Текст книги "Аль шерхин (СИ)"
Автор книги: Elle D.
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)
Он не успел довести мысль до конца – что-то загрохотало, судно дрогнуло, и Инди полетел с кровати ни пол, больно ударившись макушкой о край табурета. Потом вскочил на ноги, но тут же схватился за край стола, накренившегося вбок... то есть нет, это не стол кренился, а палуба – словно что-то огромное толкало корабль. "Неужели тонем?!" – подумал Инди в ужасе, совсем забыв, что ещё утром призывал смерть. Он кинулся к двери и заколотил в неё – меньше всего на свете ему хотелось погибать здесь запертым, будто крыса в мышеловке.
Но никто не открыл дверь. Никто о нём словно и не вспомнил – ни тогда, ни в последующие часы, когда сходились корабли, сталкиваясь бортами, скрипели абордажные крючья, вгрызаясь в фальшборт, и крик мешался со звоном железа. Инди метался по каюте, отчаянно пытаясь найти способ выбраться из неё – если бы только иллюминатор не был так мал, а дверь так крепка! Но в конце концов всё закончилось. Кто-то победил. Кто – Инди не знал, пока тяжёлые шаги не раздались за дверью и она не вылетела, едва не сорвавшись с петель.
Человек, вошедший в каюту, не был капитаном этого судна – по крайней мере, ещё вчера не был... Ему пришлось наклонить голову, входя, и держать шею согнутой всё время, пока он, загородив собою проём, обводил каюту тяжёлым, неподвижным взглядом. Он был в белом, этот человек, весь в белом с головы до пят: белый камзол, белый плащ, белая шляпа с пером и белые сапоги, и пятна крови выделялись ярко и жутко в этой белизне. Лицо его было также белым, и глаза, кажется, тоже почти белыми – той мучительно светлой голубизны, которая вымораживает душу. Позже Инди узнал его имя – Белый Дьявол – как и то, что оно наводило ужас не только на честных торговцев и путешественников, но и на всех пиратов в водах от Канройша до Ильбиана. А в тот миг он лишь смотрел на этого огромного человека, будто кролик на удава, до тех пор, пока взгляд корсара, озирающий логово поверженного врага, не остановился на мальчике, таком же неподвижном, как сундуки с золотом, принадлежавшие отныне ему.
Он не ухмыльнулся, увидев Инди, как ухмылялись те, кто привёл его сюда. Глаза его не блеснули, зрачок не изменился в размере, и на белом лице, застывшем, словно маска, не добавилось ни одной складки. Он посмотрел на Инди так, словно тот был ещё одной частью мебели, и, развернувшись, молча вышел прочь. Лишь только он скрылся из виду, Инди сел на кровать – ноги его не держали. Он думал, не может быть ничего страшнее, чем глаза, исполненные похоти, ничего омерзительнее, чем руки, шарящие по его телу... Но ни то, ни другое и сравниться не могло с тем, что он испытал, ощутив на себе этот равнодушный, холодный, ничего не выражающий взгляд человека, чьи белые одежды были забрызганы кровью...
Он так мечтал вырваться из душных стен капитанской каюты, но теперь, когда дверь была открыта, не посмел выйти и сидел до тех пор, пока за ним не пришли. Он не сопротивлялся, когда его вывели на залитую солнцем палубу. Люди Белого Дьявола были не так грубы, как пираты с захваченного ими корабля, они были чище и опрятнее, молчаливее и строже, и, казалось, угадывали мысли своего господина прежде, чем он отдавал приказ. Странная тишина стояла над судном, над залитой кровью палубой. Инди увидел капитана пиратов, привязанного к мачте высоко-высоко над палубой. Он был совершенно обнажён и скалил окровавленные зубы, выкрикивая что-то на том ломаном фарийском, которого Инди ещё не научился понимать. Инди вдруг понял, что слова его обращены лишь к одному человеку – тому, белому, что стоял у фальшборта и спокойно, короткими знаками и командами распоряжался своими людьми, сгружавшими добычу на его корабль. Инди тоже был такой добычей. Его переправили на судно с белым парусом, вместе с остальными рабами, которых пираты держали в трюме, и согнали в одну кучу с ними, оставив под охраной нескольких воинов, удерживавших пленников древками копий. И, стоя в этой толпе, Инди смотрел, как, сгрузив на свой корабль последнего раба и последний сундук, человек в белом берёт в руку пылающий факел и поджигает смолу, разлитую по судну его врага, а потом легко перепрыгивает через борт, оставляя за спиной стеною взметнувшееся пламя. Когда он оказался на борту своего корабля, его люди разрубили канаты, и Инди смотрел, как медленно отдаляется судно, обволакиваемое клубами чёрного дыма, слушал, как кричат люди, оставленные на нём и запертые в трюмах – и тот из них, кто привязан к мачте, тот, которого Инди так ненавидел, и всё же сердце его теперь сжималось, когда он смотрел, как охваченный огнём корабль исчезает в далёкой дымке...
