Текст книги "Каштаны цветут дважды (СИ)"
Автор книги: Helena222
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
– Где ты была?!
– Пусти, – чувствуя, что охвативший ее при виде Голда страх исчезает, ответила Белль, глядя ему в глаза.
Он начал разжимать пальцы, но вдруг еще сильнее встряхнул Белль.
– Где ты была? – вновь прошипел он прерывающимся голосом. – Куда ходила?
Белль резким движением вырвалась, встряхнула плечами и, подчеркивая свое бесстрашие, осталась стоять вплотную к нему.
– Тебе не приходило в голову, что я не желаю быть твоей пленницей?
Он опустил руки, устало поморщился, точно из всего, что он передумал за эти часы, мысль о том, что Белль сбежала, была последней.
– Ты не должна покидать этот дом, – с уже вполне контролируемой и от того приведшей Белль в тем большее возмущение властностью ответил он.
– Или пристрелишь меня? Как того беглеца? —изо всех сил стараясь поверить в то, что это возможно, произнесла Белль.
Голд изменился в лице. Шагнул в сторону. Белль с бьющимся сердцем следила, как он пытается заговорить. На его лице выражение растерянности сменялось жесткой издевкой и вновь уступало место беспомощности. Последнее одержало верх.
Он взглянул на нее и негромко сказал:
– Белль, ты не понимаешь. Может статься, – нотки страха в его голосе теперь были различимы ясно, – что я не смогу защитить тебя.
Белль покачала головой, уже понимая, что происходит именно то, чего она боялась.
– Я знаю, мне ты не причинишь вреда, – тихо ответила она, чувствуя, как по щекам скользят слезы беспомощности. – Но… – Белль судорожно перевела дыхание. – Но этого мало. Этого для всего мало. Как… – с вспышкой отчаяния – перед своей слабостью, перед его молчанием – вырвалось у нее: – как ты можешь делать все это?! С другими, с собой? Как ты живешь с этим?
Голд не отвечал. Он даже в лице не изменился.
Белль боялась заглянуть ему в глаза – но в них ничего не отразилось.
Эта безжизненность сказала Белль больше, чем она хотела услышать. И все же, все же – и этого было мало.
Она отступила, обмякла.
– Почему ты вернулась? – услышала она наконец.
Белль устало обвела взглядом усеянную осколками комнату – на письменном столе стояла чашка со сколотым краем.
– Ты слышала – ты должна была отшатнуться.
Она прошептала:
– Я пыталась.
И Белль не знала, расслышал ли он ее.
***
Ночь. Ровное дыхание Ингрид. Мерные шаги по коридорам.
Сводящие с ума своим однообразием, правильностью чередования прутья решетки.
Можно сосчитать их справа налево. Можно – слева направо. И сбиться в счете уже не удастся.
Ночь.
–Реджина, это слишком опасно.
Она вцепилась в лацканы потертого пиджака и встряхнула, делая вид, что возмущена до глубины души.
–Ты говорил то же самое в Нтье. А в итоге остался жив благодаря мне.
Он накрыл ее руки своими, и Реджина неприметно для себя ослабила хватку. Наверное, невольно улыбнулась, потому что напряженные морщины на лбу Робина разгладились, в его глазах затеплилась ответная улыбка, которую он тщетно пытался притушить.
Реджина изо всех сил постаралась грозно нахмуриться. Это удалось, когда он твердо ответил:
– Реджина, Сопротивление – не забег. Я не могу подвергать тебя такому риску.
– Риск? – Реджина презрительно скривила губы. – Риск —это когда подпруга лопается за мгновение да того, как твоя лошадь берет барьер. Все остальное – опасность, только и всего. Ты же знаешь, – она встряхнула головой, дунув, попыталась откинуть упавшую на глаза прядь, засмеялась легко, уверенно, – я ничего не боюсь.
В оберегающих, пронизанных нежностью объятиях Робина, Реджине уже не хотелось смеяться над его страхом.
Тогда она пообещала ему, что с ней ничего не случится.
Подпруга лопнула, лошадь взяла барьер. В седле была не Реджина и не Робин.
Как легко этому радоваться. Как легко.
Справа налево. Слева направо.
Ночь. Свинцовая, неподвижная ночь.
========== Глава 25 ==========
Слегка нахмурившись, Хельмут взглянул на расположившуюся напротив Кору.
