Текст книги "Моя сумма рерум (СИ)"

Автор книги: Ида Мартин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Вовка не врубился.

– Ну, как, знаешь, в том анекдоте: Пацану подарили на день рождения барабан. Замучил всех соседей. Соседи стали жаловаться родителям, те – ничего: сынок же днём шумит, не вечером, пусть играется. И только один мудрый старик подозвал пацана на улице и спросил: «А ты знаешь, что у барабана внутри?». Больше чувак никого не беспокоил…

За этим анекдотом Лёха вспомнил другой, потом ещё один, и уже минут через пятнадцать я только и слышал со всех сторон: Лёша то, Лёша это. А через час Лёша уже откровенно кокетничал с девчонками, особенно с теми, которые были с парнями, а в сторону самих парней полетели завуалированные, но довольно обидные приколы. Однако они получались действительно смешными и все, кроме обиженных, веселились от души. Он играл с ними, как кот с мышами, то «придавливал» наездом или вольностями по отношению к девицам, то «отпускал», делая вид, что он простой добродушный парень, шутник и обаяшка, и ничего дурного за пазухой не держит. Задетых, включая молча ревнующих парней, становилось всё больше, однако Лёха всем нравился, и они, глупо глядя друг на друга, проглатывали насмешки и продолжали веселиться.

Дело дошло до танцев, и я занервничал, понимая, что если он и там начнет свои штучки, то ситуация может стремительно выйти из-под контроля. Но Лёха тупым не был и стал прощаться. Тогда Михина девушка и ещё две попросили его дать свой ВК. Из-за чего Миха взбесился и наехал на неё при всех. Криворотов же успокаивающе похлопал его по плечу и заверил, что беспокоиться не о чем, потому что из левых баб он френдит только красивых.

А как только вышли на улицу, Зоя повернулась ко мне и сказала: «Ну ладно, Никит, мы поедем домой, ты ведь ещё к маме собирался зайти».

Но к маме я не дошел. Постоял возле подъезда, посмотрел на окна и передумал. Совсем настроения не было.

То, что Лёха так подорвался по Зоиной просьбе, нашел деньги на такси и подарил Вовке завернутую в подарочную бумагу морковку, было круто, и то, что унизил всю эту шоблу, тоже было круто, потому что они заслужили, но то, что я ничего не сделал, расстраивало страшно.

Более того, если Зоя думала, что таким образом я мог чему-то научиться, то она сильно ошибалась. Я искренне восхищался Лёхиными способностями нравиться людям и тем, как он этим пользовался, но я не был Лёхой, и даже если бы захотел, то не смог бы так себя повести. Только Зоя, похоже, этого не понимала.

А на следующий день, в воскресенье, я неожиданно и бесповоротно разрушил всё окончательно. Собственными же руками, точнее языком.

Началось всё с кино, куда я позвал Зою с самого утра, чтобы как-то реабилитироваться за вчерашнее.

В кинотеатре оказалось довольно много народу. Зоя встала в очередь, а я пошел и купил два стакана с попкорном. Вернулся, и тут как раз у меня зазвонил телефон. Я передал стаканы Зое.

Впервые за все эти дни позвонил Трифонов и позвал гулять. Было очень неудобно, но пришлось отказаться, и в тот момент, когда я уже прощался с ним, мимо нас прошел здоровый наглый парень, из таких, которые вечно прут напролом и задел Зою плечом.

Он шел прямиком к окошечку кассы и люди, стоявшие в очереди, его не смущали. Зоя покачнулась, попкорн рассыпался. Из одного стакана почти весь. От такой наглости она застыла в недоумении.

Следом за этим, парень таким же образом пихнул маленького мальчишку, лет шести, уронившего стакан целиком, на секунду обернулся, и двинулся дальше, как ни в чем не бывало. Ребенок начал хныкать, а его мать заметалась, не зная, то ли оставаться ей в очереди, то ли бежать покупать новый попкорн.

– Козёл, – крикнула ему в спину Зоя.

– Что? – парень обернулся.

– У ребенка попкорн перевернулся!

– Пошла на хрен, – бросил он и попер дальше.

– Не переживай, – сказал я Зое. – Сейчас придет уборщица и всё уберет. А ты можешь забирать себе всё. Я особо не хочу.

– Этот чувак хам, – её прекрасные нежные глаза в тот момент, казалось, метали искры. – Он даже не извинился.