Теперь его везли в Ильбиан.
На корабле Белого Дьявола было несколько трюмов. Инди отправили в верхний из них, самый сухой и чистый. Там было не так темно и тесно, как на предыдущем судне – видимо, помещение специально предназначалось для перевозки рабов, которых стремились доставить к месту торга в сохранности. На сей раз среди пленников были и женщины. И всех, даже женщин, заковали в цепи, вделанные в стены и пол.
Когда Инди увидел эти цепи, он запаниковал. До того он не сопротивлялся, и с ним были не слишком грубы – только подталкивали в спину древком копья. Но стоило рослому пирату, заведшему его в трюм, наклониться и поднять с пола что-то звенящее, стоило Инди увидеть, что это такое звенит – он забыл обо всём на свете. Он и сам не смог бы сказать, почему вид тяжёлого стального обруча на короткой, довольно тонкой цепи вызвал в нём такой ужас – после всего пережитого он, казалось бы, мог быть готов уже ко всему. Но именно увидев эту цепь, именно ощутив на своей коже её леденящий, равнодушный холод Инди понял, в какой страшной он беде, и что неоткуда ждать спасения.
Он вскрикнул: "Нет!" – тонко и жалобно, голосом, похожим на тот, которым кричал толстый торговец с захваченного корабля, перед тем, как его убили. Корсар не обратил на этот вскрик никакого внимания. Он защёлкнул на поясе Инди просторный железный обруч, а кандалы – у него на лодыжках, подёрнул замок на цепи, связывающей их друг с другом, и ушёл, захлопнув за собой крышку трюма. Инди обвёл помещение помутневшим взглядом. В этом трюме из новых пленников он был один: остальные, "старожилы", сидели тихо и молча смотрели на него. Судя по их лицам и одежде, целой и не очень грязной, они не терпели особенных страданий, но взгляды их были затравленными, какими-то стыдливыми, как будто он не был в одном положении с ними и мог упрекнуть их за то, что они попались Белому Дьяволу – так же, как он. Прошло ещё довольно много времени, прежде чем Инди понял, что на самом деле означают такие взгляды и откуда они берут свой исток. А тогда он просто лёг на пол и ткнулся лбом в дрожащие руки, изо всех сил жмурясь и пытаясь подавить крик, рвущийся из горла.
С пленниками хорошо обращались – их не били, кормили трижды в день свежей рыбой и солониной, воды давали вдоволь, был даже специальный чан для отхожего места, который регулярно опорожняли. И всё же условия, в которых их держали, можно было лишь с большой натяжкой назвать человеческими. Цепей не снимали никогда, и они были слишком коротки, чтобы пленники могли передвигаться дальше, чем на два шага от того места, где были прикованы; поэтому если кому-то из них надо было по нужде, зловонный чан, прикрытый деревянной крышкой, передавали по цепочке из рук в руки. Так же и ели – теми же самыми руками, которые было негде помыть. Даже поспать толком не удавалось: хотя места, чтоб вытянуться, было достаточно, цепь мешала лечь удобно, натирала за ночь талию и лодыжки, так что вместо сна выходило сплошное мученье. Путь в Ильбиан занял две с половиной недели, и за это время у одной из женщин, беременной, сделался выкидыш, трое рабов заболели, а один из них умер. Тем, кто были прикован рядом с этим рабом, пришлось долго кричать и звать, прежде чем кто-то из сторожей отозвался и пришёл, чтобы унести тело. Это было ужасно, страшно, но Инди смотрел на всё это со странным безразличием, уступившим место панике. Большую часть времени он проводил, забившись в угол и обхватив колени руками, глядя в одну точку и стараясь не думать ни о чём, совсем ни о чём.
