Текст книги "Аль шерхин (СИ)"

Автор книги: Elle D.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– Обмануть? – Инди оторвал щеку от его груди и с удивлением посмотрел Тхану в лицо. – Как обмануть?

– Очень просто, – улыбнулся тот – и комната словно озарилась светом от этой улыбки. – Он будет думать, что заставляет нас делать это на его глазах. Но на самом деле мы будем делать это потому, что сами так хотим. Понимаешь?.. Ты и я, мы хотим друг друга. Что бы я ни делал с тобой там, по его приказу – я буду делать это, любя тебя. Я буду брать тебя, любя. И никто не узнает об этом, это будет наша тайна. Ты понимаешь меня, Аль-шерхин?

"Любя". Он сказал это и дважды повторил – "я буду делать это, любя". Инди снова прикрыл глаза и с дрожью опустил голову на грудь человека, который был с ним рядом здесь, в этой ночи, в этой тьме, разрывая и тьму, и ночь.

– Я тоже тебя люблю, – прошептал Инди и обвил Тхана свободной рукой.

Глава 5

Неделя прошла быстрее, чем опасался Инди. Тхан был прав: уже на третий день феллар почти перестал ему досаждать. Больше того, Инди научился извлекать из этой пытки своеобразное удовольствие – когда Тхан ласкал его или вводил его член в своё тело, дополнительное раздражение в заднем проходе придавало ощущениям особую остроту. Они делали это почти каждый день, обычно после того, как Гийнар приходил с обходом, и часа на два проверки можно было не опасаться. Впрочем, один раз случилось так, что главный евнух вышел и почти сразу вернулся, и Инди благодарил бога, что не поддался искушению хоть на часик-другой избавиться от опостылевшей повязки. Он всё ждал, когда же Тхан снимет её с него, раздвинет его ноги и возьмёт – ждал, замирая, потому что до сих пор не знал, что почувствует при этом. Сотни раз с ним это делали, и лишь дважды – с Эльдином – это не было страшно и больно, поэтому Инди и теперь боялся, что привычка тела возобладает над чувством к Тхану.

А чувство и вправду было. Зародилось той ночью, когда они стали близки, и лишь крепло, усиливалось день ото дня.

Всю эту неделю Бадияр-паша не вызывал к себе Инди – владыка обладал тем самым достоинством, которое пестовал в своих рабах, и умел быть терпеливым. Инди замечал, как шушукаются мальчишки во внутреннем дворике, косясь на его окно. Он теперь знал по именам их всех: к уже знакомым добавились черноволосый Арра-"леденец", вечно угрюмый и нелюдимый Басал, что означало "базальт" (кожа его была очень тёмной, почти чёрной, а волосы вились жёстко и мелко, как бронзовая проволока), а также огненно-рыжий Тхун-Раду – та самая "золотая рыбка", о которой Инди уже слышал от Тхана. Много позже Инди увидел его в покоях Бадияра и узнал, почему его так прозвали, а пока лишь разглядывал новых знакомых с вежливым равнодушием, не испытывая особенного желания сходиться с ними поближе. Они не любили его: все они знали, видимо, от Тарри, которого Бадияр держал при себе почти неотлучно, что Аль-шерхин на особом счету у владыки. Пока что это не вызывало в них особенно сильной ревности – все они в своё время через это прошли. Новая игрушка всегда вызывает повышенный интерес – что у ребёнка, что у взрослого. Инди боялся, что, когда выйдет срок, кого-нибудь из этих мальчиков заставят делать с ним то, что уже заставили Тхана – и он не знал, как снова пройдёт через это, не противясь всем своим существом... С Тханом было совсем иначе. За эту неделю, за семь ночей, исполненных сладкой муки, Инди научился любить его руки и всё, что они делают. Эти руки были очень умелы и неизменно нежны, хотя и всегда холодны – ещё одной странной, почти нечеловеческой особенностью Тхана было то, что кожа его всегда оставалась на ощупь прохладной, как шёлк. Это было славно в душные фарийские ночи, славно было засыпать рядом с ним, в его объятиях, и почти не мучительно просыпаться утром одному, вставать, морщась от непроходящего дискомфорта в заднем проходе, и идти умываться, считая часы до вечера. Трудно поверить, но всю ту неделю Инди был почти счастлив – настолько, насколько может быть счастлива певчая птичка в клетке.

