Текст книги "Руины Тиррэн Рина. Пламя на углях (СИ)"

Автор книги: Hellas

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Незнакомец тихо зарычал. Незнакомец ли… Это был Лёд – Океан, как говорила Медуза, он же Вэсс, Четвёртый дракон и один из Семерых, божество из полузабытых легенд. Божество, узрев которое воочию можно было уверовать в любую из них, потому что от шедшей от него мощи и силы подгибались не только ноги – склонялась голова, хотелось пасть ниц, распластаться на песке перед драконьим владыкой. Сколько преданий было сложено о нём и его драконьих магах, сколько песней спето… Рэт стоял на коленях, уже слабо отдавая себе отчёт в действиях, и не был в силах сдвинуться с места, поражённый видом того, кого многие смертные и не мечтали увидеть. Невольно он подумал о том, как бы могла выглядеть Клоис. Или всё же Клоэ, на драконий манер? Да, Клоэ. Так будет вернее, вернее…

– Сио сэ гаррса иссэ иэ, Тэйем? – голос Вэсса был полон яда.

Тэйем… значит тот тёмный силуэт, слившийся с Тамерзаром – Первый Дракон, Странник? Но что может связывать Советника Тёмного Короля, служащего Смерти, с ним? Хотя… А что может связывать Забирающего Нэсса с Пламенем, а чаррусса Зенора – с Ветром? Ничего. Что не помешало им быть избранными именно этими богами.

– Сэнэ руссэ кавар манэрэ рарга са скаффь, ри ир малтар зэ. Зэ гаррсар иэ. Малтар иэ э сарфсар гэ сэна фианто, – Тамерзар и силуэт ответили ему чуть насмешливо, и этого хватило, что бы Лёд снова взвился, со свистом хлестнув по воздуху хвостом.

– Сэ ир яррар! – выкрикнул он. Со всех сторон хлынул снег.

В силу своего плохого драконьего, Рэт не понимал, о чём спорят эти – двое? трое? – и, наверное, не хотел понимать. Это было выше его сознания, а каждое новое слово на древнем языке пробивало его до нервной, сотрясающей всё тело дрожи. Резко похолодало, сквозь льдистую пелену нельзя было разглядеть уже ничего, сколько бы он не шарил слепо глазами. Рэт и не знал, что бывает настолько холодно, что может быть настолько холодно. Рваная наёмничья одежда не спасала, снег залеплял глаза и нос, обжигал кожу, заставляя чувствовать мерзкую ледяную беспомощность, дезориентировал…

– Ррэт, Маррак тебя задери, ко мне! – голос тёмного выдернул его из ступора и показался едва ли не лучшим, что Рэт слышал за всю свою жизнь, несмотря на явно ругательный оборот. Кто бы смел говорить с ним так на Элфанисе… Он рванулся на звук, споткнулся и врезался прямо в Варда, сразу же вцепившись в чужую одежду. Ещё никогда Рэт не чувствовал себя таким жалким, даже когда остался погребённым под телом Нэсса в пещере. Точно. Нэсс. Не друг и не враг, как и все другие тёмные, но существо, не позволившее ему умереть, существо, которое он сам пытался вытащить из безумия. И Медуза, наивная девушка, попавшая сюда только из-за него. Они ведь оба сейчас там, в рунном круге! В этом буране, не могут сделать даже шага в сторону, чтобы закрыть себя от стихии… Рэт почти непроизвольно дёрнулся, ещё не зная даже, как им помочь, но Вард до боли вцепился в его плечо:

– Даже не думай, мы никак не сможем помочь ни твоей руссе, ни моим товарищам. Сейчас в круге даже безопасней, участники ритуала ведь под защитой Тамерзара и Семерых… Да и внутрь мы не пройдём.

– Но они!.. – Рэт подавился снегом и своими словами.

– Да, они сейчас в снежной западне, куда нам не добраться! И там не только твоя Медуза, знаешь ли! Так что имей совесть и стой спокойно, мы должны дотянуть до окончания ритуала. Особенно ты. Ценный пленник, как-никак – Светлый… Да и не такой я зверь, чтобы бросать на растерзание стихии лишённого магии мальчишку, – Вард распахнул свой плащ и чуть ли не за шкирку толкнул под него Рэта, сделав несколько шагов назад и прижавшись спиной к камням. Тёмная колючая ткань сомкнулась над головой, ограждая его от бури, но едва ли спасая от ветра и холода. Рэт было вскинулся – такое обращение было непозволительным, но очередной чудовищный порыв охладил его пыл. В конце концов, не мог же он на самом деле считать, что из-за нескольких проведённых в одном гроте дней его перестанут считать пленником и ничего не умеющим мальчишкой или начнут относиться как-то иначе.