– Уверена, что не предпочтешь прогулку по Елисейским полям?
– Нет, – сочно улыбнулась Кора, – мешать вам я не стану, но рассказ о таинственном и сказочном «Сторибруке» меня, признаюсь, заинтриговал.
– А меня больше интригуют детали, – он в упор посмотрел на Голда. – Нолан и Джонс арестованы десять дней назад, но никаких результатов, кроме самых минимальных, их арест пока не дал. И это весьма странно, учитывая, что им известна в лицо и поименно большая часть сторибрукцев.
– К Нолану, – размеренно ответил Голд, – в настоящее время применяются определенные методы, ну а Джонс… – Хельмут готов был поклясться, что в глазах Голда промелькнуло что-то сродни колебанию, которое сменила усмешка, – на него традиционные методы результата не возымели.
– Так интенсифицируйте их, – сухо посоветовал Хельмут. – Сколько понадобится еще времени?
– Пять дней.
– Три.
Краем глаза Хельмут заметил, как Кора, которой, похоже, наскучило обсуждение, поднялась, прошла к и остановилась возле вновь принявшегося методично вынимать папку за папкой Голда.
– Любой сказке нужны ведьмы и колдуны. В «Сторибруке», конечно, они водятся? – спросила она.
– Кора, вот уж не думал, что ты такая любительница фольклора, – рассеянно бросил Хельмут, углубляясь в новый рапорт.
– Злобные колдуны обычно предпочитают держаться в тени, – подхватывая нарочито серьезный тон Коры, отозвался Голд. – Как и ведьмы, – добавил он через несколько секунд.
Хельмут поднял голову.
– Где копия показаний Реджины Миллс? – отрывисто спросил он. – Здесь не хватает списка, к тому же…Кора? Кора!
Внезапно пошатнувшаяся Кора наклонила голову так, что широкие поля фиолетовой шляпки полностью скрыли ее лицо. Грудь тяжело вздымалась. Голд протянул руку, чтобы поддержать ее, но Кора отпрянула полуиспуганным, полувозмущенным движением.
– Все… все в порядке, – она оглянулась на Хельмута, едва осознаваемым жестом поднесла руку к виску.
Когда Хельмут приобнял ее за плечи, настойчиво предлагая вызвать врача, она на мгновение прижалась к нему и он ощутил: по телу ее пробегала дрожь.
Она едва не вздрогнула, когда Голд протянул ей стакан воды. Выпрямилась, взяла стакан и медленно, не останавливаясь, выпила воду.
***
– Это все, – завершила предельно краткий и бессодержательный доклад Эмма. Выждала. Нетерпеливо спросила: – Вы ни одного вопроса не зададите?
– Поверь, задам, – ответил Голд с тем видом, который неизменно выводил ее из себя: точно посмеиваясь над одному ему понятной шуткой. – Только не сейчас. Это все, Эмма, можешь возвращаться.
– Куда? – хмуро бросила она.
– К отцу, – невозмутимо ответил Голд, углубляясь в принесенные Эммой бумаги.
Она несколько секунд молчала, пытаясь совладать с собой, но растерянность, возмущение и что-то вроде нелепой обиды захлестнули ее с головой.
Передернув плечами, она шагнула вперед и оперлась руками о стол, дожидаясь, пока Голд поднимет на нее глаза. Когда он так и сделал, Эмма прочитала в его взгляде окончательно выведшую ее из себя расчетливость и приглашение заговорить.
– Вы всегда прямо говорили мне, чего от меня ждете. Что на этот раз? Я должна наладить с папочкой, – Голд на мгновение отвел глаза, прикрывая папку, и вновь бросил на Эмму похолодевший взгляд, – отношения, броситься ему на шею и попросить рассказать непутевой дочке все, что он знает?! Вы этого от меня ждете?
– Нет.
Она хлопнула ладонью по столу.
– Так чего?!
Голд протянул руку и взял подпрыгнувший от хлопка Эммы и покатившийся по столу колпачок от ручки-самописки. Эмма несколько секунд зачарованно следила за блестящим конусом.
– Эмма, – он произнес ее имя достаточно сухо для того, чтобы Эмма, опомнившись, выпрямилась, сняла руки со стола, и все же произнес его так, что она невольно ощутила: ей очень важно то, что он скажет. – Эмма, ты доверяешь мне, – он слегка пожал плечами, – настолько, насколько это вообще возможно для тебя.
