Текст книги "Еще одно убийство...(СИ)"

Автор книги: Flikey_ok

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

К его счастью, консьержа в подъезде не было. Прямо перед ним был лифт. Справа от лифта вверх уходила лестница, почти не освещённая. Шнайдер поднял глаза и посмотрел на кнопки этажей сверху над лифтом. Лампочка горела на седьмом. Шнайдер очень надеялся, что мужчина поехал именно туда. Он не знал, что ему теперь делать: подняться на седьмой этаж и попробовать найти мужчину? Но ведь на этаже будет несколько квартир, и как ему найти нужную? К тому же, стоит ли одному идти в гости к потенциальному маньяку? Не будет ли это самоубийством?

Кто-то сверху вызвал лифт, он с шумом пополз вниз с седьмого, на шестой и остановился на пятом. Было слышно, как открылись двери, потом Шнайдер различил два женских голоса. Лифт медленно ехал вниз, и они становились всё громче и громче. Кристоф запаниковал, огляделся и, поднявшись по лестнице, спрятался на площадке первого этажа. Он почему-то чувствовал себя преступником, посягнувшим на святость чужого жилища. Стоя в темноте, с гулко бьющимся сердцем ударник слушал, как останавливается лифт, из кабины выходят женщины. Одна из них довольно громко сказала:

– Я уверена, он изменил мне с этой куклой из супермаркета.

– Да брось ты. Это он специально хочет, чтобы ты ревновала.

Хлопнула подъездная дверь, женщины ушли. Шнайдер снова вернулся к лифту. Нужно было срочно куда-то идти, стоять здесь становилось небезопасно. Кто-нибудь мог увидеть его и вызвать полицию. Он нажал на кнопку, сел в лифт и отправился на седьмой этаж.

На седьмом Шнайдер вышел и огляделся. Справа от него, почти под потолком было маленькое окошко, сейчас открытое. Налево вёл маленький коридорчик, в конце которого была дверь квартиры номер пятьсот двадцать, потом коридор делал поворот, огибая шахту лифта. Четыре другие квартиры располагались за лифтом, здесь же он увидел лестницу, ведущую вниз. Из-за двери пятьсот шестнадцатой раздавалась громкая музыка, прислушавшись, Шнайдер узнал в ней песню «Er gehört zu mir» Марианны Розерберг.

«Она считается одним из гей-гимнов», – подумал он, но решил, что это было бы слишком просто. Постояв немного перед дверью пятьсот семнадцатой квартиры, Кристоф тихонечко спустился по лестнице на пол-пролёта, достал телефон и набрал жену.

– Да, – ответила она холодно.

– Привет. Ты дома? Доехала без происшествий? – он попытался придать голосу нежность.

– Да, – так же холодно ответила она.

– У тебя всё хорошо?

– Да.

– Регина, не обижайся, я…

Она отключилась. Шнайдер растерянно посмотрел на мобильник, подумал и набрал Флаку.

– Да, Шнай, – Лоренц был более дружелюбен.

– Кристиан, я сейчас стою в подъезде человека, которого подозреваю в связи с маньяком, и не знаю, что мне делать. Тут пять квартир на этаже, он живёт в одной из них. Мне кажется, нужно что-то предпринять, но я не знаю, что именно. Может, мне в полицию позвонить?

– Полиция нам не верит, и никто к тебе не приедет, – Флака задумался на несколько секунд. – Это не опасно? Я имею ввиду, что ты в его подъезде, а вдруг он тебя увидит?

– Он меня не видел и не догадывается, что я тут. Кристиан, если честно, я не знаю, что здесь делаю и зачем следил за этим парнем. Я безоружен и понятия не имею, в какой квартире он живёт. Но даже если найду нужную квартиру, то не уверен, что хочу туда идти в одиночестве.

– Ты прав, одному не стоит. Это может быть опасно. У меня есть газовый пистолет и электрошокер, купил их только что, по совету комиссара. Хочешь, я приеду, и мы пойдём к твоему парню вместе?

– Ты что, я не могу просить тебя о таком, – ответил Шнайдер, хотя подумал, что это было бы замечательно. Вдвоём и с оружием они точно узнали бы, что нужно этому парню, и имеет ли он отношение к Брингеру.