Ведь он и был пленником, этим не достойным особого обращения мальчишкой, что бы он не пытался из себя строить.

Где-то вне поля его зрения грохотали на драконьем жуткие голоса, снег, перемежаясь со льдом, сыпал не переставая, а потом раздался особенно громкий и рокочущий крик множества голосов: «Малтара!», и всё кончилось.

Вард почти сразу же бросился к рунному кругу, бесцеремонно вытолкнув Рэта из-под зыбкой иллюзорной защиты чужого плаща. Казалось, что он и не был ранен взрывной волной, так быстро и уверенно двигался. Хорошо, что он всё же не решился на побег…

Рэт обернулся, всё ещё пошатываясь, и замер. Да, тёмные были живы, но как они выглядели… Их лекарь, Фирэйн, сполз вниз по наружной стене пещеры. Практически мертвенно бледный, несмотря на смуглость, с ввалившимися глазами, дышащий настолько судорожно, что хрипы воздуха в его горле было слышно даже с расстояния нескольких метров. Квэарр навалился на рукоять своего воткнутого в землю меча. Его руки, белые, напряжённые, с выступившими венами, дрожали как у паралитика. Нэсс… Нэсс лежал на песке не шевелясь, лишь мелко вздрагивая. Рэт сделал было шаг к нему, а потом увидел Зенора – осунувшегося, похожего на покойника, поддерживающего силящуюся подняться на ноги Белую Медузу. И Рэт в несколько шагов оказался рядом с ней, уже не замечая, что его самого колотит озноб, и подхватил под руки.

– Медуза, ты в порядке?

– Я не знать, я чувствовать я странно… холодно, – она подняла на него растерянные водянисто-зелёные глаза. – Океан злиться на я. Но я не знать, за что. Он словно делать холодно я внутри, он гнев…

– Это плохо. Но мы ведь оба ожидали этого, не так ли?

Рэт резко обернулся: позади него стоял Тамерзар, после ритуала и вовсе выглядящий как скелет, обтянутый кожей. Что же произошло, почему сила Семерых выпила их едва ли не до дна? Они чем-то прогневали их? Ритуал был запрещённым? Он не знал, а Советник лишь хмурился, рассматривая девушку, и от этого его лицо и вовсе превращалось в чудовищный гротеск.

– Не думаю, что что-то угрожает твоей жизни, но вряд ли Лёд успокоится скоро. Притеснённая гордость в нём взыграла, не иначе, – он хмыкнул, – но посоветовал бы тебе ближайшие несколько дней не подходить к воде.

– Я понимать. Океан не ведать, что происходить, и злиться, – Медуза посветлела лицом и кивнула.

Рэт же напротив не понимал ничего.

Тамерзар что-то шепнул подошедшему к нему капитану, уже твёрдо стоящему на ногах, и тот кивнул. Он единственный из всех тёмных выглядел бодрым и довольным. Может, конечно, всё дело было в скрывающей его лицо маске, и на деле он был таким же измотанным, но уж больно радостно СэльСатар скалился. Рэта передёрнуло, и он настороженно перевёл взгляд с одного тёмного на другого. Внутри противно и зудяще заскреблась тревога. О чём говорили Тамерзар и Медуза? Что такого происходит, что Лёд не в силах понять?

Вдруг лицо Тамерзара неуловимо изменилось. Дрогнули в полуулыбке губы, глаза на секунду вспыхнули красным. Его змея громко и довольно зашипела, а потом вновь, как тогда, в гроте, вперила в Рэта тяжёлый немигающий взгляд. Советник же щёлкнул пальцами, привлекая внимание.

– Попросил бы вас подняться и перестать изображать обморочных девиц. Меня ждут дела, да и разгневанные в очередной раз руссы могут появиться с минуты на минуту. Я открою вам портал до ближнего к Фирмону леса, дальше доберётесь сами… Чтобы жизнь троярским мёдом не казалась. Квэарр, это ты передашь Тёмному Королю, – он протянул тёмному небольшой слиток белого сверкающего металла, незаметно для Рэта появившийся в руках Забирающего.