– Согласен. Козёл. Но таких кругом полно. Что ж из-за каждого расстраиваться?

Она долго непонимающе смотрела на меня, словно я на китайском с ней разговаривал.

– И ты ему ничего не скажешь?

– Я? Ему? Да он меня пошлет просто и всё…

Фильм, возможно, был интересный – детективный триллер с хорошими актерами и классной музыкой, но я его толком не смотрел. Половину сеанса сидел и отчего-то прокручивал эту дебильную сцену с попкорном. Сделать замечание здоровому двадцатипятилетнему кабану было всё равно, что подойти и сказать: «Ударь меня». Но отчего-то я всё равно чувствовал себя униженно. В поисках поддержки схватился за Зоину руку, притянул к себе, положил на колени, и всё оставшееся время провел за разглядыванием её пальцев, а потом не удержался и поцеловал в самый центр ладошки, отчего она засмеялась, и, сказав, что щекотно, забрала руку.

Однако всю дорогу домой снова твердила про того парня, что если таких уродов не наказывать, они будут разносить эту грязь повсюду, как тараканы.

Я был с ней полностью согласен, и хотя с большим трудом представлял себя в роли вершителя справедливости, пообещал себе, что если в следующий раз произойдет нечто подобное, то обязательно выступлю. Как – будет видно. В этот же момент самым смелым для меня шагом было обнять Зою так, чтобы вышло естественно, и между нами не возникло неловкости.

И уже в нашем квартале, проходя мимо сквера, в котором тусовались Гарики, взял и крепко обхватил её за плечо. Зоя вроде бы не возражала, но стоило мне только это сделать, как возле нас нарисовался Гарик.

– О, Зойка, привет. У тебя появился парень?

– А тебе какое дело? – фыркнула она.

– Забыл, как тебя зовут? – театрально морщась, он посмотрел на меня.

– Никита.

– А, точно. Никита.

Гадкая ухмылка не предвещала ничего хорошего.

– Слышь, Никита, ты что, самый козырный тут или просто дебил?

– В смысле?

– Тифон тебя живьём закопает, когда узнает, что ты с Зойкой тискаешься. А он узнает, не сомневайся.

– Ну и пусть.

– Типа смелый?

– Типа он в курсе.

– Да он с Зойкой никому мутить не разрешает. А так бы я первый на очереди, – Гарик мерзко подмигнул Зое.

– Мне разрешил.

– Гонишь!

– Отвечаю.

Лицо Гарика недовольно вытянулось, и я так был рад, осадить его, что не сразу сообразил, что ляпнул, а когда сообразил, изменить уже ничего нельзя было.

– Что? – Зоя потрясенно уставилась на меня. – Разрешил? Это я типа вещи у вас? Ну, знаешь, Никита, от тебя такого отношения я не ожидала.

Она резко развернулась и стремительно почесала в сторону своего дома, я бросился догонять.

Догнал, остановил, отчаянно пытаясь объяснить, что она всё не так поняла и перевернула с ног на голову, но это было бесполезно, как тогда на ЛЭП, когда она уже вбила себе что-то в голову и ничего другого не хотела слышать. Затем, сказав, чтобы я валил к своему Трифонову, со злостью вырвала руку и ушла.

========== Глава 30 ==========

– Так, Попова, давай-ка, расскажи про Базарова, – Тарасовна не выдержала их безостановочного шепота с Емельяновой. – Как ты понимаешь его трагедию?

Попова встала, потупилась, но не проронила ни слова. Она всё ещё находилась во власти своего разговора.

– Отвратительно. Садись. Тогда… – русичка огляделась, – пусть попытает счастье Миронова.

Зоя медленно поднялась и горделиво встряхнула головой.

– А что про него рассказывать? Всё же ясно. Трагедия в том, что ни один человек не может победить самого себя. Потому что, становясь победителем, он одновременно и проигрывает. Базаров, сопротивляясь своим чувствам, уничтожил себя сам. Поэтому мне его не жалко.

– Ты хочешь сказать, что чувства всё-таки побеждают разум?

– Я считаю, что если у человека есть разум, то он никогда не поставит себя перед подобным выбором, – Зоя отвечала немного нервно, даже раздраженно, и я подумал, что она всё ещё злится на меня.

