Текст книги "Hospital for Souls (СИ)"

– Может, ты попробуешь? – Юнги толкает плечом Чимина и кивает на сидящего в дальнем углу Тэхёна. – Мне его жалко.

У Тэхёна на столе, а если быть точнее – на подносе с едой, валяется с десяток окровавленных салфеток. Ему становится хуже каждый день, это заметно даже издалека, и Юнги очень хочет помочь ему, но не знает, что предложить и как отвлечь. Ввязать в их с Хосоком и Чимином разговор, подсказывает внутренний голос, или дать послушать новую песню. Что угодно, лишь бы он только не загонялся так сильно и не «глотал» швейные иглы, делая себе невыносимо больно.

– Ты же его уже звал, – Чимин поворачивается к Юнги, сделавшему жалобное выражение лица, и закатывает глаза. – Я не Чонгук, на мне это не работает.

– А где он, кстати? – Хосок отрывается от супа, поочерёдно смотря на обоих. – Трудные времена настали. Надо вместе держаться.

– Что он у тебя вечно несёт? – обращается к Чимину Юнги.

– Хоби прав. Я видел Намджуна сегодня. Он злой как собака.

«Я видел Намджуна сегодня».

Юнги пропускает момент, когда подскакивает, забыв свои вещи, и бежит, сломя голову, на задний двор – в то место, где дружки Намджуна всё время избивают их с Чонгуком. Последний должен был сегодня прийти в университет, он вчера сказал на прощание «До завтра», и Юнги очень не хочет связывать его пропажу с внезапным появлением Намджуна, но это происходит подсознательно, и успокоиться не выходит совсем. Ему вновь становится страшно, его начинает качать из стороны в сторону и тошнить от боли, которая просыпается от резкого повышения активности, но он упорно пробирается вперёд сквозь толпу студентов, идущих, как на зло, в его сторону. Потому что Чонгук в опасности. Ему точно нужна подмога.

Юнги не думает о том, что ему тоже прилетит, если он вмешается. Да и пусть будет так, ему совершенно всё равно. Чонгук не виновен ни в чём и не заслуживает очередных издевательств за то, что просто спас его. Юнги готов кричать об этом на весь задний двор, готов махать кулаками, несмотря на своё бессилие, лишь бы только до Намджуна дошло, что нельзя так поступать с живыми людьми. Хочется надеяться, что Чонгуку и в этот раз хватит ума сдаться и прикинуться поверженным. Что он не будет бороться, как тогда, не будет Намджуну что-то доказывать. Чонгук бил его так остервенело, будто отыгрывался за все прошлые разы, когда не имел возможности напасть и ударить в ответ. А Намджун позволял. Он вообще мазохист, он помешан на боли; его месть – это самое страшное, что можно представить. Юнги пытается не накручивать себя, когда вылетает из университета и мчится в место, которое в обычный день обходил бы стороной, но выходит откровенно плохо. Ещё хуже становится, когда он, обогнув угол здания, еле успевает притормозить, чтобы не врезаться в Намджуна.

– О, – улыбается тот. – Вот и главный зритель, – Намджун приобнимает его за плечо и, притянув к себе поближе, разворачивает лицом к Чонгуку. – Твоё место в первом ряду. Наслаждайся.

Юнги при виде Чонгука теряет дар речи.

Комментарий к Part 8

Извините. Вдохновения совсем нет.

========== Part 9 ==========

– Как думаешь, – Намджун становится позади Юнги, кладёт свои ладони на низ его живота и тянет на себя, пробираясь губами к уху. – Кому сейчас больнее: ему или мне?

На лице Чонгука нет живого места. Он стоит на коленях, придерживаемый с двух сторон за вытянутые руки, скашливает кровь со слабостью, опустив вниз голову, но не показывает, что ему плохо. Нет никаких видимых проявлений: он не зажмуривается, когда медленно вдыхает, явно стараясь не задействовать грудную клетку, которая наверняка в сильных ушибах; он не сгибается и не тянется к земле, чтобы свернуться и притянуть к себе колени – так было бы легче, они оба знают об этом; он не смотрит, и Юнги знает почему – чтобы не показывать слёз. Никто не в состоянии контролировать естественную реакцию организма на боль, и Чонгук не исключение, но он так отчаянно прячет свои глаза от Юнги, чтобы тот не видел, насколько ему невыносимо, насколько его раздирает изнутри, насколько он хочет сдаться, что хочется кричать во всё горло. Юнги ведь и не видит. Жаль только, что понимает.