– Этот рудник был на редкость богат скифью, – тихо прокомментировал бывший небесный страж, осторожно пряча его внутри своей мантии и всё ещё не вытягивая меча из земли.

– Слава Госпоже… Фирэйн, осмотреть участников ритуала ты сможешь и на месте прибытия. Портал ждёт, проходите. Не стесняйтесь. Увидимся мы довольно скоро, но кто знает, какая нить судьбы подвернётся Страннику на этот раз. Тёмных вам дорог, – Тамерзар махнул рукой. Чёрная клякса перехода зияющей дырой расползалась в сгустившемся, вновь начинающем набирать южную духоту воздухе, и не вызывала ни малейшего желания входить в неё.

Но вот шагнул первым Фирэйн, вновь нацепивший свои сумки и уже вполне уверенно стоящий на ногах. За ним Квэарр, на ходу убирающий меч в ножны, шатающийся Зенор, ухмыляющийся капитан СэльСатар, Вард, едва ли не нёсший на себе бледного как мертвеца Нэсса и что-то тихо тому выговаривавший. Рэт подошёл к порталу следом за ними, бережно обнимая дрожащую Белую Медузу и жалея, что он слишком слаб физически, чтобы нести её на руках.

И ему не нужно было поворачиваться, чтобы ощутить на себе тяжёлый предупреждающий взгляд Тамерзара, первого советника Тёмного Короля. Уже шагая в переход, он вдруг подумал: если таков советник, то каков же сам король?

А затем был полёт в полыхающей чёрной пустоте.

========== Глава XV. Темнота, туман и Смерть ==========

Конец элэйнана 1069 года от Серой Войны; Странный мир

На периферии сознания был слышен неровный стук капель. Время тянулось как кисель, слившись с расползшейся вокруг темнотой в одно неразделимое, вязкое, накрывающее с головой. Оно давило на плечи, сжимало горло, холодило кожу и онемевшие давно руки и ноги. Сколько уже прошло? День? Неделя? Сезон? Год? Всего лишь час или несколько минут?

Она не знала. Время не желало поддаваться, стало упрямым, мысли мешались в голове, в попытке считать секунды она прерывалась уже на одиннадцатой. Всё плыло вокруг, плыло перед глазами, тьма не давала думать. Думать так, чтобы не впадать через минуту в панику и не начинать колотить воздух, пытаясь дотянуться до иллюзорных стен.

Серафима видела их – серые неровные камни. Или не серые, или не камни, как понять в этом мраке, как понять, что это не морок, что ей не мерещатся эти очертания в абсолютной пустоте? Нет, абсолютной пустоты точно не было. Что-то держало крепко её руки и ноги – цепи, верёвки, какая-то магия, принявшая материальный облик – и это что-то уходило во мрак, цеплялось где-то за стены. Стены должны быть. Цепи не могут быть бесконечными.

Не могут же?..

В голове всё опять перемешалось в жуткую кашу. Какие-то образы из прошлого, из детства, из того, чего она не знала и не могла видеть прежде, люди и не люди, которых она не знала и просто не могла знать (не могла, не могла, не могла, пожалуйста), странные цвета, запахи, которых просто не могло быть здесь. Она сходила с ума? Она что-то вспоминала? Между этими состояниями была разница?

Иногда шум в голове затихал, и можно было просто закрыть глаза и не думать. Не думать о руках, что она уже почти не чувствовала – и тогда казалось, что она просто парит в этой тьме, сама по себе, как будто научилась, наконец, хоть какой-нибудь магии. Не вдыхать глубоко воздух – и вот уже не пробирает до костей запах застоявшейся воды и сырости (и чего-то опасного, чего-то правильно-неправильного, чему она не могла найти теперь объяснений). Не открывать глаз, только не открывать глаз – и можно представить, что всё это просто сон, просто ночной кошмар и не более, что всё кончится, что всё обязательно кончится к утру, иначе и быть не может. Все кошмары кончаются с приходом утра, это правило, это закон.

Вот только не понять в темноте, когда наступает утро.

Просто очень долгий сон.

