Лисенок. Фигурки шахмат, которые он с собой принес, были грубо вытесаны из черного вулканического камня и грязно-белого дешевого мрамора. Никаких деталей мастер, изготовивший фигурки, придавать им не пожелал, и их даже можно было принять за странной формы каменные осколки. Но, взяв их в руки, поставив на доску, вы без труда могли разглядеть и пешек, и боевые башни, и слонов, и короля с королевой. Только кони были сделаны с большим тщанием – точеные белые и черные головки их и гибкие шеи были даже слегка отполированы.
Они начали играть, и Чезаре никак не мог понять, чем руководствуется Лисенок, делая ходы. Не он играл – кажется, шахматы играли за него. Как-то Нико Макиавелли сказал, что шахматы ничуть не похожи на настоящую жизнь, потому что фигуры каждой из армий не умеют переходить на сторону противника, не говоря уже о том, что в шахматной игре не место всевластному и капризному проказнику Случаю. Игра, которую затеял Лисенок, показалась Чезаре похожей на ту, о которой бы мечтал Нико.
– Кровь – великое дело, – Лисенок взял ладьей белую пешку. Слова словно сами произносились из него – кем-то другим, насмешливым и сильным, кому нет особенно дело до человеческой возни, но кто любит наблюдать. И играть в игры. – Текущая ли в жилах или текущая из жил. Кровь закипает, чуя сродтвенную кровь. Закипает даже во сне.
Чезаре слушал Лисенка и ему казалось, что фигуры на доске порой меняют положение самопроизвольно, без игроков, как им самим заблагорассудится, но он, как ни следил за ними, никак не мог заметить, когда это происходит. И он не заметил, как один из коней черных оказался в одиночестве, в окружении белых пешек и слона. Чезаре играл белыми, но какое-то щемящее, неприятное, мучительное чувство поглотило его, когда он смотрел на вражеского коня, выскочившего – или кинутого безжалостным игроком? – в самую гущу белых.
– Чтобы запомнить ускользающий сон, нужно положить под голову камень, а проснувшись, закусить уголок подушки и весь день избегать смотреть в окно, – произнес вдруг Лисенок и захохотал. Хохот его оторвался и взлетел вверх, раздробился на мириады осколков, которые вьюжистой каруселью закружились по комнате…
…Проснувшись, Чезаре увидел, что за окном едва засерел рассвет. Сам он очнулся с углом подушки, закушенным так крепко, что ему пришлось отплевываться от пуха. На грани сна и яви пронеслись странного вида горы, пальмы и люди с лисьими глазами. Но открылись глаза – и в памяти осталась только безбрежная океанская изумрудь, победная и сияющая, как долгая и чистая нота, взятая на рожке. Лисы… Лисенок…
Лисенок обнаружился во дворе. Он сидел под тополем и наигрывал на рожке, а у его скрещенных на восточный манер ног, как показалось Чезаре, был расстелен пестрый ковер, который вдруг оказался многим множеством причудливо переплетенных между собой живых змей. Они шевелились вроде бы и вразнобой, но все же так, что живой ковер чуть вздрагивал в ритме простенькой мелодии рожка, словно был единым организмом.
– Что угодно вашей милости? – оторван рожок от губ, а мелодия, кажется Чезаре, все еще слышится. И ковер у ног сидящего Лисенка вдруг рассыпается – это совсем не змеи, это просто набросанные ветром листочки и несколько изогнутых веток. И отчего вдруг оно казалось ковром – подобного древесного мусора после ветра, налетевшего ночью, стучавшего в окна и завывавшего в трубе, было немало вокруг.
– Как жаль… – Лисенок с улыбкой встал на ноги – одним движением, словно его подняли за шиворот, без единого усилия мускулов. – Зачем же разрушать такой прекрасный узор, ваша милость?
На его руках сидела змея – черно-серая гадюка толщиной с руку ребенка, с зубчатым узором вдоль хребтика. Ядовитая тварь, казалось, наслаждалась теплом рук юноши – щупающий черный раздвоенный язык ее время от времени дразняще скользил изо рта, касался его пальцев и убирался обратно, будто удостоверясь, что все обстоит благополучно.
– Ее пути скрыты от людских глаз, и каждая трещина ей знакома, – проговорил Лисенок. – Она может врачевать, может читать в душах – а может капать ядовитой слюной на лицо пытаемого, как делала одна из ее товарок с моим отцом.
– Кем же был твой отец, что удостоился подобной чести?