Наконец настал день, когда они прибыли на место назначения – но никакой радости это никому не принесло, ибо все они знали, что ждёт их дальше.
Инди вывели из трюма вместе с остальными рабами, но почти сразу же отвели в сторону. С его ног не сняли кандалы, и он шёл неуклюжими, маленькими шажками, то и дело спотыкаясь. Солнце блестело на поверхности залива так сильно, что слепило глаза, привыкшие к полумраку трюма, и сперва Инди никак не мог рассмотреть, куда же их привезли. Лишь когда их спустили в шлюпки, он понял, что разноцветные камешки, которыми, как ему казалось, усыпан берег – это дома. И домов было, что камешков на диком пляже – сотни и тысячи, и людское море, казалось, шевелило их, как волны шевелили бы гальку.
Ильбиан. Огромный и страшный город. Сердце работорговли.
Рынок начинался уже на пристани: там прямо с кораблей пираты сбывали с рук "лежалый товар" – старых и больных рабов, которые едва пережили путешествие. Эти люди шли за бесценок: когда Инди проводили мимо, он услышал, как какую-то старую женщину купили за два дайрара – причём покупатель ещё ругался и говорил, что она не стоит так много. Два дайрара равнялись десяти аммендалским пенно – это была цена одной меры холста или корзины яблок. Это часть рынка была грязной и вонючей, под ногами скользила рыбья чешуя, гнилые фрукты и рвота людей, которые падали без сил и, случалось, умирали прямо здесь, едва ступив ногой на твёрдую землю с судов, где их держали в условиях, которых не вынесло бы и животное. Инди чувствовал тошноту, идя по доскам пирса, и был рад, когда причал остался позади. Их группа была небольшой: он и ещё четверо рабов из того же трюма, шестеро пиратов, которые их конвоировали, и угрюмый человек с чёрной нашлёпкой на левом глазу – кажется, боцман Белого Дьявола. Самого капитана Инди не видел ни разу с тех пор, как тот оставил позади себя горящий корабль. Он был рад этому. Одно лишь воспоминание о холодных, будто стеклянных глазах этого человека наводило на него страх.
Пройдя через пирс и пристани, корсары приостановились. Здесь начинался собственно рынок: в неизмеримую даль тянулись вдоль моря помосты, где выставляли людей, и хозяева их зазывали покупателей зычным криком, как торговцы апельсинами, пряностями и сластями, и так же расписывали свой товар. Инди подумал, что очень скоро его тоже поставят на один из этих помостов и начнут расхваливать, будто драгоценную вазу. Да только он ничем не хорош. Он маленький, худой, напуганный и измученный мальчик, и, конечно, никто его не купит. И тогда его, наверное, убьют. Наверняка убьют – ведь, в отличие от сгоревшего заживо пирата, Белый Дьявол явно не собирался оставлять его себе.
К одноглазому боцману подошёл какой-то человек в шелковой одежде, похожей на халат, с головой, обмотанной широким покрывалом. Он пристально посмотрел на людей в цепях, которых тот привёл, и принялся громко говорить что-то, размахивая руками. Инди понимал через слово, но и так было ясно: он сетовал на качество товара и на то, что тот доставлен с задержкой. Боцман ответил сухо и коротко, и мужчина в шелках как будто разом смягчился. Он махнул рукой, и к ним подошли стражники с неподвижными тёмными лицами; они брали пленников за локти и отводили их куда-то в сторону. В конце концов Инди остался один, и казалось теперь, будто шестеро пиратов с копьями сторожат его одного. Пока боцман вёл переговоры, Инди отчаянно оглядывался по сторонам в нелепой надежде увидеть знакомое лицо, но нет – кругом были лишь галдящие, деловитые, холёные и злые люди, один из которых очень скоро по праву станет зваться его хозяином. И тогда всё будет кончено для Инди Альена...