Она неохотно кивнула.
– И сейчас ты хочешь задать совсем другой вопрос. Какой?
Ей захотелось снова вспылить, повернуться и уйти, даже если – особенно если – это будет стоить ей работы и должности, но что-то мешало ей сделать это. Может быть, дело было в том, что Голд снова прав.
Она заговорила:
– Как вам это удается?
Голд знаком пригласил ее продолжить, и Эмма, оставив все попытки притормозить или хотя бы осознать, что она говорит, выпалила:
– Как вам удается справляться с сомнениями? Как удается верить, что, – она в отчаянии ухватилась за первую попавшуюся фразу – его фразу: – что жестокие времена и правда требуют жестоких мер?
И умолкла. Выражение Голда не изменилось.
– Если ты задумываешься над такими вопросами, тебе это вряд ли удастся, – спокойно ответил он наконец.
– Вы не ответили, – смело бросила Эмма.
На мгновение ей показалось, что в его глазах промелькнуло одобрение. А в голосе, когда он ответил, так же мимолетно послышалась усталость:
– Мой ответ не пригодится тебе, Эмма.
Она замолчала. Этот разговор казался настолько иллюзорным, что Эмма почти решила, будто она его выдумала и на самом деле ничего не спрашивала, а Голд не отвечал.
– И…что теперь? – неловко спросила она, уже повернувшись к двери.
– Возвращайся к работе, – сухо ответил Голд.
***
Прошел час, и Кора фон Валден уже не считала себя сумасшедшей, а королева Кора смотрела на вздымающуюся над городом громаду Дома Инвалидов, слушала клаксоны мчащихся по мостовой автомобилей.
Губы беззвучно шептали имя, превратившее жизнь мадам фон Валден в иллюзию и пробудившее королеву Кору.
***
– Я тебя ждал, – обернулся Голд.
Кора плотно прикрыла дверь, не останавливаясь, пересекла кабинет к окну, возле которого он стоял.
– Ты говорил о злых колдунах, – не сводя с него пристального взгляда, проговорила она. – Хочешь, назову тебе имя самого опасного, могущественного и темного мага?
Повисла тишина, Голд выжидающе смотрел на Кору, но она уже видела, как его взгляд изменился и продолжал меняться: размывая непроницаемую невозмутимость, проступали, ширились смешливая жестокость, смешанная с магнетически притягивающей властностью.
– Румпельштильцхен, – упало с ее губ.
– Ваше величество, – легко поклонился он.
========== Глава 26 ==========
– Значит, имя дочери заставило тебя все вспомнить, – сосредоточенно повторил Румпельштильцхен.
Он был настолько невозмутим, что Коре пришлось напомнить себе: если она в этом мире не владеет магией, то бывший учитель тоже лишен волшебной силы.
– Уверена, ты памяти не терял,– сухо уронила она. – Даже не пытайся отрицать, что все это твоих рук дело.
– Ошибаешься, душа моя, – лениво качнул он головой.
– Хочешь сказать, что в Зачарованном Лесу появился некто могущественнее тебя?
Румпельштильцхен презрительно взмахнул рукой, жестом, недостаточно выразительным для Темного мага, но избыточно широким для Голда.
– Разумеется, нет. Всего лишь некто, достаточно безрассудный для того, чтобы похитить у меня одно заклятье.
– Только не говори, что этот некто тебя перехитрил, – недоверчиво протянула она.
– Ну, тебе это однажды удалось.
Вместо ответа Кора улыбнулась с подчеркнуто нескрываемым торжеством. Румпельштильцхен, словно отдавая ей должное, сухо усмехнулся.
–Ты взял реванш, – уронила она.
Следя за тем, как из позы мага ушла доля расслабленности, а в глазах зажглось темное веселье, она, все еще улыбаясь, тихо спросила:
–Что ты сделал с моей дочерью?
– В котором из миров, дорогуша? – неторопливо присаживаясь на край стола, бросил Румпельштильцхен.
Несколько секунд Кора молчала. Величественно вскинула голову, но по глазам мага уже увидела: скрыть свою уязвимость ей не удалось.
– Мне нужна магия, – без переходов сказала она. По лицу Румпельштильцхена промчалось скучающее выражение.
–Все повторяется, не так ли?