Вот только во снах тебе не кажется, что ты сходишь с ума.

Сон, сон, сон.

Иногда она действительно начинала думать – верить, – что всё это сон. Сон, в котором были другие сны, сон во сне – почему нет? Просто слишком долгий сон, слишком долгий, слишком длинный для того, чтобы не провалиться в него ещё глубже. Понимала, знала где-то на краю сознания, что это лишь самообман – и сон, и утро, и стены, наверное, тоже, не была ведь полоумной дурой…

Или же была? Зачем иначе полезла туда, куда не следовало?

…А куда она полезла? А что она сделала?

В темноте, в постоянной, стабильной, гранитной темноте сны уже было не отличить от яви. Реальность – о какой реальности ты говоришь, о какой реальности ты ещё можешь говорить? – мешалась с бредом. Сон, вымысел, бред – какая разница, какая уже разница. Всё одно.

Он действительно к ней приходил?

Он, тот мужчина.

У него были чёрные волосы – это она могла сказать наверняка, помнила слишком отчётливо, потому что слишком яркими, слишком контрастными были цвета. Чёрные волосы, белая кожа, глаза – почти красные. На пальцах, почти по-паучьи длинных и тонких – «такими, наверное, хорошо плести», почему-то мелькало у Серафимы в голове – горели красными звёздами кольца. Одет он был в одно только чёрное, и чёрные волосы, и чёрная одежда, и чёрное марево вокруг превращали его в воплощение этой черноты.

Он называл себя Рокуэлл, но она знала, что это не его настоящее имя. Рокуэлл приносил с собой высокое чёрное небо, запах пыли, свежести и чего-то солоноватого, огни настоящих холодных алых звёзд – не его колец и перстней. И почему-то каждый раз, когда он появлялся, когда она опять видела его белое лицо – лицо не человека, но и не сына одной из тех рас, что ей приходилось уже встречать (а встречала ты немало, да, Серафима? Вспоминай, Серафима) – цепи больше не давили на руки, не сковывали ноги. Она словно просто лежала в темноте, плыла по ней. Темнота была её домом, её другом, её частью.

Но та темнота, его темнота, была другой, не мутной. Темнотой строгого бело-чёрно-красного мира Рокуэлла, темнотой, прямо из которой прорастала бархатистая чёрная трава, на которой Серафима лежала, положив голову на чужие колени. Темнотой, полной неясного мельтешения, неясных образов. Она чувствовала, как что-то течёт в ней, в этой темноте, движется, проходит её тело насквозь, казалось, могла даже дотронуться рукой до этих тёмных течений, но неизменно ловила пальцами лишь воздух. Темнота пропитала всё вокруг, она была основой, она хотела, чтобы Серафима осталась.

И она хотела остаться, хотела поменять одну темноту на другую, но Рокуэлл каждый раз уходил, и зовущая явь-не явь уходила вместе с ним.

Он всегда ей что-то говорил, что-то важное, каждый раз, в каждый свой приход, но Серафима не понимала ни слова, потому что в голове, в её голове, мельтешили краски и образы мест и миров, где её никогда не было. Это была не её память, это не могла быть её память, это был бред, это была лихорадка, это было безумие. И чем дольше она оставалась там, с ним, тем больше оно крепло.

И ей казалось, что в том мире, в другой темноте, она уже не была собой. Словно та темнота меняла её, подчиняла своим законам… Или наоборот – пробуждала то, что всегда было в ней.

Темнота стирала всё то, что было до неё – если не считать цветной пёстрый бред тем, что было до. Но Серафима не хотела верить… Она уже едва помнила тех, кто был ей по-настоящему дорог, их место заняли лишь смутные смазанные образы. Лицо, смех Мира скрыла темнота, и с ним она скрыла и Веста. Она помнила только его глаза, помнила, как они смотрели и какими были светлыми.

Вест, Вест, что же я наделала, почему я здесь?.. Почему я здесь одна?

Одна… Было бы это правдой.

К ней приходил не только Рокуэлл, но и другой человек – человек? – чьего имени она не знала. Понимала только, что из-за него и оказалась здесь.

Серафима ни разу не видела его лица – он скрывал его за маской, а волосы – под капюшоном. По одежде его, пусть и освещённой светом факела, что он приносил с собой, она не могла ничего понять – она была самой обычной. Серафима не могла с точной уверенностью сказать, маг ли он, потому что магии он при ней не использовал, огонь был самым обычным. Но ведь это могла и быть и простая мера предосторожности.