Но неделя прошла. Утром восьмого дня Гийнар явился рано, разбудил Инди и снял с него ременную повязку. Затем осмотрел его задний проход, чуть растянувшийся за это время, и, удовлетворённо кивнув, спросил, какой урок Инди извлёк из этого наказания. Инди растерялся, но опыт тут же подсказал ему правильный ответ. "Я теперь буду терпеливей, Гийнар-бей", – пробормотал он, за что получил немыслимую награду – евнух коротко улыбнулся и ласково потрепал его по щеке.

Весь день его мыли и причёсывали, а вечером снова отвели к Бадияру. На сей раз Инди знал, к чему быть готовым, и почти совсем не чувствовал страха.

Тхан был уже там, перебирая какие-то предметы, разложенные на низком переносном столике, что стоял у одной из колонн. Когда он обернулся, Инди не прочёл в его глазах ничего, что могло бы выдать их обоих – но теперь он знал, что это лишь игра, их общая тайна и общий обман. Он чуть заметно моргнул, давая Тхану понять, что принимает эту игру со всеми её жестокими правилами. Ему почудилось, что в глазах его возлюбленного мелькнула улыбка. "Что бы ни делали твои руки, я выдержу это", – подумал Инди и шагнул вперёд.

В конце концов он понял, что Тхан в первый день сказал ему истинную правду: Бадияр-паша не брал мальчиков на своё ложе. Он лишь наблюдал, что они делают сами с собой – и друг с другом. То, что он требовал от Инди в первый день, было лишь частью задуманного им представления – он знал, что Инди не выполнит его приказа, он бы отдавал эти приказы один за другим, до тех пор, пока не повелел бы нечто такое, чего Инди не смог бы сделать – и тогда всё равно позвал бы Тхана. Во второй раз обошлось без интерлюдии. Тхан сразу же привязал Инди к колонне, прижав к ней грудью и животом; ноги оставил свободными и заставил развести в стороны. Затем он последовательно ввёл в Инди несколько фелларов разного размера и толщины, и от каждого было больней, чем от предыдущего, но растянутый проход Инди уже вмещал их без особенного труда. А главное – Инди, крепко зажмурясь и стиснув в кулаки связанные руки, безостановочно твердил про себя слова, сказанные ему Тханом в первую ночь: "Что бы я ни делал с тобой, я сделаю это, любя". В его движениях, нарочито резких, в его непроницаемом взгляде и крепко сжатых губах не было этих слов, но они были у Инди в памяти. Этого оказалось достаточно.

Паша остался очень доволен ими: Инди не закричал ни разу за ту ночь. Отвернув голову набок, он мог видеть краем глаза ложе паши, его расплывшееся в улыбке лицо и руку, активно двигавшуюся под халатом. Потом паша вдруг часто задышал, выдернул руку и выкрикнул тонким, визгливым голосом: "Вон! Мальчишек вон! Лейлу мне, немедля!" Глухонемой евнух тут же подскочил к ним, оттолкнул Тхана, одним ударом кинжала перерезал путы на руках Инди и вытолкал обоих мальчиков за дверь, а из-за другой двери уже доносились торопливые шаги. Инди с Тханом успели обменяться взглядами, прежде чем их растащили в разные стороны и увели – вымыть и привести в порядок. Тхан, без сомнения, знал, что произошло, а Инди без труда догадался: возбудившись зрелищем, паша требовал к себе наложницу, пока его немолодая плоть не успела потерять силу. Инди было и смешно, и противно думать об этом. Где-то очень глубоко в душе он даже немножко жалел Бадияра – похоже, с годами ему приходилось немыслимо изощряться, чтоб оживить своё теряющее силу естество. Правда, было немного странно, что, явно предпочитая женскую плоть, Бадияр при этом возбуждался исключительно глядя на мальчиков. Может быть, спать с ними он просто брезговал – это наверняка позволяло ему думать о себе как о человеке умеренном, не склонном к излишней развращённости, ведь касался он только женщин. Когда Инди размышлял об этом, оказавшись в своей комнате, он думал, что всё это даже забавно.