Решил немного переждать, а после школы проводить её домой и ещё раз попытаться объяснить, что договариваясь насчет неё ни я, ни Тифон ничего плохого не имели в виду.

Но когда уроки закончились, она куда-то запропастилась. Всю школу обошел, у всех поспрашивал, но никто не видел, так что пришлось отправиться домой ни с чем.

Шел по асфальтовой дорожке мимо закрытого на ремонт детского садика и слушал хруст своих подошв. Никакой музыки. Телефон сдох на последнем уроке. Кругом царили серость и безмолвие. Ни отдаленных голосов, ни детских выкриков, ни сигналов машин, ни привычного монотонного звука шоссе. Прохожих тоже не было, как если бы весь мир в один момент замер, и в нем остался только я.

И тут вдруг со стороны садика что-то мелькнуло. Что-то неожиданно яркое. Я остановился и, приглядевшись, посреди удручающего беспросветного уныния, вдруг отчетливо различил золотисто-рыжее солнечное пятно.

Зоя. Сидела с ногами на лавке. Замерзшая, одинокая и несчастная. Уткнувшись в колени и занавесившись волосами.

Я подошел к решетке и помахал, но из-за густых кустов боярышника с той стороны она меня не замечала. И только собрался обойти забор, как вдруг увидел, что по дорожке от входа к ней решительно идет Трифонов. Взъерошенный и распаленный, будто бегал. Куртка нараспашку, бандана в руке.

Подошел, встал перед ней.

– Еле тебя нашел. Может, хватит уже?

Но Зоя даже головы не подняла.

– Может, хватит? Почему ты не хочешь со мной разговаривать? – он еле сдерживался, чтобы не схватить её за плечо, несколько раз руку протянул, но потом отдернул. – Пожалуйста, прекрати. Так нельзя! Своим игнором ты меня просто убиваешь.

Он раздраженно помял бандану, словно хотел выместить на ней свой гнев.

– Что? Что я такого сделал, чтобы ты вот так взяла, и всю неделю со мной не общалась? То, что ты видела? Всё не так. Ты же меня знаешь. Это очень плохое и неправильное наказание, я этого не заслужил.

– Я тоже не заслужила.

– Так я и предлагаю мириться, – он обрадованно подбежал и поднял её за плечи. – Я и хочу как раньше, чтобы всё-всё было как раньше, ничего же не изменилось.

Зоя закрыла глаза, чтобы не отвечать на его вопросительный взгляд.

– Всё изменилось.

– Да что изменилось-то? – он легонько встряхнул её.

– Ты давно на себя в зеркало смотрел?

– В смысле?

– Мы выросли, и как раньше уже ничего не будет.

Она высвободилась и снова села.

– Ну что, что мне сделать? Хочешь, на колени встану?

– Просить прощения будешь?

– Мне не за что извиняться. Нет, правда, за что просить прощения?

– Ладно, забудь. Просто ничего не будет так же. Я устала.

– Я тебя вообще не понимаю, – он снова начал говорить очень громко, почти кричать. – Ничего не понимаю. Я стараюсь, стараюсь, чтобы тебе было нормально, но всё равно постоянно что-то не так. Тебе же нравился Горелов?

– Нравился.

– Теперь больше не нравится?

– Нравится.

– В чем тогда проблема?

– Как ты можешь? Специально мучаешь, заставляешь зависеть от тебя. Сам никуда не уходишь, и мне не даешь. Не отпускаешь, держишь за руку, говоришь, что никогда не бросишь, а сам, зная, что я люблю тебя, отдаешь Горелову, будто какую-то вещь.

– Опять ты начинаешь? Я тебя тоже люблю, но мы уже об этом говорили.

На его скулах вспыхнул привычный румянец волнения.

Она решительно встала и шагнула навстречу.

– Да, плевать я хотела на твои загоны.

– Вот, блин, – Тифон шарахнулся, но Зоя успела ухватить его за отвороты куртки. – Вот, блин.

Он попытался закрыться руками, но она всё равно поцеловала его. Требовательно и вместе с тем горько, а он, не смотря на первоначальное сопротивление, отозвался мгновенно, порывисто и жадно, так, как дорывается до воды, страдающий от жажды человек. Одна рука утонула в её волосах, пальцы другой впились в спину. Затем, не отпуская, прохрипел «Зачем ты это делаешь?», но ответить не дал, а снова стал целовать, на этот раз уже сам, и обнял обеими руками так, будто кто-то её забирал, а он пытался удержать.