Сначала человек просто с ней говорил. Голос его был приглушённым маской, безликим, смутным, ускользал от неё, не давая узнать своего владельца. Если, конечно, она знала его.

Ты знаешь, знаешь, знаешь лучше, чем думаешь.

Он спрашивал о каких-то тёмных: кому они на самом деле служат, где собираются, когда она стала одной из них, что за блок стоит на её памяти. Зачем им нужно Пророчество? Она пыталась отвечать, говорила, что не знает, что хотела просто посмотреть, из любопытства, не более, что не связана ни с какими тёмными (точно, Пророчество, она здесь из-за Пророчества, только из-за него), но вскоре замолчала. Он не верил ей. Он задавал всё те же вопросы. В каждый свой приход, с одинаковым интервалом между словами, безразлично, безжизненно, он спрашивал, спрашивал, спрашивал.

Он обещал отпустить её, если она расскажет. Он обещал принести скифь, если будет молчать.

Серафима не знала, что это такое, но само слово, само сочетание букв, шипящий шелестящий шёпот находил отголосок страха где-то внутри. Страха до дрожи, до беспорядочного дёрганья руками и ногами, до осознания, что ей не выбраться. Что никто не придёт.

Иногда, прикрывая глаза, она позволяла себе мечтать, позволяла себе думать о том, что не случится (потому что никто не знает где ты, потому что некому прийти за тобой). О том, как распахивается дверь её темницы – ярким прямоугольником света, как ударяется о стену, тяжёлая, толстая, обитая металлом, как врывается внутрь Сильвестр в боевой трансформации, отбрасывает ударом чешуйчатого хвоста её тюремщика, магией режет цепи, подхватывает её, обессиленную, на руки, расшибает стену и уносит туда, где нет темноты, где есть солнце и свежий воздух, только солнце и свежий воздух…

Но это не сказка. Уже не сказка. Сказка, в которую привёл её когда-то Вест, оборвалась на полуслове. Что толку с магии, с драконов, с чужих белоснежных городов… Отсюда не выбраться. Эта реальность ничем не отличается от той, что была “до”, в старой расселённой коммуналке вместе с дюжиной котов.

Только в той реальности она хотя бы могла выжить.

Сколько она здесь? На сколько ещё времени хватит ресурсов её и так слабого тела? Сколько она не ела, сколько не пила, сколько не чувствовала под ногами твёрдой земли? Почему она всё ещё жива, почему? По всем законам…

По всем законам не этого мира. Другого. Того, в который уже не попасть.

Вот бы просто раствориться в этой темноте…

Серафима опять закрыла глаза. В голове стучало, билось о рёбра загнанное сердце. Что толку с его ударов… Она почему-то чётко осознавала, что это конец. Что скоро придёт тюремщик со скифью и на этом и кончится эта история. Эта не сказка, что начиналась с такого света.

Мрак обволакивал сознание, в ушах слышался лёгкий звенящий гул, образы вновь подступали, напирали, сминали сопротивление. Она не хочет знать, не хочет, ничего не хочет…

Обшарпанная дверь подъезда.

Пожалуйста…

Её руки в чёрных перчатках, стук по кнопкам домофона.

Ну пожалуйста…

Дверь поддаётся со второго раза, тяжёлая, железная.

Она вновь поднимается по лестнице в своём старом доме. Стены, тускло-зеленоватые, потрескавшиеся, все в мелких трещинах, в брызгах краски. Грязные, высокие, шершавые, холодные, они сжимаются вокруг хороводом призраков, тянут к ней свои осыпающиеся штукатуркой тела. Пролёт, ещё пролёт, хоровод сжимается, не хватает воздуха, перед глазами – три, не три – пляшут цветные мушки.

Ступени – серые, сколотые, испачканные – как битое стекло под босыми ногами. Шаг, второй, третий – и больно, и остро, и ярко до холодящих мурашек на загривке, до встающих дыбом волос.

Стены плывут в своём смазанном монолитном танце.