– Мне нужна магия. Как и тебе. Мы можем объединить усилия.
Она неторопливо приблизилась к нему вплотную.
– Заключим сделку… Румпель.
***
Едва они уселись, к столику подлетел официант.
– Кальвадос, – отмахнулся Хельмут от карты вин.
– Рейнвейн.
– Память об Испании, – пояснил Хельмут, когда официант удалился. – А что для вас рейнвейн?
– Напиток, – пожал плечами Голд. – Я не наделяю алкоголь ассоциативными связями. Иное дело вещи, предметы.
– И что для вас олицетворяет войну? – небрежно спросил Хельмут, мысленно вновь листая личное дело Голда – записи до 1922 года отрывочны и неполны.
Голд едва заметно усмехнулся, точно прочитав мысли собеседника.
– Кинжал, – чуть растягивая слова, ответил он. – Трофейный, снят с трупа. Первый убитый, – Хельмута невольно передернуло от ставшей шире усмешки, – незабываемые, – бархатный голос подчеркнул последнее слово, – впечатления.
Хельмут спросил суше, чем собирался:
– Где это было?
Голд беспечно повел рукой.
– Итальянский фронт. Знаете, когда вы предложили беседу, я не предполагал, что она будет носить характер допроса.
Хельмут выждал секунду и, пытаясь приглушить настойчивость в интонации, спросил:
– Вас это настораживает?
– Интригует.
Возникла пауза – официант расставлял на столике бокалы.
Хельмут первым пригубил свой напиток.
– Я давно слежу за вами, – начал он неспешно.
– Третий день? – вставил Голд.
– И кое-что бросается в глаза. При вашей широко известной беспощадности, вы не фанатичны.
Секундная пауза. Оценивающий взгляд собеседника.
– Как и вы, – невозмутимо отозвался Голд. – Ваш девиз – не «Хайль Гитлер», а «Хайль, Дойчланд».
Еще одна пауза. Пряный вкус кальвадоса смешивается с освежающе-терпким привкусом фальшивой искренности.
– Я верю в Тысячелетний Рейх, – заговорил Хельмут, прикончив напиток. – Фюреры могут сменять друг друга, но Рейх неуничтожим. Вы– вы дело другое. Ваш девиз – «Хайль Голд».
Голд рассмеялся, залпом допивая вино.
– До тех пор, – не соглашаясь и не отрицая слов Хельмута, произнес он, поднимаясь, – пока все эти три девиза означают одно и то же, полагаю, вас все должно устраивать.
– До тех пор, – не повышая голоса, повторил Хельмут, – до тех пор.
Что-то в походке удаляющегося Голда подсказало ему: последние слова тот расслышал.
Жестом подозвав официанта, Хельмут повторил заказ.
****
– Нил, я делаю все, что могу, – повторил отец.
– В самом деле? Ты же, – Нил с отвращением всмотрелся в петлицы формы, – крупная шишка и не можешь дать обратный ход тобой же раскрытому делу?
– Я не управляю всей структурой, – сухо ответил Румпельштильцхен. – У тех, кто стоит выше меня, уже появились вопросы, на которые…
– Уверен, ты сможешь найти ответ. Ты же мастер слова.
Румпельштильцхен помолчал, потом, потянувшись во внутренний карман, выложил на стол билет.
– Тебе лучше временно уехать из Франции.
Нил подошел, взял билет и присвистнул.
– Швейцария – уютно и безопасно. Можно полюбоваться на альпийских коров. – Сдерживая подступающую, клокочущую в горле ярость, он похлопал билетом по ладони. – А остальные? Да, я знаю, что Белль у тебя.
– Белль уедет, – неохотно произнес отец.
Нил с силой вдавил билет в ладонь.
– В этом и заключается план? – тихо спросил он. – Ты с самого начала и не собирался никого вытаскивать, да? Узнаешь, где магия, и на этом точка? Посмотри на меня!
Румпельштильцхен холодно взглянул на него.
– Сукин ты сын, – прошептал Нил.
С пару секунд казалось, что отец просто пожмет плечами, и Нил почти почувствовал облегчение, когда Румпельштильцхену изменил сухой, едва ли не отчужденный тон.
– У меня не будет ни времени, – с раздражением вырвалось у отца, – ни возможности вытащить всех!