Очень детский, полный отчаяния жест. У нас в детском саду один мальчик каждое утро так цеплялся за маму, не давая ей уйти. Почему-то мне это очень запомнилось.

Но потом произошло странное.

Трифонов резко отстранился, а кулаки сжались, будто перед дракой.

– То, что ты сейчас сделала – очень подло. Ты прекрасно знаешь, что я не могу позволить, чтобы эта фигня всё испортила. Неужели не видишь, как я стараюсь? А из-за какой-то глупой прихоти ты просто берешь и всё портишь. Ломаешь меня. Опускаешь в собственных же глазах. Потому что я тоже не железный. У меня всю жизнь перед глазами твоя рыжая грива, черт бы её побрал. И я сделаю для тебя всё, что угодно, но, умоляю, не нужно играть в эти игры.

Его трясло.

– Я не хочу, чтобы тебе было больно и плохо.

– Ты делаешь мне больно, чтобы не сделать больно? – Зоя зло рассмеялась. – Зачем столько лишних слов? Просто скажи, что я не в твоём вкусе.

– Я когда-нибудь врал тебе? – он схватил её за локти и встряхнул. – Я не могу сказать такого, потому что это не так.

И тут Зоя всё-таки расплакалась.

– До каких пор ты будешь её слушаться? Это жестоко. Я же не такая, как ты. Я не могу больше держать всё в себе. Лучше бы ты наврал что-нибудь, лучше бы обманул, послал, в конце концов. Так, чтобы больше невозможно было помириться.

Тифон отпустил её и зажмурился:

– Твой поступок снова вскрыл все швы. Ты просто не понимаешь, как я тебя люблю. Просто не понимаешь как!

– Не понимаю.

Он быстро рванул по дорожке к выходу. Это было настоящее позорное и бессильное бегство. Но потом, дойдя до сделанной в виде ракеты горки, вдруг резко остановился и, постояв пару секунд, вернулся. Сел перед ней на корточки, взял за обе руки и проговорил тихим, успокаивающим голосом:

– Зой, пожалуйста, давай так, будто этого ничего не было?

– Ты совсем дебил? Ты достал меня уже, придурок, – она захлебнулась в слезах. – Я больше не могу изображать дружбу, и если ты не отвалишь наконец, клянусь, что сделаю так, что ты меня будешь ненавидеть. Есть такие вещи, как опухоль, которые нужно просто вырезать. Ты, Трифонов, та самая опухоль.

Последние слова она уже почти прошептала.

Он хотел её обнять, но Зоя со всей силы отпихнула его ногой.

– Идиотка. Какая ты идиотка. Как ты могла всё так испортить? – надев бандану, он натянул её до самых глаз, и ушел, а я ещё сидел какое-то время глядя, как она рыдает, обхватив колени, но так и не нашел в себе сил, подойти. У меня не было слов утешения ни для неё, ни для себя.

Где-то в глубине души я и сам прекрасно понимал, что происходит. Только полный дурак мог не догадаться. Видел, знал, но признавать не хотел. Отодвигал в самый дальний и темный угол своих мыслей. Подыгрывал в эту заведомо читерскую игру, в которой, как полный чудак, надеялся отхватить главный приз. А с какой, собственно, стати? Кто я такой, и что о себе возомнил?

Ладно, пусть я и подозревал, но то, что всё так запущено, даже представить себе не мог.

Между ними это было давно. Они знали друг о друге, но зачем-то изображали дружбу. Зачем-то втянули меня в эти странные отношения.

Ужасно хотелось заплакать, но не получалось. Что-то тщетно металось внутри, но никак не могло найти выход.

Попытался сказать себе, что Зоя стерва, а Трифонов подлец, что в жизни такое случается, и мир полон предателей, но ничего не вышло. Потому что вдруг понял, как сам лажанулся. Получил реальный шанс, но так и не смог правильно им воспользоваться. Вспомнил случай в кинотеатре, день рождения Вована, разговор с Гариком, и очнулся только когда уже поднимался по тёмной долгой лестнице Башни смерти. Почувствовал, что жутко замерз и специально снял куртку. Хотелось сделать себе ещё хуже. Что-нибудь очень неприятное и болезненное, что-то, что вернуло бы меня к ощущению реальности и перестало раздирать изнутри.