Отчаяние нахлынуло с новой силой, и он не сразу понял, что кто-то пристально на него смотрит. Да не кто-нибудь, а тот самый мужчина в шёлковом халате, что принимал рабов и, кажется, только теперь обратил внимание на мальчишку, которого прежде посчитал за никчёмный товар, годный сойти лишь за половину полноценного раба. Но теперь он смотрел Инди в лицо, и взгляд его стал совсем другим. Ненадолго, но мелькнуло в нём нечто такое, от чего Инди вздрогнул и подобрался, как будто почуяв опасность. Это не походило на взгляд, которым смерил его капитан пиратов, прежде чем сказать: "Этого я оставлю себе", но в то же время походило. Миг прошёл – и лицо торговца снова стало равнодушно-недовольным, а голос – нарочито небрежным. Инди услышал цену, которую он назвал: пятьдесят дайраров.
Вот, значит, сколько он стоит. Ровнёхонько как овца.
Но одноглазый боцман видел единственным оком не меньше, чем Инди – своими двумя. Он тоже успел заметить взгляд, которым работорговец окинул мальчика, и, нахмурившись, покачал головой. Купец всплеснул руками и запричитал со смесью возмущения и сетования, сказал, что накинет десять монет, хоть это и чистое разорение – но боцман уже дал своим людям знак, и они уводили Инди дальше, прочь от мужчины в шелках и его странного взгляда, выражавшего теперь, когда добыча ушла от него, жгучеее разочарование. Похоже, он отчаянно жалел о своей скупости и о том, что не смог удержать своих чувств.
Инди не понимал, куда его ведут; они прошли торговые ряды и приближались к выходу с пристани. Между доками и площадью у причала располагалось большое, приземистое здание, сбитое из серой глины. Уродливостью своей оно резко выделялось среди прочих строений, ярких и крикливо раскрашенных. Это была временная тюрьма для рабов, которых их хозяева пока что решили придержать. Туда и отвели Инди, там его заперли в маленькой, очень узкой камере с деревянной дверью, крохотным зарешеченным окошком и пучком соломы вместо лежанки. Цепей с него так и не сняли, зато дали кусок хлеба и чашку воды, а потом заперли одного. Инди так устал и измучился, что упал ничком на солому и уснул, не притронувшись ни к хлебу, ни даже к воде. Когда он открыл глаза и приподнялся, за окном была ночь, и тощая ущербная луна скупо цедила сквозь решётку холодный свет.
На сей раз, впрочем, заточение его было недолгим. Уже утром дверь заскрипела, отворяясь, и в камеру вошёл тот самый боцман с белого корабля. Вместе с ним шёл человек, по сравнению с одеждами которого шёлковый халат вчерашнего торговца выглядел жалким лохмотьем. Пухлые пальцы и чалму его украшали тяжёлые драгоценности в золотой оправе, звякавшие при каждом шаге, рыжеватая борода блестела от благовонного масла. Увидев Инди, он остановился, не переступая порог камеры. Боцман подошёл и, грубо взяв Инди за предплечье, заставил подняться.
Рыжебородый переступил порог и подошёл к Инди вплотную, пристально глядя ему в лицо очень тёмными, цепкими глазами. Инди, смущаясь, отвёл взгляд – ему всё ещё было непривычно и неприятно, когда на него так смотрели. Мужчина что-то сказал, и Инди понял, что ему приказывают открыть рот. Он заколебался, и тогда боцман схватил его за челюсть и надавил на неё так, что Инди пришлось открыть рот, хотя он и противился этому, как мог – его всего трясло от унижения и стыда. Боцман держал его, не позволяя свести челюсти, пока рыжебородый внимательно осматривал зубы юного пленника, а потом кивнул, явно удовлетворённый, и сказал что-то, из чего Инди смог разобрать лишь два слова – "Большой Торг".