Впрочем, скоро он перестал так думать. Потому что Тхан вновь оказался прав – у Бадияра-паши было развитое воображение, и ему быстро приедалось однообразие.

Инди почти перестал выходить во двор: днём он спал, ибо каждую ночь Бадияр требовал его к себе и не отпускал почти до утра, или до тех пор, пока Инди не терял сознание от боли и постоянного напряжения. Иногда даже мысли об их с Тханом секрете не помогали: он временами попросту забывал, что эти руки принадлежат Тхану, и тогда за спиной его стоял тёмный и страшный некто, делавший ему больно. Когда однажды Бадияр дал Тхану кнут и приказал ему выпороть Инди, тот старался в полную силу: ни разу не придержал руки, не попытался смягчить или смазать удар. Позже, когда Инди лежал на животе и плакал от боли (евнухи намазали его кровоточащую спину целебным зельем, которое жгло так, будто раны посыпали солью), Тхан сидел рядом, гладя его по голове, и повторял, что не мог поступить иначе – Бадияр следил на ними неотрывно и сразу заметил бы, если бы Тхан попытался схитрить.

– И тогда он позвал бы Тарри, – тихо говорил голос, звучащий для Инди слаще самой прекрасной песни. – Я знаю, как бьёт Тарри – он мясо до кости вырывает...

И Инди судорожно сжимал его руку, потому что не мог говорить от боли, но в пожатии этом было и понимание, и прощение, и любовь.

Да, любовь была главнее всего.

Но так плохо бывало не всегда. А кроме того, у них оставались ночи. Точнее, предрассветные утренние часы, которые они использовали через раз, ибо чересчур уставали за ночь: Инди – от боли, Тхан – от того, что причинял ему эту боль. Но когда силы были, они тратили их без остатка, любя друг друга, и засыпали вместе, не страшась быть застигнутыми – Тхан спал очень чутко и всегда уходил до рассвета, раньше, чем Инди просыпался. Если усталость была не слишком сильна, они могли лежать рядом, глядя на блеклые звёзды на крохотном лоскутике неба, заглядывавшего в окно, и болтать о всяких пустяках. И это было так хорошо.

Инди пытался расспрашивать Тхана о прошлой жизни, о его родном доме – свою жизнь и свой дом он очень часто вспоминал, больше с любовью, чем с тоской, поэтому думал, что и Тхану приятно было бы поговорить об этом. Но юноша не был расположен к таким разговорам; Инди только и смог вытянуть из него, что название его королевства – Ольханна. Зато он охотно слушал Инди, и тот мог часами рассказывать ему про бескрайние равнины и густые хвойные леса Альбигейи, про скалистые фьорды и заливы цвета осеннего неба, про холодное северное море, сливающееся с облаками. Иногда он так увлекался рассказом, что совсем забывал, где они находятся, и счастье его в такие минуты было почти безграничным.

– Я бы хотел уметь так, как ты, – сказал ему однажды Тхан, когда Инди замолчал ненадолго, переводя дух и мысленно любуясь только что описанной картинкой.

– Как я? Что ты имеешь в виду?

– Быть таким... чистым. Помнить только хорошее.

– Плохое я помню тоже, – невесело усмехнулся Инди. – Только к чему о нём вспоминать?

– О том я и говорю. Расскажи ещё про твою страну.

Но и о плохом они тоже говорили. Инди рассказал Тхану всё, что случилось с ним с того дня, как они вдвоём со старым Тицелем выехали из Аммендала на торговом корабле. Он не вдавался в подробности, но иногда не мог сдержать дрожи в голосе, и всё же чувствовал, что должен, обязан рассказать Тхану всё это – он сам толком не понимал, зачем, но просто ему хотелось, чтобы у них не было никаких тайн... то есть у него бы не было тайн от Тхана – ответной откровенности он не требовал. Тхан слушал молча, лишь иногда чуть сжимая его обнажённое плечо или целуя в висок, когда голос Инди начинал дрожать особенно сильно. Иных проявлений сочувствия и понимания Инди не видел – и гадал, то ли это вечная тханова сдержанность, порой кажущаяся надменным безразличием, то ли он в самом деле не пережил и половины того, что выпало Инди, и не мог представить себе всё это в полной мере.