А когда дошел до двадцать четвертого этажа, и близняшки принялись расспрашивать, что случилось, сам не знаю, как накрыло. Такое отчаяние и злость, что хоть вешайся. Попросил у них покурить, как в тот раз, но Смурфа не было и травы тоже, зато нашлась какая-то «волшебная» таблетка.

Заглотил не думая, запил остывшим кофе, забрал у Ани сигарету. Это была вторая сигарета в моей жизни, ещё более отвратительная, чем первая, но мне очень хотелось сделать себе настолько плохо, насколько это вообще возможно. Затянулся пару раз и чуть не умер от асфиксии, докурить, к сожалению, не смог, но зато с мазохистским смаком затушил о запястье. Больно было очень, но в этом рвущем, жгучем ощущении я смог физически прочувствовать всю безмерность скопившегося во мне отчаяния, будто прижигал не руку, а нечто кровоточащее глубоко внутри себя.

Яна отобрала сигарету, и после того, как боль немного улеглась, прежняя злость на самого себя вспыхнула с новой силой.

Я вскочил, пнул ногой импровизированный стол, и все её уродливые рисунки разлетелись по комнате, уронил напольный светильник. Стало темно. Они принялись громко кричать на меня, а я на них. Кто-то включил восковую лампу и стены, и пол, и потолок поплыли красочными, цветными пятнами. Всё резко замедлилось. А потом одна из сестер вдруг ударила меня по лицу, а другая толкнула в кресло. Я упал. Хотел встать, но не мог, сколько не старался, всё никак не мог подняться, и от этого унизительного бессильного положения, взял и со всего маху вмазал кулаком прямо по краю консервной банки-пепельницы, и в следующий же момент почувствовал, как что-то влажное и тёплое наполняет кулак. Взглянул на руку и увидел, что ребро правой руки, с тыльной стороны ладони зияет глубокой, рваной раной в переливающемся свете лампы кажущейся то темно-фиолетовой, то бурой, то оранжевой. Кровь залила весь рукав, штаны, пол.

Сёстры потащили меня в ванную и стали промывать рану ледяной водой, затем засыпали пеплом, прямо из пепельницы, потому что никаких других антисептиков не было, замотали какими-то тряпками. Поверх руки надели пакет и отвели на кровать. Точно в бушующие воды опустили. И меня стремительно понесло на крутых волнах в неведомые пространства бескрайнего океана. Океана космического мироздания, океана всех параллельных реальностей и вселенной всех вселенных, далеко-далеко за пределы моей маленькой и никчемной суммы рерум.

Кто-то лёг рядом, и я почувствовал дыхание на своём лице. Кто-то сел, облокотившись спиной о кровать. Глаза открывать не хотелось.

– Боль – это хорошо. Наслаждайся. Когда у человека что-то болит, когда он мучается и страдает, он очищается.

– Что, кинули? Рыжая та?

Их голоса сливались.

– Не ваше дело.

– Она из таких, которым нужны жертвы.

– Какие ещё жертвы?

– Слёзы, боль, страдания, разорванные сердца, натянутые нервы, самосожжение, одержимость, фантазии до сноса крыши. Да что угодно. Такие всегда что-то забирают взамен.

– Откуда вам знать?

– В ней слишком много жизни и надежды. Она выглядит такой лёгкой и естественной. Обыкновенная, но вместе с тем совершенно особенная. В ней есть близость и понимание. Она не просто слушает, она – слышит. Не просто смотрит, она – видит. Не отгораживается и не пытается быть искусственной. И ты чувствуешь что-то своё, родное. Да?

– Допустим.

– От этого тебе начинает казаться, что она твоя. Что она часть тебя и иначе быть не может.

И тут я понял. Вот эта мысль! Та самая болезненная и безвыходно мечущаяся мысль. Она не моя. Думал, что моя. Надеялся. Но шансов нет. Никаких.

– Жил был один человек, вот такой же – лёгкий и родной. И всем направо и налево он раздавал эту лёгкость вместе с теплом, светом, уверенностью в завтрашнем дне, в том, что весь мир ждет и хочет тебя. Он ничего не обещал и не говорил о любви, просто все, кто оказывался рядом, были счастливы и купались в этой надежде. Но проблема заключалась в том, что он не хотел ни за что отвечать. Вот за эту надежду не хотел отвечать. Ведь ясно же, что нет никакого света и никакой счастливой жизни тоже нет. Она только возле таких людей, которые умеют создавать иллюзии. Пока ты рядом с ними, ты согрет, а стоит отойти в сторону, и наступает тьма. Но эти люди не понимают, что делают с тобой. Это как взять домой щенка, накормить, обогреть, а потом просто уехать и забыть о нем. Ведь даже если ты не ничего не обещаешь, ты должен отвечать за то, что ты такой, такой… Как эта твоя рыжая.