Рука, державшая его, разжалась. Инди отпрянул и порывисто обернулся, успев заметить на лице одноглазого удивление, которого тот не смог сдержать. Боцман заговорил, рыжебородый ответил ему; они как будто спорили. Потом рыжебородый назвал число – "пятьсот". Инди понял, потому что знал названия чисел на большинстве распространённых языков. Пятьсот – чего? Пятьсот дайраров?.. Нелепость – он не может стоить так много.
Как выяснилось позже, он ошибался.
Разговор между боцманом и рыжебородым завершился тем, что Инди отправился с последним. У выхода из тюрьмы их ждала повозка в сопровождении двух всадников – судя по их чёрной коже и синеватым белкам глаз, островитян, а значит, также рабов, – а ещё роскошный вороной конь, на котором приехал рыжебородый. Инди посадили в повозку и повезли вдоль пристани к большому высокому зданию, располагавшемуся в верхней части города. Это и был Большой Торг – дом, где продавали самых дорогих рабов самым капризным и богатым покупателям.
Там с Инди первым делом сняли кандалы. Его ноги под железом были разодраны, кровь запеклась на щиколотках. Инди заставили вымыть их в фонтане, плескавшемся во внутреннем дворике перед задним входом в дом, дали чистые сандалии на деревянной подошве, и лишь тогда повели дальше, полутёмными коридорчиками с выбеленными стенами. У каждой двери здесь стояло по паре стражников; даже если бы Инди сумел вырваться от тех, кто вёл его, его тут же снова схватили бы. Потому он не вырывался; он так устал и был так рад, что ноги больше не оттягивает холодное железо, что как будто покорился своей участи.
Рыжебородый провёл его до комнаты, где суетилось множество слуг, и передал им с краткими наставлениями, отданными холодным и непререкаемым тоном. Слуги согнулись в поклоне и, подхватив Инди с двух сторон, повели вглубь комнат. Там его раздели, бросив в огонь грязную и вонючую одежду, в которой он проделал своё печальное путешествие. Потом наполнили большую бадью горячей водой, усадили туда и выдраили в четыре руки – так, что Инди казалось, они сейчас сдерут с него кожу. От их жестоких усилий он вскрикивал, но даже кровь, показывавшаяся порой из-под жёстких мочалок, не останавливала мойщиков. Закончив, они насухо обтёрли тело Инди мохнатыми полотенцами и обсыпали тальком, так, что он расчихался. Потом завернули его в тончайшую шёлковую простыню, усадили на мягкие подушки и спросили, чего бы он хотел съесть – фруктов или шербета. Инди ответил: "И фруктов, и шербета", потому что ужасно хотел есть, и ему принесли то и другое, а увидев, как он набросился на еду, добавили к этому жареного голубя и графин розовой воды. Инди ел, пил, отвечал "да" и "нет" и чувствовал себя словно в тумане, в продолжении безумного сна, который начался как кошмар, чёрный и болезненный, а продолжался как иной сон, липкий и приторный, словно марципан, которого тут тоже было вдоволь. Он сам не заметил, как уснул, и не чувствовал, как его взяли на руки и отнесли в комнату, где было свежо и хорошо пахло, и положили на мягкую, чистую постель с прохладными покрывалами, и не слышал музыки, которая лилась сквозь зарешеченное окно со внутреннего дворика и оглашала застоявшуюся тишину задних помещений Большого Торга.