– А может, тебе? – хрипит на ухо Намджун.

Эмоциональный паралич – основное проявление психологического шока. Намджун не ходячая энциклопедия, но в элементарных вещах, вроде этой, давно научился разбираться. Он знает, что Юнги ничего не чувствует сейчас, ничего не ощущает. Что не может сдвинуться с места, что его сознание частично отсутствует. Всё, что Юнги делает в данный момент, – мысленно пытается сбежать от потрясения, переживания, закапывает в себе эмоции, которые рвутся наружу. По Юнги бьёт больнее, чем по Чонгуку. У второго всё постепенно зарастёт, затянется. Физические увечья – это ведь не чувство вины, которое никогда не отпустит и будет преследовать всю жизнь. Особенно такого моралиста, как Юнги. И никто, кроме его самого и Намджуна, не понимает, ради чего это было устроено и почему именно Чонгука держат сейчас, как мешок с мясом и кровью, периодически сжимая его покрасневшие запястья сильнее и нагло усмехаясь.

– Молчишь? – вздыхает Намджун, зарываясь носом в волосы Юнги и прикрывая глаза. – Знаешь, что я чувствую? – его объятия со спины становятся ещё крепче. – Ничего и всё сразу. Как ты и он, только одновременно.

– Отпусти, – шепчет Юнги, не отрывая взгляда от Чонгука, распадающегося на куски, но не показывающего вида.

– Тебя?

– Его.

Намджун ухмыляется. Его забавляет эта слепая вера Чонгука и Юнги друг в друга и такие же слепые чувства, которые они оба отрицают. У Чонгука не повреждена только шея и позвоночник; ему нестерпимо больно дышать из-за недавних ударов по рёбрам, у него сломан нос и разодрана кожа на скулах, у него все зубы в крови и ресницы от слёз слиплись в некрасивые треугольники. Чонгуку смерть видится единственным возможным быстрым исцелением. Именно поэтому он так отважно смотрел Намджуну прямо в глаза, пока тот его калечил ногами, руками, – просил завершить начатое. Добить окончательно. Он не притворялся, что ничего не чувствует, его лицо искажалось от зверской боли при каждом ударе, каждой ухмылке Намджуна, когда тот в очередной раз замахивался. По его реакции, его дрожащим губам и стучащим друг по другу челюстям было видно всё, что он ощущал. А стоило появиться Юнги, и Чонгук тут же закрылся. Нацепил на себя роль немного побитого, немного задетого случившимся.

«Ничего, я в порядке», – будто передавал он ему.

«Пройдёт, не бери в голову».

«Бывало и хуже».

Что угодно, только бы Юнги не корил себя за то, что видит.

«Это всего лишь кровь».

«Я не смотрю на тебя, и ты не смотри, прошу тебя».

«Мы с этим справимся. Всегда ведь справлялись».

Что угодно, только бы Юнги не пропускал свою душу через мясорубку.

– Ему плевать на тебя, – бьёт по больному Намджун. – Помнишь?

– Да, – давит из себя Юнги. – Мне тоже.

Юнги не слепой и не глупый и прекрасно видит, через что проходит Чонгук ради него. Юнги сам поступил бы точно так же, потому что он тоже привязался, тоже стал зависимым. И он тоже больше всего на свете не хотел бы причинить ему страдания. Юнги жутко боится признаться себе в том, что их связывает не только дружба, потому что понимает: у них не может быть никакого будущего. Рядом с ним Чонгук всегда будет в опасности. Превратится в открытую, незащищённую мишень, в которую ежедневно будут целиться. Юнги готов принимать все копья и стрелы за Чонгука, потому что легче пережить это самому, чем позволить попасть по нему. Но пойдёт ли Чонгук на такое?