– Короче, плохо парень закончил. Убили его. И в лесу на дереве повесили.

– Почему?

– Потому что ложные надежды – это самое большое зло на свете. Люди этого не прощают и мстят, когда узнают, что никакого рая не существует.

– Это брат наш был. Слава. Он любил людей, а мы не любим и тебе не советуем. Любовь – это хищник. Она требует страданий и жертв.

– Единственный путь избавиться от страданий – это вернуть себе ту часть души, которую ты отдал. Можно уничтожить источник этих страданий, а можно забрать обратно то, что принадлежит тебе.

– Заставить её полюбить тебя. Пробудить ответную иллюзию счастья.

– Что ей нужно больше всего? Что могло бы изменить её жизнь настолько, что она поверит, будто только рядом с тобой её ждет тепло, свет и не проходящая надежда?

Я вдруг вспомнил про Дядю Гену, Зоины страхи, слёзы, её мечты о квартире. О звёздах на потолке. Как мы стояли у окна, и я не хотел отпускать её от себя.

– Наверное, деньги. Они могли бы сделать её счастливой.

– Так подари ей это счастье и, поверь, она сама будет готова приносить тебе жертвы.

– Легко сказать. У меня ничего нет. Совсем ничего.

– Так получи.

– Всего-то на всего – пойти и забрать эти деньги. Ничего не делать. Просто сходить, взять и привезти.

– Мы дадим тебе двести…триста тысяч. Только представь, какие это деньги!

– Подумай, как она будет тебе благодарна.

Я приоткрыл глаза и увидел перед собой переливающееся разноцветными пятнами лицо одной из сестер. Большие внимательные глаза, приоткрытый рот.

– Хорошо. Куда ехать и когда?

А потом налетел железный ветер, снова поднялась волна и накрыла меня целиком. Чудесный разноцветный свет исчез. Погас, точно бессмысленная, маленькая жизнь. И наступила кромешная первозданная тьма.

Меня разбудил грубый толчок и доносящийся откуда-то издалека голос.

В первый момент подумал, что проспал школу, хотел сказать, что заболел, и сегодня не пойду. Но едва разлепил глаза, как вдруг явственно и с ужасом всё вспомнил. Предо мной в отдаленном сиянии восковых переливов стояли две суровые фигуры в черных капюшонах. Два Ангела возмездия, два всадника Апокалипсиса, двое мстителей вселенной Марвел – Трифонов и Криворотов.

– Знаешь сколько времени? – спросил Тифон. – Тебя твои везде ищут. Давай вставай.

Лёха ухватил меня за плечо и усадил. И первое, что я почувствовал – это как ноет и пульсирует разодранная рука.

– Это что? – Трифонов кивнул на повязку.

– Чтоб кровью не залил, – пояснил кто-то из девчонок.

– А чё было-то? – удивился Лёха. – Буянил? Или это у вас игры такие эротические?

– Мы очень испугались, он какой-то неадекватный пришел.

– Короче, – Трифонов не сильно, но зло пнул меня по ногам. – Быстро встал и на выход.

Я протянул ему здоровую руку, чтобы помог подняться, но он проигнорил. Помог Лёха. Ухватил за локоть и дернул на себя. В голове ещё всё плыло и дико хотелось пить.

– Сколько времени?

– Четыре почти, – ответил Криворотов.

Когда я уходил из школы, было два часа дня.

Спускался я, наверное, полчаса. Еле-еле, ничего не соображая ещё и плохо ориентируясь в пространстве. Трифонов ругался где-то внизу, а Лёха пытался отвлекать его шутками. Я всё хотел спросить, почему они такие злые, но из-за сухости язык точно приклеился к нёбу. А когда вылезал через сетку, зацепился курткой за проволоку и вырвал клок ткани, попытался отцепиться, поскользнулся и упал в грязь.