– Он взошел на костер еще до моего рождения, и костер его принес городу неисчислимые беды. Спросите любого во Фландрии, Бургундии, Моравии или германских княжествах – всяк расскажет историю о сожженном в городе поблизу серебряных копей колдуне, а также о том, как город во время его казни провалился в бездну, повинуясь его проклятию.* Но всяк расскажет по-своему – иные твердят, что колдун сделал очки настоятелю тамошнего монастыря, а тот обвинил его в чернокнижии, иные – что он оживил витражи собора, и на них стало видно, как Христос приносит в дар самому настоятелю ягненка, Иуда раздает всем греховные поцелуи, а пьяный Ной с сыновьями и невестками пляшет вкруг майского шеста.
– Иные, – продолжал Лисенок, – говорят, что он соблазнил какую-то графиню, а иные – что перепробовал всех дочерей городских старейшин. А иные твердят, что не одних дочерей, и сыновьям досталось. Воистину, под такими грудами лжи отыскать правду не так-то легко – да и стоит ли?
Чезаре слушал речь Лисенка, и журчание голоса его напоминало тихое потрескивание огня. А вот и огонь, и маленький пруд, на берегу которого горит костер, и диковинные деревья, высящиеся неправдоподобно гладкими шестами вокруг. И снова то же самое чувство безвозвратно позабытой, потерянной важной вещи охватило его, что и после сна про шахматного коня. Полно… полно… был ли это сон? Ведь ты, досточтимый слушатель, и сам знаешь, что бывают сны, которые не есть лишь снами, что люди, увидев один из таких, потом безотчетно тоскуют всю жизнь.
– Возможно, он не был бы столь уж не рад такому обилию ложных слухов о себе, – эти слова родились словно помимо сознания Чезаре, будто кто-то чужой вложил их в его уста.
– А возможно, он сам их породил, – отозвался Лисенок. – Ибо не желал оставлять следов.
Слова юноши отдались в сознании Чезаре. Не оставлять следов. Не оставлять, если хочешь скрыться. Спрятать правду под тоннами лжи, потакать этой лжи, залить ею правду, как заливают ворванью беснующееся море. И отправиться в этот Новый свет, о котором говорила Нативидад. Без страхов и без надежд, с одним лишь светлым осознанием неизбежности. Чтобы запомнить ускользающий сон. Чтобы узнать наконец, куда ведут те следы на песке.
***
Нати, выглянувшая мельком из окошка кухни, застыла на месте – под тополем, где сидел Лисенок и куда подошел Чезаре, сейчас стоял большое серо-серебристый волк, перед мордой которого поднялась на хвост пестрая зелено-черная змея. Обе твари, казалось, вели беседу, одинаково интересную для обоих: волк склонил набок лобастую голову и едва приоткрыл пасть, а змея (“или змей?” – подумала Нати) встала на хвост и чуть покачивалась, как стебель под ветром.
Но стоило Нати начать присматриваться, как словно что-то случилось с глазами. Или с сознанием. Потому что под тополем, как ни в чем не бывало, беседовали Лисенок и Чезаре. Когда Нати сморгнула, они оба, словно по команде, обернулись и посмотрели на дом. И Нати стало вдруг жутко, будто на нее глянули не живые существа, а призраки, обитающие в трещинах между мирами.
Комментарий к Глава 16, в которой говорится об отполированной стали и всем снятся сны
* – эти события изложены в фике “Витражи собора святой Барбары” https://ficbook.net/readfic/2615253
========== Глава 17, в которой по соломе бежит рыжий огонек и связываются концы ==========
…– А люди-то снова того… недовольны.
Если скажет так-то конюх садовнику – ничего не будет. И если садовник скажет потом кухарке, с которой он любезничает на кухне и которая оставляет ему лакомые куски – тоже ничего не будет. Отчего не сказать кухарке? Она при нынешних господах добрая стала, толстая, отъелась как доморослая кобылка. Госпожа ее жалует… да госпожа-то всех жалует. Вот свалилось на старого хозяина счастье – истинно ангел Господень.
Так что, обсасывая мозговую косточку или обгрызая вкусный мосолок, можно и рассказать кухарке, что в деревне – той самой, которой лишь немного не достает, чтобы заделаться городком, обзавестись ратушей и бургомистром с цепью на толстом брюхе, – что в деревне неспокойно. Ползут, ползут слухи, шорохи да шепотки, ползут как змеи, которых больно много в этом году, как крысы, которые тоже что-то расплодились. Что порчу на их землю наводят, что нет продыху от колдунов, что по приказу диавольскому с гор, с диких васконских гор приходят, чтобы смущать умы добрых людей. Будто недостаточно горело костров в Логроньо и Туделе – таких же, как уже давненько полыхают по всей Кастилии, да и в Арагоне тоже.