Когда это успело случиться? Когда жизнь Чонгука, его состояние, эмоции, чувства стали важнее своих собственных? Юнги искренне не понимает, но готов слать всех к чёрту и вечно убеждать себя, что это правильно. Правильно ненавидеть его всем своим сердцем, хотеть разодрать его крепкие плечи ногтями, заставить его взвыть и стиснуть зубы от морального уничтожения. И правильно желать никогда и никому не отдавать его, беречь его дыхание, сон, спокойствие, сходить с ума от неопошленных прикосновений к голой коже и неспешного приближения их губ. Юнги никогда не осмелится назвать это влюблённостью – пустым словом, описывающим несуществующее чувство. Он может поклясться, что все эти признания себе самому – бутафория, глупость, трата времени. То, что он испытывает к Чонгуку, нельзя уместить в одно слово. То, как болит по нему душа, как плачет сердце, как рассыпается разум и улетает непонятно куда, нельзя назвать любовью. Юнги застрял на стадии отрицания, на границе между отчаянием и смелостью, и не имеет ни малейшего понятия, как жить с этим дальше. Одно только знает: без Чонгука это будет не жизнь. Даже не существование.

– Свалили, – ёмко изрекает Намджун, кивая своим шестёркам в сторону выхода с заднего двора.

И Чонгук падает. Валится с колен на мокрый от дождя асфальт, как только его руки отпускают с двух сторон, и, кое-как найдя в себе силы, поворачивается на бок, лицом к Юнги и Намджуну, так и не открыв глаза. Его щёки блестят от слёз, размочивших раны на губах и скулах, а руки, откинутые в бессилии и наверняка отёкшие от такого длительного удержания на весу, валяются прямо перед ним, тыльными сторонами ладоней кверху. Юнги замечает, что его костяшки целы, и осознаёт, что Чонгук даже не пытался пойти против Намджуна. От этого внутри разгорается злость и непонимание, а за ними жалость и желание подойти к нему, лечь на холодный грязный асфальт и отключиться рядом. Тоже от боли, но уже от моральной – такой же сильной, такой же парализующей.

– Интересно, стал бы ты бороться, Чонгук, – Намджун направляется в его сторону, перешагивает через него одной ногой и приподнимает его вверх за порванный ворот чёрной толстовки. – Если бы знал, что в этом нет никакого смысла?

– Намджун, – просит с места Юнги, начиная трястись от увиденного.

Ещё один удар, осознаёт он, и Чонгук не сможет справиться.

Намджуну совсем не весело, как это бывает обычно, когда он наблюдает за тем, как Юнги с Чонгуком колошматят. У него самого на лице какая-то усталость, изнеможение, но он всё равно замахивается на Чонгука, который открывает веки, чтобы посмотреть ему в глаза, и смаргивает скопившиеся слёзы.

– Намджун, пожалуйста, – дрожащим голосом произносит Юнги, всё ещё не в состоянии сдвинуться с места.

Они смотрят друг на друга достаточно долго: Намджун держит Чонгука, а над ним руку, пальцы которой усиленно сжимает в кулак, а Чонгук вглядывается в его глаза как-то до абсурдного понимающе, преданно, и расслабляет согнутые в коленях ноги, готовый принять самый последний удар.

– Давай, – губами произносит Чонгук.

А Юнги начинает часто мотать головой, не веря в происходящее. Как он смеет? Как у него хватает наглости просить о таком? Он ведь знает, что Юнги «на хрен ничего не нужно без него». Это было произнесено вслух, Чонгук тогда не мог не услышать. Он знает, что просьба не привязываться – это чушь, глупости. Юнги признавался в этом в открытую. Чонгук отдавал ему последний хлоргексидин, свои тёплые кофты, держал его лицо в своих руках. Чёрт возьми, он хотел поцеловать, он определённо точно тянулся к его губам своими, а сейчас он вот так просто собирается всё, что есть у них двоих, оставить?