Перила под пальцами – ледяные, будто изморозью покрытые, морозят кожу сквозь перчатки. И Серафима сдёргивает их, скользит пальцами по когда-то гладкому крашеному дереву, ощупывает подушечками торчащие вверх на полсантиметра шляпки кривых гвоздей. И так жжёт в грудной клетке, тянет, крутит, выматывает…

Пальцами по перилам, ещё один пролёт. Третий этаж. Остатки плитки на бетонном сером полу, перед глазами – когда-то коричневая, теперь чёрная от копоти дверь. Уже не видимый номер – тридцать четыре. И чёрные стены, чёрное всё. Чёрный, чёрный, чёрный, копоть, копоть, копоть, треснувшие стены, осыпавшаяся краска, узоры тёмной гари на стенах, расползшиеся кляксой вокруг такой же чёрной двери. Чёрный провал – и ничего, ни семьи, ни жизни, ни воспоминаний.

И подгибаются колени, и бетон под почему-то босыми уже голыми ногами. И холод не приносит покоя, не успокаивает, хоть сдери все ногти о безразличные камни, сбей плитку, раздери пальцы в кровь.

Вой рвётся наружу, скручивает все внутренности, и она сжимается в комок у самых ступеней, рыдает, как будто только сейчас понимает, что произошло. Холод ползёт по ступеням вверх, обнимает голые колени, гладит локти, скользит по коже. Холодно…

А там было жарко, жарко как в аду.

Обуглившаяся дверь за спиной скрипит, распахивается неспешно, но языки огня не жалят сжавшееся тело. Их нет, их давно нет. Никого давно нет.

На плечо опускается обжигающе горячая рука, родные пальцы проводят по нему вверх и вниз, вверх и вниз. Серафима боится смотреть, зажмуривается, слёзы жгут глаза. Прикосновение исчезает, только шелестят шаги совсем рядом, и женщина в халате опускается на ступени рядом. Махровая ткань мягко касается вцепившихся в волосы пальцев.

Серафима не хочет смотреть, но открывает глаза, но поднимает голову, но подползает ближе и утыкается в её колени, хватает за пояс, трясётся как припадочная.

Мама не смотрит на неё. Только вертит в истончившихся пальцах тлеющую сигарету и перебирает левой рукой Серафимины волосы. Она всё та же. Она не изменилась за эти пять лет. Она не изменится никогда.

Её нет.

– Спорный вопрос, детка, – она затягивается, выпускает изо рта струйку дыма. Серафима знает, что под её кожей разлился огонь, что дым не только сигаретный, что её руки горячи не от тяжёлой простуды.

– Тебя нет, – произносит она вслух. Воздух в лёгких внезапно кончается, встаёт комом в горле. – Тебя нет.

– Разве? – мама улыбается, скашивает на неё глаза, проводит рукою по лбу, словно рисует какой-то невидимый узор. – Ты ведь так не думаешь. Ты ведь знаешь, что я есть. Ты веришь в это. Ты не можешь отпустить. Почему?

– Ты нужна мне. Мне страшно. Я не хотела… Не хотела…

– Не хотела, чтобы я умерла? – она поднимает брови, улыбается вновь. – А кто этого хотел? Ни ты, ни я, ни мальчишка. Даже Влас не хотел, чтобы всё кончилось этим. Но что вышло, то вышло. Не находишь?

– Я не понимаю…

– Когда-нибудь поймёшь, но явно не сегодня. Моя маленькая глупышка, – она смеётся, снова затягивается. – В каком-то смысле я есть. Сейчас, по крайней мере. Ты умеешь крепко держать.

– Мам…

– До утра не так уж и долго, детка.

– Ты права.

– А вот тебя никто не звал, – мама поджимает губы, зло сминает пальцами окурок. Рокуэлл стоит за её спиной, чёрный, чернее обугленных стен, ещё больше не похожий на человека, чем в тьме камеры.

Камеры… Цепи, камера, магия, темнота. Тюремщик. Скифь.

– Разве? Она зовёт постоянно, – он улыбается белыми губами, смотрит на Серафиму, склоняет голову набок. Он страшен, он страшен как смерть, но почему-то не пугает.

– Зачем она ему нужна? Ему всегда было плевать, – мама почти рычит, её раскалённые пальцы до боли тянут за волосы.

– Не тебе об этом судить, – его голос всё так же прохладен, всё так же безличен, всё так же не походит на людской.