На улице не было ни души, возле дороги стоял мотик. Меня усадили за Трифоновым, сзади, поднажав, разместился Лёха. И я безвольно обмяк между ними. Было ужасно стыдно за всё, что я делал накануне, но они этого не видели и не могли знать.

Высадили меня возле подъезда, и Лёха, заметив, что испачкался от меня в грязи, брезгливо скривился.

И тут я не выдержал:

– Да что, блин, такое? Ну да, накосячил. Но с кем не бывает?

– Ты бы мог хоть тогда в лесу сказать, – с упреком сказал Лёха. – Когда все на измене были. Когда скорую вызывали. Может, нас бы и не приняли.

И тут до меня дошло. Дятел. Они узнали про Дятла.

– Знаешь же, как для меня важно не светиться и не попадать в неприятности, – больнее всего было видеть в глазах Трифонова разочарование. – Сколько всего я терплю, лишь бы обойтись без проблем. Как ты мог позволить нам уйти за скорой?

– Сто раз сказал! – запротестовал я. – Вы меня не слушали.

– Значит, плохо говорил. Нет, правда, ты что, реально стыдишься своего брата? – он спросил это с издевкой, с таким неприятным выражением лица, что я сразу вспомнил, что это его любит Зоя, и это он забрал её у меня.

– Не твоё дело! Достал уже во всё лезть.

– Думал, ты извинишься, – он немного удивленно пожал плечами. – Ну, как хочешь. Я никому не навязываюсь.

Больше они не сказали ни слова, сели на мотик и уехали. А я ещё какое-то время стоял и слушал, как растворяется протяжный рев мотоцикла в сонной тишине ночного города.

Бабушка была бледная, растрепанная, насквозь пропитанная валокордином, Аллочка красная и заплаканная, папа тоже красный и злой. Один только Дятел обрадовался:

– Никита! Наконец-то! – воскликнул он, разгоняя гнетущую атмосферу всеобщего порицания. – Мы так все волновались!

А потом вдруг бросился и обнял. Я тоже обнял его. На ощупь он оказался ещё более худой, чем я думал.

– Ваня, – одернула его Аллочка. – Сейчас же отойди. Ты же в пижаме. А этот, этот… Он же весь, как беспризорник.

Я вспомнил про руку и машинально спрятал за спину.

Тут бабушка заметила кровь на куртке, и её гневное выражение сменилось на взволнованное:

– Что случилось, Никита? На тебя напали?

Папа тоже переменился, за ним и Аллочка. До них не сразу, но дошло, что я мог попасть в неприятности.

– В яму упал, – развернувшись к ним спиной, я снял куртку так, чтобы не светить руку.

– Яму? – ахнула бабушка. – Такую глубокую? Где же ты её нашел?

– За лесом.

– Это где стройка? – продолжала пытать бабушка.

Я кивнул.

– Как же ты туда попал? – удивился папа.

– Хотел сфотографировать краны. Там очень красивые краны.

– Да они ради этих своих фотографий без головы остаться готовы!

Спасибо бабушке и её затянувшимся причитаниям. Меня, наконец, оставили в покое. Аллочка с подозрением, а папа с облегчением, сказав: «Завтра поговорим».

А когда я лег в кровать, ко мне подсел Дятел и виновато зашептал:

– Прости, пожалуйста, но мне пришлось позвонить Трифонову. – Пришлось сказать. Ведь ты пропал.

– Я понял.

– Просто все сначала думали, что что-то плохое случилось и очень-очень переживали. Хотели в полицию обратиться. Но папа прежде велел друзей обзвонить. Вот мне и пришлось. А когда Андрей сказал, что ты жив и здоров, и что они с Криворотовым привезут тебя, тут уж все разозлились. А ты, правда, в яму упал?

========== Глава 31 ==========

Сразу заснуть я не смог. По телу бродили остатки химии и адреналина, в голове творилась полнейшая неразбериха, рука ныла.

Пакет я тайком снял, но тряпку содрать не получилось, она прочно приклеилась запекшейся кровью. Под ней всё пульсировало и горело.

Как же нелепо получилось. Удивительно, что я так психанул. Не думал, что способен на подобное.

Зоя, Зоя. Как же это получилось? Ведь у меня всё так по-настоящему было. Я так открылся, так поверил, так был ослеплен и почти отдал ей всего себя. Без задних мыслей, без утайки, привязавшись за эти несколько дней, как к самому близкому человеку. Я готов был сделать для неё, что угодно: хоть миллион, хоть звёзды, попросила бы, и козлу тому в кинотеатре дал бы в морду. Ради неё дал бы. Если бы знал, что это настолько важно.