Вообще, он по-прежнему плохо понимал Тхана. Холодная надменность, величественность и резкость его никуда не исчезли, разве что немножко смягчились. Он всё так же мог иногда высмеять Инди, беззлобно, но метко, и взгляд его чаще бывал снисходительным, чем нежным. Но Инди не мог на него обижаться. Как обижаться на человека, ставшего для тебя единственной радостью жизни, единственным лучиком света в кромешном мраке? Инди любил в нём этот свет, эту радость, больше, чем его красоту и то наслаждение, которое он умел доставлять не хуже, чем боль. Рядом с ним он был не так одинок.

Порою он смутно думал, что эта любовь была тем единственным, что позволяет ему не сойти с ума.

И всё же ему было жаль, что Тхан не хочет открыться перед ним до конца, не решается ответить откровенностью на откровенность. Когда однажды Инди спросил, не пытался ли он как-то передать весточку своему отцу в Ольханну – ведь тот наверняка все эти годы не прекращал поиски пропавшего сына, единственного своего наследника, – Тхан нахмурился и ответил резко, почти грубо, что это не его ума дела. Инди насупился, но Тхан, видимо, сожалея о своей грубости, скользнул пальцами по его ключице, потом по груди к соскам, и Инди забыл обо всём. Как можно было на него обижаться... Иногда ему вспоминались сказки Северного Предела – среди них было много историй о прекрасных принцах, которые побеждали страшных огнедышащих драконов и спасали из плена тех, кого любили всем сердцем; и Инди фантазировал о том, как Тхан убивает стража, стоящего у входа в гарем, забирает его меч, пробирается в покои Бадияра и пронзает его насквозь, а потом они с Инди выходят из дворца и уезжают вместе... А в других фантазиях Инди сам был таким избавителем, сам убивал Бадияра и распахивал перед Тханом дверь их общей темницы... Он рассказывал об этих фантазиях Тхану, и Тхан смеялся.

– Ты ещё такой ребёнок, Аль-шерхин, – говорил он, и Инди обижался... на минуту – потому что как можно было обижаться на него дольше?

В конце концов случилось то, чего втайне боялись они оба: их разлучили, в их тайный мирок вторгся третий. В одну из ночей, войдя в опочивальню паши, Инди увидел там Тхана – и Тарри. Они стояли, не глядя друг на друга, и оба повернулись на звук его шагов. Бадияр попыхивал трубкой кальяна на ложе и широко улыбался, предвкушая изысканное представление.

– Решайте сами, как вы его поделите, – сказал он и качнул чалмой, веля начинать.

Он бросил им Инди, будто кость двум голодным щенкам, и жаждал увидеть, как они станут драться.