Выспаться толком ему не дали – и, просыпаясь, Инди ощутил смутное неудовольствие от этого, ведь так давно ему не приходилось спать в чистой и мягкой постели. Однако его вытащили из неё и снова заставили вымыться, ещё тщательнее, чем в первый раз, хотя теперь уже и не было нужды тереть его до крови. В воду добавили ароматические масла, и, выбравшись из ванны, Инди ощущал собственный запах – приторно-сладкий, как и все здешние запахи, слишком сильный, явно рассчитанный на то, чтобы заглушить его собственный пот и, может быть, что-то ещё. Ловкий слуга усадил его на мраморную скамью и принялся расчёсывать его вымытые волосы. За время путешествия они отросли, поблекли, сбились колтунами, так что едва ли теперь можно было различить их цвет – золотисто-каштановый, какой был у его матери. Руки цирюльника были столь же умелы и безжалостны, как руки мойщиков: он хладнокровно выдёргивал волосы Инди целыми клочьями, заставляя того морщиться и кусать губы, чтоб не вскрикивать. В конце концов – прошёл без малого час – цирюльник распутал их и расчесал волосок к волоску, разделив ровно посередине аккуратным пробором – так, что волосы спадали вокруг лица Инди двумя одинаковыми золотистыми волнами. Ему показали зеркало, и он сам себя в нём не узнал: на него смотрел исхудавший, бледный мальчишка с глубокими синяками под запавшими глазами. Глаза тоже утратили блеск, так же как щёки – румянец и свежесть. Инди заглянул в глаза своему отражению и увидел в них себя самого, отбивающегося от волосатых рук в блестящем полумраке пиратской каюты, услышал свой голос, кричащий: "Не трогайте меня!" Он отвернулся, и слуга забрал зеркало.
Внезапно ему показалось, будто кто-то на него смотрит. В последнее время это чувство очень часто его посещало – Инди не мог к нему привыкнуть, но уже научился распознавать. Обернувшись, он вздрогнул. На пороге комнаты стоял рыжебородый человек – одежды его сменились, но были такими же богатыми, как накануне, – а рядом с ним, слушая его негромкую певучую речь и глядя на Инди неподвижными водянистыми глазами, стоял Белый Дьявол. Он был, как обычно, в белом, кажется, точно таком же костюме, как тот, в котором Инди увидел его впервые, только на сей раз на бархате не было крови. И вновь Инди почудилось, что этот человек видит в нём исключительно вещь, неодушевлённый предмет, безделушку – как выяснилось, дорогую, но всего лишь одну из многих, которые он вынес с корабля своего врага. Рыжебородый выглядел недовольным, он указывал в сторону Инди и что-то говорил довольно решительно, даже непримиримо, однако нечто в его жестах и речи неуловимо отличалось от того, как говорил он вчера с одноглазым боцманом. Инди мгновенно понял, что это было. Страх. Рыжебородый щёголь боялся этого человека.
Что ж странного – его боялись все. Нельзя было не бояться этих мертвенно-белых глаз.
Инди боялся тоже. Страх был тем чувством, которое он постоянно испытывал в последние недели – он питался страхом, когда недоедал, и страх наполнял его сны, если ему удавалось сомкнуть глаза. Но всё же было в нём что-то сильнее страха, и даже сильнее желания жить. Он испытал это, видя, как на его глазах убивают несчастного, которому животный ужас сковал ноги. Это он испытал, когда капитан пиратов насиловал его в своей каюте в неверном свете масляной лампы. Это он чувствовал, сидя в цепях в корабельном трюме и потом, во временной тюрьме для рабов.
Это чувство он мог описать одним словом: неправильно. Неправильно, так нельзя.
– ...чересчур худ, – недовольно говорил рыжебородый; Инди вдруг осознал, что понимает почти всё им сказанное. – Я не смею судить тебя, мой господин, но впредь, предоставляя рабов для Большого Торга, вели своим людям быть с ними чуточку бережнее. Я советую тебе придержать его, пока он не примет более товарный вид. Если ты продашь его прямо сейчас, клянусь тебе, больше пяти сотен ты за него не возьмёшь.
Белый человек слушал молча, скрестив руки на груди и разглядывая Инди так, словно видел его впервые в жизни. Когда рыжебородый умолк, он чуть склонил голову набок, отчего стал похож на какую-то огромную чудовищную птицу, и тихо произнёс несколько слов голосом, от которого разом смолкли все звуки – даже, кажется, замерло журчание фонтана за окном.
Однако рыжебородый, как ни странно, улыбнулся, не скрывая подобострастия, однако с явным одобрением.
– О да, мой господин! Как точно подмечено. Аль-шерхин! – воскликнул он и весело рассмеялся. Инди вздрогнул. Аль-шерхин – вот уже второй раз он слышал, как его называли так, но всё ещё не знал, что это значит. Слово звучало тепло и мягко, как песнь ручейка, но отчего-то сердце у Инди сжималось, когда он его слышал.