– Я же сам предложил, к чему пустые слова? – голос Флаке звучал рассерженно.

– Я понимаю, но не могу подвергать тебя опасности. К тому же, а вдруг всё это пустое, и этот человек тут вообще ни при чём?

– Ты один из самых разумных людей, которых я знаю, потому, если ты считаешь, что парень связан с маньяком, то это так и есть.

– Чёрт, Кристиан, я не знаю, насколько я разумен. Я же бросил жену в ресторане и катался час с лишним по городу за этим парнем просто потому, что Регина сказала, что он похож на гомосексуалиста. Я словно полоумный гомофоб, обвиняю человека лишь потому, что у него нетрадиционная ориентация.

– Я бы поддержал тебя в самокритике, но после той истории с Брингером считаю, что лучше перепроверить, чем потом сожалеть. Я заподозрил Брингера ещё на виноградниках, но Тилль высмеял меня, и я решил, что всё это пустяки. И из-за этого Рихард схлопотал пулю и чуть не погиб. Если ты что-то заподозрил, то это не напрасно. Адрес давай, я записываю…

========== Глава одиннадцатая. Политик и предвыборная гонка ==========

Они сели за столик на улице. Тилль заказал бутылку пива и орешки, Рихард – кофе. Оливер с другом ещ` не появлялись. Рихард закурил и огляделся. Почти все столики в кафе были заняты, видимо, многие клерки из соседних офисов вышли на обед. Было шумно, пахло едой, официанты носились между столиками с колоссальной скоростью, меняли пепельницы, подносили новые блюда, забирали грязную посуду.

– Я с Нариной говорил, – сказал Тилль и, взяв салфетку, стал мять её в пальцах. Рихард поднял на него глаза.

– И?

– Хорошая девушка. Беженка. Отец сириец, мать из Намибии. Как я понял, родители уже не работают, он, вроде, инвалид, мать тоже почему-то дома сидит, а ей приходится кормить одной семью.

Рихард молча смотрел на друга. Почему-то его удивила заинтересованность Тилля судьбой Нарины. Тилль бросил смятую салфетку на стол, посмотрел куда-то вдаль и продолжил:

– Ангела твоя работала её сменщицей, причём, как я понял, совала нос, куда не следует, что и понятно, журналистка всё-таки. А потом ухитрилась сделать эти снимки. В борделе каким-то образом прознали, и ей пришлось скрываться. Её покровителя, Кристофа, начали трясти. Угрожали рассказать его жене о том, что ходит к проституткам, ну, он и слил её.

– Это же не Шнайдер, да? Другой Кристоф?

– Конечно, да, – Тилль взглянул на него раздражённо, а потом вытащил ещё одну салфетку и снова стал скатывать из нее шарик. – А потом Ангела умерла. Вот так вот. Они знают про диск этот. Знают, что он был. Но где он сейчас им неизвестно.

Тилль замолчал. Рихард стряхнул пепел, кивнул головой.

– Нарина это всё рассказала?

– Ну, не всё, конечно. Я просто ведь знаю что-то, смог сопоставить. Она просто жаловалась, что не спала уже три ночи, клиенты идут, а ей и отдохнуть некогда. Сменщица пропала. Я стал спрашивать, ну, её и понесло, – Линдеманн снова отложил смятую салфетку.

Подошёл официант, поставил перед Рихардом чашку кофе, а перед Тиллем бокал и открытую бутылку пива, вазочку с орешками, забрал смятые салфетки и ушёл.

– Если бы нас не выгнали, я бы больше узнал, – Тилль налил в бокал пива и словно завороженный смотрел, как медленно опускается пена.

– И опять я виноват, – Рихард отпил кофе: он был горячим и очень крепким.

– Да нет, не ты. Я так, просто, – Тилль вытащил из вазочки несколько орешков, закинул в рот. – Где же Олли?

– А во сколько он должен прийти?

Тилль лишь пожал плечами.

– А у тебя там что было? – спросил он после некоторого молчания.

Рихард криво усмехнулся:

– Чёрт знает что, я пытался разговорить девочек, но они не шли на контакт.

– Так прямо и не шли? – улыбнулся Тилль. – Я думал, проститутки не ломаются.