– Ясно, – проговорил Нил. Отец явно собирался что-то еще сказать, но, видимо, почувствовав, что контроль над разговором снова перешел к Нилу, промолчал.
Нил аккуратно положил билет на стол.
– Отдай Белль. Но будь я проклят, если двинусь за пределы города. И знаешь, я теперь не верю, что ты пальцем пошевелишь, чтобы кого-либо вытащить.
– Нил, я… – Румпельштильцхен осекся и изменившимся, дрогнувшим голосом спросил:– что мне сделать, чтобы ты поверил мне?
Нил пожал плечами.
– Дай мне кинжал Темного.
По лицу отца промчалась тень – страха? Подозрительности?
– У меня его нет, – с усилием сказал Румпельштильцхен через несколько секунд.
Нил издал короткий смешок, а отец знакомым жестом взмахнул руками.
– Это правда.
– Так, подожди, – Нил потер лоб. – Ты… ты хочешь сказать, что эта штуковина находится неизвестно где и неизвестно в чьих руках?!
– Я найду его, – бросил отец, и Нил невольно ощутил кроющееся за словами Румпельштильцхена напряжение.
– И передашь мне, чтобы я мог наконец-то тебе поверить, – жестко сказал Нил. – Сомневаюсь.
На этот раз молчание отца было пронизано не мольбой о прощении, а какой-то усталой, безрассудной надеждой. Словно все то, что Румпельштильцхен уже и не пытался сказать, Нил мог понять по повисшему молчанию.
Нил покачал головой.
– Ты, – голос сорвался, Нил кашлянул и начал сначала: – Ты всерьез считаешь… считал, когда так рвался сюда, что еще что-то можно исправить?
И он прикрыл глаза, потому что сейчас отец выглядел точь-в-точь так же как в ту ночь, когда ушел в герцогский дворец. И – упрямо повторил себе Нил – не вернулся.
– Сынок… – услышал Нил и через силу усмехнулся, прогоняя воспоминания.
– Поставь себя на мое место, – открыв глаза, проговорил он. – Это нелегко, но попробуй. Ты бы смог простить?
Румпельштильцхен молчал. Отступил на шаг, потом еще на один. Точно вслепую повел рукой, оперся о стену.
Нил уходил в тишине.
========== Глава 27 ==========
Это – из жизни не той и не той,
Это – когда будет век золотой,
Это – когда окончится бой,
Это – когда я встречусь с тобой.
А. Ахматова
Луч закатного солнца косо падал на книжный шкаф и темный камин, высветляя кружащиеся в воздухе пылинки. От золотистой полоски веяло покоем замершего маятника, волшебством приостановившегося времени.
Белль неслышными шагами подошла к столу, за которым Голд склонился над картой Парижа.
Ей не хотелось, чтобы он увидел ее. Хотелось просто стоять, смотреть на него, вдыхать аромат, исходящий из чашки, и пытаться представить, что когда-нибудь где-нибудь, наверное, могло сложиться так, что она каждый день приносила бы ему кофе. Золотистая полоска была бы просто еще одним закатом, в котором прячется отсвет рассвета. И не было бы ощущения, что каждый шаг к Голду, каждый проведенный рядом с ним день, – это чудовищная непоправимая ошибка.
Такое случается? Случается, что сердце не согласно с рассудком? В каком-то сонете Белль прочитала, что да, случается. Прочитала и забыла, а, может, отметила розовой закладкой. Но так, оказывается, бывает.
Делаешь шаг вперед там, где должна обратиться в бегство.
Рано или поздно придет выбор. Рано или поздно придется предать или все то, что делает ее Белль, или его.
Второе кажется нестерпимее первого. Так не должно быть. Но это правда.
Можно предать того, с кем тебя ничего не связывает? Или и это будет предательством себя?
Белль не знала ответа ни на один из своих вопросов. Даже не знала, зачем задает их себе.
Полоска света сместилась чуть влево, сократилась, стала у́же.
Где-то там снаружи было время, отмечаемое на часах, отстукиваемое маятниками. Но не для нее. Эта квартира стала крошечным замкнутым мирком, где время, казалось, замерло. Здесь не было прошлого: ни для Голда – «О непоправимом не жалеют, непоправимое забывают», – ни для Белль. Здесь не было будущего.
Белль не шевелилась, но точно почувствовав ее присутствие, ее взгляд, Голд поднял голову от карты, поднялся – каждое движение было замедленно, точно он преодолевал какое-то сопротивление, – и обернулся к Белль.