Юнги не позволит. Не даст Чонгуку уйти, не разобравшись до конца, что они чувствуют друг к другу.

– Я согласен.

Звучит оглушающе.

Намджун поворачивает к Юнги голову и неверяще смотрит на него, не опуская кулак, который держит в воздухе.

– Повтори.

– Я хочу быть с тобой, Намджун, – уверенно говорит Юнги, не отрывая от него взгляд. – Давай уйдём отсюда.

Если бы Юнги перевёл взгляд на Чонгука, он больше не увидел бы слёз. Пустоту в глазах – возможно, мольбу заткнуть ему уши и стукнуть посильнее по лицу, чтобы не слышать эти слова в голове на повторе, – точно. Но не слёзы. Однако Юнги не может взглянуть на него. То, что он произнёс сейчас, – не иначе, как конец для них обоих. Но в этом и есть вся суть: Юнги готов потерять их связь, но не готов потерять самого Чонгука. Лучше жить, ощущая внутри тепло от воспоминаний о них и зная, что Чонгук далеко, но жив-здоров и счастлив. Лучше так, чем совсем без него. В таком мире не будет причин просыпаться по утрам и вставать с кровати.

– Что ж… Как пожелаешь, – отвечает Намджун и резко отпускает ворот чонгуковой толстовки, позволяя тому больно приземлиться и стукнуться затылком об асфальт.

Тише, умоляет себя Юнги. Тише, тише, тише.

«Это к лучшему».

«Ты сделал это ради него».

«С ним всё будет хорошо».

Но это совсем не помогает.

Боковым зрением Юнги видит, как Чонгук вновь поворачивается на бок, к ним лицом, и наблюдает за тем, как Намджун возвращается молча, берёт Юнги за руку и ведёт его прочь с заднего двора. Будто это заранее оговорено, будто всё так и должно было закончиться. А Юнги и не сопротивляется: сжимает взаимно его ладонь, словно они всегда были вместе. Лишь поворачивается на один короткий миг, чтобы взглянуть на втоптанного в грязь Чонгука, и натыкается на его влажные красные глаза, полные боли и мольбы не оставлять его здесь одного. Чонгук впервые смотрит на него так. Никогда раньше он не просил Юнги ни о чём и никогда не умолял вернуться. Это дьявольски больно – видеть его таким крохотным, сломленным и отдаляться от него, зная, как сильно он нуждается в поддержке и помощи. Как он бредит про себя и повторяет «Не уходи, не уходи, не уходи», пытаясь крикнуть это одним лишь взглядом, но никто его не слышит.

Это дьявольски больно. Но у них обоих просто нет другого выхода.

Юнги передаёт Чонгуку последнее «Прости меня» и отворачивается, продолжая ощущать его взгляд своей спиной.

Когда кого-то любишь, вспоминает он цитату из интернета, то кожей чувствуешь его боль и беду. Намного сильнее, чем он сам.

Когда кого-то любишь, мысленно добавляет, любая боль удваивается.

========== Part 10 ==========

Комментарий к Part 10

Это соулмейт-ау, в котором все люди рождаются с чёрной точкой сзади на шее. В момент встречи с предназначенным под этой точкой появляется ещё одна, но из-за безболезненности процесса и его локализации многие упускают этот момент и замечают вторую точку лишь по прошествии какого-то времени, поэтому зачастую с точностью не могут сказать, кто именно является их предназначенным.

У всех упомянутых в тексте персонажей уже по две точки.

Важный момент: когда соулмейты признают друг друга, между точками проводится линия.

– Чонгук, – снова зовёт Хосок.

В одиночной палате светло и достаточно тихо. Чонгук лежит на боку, спиной к сидящему рядом с кроватью Хосоку, и, редко моргая, смотрит на улицу сквозь оконное стекло. На небе солнце и в кои-то веки ни одной тучи; наверное, там поют птицы, зеленятся деревья, да и вообще очень тепло. По крайней мере, теплее, чем у Чонгука сейчас на душе. Хосок видит, как тот пытается посильнее укутаться в тонкое одеяло, как сжимается в комок, притягивая к себе колени, но всё равно не может согреться. Все батареи вывернуты на максимум, в помещении душно и нечем дышать, но Чонгук продолжает мёрзнуть, будто одержимый сенестопатиями, и скрывать своё внутреннее состояние от Хосока. От этого откровенно не по себе.