И как ни странно, но именно оно, это слово, заставило его сделать то, о чём он и не помышлял минуту назад – сбросить со своего плеча руку цирюльника, кинуться к Белому Дьяволу и вцепиться в его рукав.
– Господин, я прошу вас! – воскликнул он на фарийском, молясь, чтобы его знаний хватило и его поняли. – Прошу, выслушайте! Не продавайте меня! Я из богатой семьи, у меня дядя в Аммендале. Прошу, позвольте мне ему написать. Он заплатит за меня выкуп, какой угодно. Только, пожалуйста, не надо меня продавать!
Он задохнулся, словно ему не хватало воздуха, и умолк, тяжело дыша и с мольбой глядя на человека, которого так смертельно боялся и за рукав которого продолжал цепляться. Он вдруг почувствовал, каким жёстким был этот рукав, он почти царапал Инди кожу на ладонях. Белый Дьявол смотрел на него, слегка приподняв брови: ни гнева, ни любопытства не было в его лице, лишь едва заметная тень удивления, словно диванная подушка кинулась к нему или собака, смирно лежавшая у ног, вдруг встала и заговорила человеческим голосом. И глядя в это лицо, Инди понял, как глуп он был, какой опасности подверг себя – и всё ещё подвергал. Его слова были ложью больше чем наполовину: семья его не была богата, ибо у него вообще не было семьи, и он вовсе не был уверен, что дядя согласится выкупить его, даже если цена выкупа будет средней – а пятьсот дайраров, о которых Инди слышал, это отнюдь не средние, это очень большие деньги. Но даже не в этом было дело. Дело в том, что он осмелился просить – осмелился подать голос, тогда как ему полагалось стоять на месте, пока его хозяин и тот, кто собирался найти ему покупателя, будут его осматривать. То, что он сделал, было неслыханной дерзостью. Просто Инди неоткуда было знать это, ведь он не родился рабом.
Рыжебородый что-то сказал – не Инди, а слуге, который опрометчиво выпустил его. Тот тут же подскочил сзади и стал оттаскивать мальчика прочь от неподвижной белой фигуры, ничем не ответившей на его мольбу. И это вдруг разозлило его. Злость придала смелости – что, в конце концов, ему было терять? Жизнь? Но разве же это жизнь?.. Нет, он должен вырвать хоть какое-то чувство из этого соляного столба, этого белого дьявола, что смеет смотреть на живых людей, как на вещи. Он должен.
Вывернувшись из рук слуги с неожиданной ловкостью, Инди снова метнулся к корсару и рывком развернул его к себе.
– Ответьте мне! – в ярости выкрикнул он прямо ему в лицо. – Ответьте хоть что-то!
Он всё ещё кричал, когда его оттащили прочь – и на этот раз не позволили вырваться. Совершенно забывшись, будто обезумев, Инди кричал и кричал, пока ему выкручивали руки и связывали их за спиной – в локтях, так, чтобы нарочно причинить больше боли. Рыжебородый смотрел на него с изумлением и неприязнью, как будто Инди глубоко его разочаровал. А на лице белого пирата всё так же не отражалось никаких чувств.
Оба мужчины молча смотрели, как пленнику выворачивают руки. Когда Инди, задыхаясь, наконец прекратил рваться и смолк, рыжебородый повернулся к корсару и сказал голосом холодным, как северные воды:
– Если этот раб окажется столь строптив, будет очень трудно продать его.
Белый пират посмотрел на Инди. И в глазах его в первый и последний раз мелькнуло некое подобие живого, человеческого чувства.
Чувство это было сожалением.
– Ты знаешь, что делать, – сказал он своим тихим блеклым голосом и вышел прочь. Рыжебородый поклонился ему вслед и распрямился, лишь когда дверь за пиратом закрылась.
Тогда он повернулся к пленнику.
Сделав три шага, рыжебородый вскинул руку, и лицо Инди обожгла пощёчина – тяжёлая и звонкая, словно удар в гонг.