Я бы мог что угодно, а теперь снова был никем и ничем.

А ведь и правда, за что ей любить меня?

Вспомнил про деньги. Отчаянный ход, но хоть что-то. Просто принесу ей их, отдам и скажу, что мне за это ничего не нужно. И любви тоже. Улажу её проблемы, создам, как говорили близняшки, иллюзию счастья и растворюсь. Сделаю то, чего Трифонов не смог.

Пришлось всё же встать и поискать на кухне что-то обезболивающее, но нашел только баночку с Но-шпой. Выпил сразу три таблетки. Все спали.

Попробовал отмочить тряпку, но не тут-то было, пёстрая ткань приклеилась напрочь, и малейшее прикосновение вызывало адскую боль.

Замотал обратно, промокнул полотенцем, и тогда же, сидя на бортике в ванной, выдумал для себя такое условие: что до тех пор, пока не докажу, что хоть чего-то стою, боль в руке не должна проходить, она будет моим проклятием и испытанием одновременно.

А на следующий день в школе с самого утра всё пошло очень странно. Зоя подошла к Щепкину, сидящему с Яровым, и попросила поменяться с ней местами. Щепкин был покладистым и добродушным парнем, поэтому вредничать не стал. Очевидно, что Зоя сделала это назло Трифонову, но из-за её столь близкого присутствия, я совершенно не мог ни на чем сосредоточиться. Глубоко вдыхал её духи, и только и думал, что о ней. Ну и о руке, естественно.

Яров же ничуть не удивился, и они общались все семь уроков так, будто очень соскучились друг по другу. Возможно, так оно и было. Несколько раз я оборачивался на Трифонова, но тот сидел с каменным, непробиваемым лицом, словно это его ничуть не колышет. Хотя я прекрасно знал, что колышет. Ещё как. И это меня безмерно радовало, потому что я был дико зол и рассержен на него. А бесконечно пульсирующая и ноющая боль в руке только усиливала эту злость. Так что я упивался ей, как чем-то спасительным и долгожданным.

Мне уже давно нужно было стать злым. Ведь вместе со злостью я почувствовал и мощную внутреннюю силу. Вот что, как оказалось, её дает. Злость. Чем ты злее, тем сильнее становишься. То было совершенно не знакомое мне прежде чувство.

На третьем уроке я получил от Яны сообщение, что деньги нужно забрать сегодня в восемнадцать тридцать в Маке на Тверской. Они будут находиться в обычном бумажном маковском пакете, но обвязанном красной лентой. И тот, кто их принесет, просто поставит пакет на стол и будет ждать. От меня потребуется лишь взять его и уйти.

Первоначально я хотел провернуть всё в одиночку. Но, чем дольше думал, тем больше возникало опасений. Быть может я и не «нюхал пороху», но кино пересмотрел предостаточно.

Я понятия не имел, какими фотографиями близняшки шантажировали отчима. Но не в этом дело. Не было никаких гарантий в том, что отчим не обратился в полицию. Меня могли арестовать прямо на месте или тупо выследить, куда я потом поеду. И как сделать так, чтобы не попасться, я не понимал. Два урока думал, потом сообразил, что мне нужен напарник.

Один подходит, быстро забирает пакет, затем поднимается по лестнице наверх, проходит через весь второй этаж и выходит через Маккафе. А когда будет идти через второй, то сняв на ходу ленту, оставит пакет сидящему там за столиком напарнику, а у него взамен возьмет другой точно такой же пакет, только с гамбургерами. Таким образом, на улицу он выйдет уже без денег. Свернет на Тверскую, пройдет до станции метро Маяковская, потом остановится, демонстративно съест гамбургер из пакета и спокойненько поедет в метро. И, если вдруг кому-то и взбредет в голову следить за ним, то станет ясно, что денег у него уже нет. Вероятность того, что тот, кто будет следить сразу кинется на второй этаж, ничтожно мала, ведь, если вдруг что-то, близняшки всё равно не успокоятся, пока не получат этот свой миллион. Во всяком случае, так всегда делали в кино. Всё это было немного сумбурным, но от боли ничего другого не придумывалось.