– Да я не об этом, – Рихард раздражённо махнул рукой. – В этом плане у них всё хорошо, а вот рассказывать ничего не хотели.

– Так это не удивительно, им платят не за разговоры, – Тилль подмигнул, отпил пива, вытер губы салфеткой. – Хотя я ничего не платил, так что всё справедливо.

– Почему не платил? – Рихард удивлённо поднял на друга глаза и тут увидел, что к ним направляется Оливер в компании с каким-то бородатым крепким мужчиной в светлом дорогом костюме. – А вот и Олли с другом.

Тилль обернулся и помахал им рукой. Ридель улыбнулся, кивнул головой и, подойдя к столику, сказал:

– Рано вы, – повернувшись к мужчине, он представил его. – Это мой друг Гордон Баум, я говорил вам, он работает в Бундестаге. Гордон, это Тилль и Рихард.

После рукопожатий все уселись: Гордон рядом с Тиллем, Ридель напротив него, справа от Круспе. Рихард отпил кофе и украдкой посмотрел на Гордона. Ему почему-то казалось, что работник Бундестага должен выглядеть немного иначе. У Баума были густые чёрные длинные вьющиеся волосы, собранные в растрёпанный хвост на затылке, густая, и тоже словно какая-то неухоженная, борода. Непропорционально длинный, острый нос с большими волосатыми ноздрями, узкий, чрезвычайно длинный рот и маленькие, на выкате, тёмные глаза. Брови были чёрными, густыми и срослись на переносице, что придавало лицу сердитое выражение. При этом одет он был дорого и со вкусом. Когда Гордон заговорил, Рихард удивился ещё больше. У Гордона был мягкий голос и идеальный выговор уроженца Берлина.

– Я ливанский еврей, с армянскими корнями, – сказал он, словно желая сразу расставить все точки над «i». – Мой прадед был армянином, жил в Ереване, но потом женился на ливанке и эмигрировал. Родился я в Ливане, но в детстве родители переехали в Берлин. Мне говорили, что я никогда не стану здесь кем-то, но, видимо, они ошиблись.

Оливер виновато улыбнулся и посмотрел на Тилля, словно извиняясь за прямолинейность друга.

– Я всегда хотел только справедливости, моя предвыборная программа направлена на улучшение жизни народа. На то, чтобы каждому в этой стране было хорошо: и коренным немцам, и таким, как я, эмигрантам. А ваш депутат – сволочь и карьерист. Ему нужна власть ради власти, власть ради денег, власть ради влияния. Вы знаете, что он педофил? – Гордон смотрел прямо на Рихарда, тот кивнул головой.

– Знаете?! Так почему же вы голосуете за него, почему же не хотите того, чтобы такие, как он, понесли наказание за свои проделки? – Баум прожигал Рихарда взглядом тёмных глаз. Круспе смутился и пожал плечами.

– Мы не голосовали за него, – отозвался Тилль, но Баум даже не взглянул на вокалиста и продолжил.

– Этот извращенец не так давно растлил дочь своей горничной, девочке не было и пятнадцати. Они тоже эмигранты. Я пытался сделать что-то, говорил с женщиной, пытался убедить, чтобы они заявили на него. Но нет, она молчит. Он просто дал ей денег и припугнул. Сволочи! – Баум уже почти кричал, некоторые люди стали поворачиваться к ним. Официант, собиравшийся было подойти к их столику, поспешно свернул и направился в другую сторону.

– Гордон, – Ридель перегнулся через столик и положил руку на рукав Баума.

– Да, простите, – Гордон успокоился. – Просто сейчас выборы, и я на взводе, – он тяжело вздохнул и отвернулся.

Тилль молча смотрел на него, повернувшись вполоборота. Круспе мешал ложкой в чашке, поднимая гущу со дна. Ридель постукивал тонкими пальцами по краешку стола.

– Мне Олли рассказал про вашу журналистку, – Гордон снова посмотрел на Круспе. – Я почти уверен, что этот педофил приложил руку к её смерти.

– Почему? – Рихард положил ложечку на край блюдца и снова закурил.