– Я позову врача, хорошо? – осторожно оповещает Хосок, протянув руку и положив её на чонгуков бок. – Ты… держись, ладно?

У Чонгука белая повязка на носу, края которого отекли, а под глазами синяки и кровоподтёки. Доктор сказал, что такое бывает при травме – из-за сильного удара сосуды становятся ломкими и происходит кровоизлияние под кожу. Это выглядит жутко, особенно если брать во внимание факт, что Чонгуку очень больно, хоть он и не заикнулся об этом ни разу, и что из-за отёка ему сложно дышать через нос. Хосок искренне переживает, пока шагает на пост, и мысленно уверяет себя, что Чонгук выкарабкается, как и всегда. А ещё страшно злится на Юнги, который игнорирует и его, и чиминовы звонки. Где его вообще носит, когда с Чонгуком происходит такое?

– Извините, – Хосок буквально повисает на стойке поста, мимо которой торопливо бегает персонал отделения, и робко улыбается медсестре, тут же обратившей на него внимание. – Мой друг, он…

– Что? – доносится со спины. – Что с вашим другом? – врач щёлкает ручкой, протягивает медсестре журнал и переводит заинтересованный взгляд на развернувшегося к нему Хосока. – Он поспал?

– Нет, – мотнув головой, тот поджимает губы.

– А вы?

Хосок виновато смотрит ему в глаза и не знает, что должен ответить. Он просидел около Чонгука всю ночь, и даже если бы очень хотел уснуть, всё равно бы не смог. Настоящая паника – вот, что он испытал, увидев валяющегося на земле Чонгука. С изувеченным лицом, со слезящимися глазами, с содранными об асфальт ногтями. Чонгук продолжал скрестись ими, будто не обращал внимание на боль, и был похож на отчаявшегося человека. Человека, который всё потерял и больше не видел смысла бороться. Хосок многого в жизни повидал, но он был не готов столкнуться с подобным. С окончательно сдавшимся Чонгуком – единственным, кто мог справиться с любыми трудностями и вынести любую боль.

– Дело в том, что… – Хосок неуверенно двигается в сторону палаты. – Он плакал вчера вечером. Я никогда не видел его таким, – доктор машет рукой медсестре и послушно следует за ним. – И он молчит. Он и раньше молчал, когда я говорил с ним, но сейчас будто… не слышит меня.

– Это реакция на травму, – спокойно объясняет врач. – Я имею в виду слезящиеся глаза.

– Я думаю, ему просто больно, – не унимается Хосок, растирая губы ладонью. – Чонгук никогда бы не признался в таком, но…

– Хосок, – тот останавливается посреди коридора и поворачивается к нему. – Хоби, – обращается более ласково. – У вашего друга нет серьёзных повреждений. У него не сломана ни одна кость, у него нет сотрясения. Да, при ушибах боль может быть интенсивнее, чем при переломах, но Чонгук – молодой сильный парень. Пара недель, и он будет, как новенький.

– Чонгук был весь в крови, когда я нашёл его. Всё лицо: его нос, губы, бровь, щёки…

– Бровь рассечена, на щеках ссадины. А нос… – чуть устало повторяет доктор теми же словами, что произносил накануне. – Это из-за нарушения слизистой. Кровотечение было длительным и выраженным.

– Он дрожит, – вдруг выпаливает Хосок, настойчиво смотря ему в глаза. – Чонгука трясёт, будто его прошибает невыносимой…

– Это только из головы, – перебив, поясняет врач и едва ощутимо хлопает Хосока по плечу. В его голосе нет упрёка и раздражительности, разве что жалость. – Страх. Тревога, – Хосок, сдавшись, тяжело выдыхает и обречённо сморщивается – всё понимает. – Безысходность. Всё это идёт из головы.