На миг Инди испугался, что они и впрямь будут решать дело дракой. Испугался не за себя, а за Тхана: он был мельче Тарри и явно слабее его, почти наверняка он проиграл бы бой и, что хуже всего, заработал бы несколько уродливых синяков – а синяки Бадияр-паша не любил почти так же сильно, как крики. Тхан, без сомнения, тоже понимал это. Он повернулся к Тарри, глядящего на него с вызывающей ухмылкой, слегка поигрывающего мускулами на правой руке – ну, нападай, мол. Несколько бесконечных мгновений глядели они друг другу в глаза, и Инди не понимал смысла этой битвы взглядов – а потом вдруг ухмылка Тарри угасла. Медленно, очень медленно Тхан повернулся, подошёл к Инди, сорвал с него тунику и бросил её Тарри. Тот поймал её на лету и демонстративно поднёс к лицу, шумно вдыхая запах и восторженно вздыхая. Его зелёные глаза хитро и понимающе блестели. Тхан толкнул Инди в плечо, и тот, подчинившись, как обычно, ступил вперёд, ещё не зная, что они собираются сделать. Ещё шаг – и он оказался прямо перед Тарри, и Тарри схватил его – боже, как же отличалась его хватка от любых, самых жёстких прикосновений Тхана! – развернул и наклонил, крепко держа за волосы. Вечно холодные ладони легли на его ягодицы, раздвинули, притянули ближе – и Тхан взял его сзади, а Тарри – спереди, трахая в рот, и Инди был распластан меж ними и в самом деле чувствовал себя костью, в которую с двух сторон впились собачьи зубы. Они сделали в точности то, что велел им Бадияр-паша: они его поделили, и каждому достался сладкий кусочек. Инди чувствовал Тхана в себе – впервые, потому что прежде тот не брал его никогда, лишь отдавал ему себя, – чувствовал его ритмичные уверенные толчки в своём теле и думал: "Он любит, любит, любит меня", – но отчего-то эта мысль теперь, когда его брал тот, кого и сам он любил всем сердцем, помогала гораздо меньше, чем когда кнут в руке Тхана выдирал полоски кожи из его спины и ягодиц. В ту минуту Инди почудилось, что это вовсе не Тхан, или что Тхану наплевать на него – он не мог видеть, но знал, что синие глаза немыслимой красоты прикованы не к нему, а к зелёным глазам юноши, который в тот самый миг толкался Инди в рот: они как будто занимались любовью не с ним, а друг с другом, посредством его тела, и резкие, яростные движения, которые они совершали, они назначали не ему, и даже не взору Бадияру-паши, но друг другу, ненавидя друг друга с такой неистовой силой, что она обращалась в похоть. Потом они поменялись местами: Тарри пристроился к Инди сзади, а Тхан – спереди, и теперь его рука была у Инди в волосах, не сжимая их, но поглаживая и перебирая так ласково, так трепетно, что Инди поразился, как мог допустить мысль, которая ещё минуту назад безраздельно им владела, и устыдился своих подозрений. Конечно, Тхан просто не мог поступить иначе: не в силах остаться с Инди наедине, он всё равно не отдал его Тарри целиком. Он сделал, что мог. Всё, что мог...

Должно быть, Бадияр сделал некие выводы из этого случая, потому что с тех пор Тарри не появлялся – Инди и Тхан снова были только вдвоём. Неведомо почему, но в ту ночь Тарри проиграл соревнование – и сам понимал это, и страшно злился. Инди изо всех сил старался не попадаться ему на глаза, но однажды всё-таки не получилось. Тарри выследил его, когда он в одиночестве шёл из купальни в свою комнату, схватил, прижал к стене и, зажимая ему рот рукой, грубо и быстро отымел, а напоследок больно укусил в шею и прошипел, что если Инди кому-то расскажет об этом, то Тхан умрёт. Инди не рассказал никому – включая и Тхана, хотя главный евнух долго допрашивал его, пытаясь выведать, откуда эти следы зубов у него на шее, когда их не было ещё утром. Всё это очень напоминало Инди давнюю историю с Зиябом иб-Арджином, и финал вышел похожий: хотя Инди ни в чём не сознался, Гийнар либо догадался, либо выяснил, кто был виновником происшедшего, и Тарри исчез. Тхан сказал Инди, что его бросили в подземелье и держат там в цепях, без еды, без воды, с кляпом во рту, фелларом в заднем проходе и грузиком, подвешенным к члену – обычное наказание для упрямых рабов в гареме Бадияра. Прежде Тарри никогда не подвергался этому наказанию – и Инди чудилась в голосе Тхана тайная радость. Он должен был бы разделять её, потому что это означало, что Тарри наконец впал в немилость у паши – и всё же никакой радости не ощущал. Никто не заслужил такого наказания, что бы ни сделал. Никто.

Инди был почти рад, когда Тарри наконец вернулся – тихий и присмиревший, робевший даже перед собственной "свитой". Со временем он ожил и опять стал задиристым и жестоким, но прежней надменной самоуверенности в нём больше не было – в то время как в Тхане она, казалось, росла день ото дня. Инди никогда не смог забыть, каким злобным торжеством сверкнули синие глаза его возлюбленного, когда тот увидел Тарри, только что выпущенного из темницы, поникшего, бледного, что-то бормочущего в ответ на вопросы мальчишек. Тхан тогда сжал руку Инди и сказал, твёрдо и внятно:

– Он никогда больше не посмеет причинить тебе зла.