В глазах, словно ставших еще темнее от залегшей в них усталости, Белль узнала отражение собственной безнадежности: вот только его безнадежность была глубже, необратимее.
Он протянул руку, точно хотел коснуться Белль, но резко оборвал жест.
И вдруг с внезапной, рожденной безрассудством или отчаянием нежностью шагнул к ней, привлек к себе.
Белль почувствовала его губы на своих. Белль, не чувствуя ни легкости, ни свободы как в прошлый раз, движением, пронизанным уже не безрассудной надеждой, а безрассудной болью, ответила на поцелуй.
Мягкий бесшумный толчок в грудь – пошатнулась, зажмурилась – растворяющаяся, распадающаяся на фрагменты, разрывающаяся на лоскутки реальность, выход из амнезии, пробуждение от волшебного сна, страницы медицинских учебников, рукописные строчки на полуистлевшем от времени пергаменте, Зачарованный Лес и Париж.
Белль Френч и принцесса Белль.
– Я… наверное, с ума схожу, – прошептала она, открывая глаза.
Его руки уже не касались Белль, но ее лежали на плечах Голда – и она не знала, то ли в попытке оттолкнуть, то ли, напротив, ухватиться за него.
Белль видела, как он сглотнул, отчетливо видела, как проступила пульсирующая жилка на виске.
– Прости, я не должен был… – глухо проговорил он, но Белль нетерпеливо перебила:
– Нет, нет, ты не понимаешь!
Она пристальнее, увереннее всматривалась в его лицо.
Замок, едва освещенная факелами тронная зала, испуганное перешептывание, разложенные на длинных столах карты, испещренные красными линиями, пурпурная, подбитая горностаем мантия отца, древние книги, от которых отгоняют малышку, иллюстрация – изображение существа с чешуйчатой кожей, длинными когтями, янтарными безумными глазами. Шепот складывается в длинное, замысловатое имя, которое все боятся произнести вслух.
– Зачарованный лес, – шепчет принцесса Белль, и лицо Голда молниеносно меняется, застывает, он делает шаг назад, и ее руки соскальзывают с его плеч.
Она еще не уверена, безумие это или нет, посетили ли ее галлюцинации или воспоминания, но когда он задал закономерный вопрос, Белль ответила:
– Только что. Я вспомнила только что. И ты… я видела твое изображение. Ты…
Она пытливо смотрит на него, а его лицо вновь меняется: глаза холодеют, по губам пробегает усмешка. Не двигаясь с места, он вдруг становится словно еще дальше от нее, не дотянуться.
– Румпельштильцхен.
Белль молчит, а он снова произносит свое имя, произносит так, будто отталкивает ее каждым слогом, будто его имя – это его судьба. Только его.
И ждет.
Ждет, что она уйдет.
Может, даже надеется на это.
Тьма – если она правильно помнит легенду о нем, – все, что он знает, а надежда требует слишком много сил.
У Белль еще много вопросов, но на один из них она получила ответ.
И Белль делает к нему шаг.
– Белль, – она слышит, как прерывается его голос на ее имени, – ты знаешь, кем я был в нашем мире. Кем остаюсь.
– Ты все сказал мне в тот первый день, – тихо, твердо отвечает Белль.
Через несколько минут после того, как она положила голову ему на плечо, его рука обняла ее плечи.
Еще через мгновение он крепко прижал к себе Белль.
***
Эмма, скрестив ноги, сидела на диване, углубившись в журнал. Она сняла форменный черный пиджак, и теперь в белоснежной сорочке с расстегнутой верхней пуговицей, с выбившимися из тугого узла на затылке вьющимися прядями и сосредоточенно шевелящимися бровями казалась до того юной и хрупкой, что Дэвид едва не шагнул назад. Малодушное желание не видеть эту Эмму, незащищенную, – им не защищенную – на несколько мгновений едва не одержало верх. Он и сам не знал, что же заставило его сделать подойти.
– Вас не интересуют мои ответы! – резко ответил Дэвид.
По губам Голда скользнула полная досады усмешка.