– Да потому, что если бы статья вышла, его карьере настал конец. Это грязное дело, и избиратели потеряли бы доверие. Этот лицемер везде кричит о любви к детям, помощи сиротам. Его предвыборная программа направлена на улучшение образования, на снижение уровня детской преступности, а тут такое. Он и две школьницы. Сами понимаете, как бы всё это выглядело.

Рихард мимоходом подумал, что Баум слишком хорошо осведомлён о деле с проститутками: так, словно сам видел фото. Хотя, возможно, Оливер всё ему рассказал.

К ним подошёл официант; с опаской посмотрев на Баума, он положил на середину стола два меню, забрал пустую чашку у Рихарда и поспешно удалился.

– То есть, вы хотите сказать, что фото с проститутками его бы скомпрометировало? – уточнил Рихард.

– Ещё как, – Баум раскрыл меню, низко нагнулся над ним, сощурил глаза. Видимо, у него было плохое зрение, но по каким-то своим соображениям он не хотел носить очки. Прядь волос упала ему на лицо, он откинул её рукой. Подняв глаза на Риделя, он спросил. – Ты что-нибудь будешь?

– Нет, ничего не хочу.

Баум кивнул, закрыл меню, отложил в сторону, и, снова посмотрев на Рихарда, продолжил:

– У него низкий рейтинг, но, тем не менее, выше, чем у меня. На сегодняшний день ему хватает голосов, чтобы пройти. Но если бы в газете, да к тому же такой солидной, появились бы его фото с малолетками, его предвыборная гонка была бы закончена. Вы, немцы, чрезвычайно толерантны, но даже у вас есть предел дозволенного. Ангела Веспе была остра на язык; я читал её статьи и поэтому знаю, о чём говорю. Статья уничтожила бы его карьеру на самом взлёте, – он махнул рукой официанту, тот почти сразу подошёл.

– Мне, пожалуйста, молочный коктейль с вишней, – Баум исподлобья взглянул на официанта. – У вас же приличное заведение?

– В каком смысле? – официант окинул непонимающим взглядом всех за столиком.

– Вы не станете травить меня синтетическим дерьмом? – Гордон прищурился, от чего стал похож на азиата. Официант всё ещё не понимал вопроса, и тогда Гордон объяснил. – Вы готовить коктейль не из концентрата?

– Нет, что вы, – официант расплылся в улыбке, – только свежее молоко, чуточку сахара, вишнёвое пюре и пара ложек натурального пломбира.

Баум удовлетворённо кивнул.

– Вам повторить напитки? – он указал на пустой бокал Тилля.

Линдеманн отказался, и официант удалился. Рихард снова с удивлением взглянул на Баума. Казалось странным, что такой брутальный и сердитый человек вдруг заказывает молочный коктейль, да ещё и капризничает из-за состава. Баум поймал его взгляд и сказал:

– Вы не доверяете мне? Считаете, что я не имею права лезть в политику?

– Нет, что вы, – испугался Рихард. – С чего вы взяли?

Баум ничего не ответил и стал смотреть в сторону. У Тилля зазвонил мобильник, он поднялся из-за столика, извинился и отошёл. Круспе следил за ним глазами, казалось, что Тилль оправдывается перед кем-то. Он нервно ходил по тротуару перед кафе, иногда размахивал руками.

– А вы где были сейчас? – спросил Оливер.

– Ай, не спрашивай, – Рихард взглянул на басиста.

– Тилль мне говорил, что у тебя есть ещё какие-то версии, кроме депутата.

– Тут не может быть никаких сомнений, Олли. Все другие версии нужно сразу же отмести. Кроме этого педофила никому это не нужно было, – Гордон погладил бороду. Ему принесли коктейль в высоком тонком стакане, с трубочкой и симпатичным розовым бумажным зонтиком. Не замечая зонтика, он стал пить его через трубочку с детской жадностью. Рихард смотрел, как быстро уменьшается количество жидкости в стакане.

– Вы многого не знаете, – сказал он, когда Гордон, наконец, разогнулся над столом. – Кроме политика были и другие люди, которые тоже желали ей смерти. Стажёрка её, Ева.

– Ева? – Гордон даже вздрогнул. – Моя дочь? Зачем ей это? Откуда вы вообще о ней узнали?