– Действительно, – мать внезапно успокаивается, отпускает Серафимины волосы и легонько отталкивает.

Она не может отпустить… Пальцы сами собой судорожно цепляются за пояс халата, держат, просто не могут разжаться, их свело от этого холода.

– Не надо!..

– Утро близко. Ближе, чем тебе кажется, – она отталкивает уже жёстче, поднимается на ноги, не обращая внимания на развязавшийся, оставшийся в руках Серафимы пояс, на распахнувшийся халат. Тело под ним в огне, охвачено пламенем по самую шею. Мама отбрасывает сигарету и выдыхает уже не дым, а чистое пламя.

– Мама!..

Она не отвечает, смотрит горящими прорезями глаз и захлопывает за собою дверь в квартиру. В ней вновь пожар, дым валит из всех щелей. Полоска махровой ткани тлеет на разбитой плитке, обжигает ослабевшие пальцы.

– Нам пора, – Рокуэлл протягивает ей руку, и она холодна как лёд. Серафима вцепляется в неё, как в последнюю опору, даже не пытается встать, и вокруг вновь расползается ночь, вновь загораются красные звёзды и бьют через тело невидимые течения.

Рокуэлл приседает на бархатную чёрную траву рядом с ней, смотрит куда-то сквозь, но руки не отпускает, только поглаживает неспешно тыльную сторону ладони большим пальцем. Единственным, на котором нет кольца.

– Сегодня всё кончится. Ты и сама чувствуешь это, не так ли? – его голос звучит в этом мире иначе и кажется почти живым. Почти.

– Меня освободят? – вопрос, на который она и сама знает ответ.

– В каком-то смысле, – Рокуэлл кивает головой и улыбается искоса. – Сегодня всё кончится. Сегодня тебя ждёт скифь.

– Что такое скифь? – хочется съёжиться, сбиться в комок под его отсутствующим взглядом, но вместо этого Серафима продолжает смотреть на его белое лицо, пока он сам не находит её глаза своими.

– То, что никогда не даст тебе покоя и заставит выбирать. То, что убьёт тебя однажды… Можешь считать это новым пророчеством, если хочешь, – его глаза больше не безразличные, они блестят лукаво и масляно.

– Я умру?..

– Тебе не привыкать, – он пожимает плечами и поднимается на ноги. Плащ трепещет от поднявшегося в темноте лёгкого ветра как сложенные крылья большой птицы. Он всё ещё держит её за руку, стоит, склонившись, нависнув, как чернильно-чёрная тень. – Скоро он вернётся.

– Мой тюремщик?

– Да. Но я буду рядом, я теперь всегда буду рядом. Тебе нужно бояться не его.

А тебя?

– Кто ты? Ты… ты не человек. Тогда кто?

– Не человек, – легко соглашается он, но на второй вопрос не отвечает, лишь подхватывает под локоть и поднимает её на ноги. – А теперь тебе пора бы и проснуться.

– Нет!..

Паника накатывает, погребает под собою с головой, темнота ослепляет, бьёт в нос запах сырости. Иллюзорные стены всё так же далеки и невидимы, лишь в одной – прямоугольник света, в котором стоит человек в маске и с факелом. Во второй его руке хлыст, и на его конце хищно и голодно мерцает серебристо-белая звезда.

– Я задаю эти вопросы в последний раз, – глухой, скрытый, незнакомый голос (знакомый, знакомый, знакомый). – Кто управляет тёмными? Где вы собираетесь? Зачем вам Пророчество? Как давно ты примкнула к ним? Кто…

– Я ничего не знаю. Сколько… Сколько раз я должна повторить? – губы ссохлись, горло сковало темнотой. Страшно, но не крикнуть, не издать больше ни звука, голоса просто нет, его не хватает.

– Ты уверена, что хочешь продолжить молчать? – он не верит, он никогда ей не верит, он хочет узнать то, чего она не знает. Да чтоб ты подавился своими вопросами, да чтоб ты подавился своей марраковой скифью…

Скифью, что блестит сейчас на конце твоего хлыста.

Он обходит её по кругу, встаёт за спиной, на пробу рассекает воздух быстрым резким движением. Хлыст свистит, хлыст поёт, хлыст слишком близко.

– Я ничего не знаю! Ничего! Я клянусь!

Я кровью готова клясться!