– Разумеется, нет. Меня, – Голд окинул Дэвида взглядом, в котором нетерпеливость смешалась с презрительностью, – вообще мало интересует Дэвид Нолан. А вот… – эсесовец замолчал, и вдруг изменившимся, до странного искренним тоном добавил: – впрочем, на один вопрос я бы хотел получить ответ. Нолан, – Голд прошелся по комнате и остановился напротив Дэвида, – на что вы готовы пойти ради своего ребенка?
Дэвид долго молчал. Голд не двигался с места.
– С чего вы взяли, что я могу хоть что-то для нее сделать? – с жесткой, беспомощной усмешкой произнес наконец Дэвид.
Короткое, негромкое «Уверены?» Голда рассыпалось по комнате, закатилось в дальний уголок сознания.
А Голд продолжал говорить:
– Одно время я увлекался древними легендами, сказаниями об алхимиках. И знаете, есть предание о неком зелье, которое рушит все затворы, снимает оковы и… проклятья.
– Мне бы пригодилось, – неожиданно для себя самого с отрывистым смехом бросил Дэвид.
Голд, не обратив на него внимания, мерно продолжал:
– Сварить его не сложно, но вот в чем штука: оно должно содержать слезу человека, которому вы причинили самое большое зло.
– Вам, должно быть, и десяти галлонов мало будет, – хмыкнул Дэвид.
Голд бросил на него испытующий, острый взгляд.
– А вам? Чью слезу попытались бы вы раздобыть, Нолан?
Дэвид в молчании ждал, когда эсэсовец уберется…
Заслышав его шаги, Эмма вздрогнула и потянулась к стулу, через спинку которого была переброшена кобура с торчащей рукояткой вальтера и пиджак.
Стараясь говорить как можно естественнее, Дэвид приблизился к столу.
– Здесь тебе не убежать от меня, – заметил он.
Эмма, не отвечая, натянула правый рукав пиджака, и от резкого жеста из-за воротничка блузки выпала цепочка.
Блеснуло золотой ободок, и у Дэвида перехватило дыхание.
– Ты… носишь мамино кольцо, – выговорил он через несколько минут.
Эмма рваными движениями заправила цепочку за воротник и продела верхнюю пуговицу в петлю. Затем уже спокойно натянула пиджак, поправила обшлаги, повернулась лицом к Дэвиду и, не повышая голоса, уронила:
– Чтобы помнить. Предать может любой.
Эти слова заледенили сердце, растеклись холодом по горлу Дэвида, проползли в желудок.
– Эмма, – хрипло произнес он.
Эмма, не двигаясь с места, серьезно, бесстрашно взглянула ему в глаза. Настолько бесстрашно, что он понял – она заперлась, заперлась надежно, и до нее теперь вряд ли удастся достучаться.
Он никогда не думал, что «мне жаль» может прозвучать настолько… ничтожно.
– Я выросла сиротой, – тихо произнесла Эмма, когда его слова приземлились между ними. – Думаешь, что-то может изменить это?
– Нет. Нет, я… – глаза жгло, лицо дочери расплывалось, – я не знаю, чем могу помочь тебе. Но ты можешь помочь мне. Нет, не сбежать, – он покачал головой и тихо закончил: – ты поможешь, если простишь.
Эмма не изменилась в лице, только чуть вздернула левую бровь.
– За что? – размеренно спросила она.
– За то, что не уберег.
– От чего? – голос Эммы был так же ровен. – От СС? От того, что я стала нацисткой и ни о чем не жалею? От…
– От одиночества.
Эмма с минуту молчала.
– Что же, – она взмахнула кистью, и Дэвид узнал жест Голда – сердце сжалось от бессильной ярости. – Согласись, было бы хуже, если ты вырастил меня примерной девочкой, а я взяла, да и пошла по кривой дорожке, превратившись в, – она демонстративно кинула на себя взгляд в зеркало, – чудовище.
– Не называй себя так, – вырвалось у него.
– Ты всю жизнь боролся с такими, как я.
– Эмма… – слова закончились. Его собственные. И тогда зазвучали другие: – Эмма… однажды мне сказали, что одной любви мало. Нужно бороться за тех, кого любишь.
Эмма пожала плечами. Едва он договорил, раздался звонок в дверь, и на ее лице не отразилось ни облегчение, ни сожаление. Уже отвернувшись, она равнодушно уронила:
– Попробуй.
========== Глава 28 ==========
Мэри-Маргарет, полускрытая за охапкой бумаг, перешагнула порог и, пискнув «Добрый вечер», с испугом уставилась на Эмму.