Пришла очередь удивляться Рихарду.

– Так Ева ваша дочь? Та самая Ева? Она писала книгу о политике?

– Написала уже, книга ужасная. Она переврала все мои слова, она не хочет, или не может понять моей борьбы. Я не позволил ей печатать это, по крайней мере до того момента, пока не закончится эта предвыборная гонка, – Гордон замолчал, допил остатки коктейля, снова низко наклонившись над стаканом, и вдруг резко выпрямился и указал куда-то рукой. – Вон, смотрите, депутат ваш.

Рихард повернулся. По улице неторопливо полз автобус, на его боку красовался портрет депутата. Рихард усмехнулся и снова взглянул на Баума. Гордон, сильно сощурившись, не отрываясь, следил за автобусом, пока тот не скрылся с глаз.

– Так я не понял, – Гордон снова сурово взглянул на Круспе. – Откуда вы про мою дочь узнали? И почему считаете, что она хотела смерти журналистки. Насколько мне известно, она преклонялась перед Ангелой. Я сам устроил её работать в эту газету. Я вообще-то не сторонник такой политики, дети, по моему разумению, должны сами искать свою дорогу в жизни. Но она так упрашивала. К тому же я надеялся, что Ангела Веспе положительно повлияет на неё. Как я уже неоднократно говорил, это была очень талантливая журналистка.

Рихард попытался вспомнить, когда Баум говорил такое, но не смог.

– Мне случайно попали в руки записи Ангелы, она упоминает там вашу дочь и отзывается о ней не очень лестно, – он с опаской взглянул на Баума, тот вытащил зонтик из пустого бокала и крутил его между пальцами. – Она говорила, что ваша дочь требует от неё самостоятельности, а она не хотела давать ей серьёзной работы. Вот я и подумал, что это…

– Стоп, – Гордон положил зонтик на краешек стола. и налетевший ветер тут же унёс его, но он даже не обратил на это внимания. – Моя дочь —

трудный подросток с завышенным самомнением. Да, она могла требовать самостоятельности. Да, она только этим и занимается, постоянно требует самостоятельности, вот только если получает её, то не знает, что с ней делать. Она почему-то вбила себе в голову, что мы с ней стоим на разных концах реки под названием «жизнь», хотя я всегда был на её стороне. Она вздорная девчонка, но она не убийца, слышите меня? Не убийца! – он снова перешёл на повышенные тона. Ридель, как и раньше, положил руку ему на рукав.

– На нас все смотрят, успокойся. Он не обвиняет твою дочь ни в чём, он просто предполагает. Не заводись.

– Я не завожусь, – отмахнулся Баум. Он пригладил бороду, взглянул на часы и резко поднялся. – Мне пора.

Он резко поднялся и быстрым шагом пошёл к выходу, но вдруг остановился, словно что-то вспомнив. Развернувшись на каблуках, Гордон вернулся, полез в карман, достал оттуда смятую купюру, разгладил её, положил на стол и, придавив стаканом, пошёл прочь, даже не попрощавшись.

– Извини, Олли. Я не хотел его обижать, – Рихард посмотрел на басиста.

– Да ничего, он не обиделся. Гордон – сложный человек, импульсивный очень. Это ты его извини за резкость.

К столику вернулся Тилль; посмотрев на пустой стул рядом с собой, он спросил:

– А где твой друг, Олли?

– Ушёл, – Ридель тоже поднялся. – И я тоже пойду, я вырвался на пару часов. Давайте, ребята, до завтра. На репетиции увидимся.

– Удачи, – Тилль улыбнулся. Олли уже собирался уходить, но вокалист вдруг окликнул его:

– Олли, Тебе Флака звонил?

Ридель обернулся и кивнул головой.

– Звонил, рассказал жуткие новости. У него украли бельё, – лицо его оставалось совершенно серьёзным, и Рихард не мог понять, то ли басист сочувствует Лоренцу на самом деле, то ли по-доброму издевается.

– И что ты об этом думаешь? – Тилль тоже, казалось, был серьёзен. Но по выражению его глаз Рихард понял, что тот находится в приподнятом настроении.