Не готова. Что-то держит.

Первый же удар растекается лавой под кожей. По спине струится что-то горячее – что-то ли? -, Серафиму выгибает до хруста, сводит скованные ободранные руки. Из глаз тоже течёт. Лишь бы тоже не кровь… У хлыста длинный хвост, длинный-длинный хвост.

– И теперь ничего не знаешь?

– Не знаю… Прошу…

Второй удар взрывает мозг вспышкой острой, чудовищной боли. Её уже не выгибает, выкручивает, она воет так, что в ушах лишь звон, так что собственного голоса уже не слышно. Мир перед глазами, тёмный мир плывёт, ускользает, она словно стоит на краю пропасти и не может удержаться, потому что невозможно удержаться за воздух.

Тень Рокуэлла маячит на самом краю, на периферии зрения. Он смотрит. Он ждёт.

– Осталось не так уж и долго. Утро близко.

– Утро ближе, чем ты думаешь.

Голоса двух призраков сливаются в один бесконечный гул.

– Кто управляет тёмными? Где вы собираетесь? Зачем вам Пророчество?! – тюремщик срывается на крик, на знакомый крик, но ей уже не понять, не разобрать.

– Не знаю…

Третий удар. Воздух перестаёт держать, Серафима понимает, что больше просто не выдержит, и пропасть под ногами заполняет собой весь мир. Она падает, падает, падает, с каждым метром вниз темнота становится всё гуще, всё ярче, глушит цвета, глушит звуки, глушит боль. В голове пусто, потому что её взрыв выжег все мысли.

Что-то капает на пол. Что-то свистит. Кто-то что-то говорит.

Цена мне – лишь три удара.

– Цена тебе – три удара скифью, – голос Рокуэлла затихает, отдаляется, двоится, смазывается и превращается лишь в отзвуки эха.

И всё вдруг кончается. Мир рвётся, как натянутая гитарная струна, отдаётся в голове лёгким звоном, становится почему-то очень легко. Серафима дёргает рукой, и понимает, что её ничто больше не держит. Открывает глаза, и видит вокруг лишь клубы багрового тумана.

Боли больше нет, она исчезла, в голове гулко-пусто, и ей не сразу удаётся даже вспомнить, кто она такая. Но – вспоминает. И касается спины дрогнувшими пальцами. Они тут же пачкаются в чём-то липком, и ладонь к глазам Серафима подносит уже не затем, чтобы получить подтверждение – тело просто двигается механически, завершает задуманный ряд движений.

На пальцах кровь. На пальцах кровь, а значит темнота не была сном, всё же не была.

Ты и сама это знала.

Серафима повернула голову, завертелась на месте, осматриваясь, но вокруг не было ничего. Только туман, туман, вьющийся во все стороны багровыми спиралями, туман, который она уже видела однажды, когда Эмил Курэ проводил свой эксперимент. Когда она забыла выпить зелье. Когда её сознания коснулись первые образы того, чего она не хотела знать.

– Рокуэлл?.. – нерешительно позвала она. Он сказал, что теперь всегда будет рядом. Он был там, в темнице. Он позволил ей упасть в пропасть. Так куда же исчез сейчас?

Где-то за её спиной послышался лёгкий смешок.

– Над этим местом он не властен. Ему не проникнуть сюда… Без моего особого приглашения.

Серафима обернулась на смутно знакомый женский голос. Глубокий, сочный, полный силы, полный мощи, полный власти.

Женщина сидела на массивном троне из резного дымчатого камня. Туман расползался во все стороны из-под её обнажённых, почти не прикрытых струящимся винным платьем белых ног, парил вокруг, но больше не скрывал её силуэта. Женщина смотрела на Серафиму в упор, и она не могла оторвать взгляда от чужих абсолютно белых глаз. Лишь окружали радужки чёрные лучистые ободки, стремившиеся своими лучами к тёмным провалам зрачков. Она не была слепа, она смотрела, и в её взгляде, в прищуре странных глаз, в изгибе бровей читался смех.

– Что же ты застыла, как статуя Эпохи Цветения? В прошлый раз ты была куда смелее… Подойди ближе. Я не кусаюсь, – она фыркнула и словно бы в противоречие своим словам тонко улыбнулась, демонстрируя острые клыки. – Теперь тебе уже действительно пора.