Эмма перевела взгляд на свои руки и только сейчас заметила в левой револьвер – похоже, она прихватила его со стула, отправившись открывать дверь. Наверное, вид у нее довольно грозный, подумалось ей; Мэри Маргарет не сводила с Эммы испуганного взгляда. Так смотрела, точно Эмме кровавого фартука не хватало. Впрочем, – резко, жестко одернула себя Эмма, – на допросе Лэко фартук как раз не помешал бы.
Секретарша что-то тихо спросила, и Эмме понадобилась пара секунд, чтобы понять, что вопрос был чем-то вроде: «Все в порядке?»
– Лучше не бывает, – Эмма почувствовала, как холодная уверенная улыбка растягивает губы.
Ну вот, кажется, теперь Мэри-Маргарет испугалась всерьез.
***
Эмма все не возвращалась.
Дэвид Нолан выглядел, пожалуй, еще хуже Эммы: та просто казалась потерянной, а он был похож на человека, который, проснувшись, понял, что кошмар продолжается.
– Что-то случилось? – вдруг прекратив раскладывать стопками принесенные бумаги, обернулась к нему Мэри-Маргарет и извиняющимся тоном добавила: – Эмма выглядит расстроенной, да и вы тоже.
Дэвид не ответил. Он так долго молчал, что Мэри-Маргарет вздрогнула, когда он наконец заговорил:
– Вам случалось признаться себе, что вы бессильны что-то исправить?
Бумаги рассыпались по столу. Листок упал на пол. Так легко наклониться, поднять бумажку, а потом, выпрямившись, сделать вид, что забыла вопрос. Если ответить, ничего легкого не будет. Если промолчать… Но она уже знала, что не промолчит.
– Однажды, – тихо сказала она.
– Чем это было?
– Я… причинила зло одному человеку.
Мэри-Маргарет убрала руки со стола, заставила себя шагнуть в середину комнаты, но Дэвид больше ничего не спросил.
– Я причинил зло своей дочери.
На полу так и остался лежать листок бумаги.
А Дэвид продолжал, не глядя на нее и стараясь усмехнуться:
– Ирония, да? Я провел половину жизни, сражаясь с фашизмом, а моя дочь избрала себе в образец для подражания эсэсовца.
Стало легче дышать, когда он заговорил об Эмме, стало легче думать.
– Вы думаете, для Эммы все так просто? – тихо спросила Мэри-Маргарет. – Вы не приглядывались к ней? Она боится, – еще мягче продолжила Мэри-Маргарет. – Боится поверить вам и боится взглянуть на себя вашими глазами. Тогда ей придется слишком многое возненавидеть в себе. И… и еще: понять, что она заслуживает прощения.
– А я? Я его заслуживаю? – вдруг тихо, так тихо, что она едва расслышала его слова, спросил Дэвид.
Мэри-Маргарет замерла. Глухо, гулко стучало сердце.
– Не мне… – с трудом начала она, и вдруг заметила, что он смотрит ей в глаза. Остановилась, попыталась отвести взгляд и не смогла.
Видела, как дрогнули его губы, как пониманием, сочувствием и теплом наполнился взгляд.
Она не помнила, кто к кому потянулся первым.
Но первой заметила замершую в дверном проеме Эмму.
***
– Да успокойся ты уже! – не выдержал Грэм, когда Робин, в очередной раз вскочив, принялся метаться от отбрасывающего гигантскую тень дуба к валуну. Зря заговорил: рука сорвалась, лезвие вошло в ладонь, и Грэм, чертыхнувшись, промокнул порез полой куртки.
– Я вторую неделю не могу выйти ни с кем на связь, потом появляешься ты, сообщаешь, что у тебя есть контакт, ничего толком не объясняешь, тащишь меня спозаранок чуть ли не в… – Робин окинул неприязненным взглядом дубовый перелесок, – Шервудский лес и предлагаешь заняться чем, вырезыванием свистулек?!
Грэм подавил готовый сорваться с губ преувеличенно шумный вздох. Он украдкой взглянул на Робина: в ярком утреннем солнце отчетливо видны темные круги под глазами, и взгляд какой-то неопределенный, отчаянная решимость переплетается с не менее отчаянной растерянностью. Руки слегка дрожат – скверный знак. Робин вымотан бездействием, и добром это не кончится.