– Я думаю, что наш Флака слишком много думает о себе любимом и приписывает себе чересчур уж важную роль во всей этой истории. И я думаю, что не стоило говорить ему о ваших подозрениях, – Олли взглянул на Круспе. – Я, кстати, снял охрану. Толку от них никакого, только таскаются за мной повсюду, да ещё платить им безумные деньги. Я ни секунды не верю в волшебное воскрешение из мёртвых Брингера, и все эти подозрения нашего «доктора» – это просто его разыгравшаяся, не в меру бурная фантазия и ещё один повод пожаловаться всем на свою судьбу.

– Но всё же, что бы ты не говорил, – сказал Тилль. – Злодеи украли его бельё.

Оливер не выдержал и засмеялся; всё еще улыбаясь, он повернулся и пошёл прочь. Рихард посмотрел на Тилля.

– Мне показалось, этот Баум не в себе, – сказал он.

– Он весьма колоритный персонаж, но я бы не стал делать поспешных выводов, – ответил Тилль. – Он многого добился, и я не думаю, что ему повезло.

– Чёрт его знает, повезло или нет, но он так уверенно обвинял конкурента, словно сам присутствовал при убийстве.

– А ты бы не обвинял, – Тилль усмехнулся. – Ему выгодно, чтобы это был депутат, ведь если всплывут те фото с диска, победа Баума будет очевидной. Но ты прав, я бы не стал доверять его словам и рассматривал и другие версии.

– Странно, что он не предложил нам опубликовать эти фото, – Рихард покрутил зажигалку в пальцах. Пожилая женщина за соседним столиком осуждающе взглянула на его маникюр и тут же отвернулась.

– Полагаю, ещё предложит, только не он сам, а его подчинённые. Такие люди, как Баум, никогда не станут болтать лишнее при свидетелях.

– И что дальше? Что будем делать? – Рихард напряжённо вглядывался в лицо друга.

– Домой пойдём, – ответил тот и жестом подозвал официанта. – Счёт, пожалуйста.

========== Глава двенадцатая. Убийца. ==========

У Альберта Вассермана было три серьёзных увлечения. Хотя правильнее будет назвать это страстью, но он не любил этого слова, оно казалось ему слишком уж резким и каким-то напыщенным.

Он любил живопись. Его скромное жилище на окраине Берлина можно было принять за музей, так много картин в нём было. Они украшали каждую стену, небольшие полотна стояли рядами на полу, а в спальне был даже специальный стеллаж, где он хранил те картины, которые купил, но не мог найти места на стенах, чтобы разместить. Причём Альберт никогда не гонялся за именитыми художниками, по правде говоря, ему было глубоко наплевать на авторство полотна. Альберта интересовало лишь то, что на нём изображено. Он и сам иногда писал, причём делал это холодно и профессионально. Писал он, правда, только для заработка и только портреты. Это были хорошие портреты, сделанные с фотографической точностью, но лишённые даже намёка на гениальность. Он делал свою работу как хороший чертёжник: выверяя, медленно, мазок за мазком, не пытаясь обманывать себя, не пытаясь придать картинам индивидуальность, и сам часто ненавидел то, что у него получалось, но, как ни странно, у него было много заказов.

Иногда он думал, что для гениальности ему не хватает лишь одного – бедности. Родители оставили Альберту скромное, но вполне приличное содержание, и он мог без особых усилий, и даже не ограничивая себя ни в чём, вообще не работать. Но он всё равно писал. Писал портреты, чтобы покупать пейзажи. Пейзажи давали ему уверенность и спокойствие, они наполняли его душу счастьем и благородной тоской, они позволяли ему раздвигать границы своей реальности и отправляться в путешествия, не выходя из своей квартиры. Но он не ограничивался только этим.

Его второй страстью была поэзия. В его маленькой квартире ещё несколько месяцев назад каждую субботу собирался небольшой литературный кружок. Одинокая лесбиянка, похожая на грустную русалку, вырванную из своей стихии. У неё были странного голубоватого цвета длинные и, казалось, постоянно непромытые тусклые волосы. Она носила их всегда распущенными, и когда садилась спиной к окну, то можно было подумать, что в её волосах течёт усталая засыпающая река. Он пытался сейчас вспомнить её, но даже воспоминания о ней были словно утоплены в огромном аквариуме, и она представала перед ним неясная и расплывчатая.