– Я научу тебя смирению, тхеньяр, – сказал он всё тем же ледяным тоном. Позже Инди узнал, что значило это слово. Щенок – самое презрительное из оскорблений, которое может отпустить фариец в адрес младшего, ибо собака считается у них нечестивым, грязным животным.
Почти таким же грязным, как раб.
Инди выволокли из светлой комнаты, в которой он так сладко спал всего час назад. Он не сопротивлялся: после ухода белого человека он разом ослаб, вся воля и все силы как будто покинули его. Его протащили по коридору и поволокли куда-то вниз по лестнице, в сырой и холодный подвал. Это были карцеры: Большой Торг был прежде всего местом содержания рабов, потому, разумеется, тут нашлась и своя тюрьма. Карцер представлял из себя каменный мешок четырёх локтей в длину и трёх – в высоту и ширину. Там нельзя было ни лечь, ни встать, ни даже сесть, вытянув ноги. По сути, это была просто ниша в стене, только прикрытая толстой железной дверью, запиравшейся на засов. В это нишу бросили Инди, не развязав ему рук, и там его заперли. Дверь захлопнулась с грохотом, и наступила тишина и тьма.
Какое-то время он лежал, не в силах сделать вдох. Потом попытался повернуться – и обнаружил, что кругом одни стены, стены и только стены. Тогда его накрыл ужас, такой, какого он никогда не знал, и он закричал. Он сел и кричал, что просит прощения, что он будет послушным, что сделает всё, всё, что они скажут, только пусть его выпустят отсюда. Но никто не пришёл. Инди кричал, пока не охрип, а потом смолк.
Он думал, что обезумеет там, в темноте и неподвижности, за те часы или дни, которые он там провёл. Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем дверь снова открылась и его вытащили, дрожащего, мокрого, не способного издать ни звука. Руки ему развязали, но они больше не слушались его. Когда холодные пальцы, поблескивавшие золотом в полутьме, взяли его за подбородок, он бездумно посмотрел в жестокое лицо с рыжей бородой, и так же бездумно отметил хищную усмешку, появившуюся на нём.
– Вот и славный мальчик. Аль-шерхин, – сказал человек и усмехнулся. – Ты, должно быть, голоден?
И Инди кивнул в ответ.
Что бы его ни спрашивали в тот день, он лишь кивал в ответ.
Он был согласен теперь на всё.
Инди пробыл в Большом Торге месяц. Его держали в той самой комнате с мягкой постелью и зарешеченным окном, выходящим во внутренний дворик. Каждый день он принимал ванну с ароматическими маслами, так что в конце концов ему стало казаться, что его кожа и волосы насквозь пропитались этим приторно-сладким запахом, и он сам стал забывать, как пахнет на самом деле. Его очень хорошо кормили, часто принося больше, чем он мог съесть, и всегда заставляли доедать принесённое до последней крошки. Несколько раз его осматривал лекарь, смазавший ему синяки и старые раны; это было терпимо до тех пор, пока Инди не заставили встать на четвереньки и холодные толстые пальцы не скользнули в его задний проход. Инди вздрогнул и попытался отстраниться, но двое слуг, подручных лекаря, крепко держали его за плечи во всё время этой унизительной процедуры. Инди слышал, как лекарь, закончив осмотр и омывая свои толстые пальцы в чистой воде, сказал рыжебородому работорговцу, что мальчик, похоже, уже познал мужскую любовь. «Тем лучше для него», – ответил рыжебородый и засмеялся, и Инди не хотелось знать, что означают эти слова и этот смех.
Раз в день его выводили во внутренний дворик, где он мог дышать сухим, душным воздухом пустынной земли, слушать фонтан и касаться листвы кустарника и карликовых деревьев, высаженных вдоль парапета. Во время этих прогулок его сопровождали двое слуг, зорко следивших за каждым его движением. Но Инди не думал о побеге. Память о каменном гробу, в котором он провёл двое суток, навсегда стала самым страшным его кошмаром, и через много лет он всё равно просыпался в поту, когда ему снилось, что он лежит связанный глубоко под землёй, похороненный заживо, и кричит, и крик его отдаётся эхом от глухих стен его могилы.