Обезболивающее с этим вряд ли поможет, слышит по контексту Хосок. Очевидный факт, но от его осознания не становится легче. Он с благодарностью кланяется врачу, выдавив из себя неискреннюю улыбку, и направляется к Чонгуку, который пусть и молчит об этом, но нуждается в присутствии хоть кого-то рядом.

Чонгук – хороший человек, несмотря на все его колкости, несмотря на его природную грубость и притворство не нуждающегося ни в ком и ни в чём. А хорошие люди не заслуживают морального разложения. Они не заслуживают предательства. Хосок зацикливается на мысли, что во всём случившемся с Чонгуком есть вина Юнги. Именно о Чонгуке они говорили тогда в столовой. После упоминания о нём тот сорвался с места и побежал прочь, как бы громко Хосок ни просил его остаться на месте и не ввязываться в неприятности. Нужно быть идиотом, чтобы не догадаться, куда побежал Юнги, когда услышал имена Намджуна и Чонгука. А ещё нужно перестать вбивать себе в голову, что Юнги видел Чонгука, что он смог оставить его в таком состоянии, что не подумал даже о том, чтобы набрать Чимина или хотя бы прислать сообщение. Предупредить, что Чонгук совсем один, выброшен на землю, искалеченный и побитый, и нуждается в срочной медицинской помощи. Вот только Хосок не может. Не выходит думать ни о чём другом, кроме как о ноже в чонгукову спину. От Юнги. Куда же он делся? Почему не отвечает на звонки и бесконечные сообщения о том, что Чонгук в больнице и «Всё очень плохо, Юнги»?

Хосок аккуратно толкает дверь в палату и, переступив порог, замечает, что Чонгук сидит на краю кровати, свесив вниз ноги, и смотрит в пол. Его дыхание достаточно громкое, потому что он пытается дышать через рот, приоткрыв губы, покрытые корочками засохшей крови, и Хосок не знает, стоит ли ему проходить сейчас, когда Чонгук выбрался из своего кокона, в котором безуспешно пытался согреться. Не хотелось бы спугнуть его. Как минимум. Но Чонгук вдруг приподнимает руку, потянувшись к своему носу, и испуг накрывает Хосока, заставляя рвануть к нему и не дать натворить глупостей. При пальпации боль усиливается, говорил врач, лучше не трогать место ушиба. Хосок не может допустить, чтобы Чонгуку стало ещё больнее. Однако Чонгук и не касается самого носа. Он лишь подцепляет край пластыря, на котором держится повязка, отрывает марлевую салфетку одним резким движением и, отбросив её, пропитанную какой-то мазью, на тумбочку, устремляет взгляд на Хосока.

– Прости, – хрипит, будто в бессилии. Хосок понимает, что тот просит прощения за бессонную ночь. – И спасибо тебе, – кивает легонько, продолжая смотреть прямо в глаза. – Правда, Хосок. Спасибо.

Чонгук пуст. У него прозрачный взгляд, в котором нет ничего совершенно, в нём будто сломалось что-то важное, ценное. Что-то, что он берёг всеми силами, что защищал долгими годами, жертвуя многим. Чонгуку холодно. Хосок ощущает этот холод на себе: настолько это заметно по нему, сжавшемуся, но старающемуся как можно шире расправить плечи. Показаться сильным. Из Чонгука словно вырвали все светлые чувства прямо с мясом, поубивали нервные клетки, а под пустотой оставили маленькую корявую подпись «Это сделал я». Чтобы Чонгук всегда это помнил. Чтобы не смел забывать.

Хосок рассуждает, что если это действительно так, то Чонгуку вряд ли уже может стать хуже. Ведь хуже просто некуда.

– Ничего, дружище. Прорвёмся, – он присаживается рядом, повернув на него голову. – Порядок?

– Да, – у Чонгука слабо дёргается уголок губ. – Полный.

Хосок улыбается ему в ответ и, поднявшись на ноги, отворачивается к окну, из которого на подоконник льётся яркое солнце.

Чонгуку необязательно видеть, как бессовестно у Хосока начинают слезиться глаза.

*