Кроме неё в кружке был уже не молодой, но всё ещё бойкий и активный турок-полукровка. О нём никто почти ничего не знал. Его привела лесбиянка, представила как Михаэля и больше о нём не говорила. Турок был жутким пошляком, писал скабрезные стихи, а иногда поминал нехорошим словом умерших поэтов прошлых веков. «А, этот ваш Байрон», – говорил он и проводил рукой по густым усам, – «он был…» – дальше шла отборная брань.

Причём, как не силился Альберт понять, почему этот турок вдруг в одну секунду мог воспылать такой жгучей ненавистью к какому-нибудь доселе не упоминавшемуся в их кругу поэту, он так и не смог. Это были абсолютно беспричинные и неконтролируемые приступы агрессии, и заканчивались они так же внезапно, как и начинались. Хотя, может, если кто-то начал бы спорить с турком и защищать честь опошленного поэта, то не исключено, что тот смог бы привести более веские аргументы и объяснить им всем, за что же он так не любил их, но никто не спорил, и он, выговорившись, затихал.

Третий участник кружка, Лайне фон Росердорф, он же и его организатор, был молодым высоким красивым шатеном, родившемся в ФРГ и выросшем в богатой аристократической семье. В семнадцать лет, поругавшись с родителями из-за своей сексуальной ориентации, он бежал из дома и стал вести бродяжническую жизнь на улицах Берлина. Правда, когда становилось совсем уж плохо, он не стеснялся звонить им и просить денег, и те, как ни странно, никогда ему не отказывали. При этом Лайне умудрился окончить университет и получить образование филолога, хотя по своей профессии ни дня не работал. У Альберта он появился полтора года назад, просто позвонил в дверь и сказал, что его адрес ему дал их общий знакомый. Знакомый этот был старым развратным педерастом и часто прикармливал под своим крылом молодых красивых ещё неоперившихся мальчиков, а потом, когда они ему надоедали, сплавлял их своим друзьям и знакомым.

Сначала Альберт был растерян и смущён. До появления этого молодого и красивого парня он жил в гордом одиночество и даже смог вывести свою философию, бахвалясь ей на каждом углу. Дескать, он – свободная птица и не связан по рукам и ногам серьёзными отношениями, мало того, при таком подходе он не знает ни горя расставания, ни мук ревности, ни ужаса измены. Но отказать Лайне в ночлеге он не мог, а на утро философия была разрушена внезапно пробудившейся страстью. Альберт так до конца и не понял, любил ли его Лайне, или просто терпел рядом с собой.

Но здесь заканчивалась поэзия, и начиналась его третья страсть. Страсть к мужчинам. И здесь же начиналась его кара.

Альберт не мог определить, когда и где он заразился. До появления Лайне, он встречался с разными мужчинами. Да что греха таить, даже после того, как он стал жить с постоянным партнёром, он не смог изменить своим привычкам и перестать знакомиться в барах со случайными парнями, желающими получить минутное удовольствие. Но он был уверен лишь в одном: смерть Лайне была его виной. Его любовник умер два месяца назад, в больнице, ночью, в одиночестве. Утром Альберту позвонили и сухо сказали, что Лайне скончался. Уже позже, на похоронах, он узнал, что о смерти любовника ему сообщила мать покойного. Это было последней волей Лайне, и чопорная женщина не смогла отказать умирающему сыну.

Сначала Альберт думал, что легко переживёт это, думал, что его чувства к Лайне мало отличались от чувств к другим мужчинам, но он ошибся. Через три дня он не смог совладать с горем и попытался повеситься на люстре в гостиной. Но люстра не выдержала, и он с больно ушибленной спиной и начинавшим наливаться синяком на шее был вынужден убирать осколки стекла на ковре. Других попыток самоубийства он не предпринимал. Не хватало смелости, хотя он говорил себе, что это просто воля судьбы, и другие попытки также были бы неудачными.

После смерти Лайне кружок литераторов распался. Сначала исчез турок (Альберт подозревал, что тот ходил на собрания исключительно из-за любви к Лайне), а потом ускользнула из его жизни и лесбиянка-русалка. Их просто не стало, и квартира снова стала пустой и безжизненной. Только теперь философия уже не помогала, потому что он вкусил запретного плода и понимал, от чего пытается отречься.