Он сказал это так, будто сам наказал Тарри, сам проучил. Но это ведь не было его заслугой, и хотя Инди знал, что Тхан сказал правду, на душе у него сделалось гадко. В ту ночь, когда Тхан, как обычно, пришёл к нему, он повернулся на бок и притворился спящим, так что Тхан повздыхал над ним, поправил на нём покрывало и беззвучно ушёл, а Инди проплакал до самого утра, сам не зная, над чем.

Всё это было так неправильно, так ужасно, чудовищно неправильно.

Тем временем Бадияр-паша окончательно вернул Инди милость. Он стал звать его к себе – не в спальню, а в большой зал, где владыка принимал просителей и придворных. Инди раздевали донага, на шею ему надевали ошейник, цепь от которого тянулась к пальцам паши, и весь вечер он без дела сидел у ног владыки; иногда один, иногда – рядом с Тарри, который не смел теперь даже глаз на него поднять, а если случайно они встречались взглядами, в изумрудных очах вспыхивала и тут же гасла глухая, инстинктивная ненависть, которая больше подошла бы собаке, глядящей на кошку, чем живому и разумному существу. Паша, казалось, не замечал этого, и был равно ласков с обоими мальчиками, обоих трепал по волосам и кормил с руки виноградом, и часы эти были для Инди много мучительнее, чем ночи в бадияровой опочивальне. Но, к счастью, это случалось совсем редко. К тому же, по большому счёту, ему ещё повезло... Вот кому вправду не везло – так это рыжеволосому Тхун-Раду, золотой рыбке паши. Однажды Инди привели в большой зал, где он никогда не бывал прежде – на сей раз, кроме него и Тарри, там был и Тхан, тоже голый и на цепи. Это был какой-то важный приём, и украшением его служил большой стеклянный резервуар, полный воды. В воде этой, вяло шевеля руками и ногами, плавал Тхун-Раду. Его нос, рот и глаза прикрывала какой-то замысловатая маска, от которой вверх шла длинная бронзовая трубка, выходящая на поверхность воды и позволявшая мальчику дышать. Всплыть ему не давала тяжёлая круглая гиря, зарытая в разноцветный песок на дне резервуара и соединённая цепью с бронзовым захватом на лодыжке мальчика. Огненно-рыжие волосы колыхались в воде, подобно диковинным водорослям. Инди смотрел на него уже без того изумления и ужаса, как на певчую птицу Иль-гюна когда-то – теперь его уже ничто не могло поразить. Впрочем, в отличие от Иль-гюна, Тхун-Раду не жил в резервуаре – его опускали туда лишь на несколько часов торжества, подивить и потешить гостей паши.

Они не были людьми здесь. Инди даже сомневался, животные ли они – скорее, вещи. Красивые статуэтки, которые можно крутить так и этак, пока не сломаешь. Тогда можно выкинуть и взять другую.

Прошла и истаяла зима, почти неощутимая в душном пустынном краю – Инди понял, что она кончилась, лишь потому, что ночи стали немного теплее. Так же неслышно и незаметно пришло и осталось позади его шестнадцатилетние – Инди о нём даже не вспомнил. В Альбигейе в совершеннолетие вступали в двадцать лет, по тамошним меркам он был совсем ребёнком – но в большинстве других стран, включая Фарию, шестнадцать лет означали взрослость. Если бы он был свободен, то мог бы работать и зарабатывать, как взрослый, купить собственный дом и жениться, платить подати и торговать наравне со всеми. Но все эти и любые другие возможные жизни остались там, за тройной стеной, преодолеть которую не представлялось возможным. Тхан был прав: можно было умереть или жить здесь, чужой игрушкой, урывая у судьбы мимолётные и зыбкие радости, а больше не было ничего. Потому не имело никакого значения, сколько ему лет и кем он мог бы стать там, за стеной. Инди утешал себя мыслью, что Тхану думать об этом должно быть ещё невыносимее. Он стыдился этого утешения, но оно было лучше, чем ничего.

Иногда Инди снились сны об Альбигейе, о море, но чаще он видел другой сон, повторявшийся раз за разом. Ему снилось, что он лежит в деревянном гробу, живой, связанный по рукам и ногам. И хотя он был глубоко под землёй, но, как это часто бывает во сне, это не мешало ему видеть Оммар-бея – бывшего главного евнуха Бадияра. Он был совсем рядом, улыбался Инди, говорил слова, которых тот не мог расслышать, и Инди пытался крикнуть, предупредить его о страшной опасности – но не мог издать ни звука, он был нем. И ему оставалось лишь смотреть, как раскрывается на горле Оммара алая пропасть, и в этот самый миг он понимал, что это не Оммар перед ним, а Тхан, и смотрел, как стекленеют и застывают глаза немыслимой синевы, и оборачивался, чтобы увидеть пашу Бадияра, с ухмылкой убирающего в ножны окровавленный ятаган, и самым ужасным было то, что у Бадияра тоже было лицо Тхана и его глаза.

Инди кричал во сне, когда видел этот кошмар, снова и снова. Если Тхан отказывался в этот миг рядом, он привлекал Инди к себе, тихонько приговаривая что-то успокаивающее, и Инди разрывался между желанием прижаться к нему всем телом и оттолкнуть. Он хотел сказать, что боится – боится за Тхана, за его жизнь, ведь все, кто был добр к Инди, вскорости умирали... Но на самом деле ещё больше он боялся не этого, а чего-то другого. Чего именно – он и сам не мог понять, поэтому лишь всхлипывал, такой же немой и беспомощный, каким был в своём сне. Жизнь его была сном, где он был нем и беспомощен. И, даже когда он просыпался, ничто не менялось.

До тех пор, пока в один прекрасный весенний день в Ихтаналь не приехал гость.

Было утро, ясное и тихое. До полудня оставалось часа четыре; дневное небо ещё не успело раскалиться добела, и во внутреннем дворике было не душно, а очень приятно. Инди в тот день проснулся непривычно рано – последние несколько ночей паша не призывал его, но призывал Тхана, и Инди дни и ночи проводил без дела, но не особенно тоскуя – он был так рад возможности немножко отдохнуть. По Тхану он, впрочем, скучал – они не виделись уже три дня, а ведь прежде никогда не расставались так надолго. Инди даже стал волноваться, не прогневил ли его друг чем-то владыку, не заслужил ли заточение в подземелье. Хотя если бы было так, евнухи уже разнесли бы новость по всему гарему...

Так он размышлял, сидя в пустом дворике на бортике фонтана и болтая ногами в тихо журчащей воде, когда вдруг позади него раздались торопливые шаги Гийнар-бея. Инди давно уже научился узнавать поступать главного евнуха, даже когда тот крался по коридору тихо, как кошка – а сейчас Гийнар явно не скрывал своего присутствия, так что Инди успел повернуться и спрыгнуть наземь ещё до того, как евнух, отдуваясь, подбежал к нему.

– Быстро! – рявкнул он, хватая Инди за плечо. – В купальню, бегом!

– Что случилось?

– Молчать!

Инди покорно замолчал – всё равно, так или иначе всё скоро узнает.

В купальне его ждало не двое рабов, занимавшихся им обычно, а четверо – и ещё через несколько минут подоспела целая армия. Такую суету и толчею Инди видел здесь лишь однажды, в тот день, когда его впервые представляли владыке. И точно как в тот день, его выдраили, будто старую горелую сковороду, и цирюльник уложил его волосы – как-то странно, слишком плотно зачесав их назад и заколов так, что они почти облепили череп. Потом Инди вывели в центр купальни и, совершенно нагого, поставили на скамеечку, на которую он обычно взбирался, когда портной хотел снять с него мерку для нового платья.

Но на сей раз пришёл не портной, а какой-то незнакомый раб, и вместо мерки и полотна в его руках была кисть – не та, какой Инди изредка подкрашивали глаза и губы, а крупная малярская кисть, словно он собирался штукатурить стену. Инди недоумевающе опустил взгляд – и увидел у своих ног полное ведро густой золотой краски.

– Стой неподвижно, – приказал Гийнар, нервно топтавшийся рядом. – Шевельнёшь хоть пальцем, моргнёшь – получишь повязку с фелларом на неделю.

Это было самое распространённое здесь наказание за мелкие провинности. Инди старался по возможности избегать его и застыл, будто статуя, пытаясь унять часто забившееся сердце. Он не понимал, что с ним собираются делать, и внутренне вздрагивал, гадая, что ещё мог придумать безумный Бадияр.

Раб обмакнул кисть в золотую краску и принялся накладывать её на кожу Инди ровным, довольно толстым слоем. Инди в изумлении опустил голову, глядя, как его ноги понемногу превращаются в золотые столбики.

– Я сказал, не шевелиться! – загремел Гийнар.

Инди, содрогнувшись, застыл и стоял неподвижно, пока всё его тело, от кончиков пальцев на ногах до волос, покрывали золотистой краской. Когда красильщик дошёл до его лица, Гийнар велел Инди сжать губы и закрыть глаза, и он так и сделал, потому что глотать эту краску или вымывать её из глаз ему вовсе не хотелось. Наложив на его лицо и гладко зачёсанные волосы последний мазок, раб отступил, и Гийнар сказал, что Инди может открыть глаза.

Он сделал это и увидел в большом зеркале на другой стороне купальни золотую статую мальчика, стоящую на мраморной скамейке. Статуя искрилась и переливалась в солнечных лучах, проникавших в узкие окна.

– Ступай сюда. Осторожно, не размажь краску, – сказал Гийнар, указывая на золотые сандалии, стоящие на полу. Они в самом деле были сделаны из золота, а не просто покрашены – и оказались из-за этого ужасно тяжелы. Инди вставил в них ступни, чувствуя, как скользят босые ноги. Краска быстро подсыхала, и ему казалось, что всё его тело покрыто какой-то коркой.

Гийнар выждал ещё несколько минут, то и дело проверяя, не высохла ли краска – по всему видно было, он очень спешил. Наконец, удовлетворившись результатом, он сказал:

– Сейчас мы пройдём в большой зал. Ты встанешь там, где я тебя поставлю, и будешь стоять неподвижно столько, сколько понадобится. Если шевельнёшься, издашь хоть звук, станешь зыркать по сторонам – будешь строго наказан. Моргать старайся пореже. Лучше вообще держи глаза опущенными и смотри только в пол. Учти, я не спущу с тебя глаз, и если ослушаешься... поверь, одним только подземельем и фелларом ты не отделаешься.

Последнее прозвучало так яростно и так зловеще, что Инди в голову не пришло усомниться. Да ведь Гийнар напуган, понял он вдруг. Просто до колик напуган – и неспроста. Видимо, к Бадияру-паше прибыли какие-то особые гости, на которых тот решил произвести впечатление – на сей раз за счёт Инди. Что ж, могло быть и хуже... Его по крайней мере не засунули в резервуар с трубкой во рту, где приходится напрягаться, чтоб сделать каждый вздох. Постоять неподвижно пару часов – не так уж и страшно. Это он уже умел.

Гийнар повёл его через дворец, и все встречные пялились на него с разинутыми ртами. Похоже, нынешняя фантазия владыки и впрямь отдавала свежестью... Инди моргал, стряхивая краску с ресниц – она всё-таки немного попала в глаза, и теперь их щипало и жгло, но и это ему придётся стерпеть. Гийнар привёл его в зал, огромный и почти пустой. Здесь почти не было рабов, не было и гаремных мальчиков, один или два из которых неизменно находились при Бадияре. Сам паша нервно крутился на своём выложенном коврами троне, прикрикивая на слуг, которые не знали, куда деваться и как угодить разгневанному владыке. Увидев Гийнара с Инди, Бадияр прямо-таки подскочил на месте – Инди никогда не видел его таким взвинченным.

– Ну наконец! Где ты шляешься, проходимец?! Велю распять! – крикнул Бадияр тем тонким, визгливым голосом, который всегда выдавал в нём неуверенность в своих силах. Гийнар распластался на полу, успев дать Инди знак не следовать его примеру – не дай бог, краска размажется, а то и запачкает ковёр. О, каким наслаждением было остаться на ногах и поглядеть на оттопыренный зад униженно скорчившегося Гийнара!