Он не знал, сколько ему осталось, пока он чувствовал себя хорошо; только иногда случались странные провалы в памяти, и он стал ещё более рассеянным. Но в остальном всё было неплохо. Но Альберт не мог не понимать, что в один прекрасный день его увезут в больницу, где в одиночестве он скончается на чужой постели, так же, как и его любовник. Только вот в отличие от Лайне, у него не было матери, которой он мог бы позвонить, его родители давно умерли, так и не узнав о его «голубой» жизни. И тогда он решил уехать. Он подумывал о Франции, родине Верлена и Рембо, тех поэтов, именем которых Лайне назвал их маленький кружок.

«И теперь я свободен от всех экипажей,

В трюме то ли зерно, то ли хлопка тюки…

Суматоха затихла. И в прихоть пейзажей

Увлекли меня волны безлюдной реки».

Эти строчки из «Пьяного корабля» Рембо сейчас лучше всего передавали его состояние.

Его здесь ничего не держало, единственное достояние, картины, он решил продать: после смерти Лайне они потеряли для него былое очарование. О продаже квартиры он тоже смог договориться; оставалось завершить ещё кое-какие дела, привести в порядок документы, и можно было улетать. Он был почти счастлив, только две вещи омрачали радость от предстоящей поездки: постоянная тоска по Лайне и участившиеся провалы в памяти.

Сейчас он снова стоял посреди спальни и не мог вспомнить, как сюда попал. Ему казалось, что он собирался готовить обед, он помнил, что даже достал из морозильника цыплёнка, а потом – пустота. Альберт глянул на себя в напольное зеркало и удивился ещё больше. Он был одет в нарядную яркую рубашку, новые брюки с аккуратно заутюженной складкой, на шее у него был повязан любимый пёстрый шейный платок. Он провёл рукой по волосам, потрогал лоб и опустился на краешек кровати.

Каждый раз после такого провала он чувствовал себя обманутым и морально измотанным. Казалось, что его собственная голова играет с ним злую шутку. Альберт не мог понять, зачем он вырядился в эту парадную одежду, неужели, он собирался куда-то идти. И тут он услышал голоса. Говорили в гостиной, двое мужчин, и ему на секунду показалось, что всё это: и смерть Лайне, и продажа квартиры, и его страшная неизлечимая болезнь, всё это лишь привиделось ему. Сейчас он войдёт в гостиную и увидит там усатого турка спорящего с его Лайне о поэзии и маленькую лесбиянку, по обыкновению сидящую в большом кресле у окна, поджав под себя ноги. Он даже выскочил в прихожую, но там понял, что ничего такого не будет, и это самообман.

Голоса были чужими, незнакомыми. Они, и правда, спорили, но уж точно не о поэзии. Альберт на цыпочках вернулся в спальню, плотно запер за собой дверь и, сжав руками виски, стал ходить по комнате взад-вперёд, тщетно пытаясь вспомнить, кто же те люди, что сидят в его гостиной и что им от него нужно. Но это было бесполезно, он ничего не помнил. Тогда он стал предполагать, было три варианта: клиенты, желающие получить свои портреты (у него действительно остался один незаконченный портрет), риелторы или покупатели картин. Ещё немного подумав, он пришёл к мысли, что это всё же покупатели, потому что несколько часов назад он разговаривал с одним из них, только вот он назначил ему встречу на завтра, но всё могло измениться, а он мог и забыть. Глубоко вздохнув, он пошёл в гостиную.

Их было двое. Один худой, в крупных, совершенно ему не идущих очках, какой-то выцветшей рубашке в мелкий цветочек и коротких, не достающих ему даже до ботинок джинсах. Второй покрупней, с густыми вьющимися волосами, широкими плечами и холодными пронзительными голубыми глазами. Они сидели рядом, на диване, и громко о чём-то спорили. Когда он вошёл, они разом замолкли и повернулись к нему, казалось, что голубоглазый напуган и смущён. Альберт попытался изобразить дружелюбную улыбку, но, видимо, это не удалось, потому что голубоглазый вскочил с места и сказал: