Текст книги "Hospital for Souls (СИ)"
Автор книги: Анна Элис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
**Во избежание вопросов к сюжету:**
В этом мире хорошие качества – это изъяны, плохие – сила; боль – это норма, а любовь – это наказание. В этой вселенной люди не стремятся к спасению из безвыходных ситуаций и пугающим переменам предпочитают постоянство (даже если оно переполнено болью и страданиями), т.к. не верят в то, что в другом месте им будет лучше. Они лишь мечтают о лучшей жизни, но не предпринимают для осуществления своих грёз никаких действий – такими их воспитывают с детства. Те, кто пытается бороться, по определению становятся для общества белыми воронами.
========== Prologue ==========
Чонгук никогда не защищается: знает, что только так всё заканчивается без серьёзных последствий. Сдаться и перетерпеть – мудрый ход, который он выбирает ежедневно, ежеминутно. Притвориться сломленным и позволить собой побрезговать – верный принцип, которого он придерживается по жизни. У Юнги другие ходы и принципы: он – борец по натуре и считает неправильным опускать руки. А ещё он немного глуп в глазах Чонгука и до нелепого слаб, и беспомощен. Он вообще не взрослеет, сколько бы ни проходило времени, и Чонгук откровенно не понимает, насколько нужно быть тупым, чтобы не осознавать мотивы своих действий и продолжать вести себя так безрассудно.
Наверное, это наследственное.
Чонгук валяется на разодранном боку и давится собственной кровью, наблюдая, как по лицу не опускающего руки Юнги проезжаются костлявым коленом. Как в район лопаток борца по натуре Юнги впечатываются грязной подошвой дорогого кроссовка. Как глупому Юнги, приземлившемуся ладонями на острые камни, разбивают лицо, как слабого Юнги ставят на колени прямо в лужу и хватают за волосы, приподнимая его голову, как все семеро по очереди пинают беспомощного Юнги по рёбрам: это их коронное завершение – втоптать в грязь. Буквально. Чонгук смотрит на Юнги, который вот-вот потеряет сознание, и горько смеётся. Потому что Юнги – идиот: даже в таком состоянии пытается вырваться. Потому что это абсурд – не понимать, что нет никакого смысла сопротивляться. А когда шестеро, сплюнув на Юнги по очереди, уходят и оставляют его один на один с тем, кто опускается, чтобы победно усмехнуться в его мокрое от слёз и крови лицо, Юнги, еле разжав вывернутые чьим-то резким ударом челюсти, умудряется прошипеть: «Это всё, что вы можете, парни?».
Чонгук громко вздыхает, прикрыв глаза, и отворачивается в другую сторону. Асфальт под ним холодный и пыльный, но думать о простуде и заражении крови нисколько не хочется. Хочется сдохнуть прямо здесь и сейчас, на глазах у Юнги. Показать, что его ждёт, если он не прекратит строить из себя моралиста и доказывать ублюдкам, не видящим в них обоих живых людей, что никто не заслуживает такого отношения.
Юнги воспитан в любви, доброте и заботе; он начитанный, милосердный и искренний. Он доверяет людям, помогает бездомным и немощным, а ещё порицает алчность, жадность и эгоизм. Иными словами, ведёт себя так, будто нечаянно попутал вселенные и угодил на другую планету.
В их мире – мире, полном грязи и крови – Юнги не представляет собой ни примера для подражания, ни надежды на что-то светлое. Он – серое несмываемое пятно, заметное издалека невооружённым глазом и сильно действующее на нервы. И, наверное, это единственная причина, по которой сломленные и потерянные люди так зверски пачкают его невинную душу: Юнги продолжает жить в сказке и отчаянно верить в честь, справедливость и достоинство, которых уже давным-давно не существует.
Чонгук считает Юнги жалким. Убогим. Не потому, что он – неизменная мишень для выброса отрицательных эмоций, а потому, что он до сих пор пытается внушить себе, что ему есть за что сражаться.
========== Part 1 ==========
– Мудак, – доносится со спины.
Чонгук игнорирует.
Вода в кране грязного университетского туалета настолько отвратительна, что хочется выплюнуть её не только с кровью, окрасившей чудом не сломанные зубы, но и со всеми внутренностями в придачу. Чонгук повреждён не физически, и все синяки с ссадинами, все кровоподтёки, трещины на костях не особо осязаемы им в данный момент.
Тело не ощущается в прямом смысле слова: Чонгук будто под дешёвым анестетиком, помутнившим сознание и отключившим в мозгу все команды – особенно те, что отвечают за боль и внутренние терзания. Он не может разобрать, почему вода бежит без звука, почему не слышен ветер из форточки, почему из коридора не доносятся посторонние шумы. Голос Юнги и вовсе кажется ему глухой помехой.
– Ты мог мне помочь, – тот становится рядом и привычными движениями начинает смывать с себя побои.
Туалет на пятом этаже – давно заброшенное и никому не нужное помещение. Его закрыли год назад, потому что посчитали непригодным для использования. Опасным, если быть точнее: то потоп из труб на два этажа вниз, то возгорание прямо посреди пар, то ещё что-нибудь. Здесь жутко темно, потому что нет ни одной лампочки, но через маленький просвет проникают солнечные лучи: Чонгук пару месяцев назад сам его сделал, оттерев рукавом спёкшуюся под теплом батареи пыль с оконного стекла. А Юнги был бы не Юнги, если бы не выкрал ключ у уборщицы, не сделал втихаря дубликат, а потом тактично не кинул бы его Чонгуку под ноги. Этакое одолжение сделал, проявил солидарность. Помог. Правда, забыл уточнить, нужна ли Чонгуку его помощь и нужен ли сам он, что самое главное.
– Оглох?
Голос Юнги всё ещё кажется помехой, но Чонгук отчётливо чувствует его присутствие. Да и видит его через сломанное заляпанное зеркало, висящее над раковинами. Юнги досталось намного больше, чем могло бы, – непонятно, как он нашёл в себе силы, чтобы соскрести себя с асфальта, и как поднялся сюда без лифта. Чонгук немного недоумевает с его обращения, точнее, с его неучтивой интонации, но, в силу отсутствия заинтересованности в общении, не подаёт даже вида: не хочет лишний раз распыляться на эмоции.
– С чего бы мне помогать тебе?
Сильно зажмурившись, Чонгук наклоняется к рюкзаку, зажатому между колен, и тянет из него новый пластмассовый бутылёк с хлоргексидином и ватные диски. У него сильно кровит губа – умываясь, нечаянно сковырнул подсохшую рану, – на щеке красуется глубокая царапина, а нос, вероятнее всего, сломан, но Чонгук молчит, стиснув зубы, потому что характер не позволяет ему разводить сопли по таким пустякам. Да и на фоне Юнги у него вообще ещё идеальное состояние; грех жаловаться.
У Юнги разбито всё лицо полностью. Он стоит, хватая воздух часто, маленькими порциями – наверное, по-другому просто не может дышать, – опирается ладонями о мерзкую липкую раковину и сумасшедше трясётся. Юнги не холодно, у него нервы ни к чёрту, а ещё всё тело прошибает болью, которую терпеть невозможно, – Чонгуку ли не знать об этом. Он смотрит на Юнги всё так же, через зеркало, и подмечает, что тот не в состоянии даже веки до конца поднять – в оба глаза неслабо так прилетело: отекли.
– С того, что мы с тобой в одной лодке.
Голос у Юнги дрожит не меньше его самого, но Чонгуку по-прежнему плевать на это. Он наблюдал за ним слишком долго и пытался выгородить слишком часто, но Юнги как оставлял впечатление человека, мечтающего о жизни, описанной в старых книгах, несущих обществу мораль – ту самую, что уже давно растоптали, – так и оставляет до сих пор. Юнги ведь, конечно же, не такой, как все: он не принимает идею, что в люди нужно выбиваться любыми средствами, не хочет учиться махать кулаками, чтобы постоять за себя. Для него неприемлемо даже трусливо сбежать, чтобы уберечь себя от очередного издевательства. Юнги – болван, и такие, как он, не выживают в их мире. Он напоминает крохотного котёнка, окружённого ротвейлерами и пытающегося выставить когти – показать, что так просто не сдастся. Чонгук смеётся над ним из раза в раз, но только потому, что не понимает такой позиции: он привык притворяться мёртвым и слабым, потому что давно догадался, что тем зажравшимся клоунам неинтересно и скучно бить бездыханное, несопротивляющееся тело. А вот у Юнги с догадливостью всё очень плохо. Как и с инстинктом самосохранения.
– В жизни ничего тупее не слышал, – бросает Чонгук.
Юнги грустно усмехается. Ждать поддержки от такого, как Чонгук, наивно и бессмысленно. Чонгук по жизни одиночка; у него нет ни друзей, ни связей, чтобы пробиться в университетскую элиту. Чонгук, как в той цитате, беспокоится не о репутации, а о совести. Потому что совесть – это то, что ты есть, говорит он, репутация – это то, что о тебе думают другие. А то, что они там думают – это их проблемы. Юнги считает эту мысль несусветной глупостью. Чонгук, впрочем, видит это по его выражению лица, но доказать свою правоту не пытается. Лишь тяжело выдыхает каждый раз, пробормотав под нос «Когда ты уже повзрослеешь?», и опять от него отворачивается.
– Себя хотя бы не обманывай.
Звучит, как конец разговора, и это должно бы радовать, ибо можно уйти, наконец, но Чонгук не может сдвинуться с места, потому что чёртов Юнги стоит рядом с ним и крошится, крошится, крошится. Потому что его колени в грязи, потому что у него на лице нет живого места, потому что руки, которыми он опирается о края раковины, не держат его в прямом состоянии. Чонгук, может быть, и редкостная скотина, которой плевать на Юнги и всех вокруг, кроме родителей, но у него всё ещё есть та самая совесть, о которой он любит кричать. И он думает, что не умрёт, если остановит кровь листом из тетради с конспектами, поэтому ставит перед Юнги свой хлоргексидин, а сверху, на крышку, чистые ватные диски. А потом отходит на пару шагов назад и садится на пол: достаёт сигарету, закуривает, опустив ресницы, и запрокидывает голову, прислонив затылок к холодной бетонной стене.
– У меня руки не слушаются, – робко оповещает Юнги, безуспешно пытаясь открыть крышку. – Ты можешь…
– Не борзей.
– Не будь уродом, – цедит Юнги, повернувшись к нему лицом. – Ты же видел, как мне прилетело.
– Сам виноват, – Чонгук снова делает глубокую затяжку и через пару мгновений слышит, как Юнги приземляется рядом.
– Я что, спорю? – как-то совсем тихо произносит Юнги и выхватывает у него сигарету, бесцеремонно меняя её на бутылёк.
Чонгук устал и не хочет ругаться, поэтому быстро поворачивает крышку, смачивает ватные диски обеззараживающей жидкостью и протягивает их Юнги, который сидит всё так же, с закрытыми глазами, и не реагирует.
В Юнги нет чего-то особенного, глазу зацепиться не за что, и Чонгуку кажется, что того даже украшают разбитые губы, которые зажимают фильтр, и играющие от движений челюстей скулы, расцарапанные практически в мясо. Ещё Чонгуку нравится отбирать у Юнги сигарету, нарочно задев лопнувшую губу пальцами, и нравится скоблить ногтем по его царапинам на скулах. А больше всего нравится его шипение от боли и совсем не наигранное:
– Ты долбанулся?!
– Я думал, ты уснул, – пожимает плечами Чонгук и кивает на ватные диски.
– С ума сойти, – Юнги морщится, поочерёдно прикладывая диски к ранам на локтях. – Чон Чонгук соизволил помочь.
– Лицо обработай. Смотреть страшно, – выдыхая дым, произносит Чонгук. – Даже крысы вон разбежались.
– Очень смешно, – кидает с сарказмом Юнги.
Чонгук усмехается, потому что да, Юнги, ты прав, – смешно. Видеть окровавленные диски, летящие на пол, – смешно; слышать твоё болезненное мычание прямо под ухом – смешно; чувствовать плечом твою сильную дрожь – до слёз смешно.
А вот ощущать удар по рёбрам, которые недавно хорошенько так обстучали, – не смешно вообще.
– Эй, – по-хамски зовёт Юнги. – Повернись.
И тянет на себя за футболку.
Чонгука и так раздражает, что они сидят близко и болтают, будто старые друзья, а тут ему ещё и приказывают, что делать. Кто вообще давал Юнги право голоса? Чонгука не устраивает такое положение дел, однако у него нет никаких сил даже на то, чтобы хоть что-то сказать, не говоря уже о том, чтобы агрессивно отреагировать и вышвырнуть обнаглевшего Юнги из туалета. Но у Юнги цепкие пальцы, да и сам он упрямец, поэтому у Чонгука, которого так настойчиво тянут за край футболки, просто не остаётся выбора, кроме как оттолкнуть зачинщика на пол. А затем, само собой, полететь вслед за ним: у Юнги ведь всё ещё очень цепкие пальцы.
– Какого чёрта? – успевает крикнуть Чонгук перед тем, как приземлиться на ладони прямо над Юнги.
Над Юнги, который с размаху ударяется затылком о плитку и зажмуривает глаза, но Чонгука не отпускает – держит крепко, заставляя ёрзать изувеченными коленями на твёрдом холодном полу, и нервно сглатывает, сообразив, в какой ситуации оказался: Чонгук стоит у него между ног, дышит тяжело и, кажется, очень злится.
– Подожди, Чонгук, я не…
– Ты бессмертный, что ли?
Чонгук на самом деле не злится: у него бешено колотится сердце, но не от ярости, а от испуга. Юнги так сильно стукнулся затылком, что у Чонгука у самого вся жизнь пронеслась перед глазами: настолько больно и смертельно это выглядело со стороны. И сейчас ему плевать, как это будет смотреться и что Юнги себе надумает – он всё равно подсовывает руку тому под голову, потому что плитка действительно ледяная и грязная, и чонгуковы колени могут это пережить, а макушка еле живого Юнги, да и сам он – очень вряд ли.
– Не двигайся, – просит Юнги, потихоньку разжимая пальцы на ткани его футболки. – Пожалуйста. Дай минуту.
А потом неуверенно кладёт ладонь на его щеку, притягивает к себе ближе и диском, который всё это время прятал у себя в кулаке, начинает промачивать ссадины около его бровей, касаться губ аккуратно, – не так наплевательски, как только что делал на собственном лице, а боязливо, осторожно, – и дуть на раны, которые Чонгуку, по правде говоря, совсем не щиплет.
– Знаешь, что страшнее всего? – вдруг шепчет Юнги, не отрываясь от своего дела.
Чонгук не шевелится. Вообще. Не потому, что тот практически умоляет, а потому, что не хочет выслушивать нытьё, которое точно последует, если не выполнить его мольбу. Проще сдаться и перетерпеть – это мудрый ход, который Чонгук применяет даже при Юнги. Он никто ему, по сути, и церемониться с ним нет никакого желания, но Чонгук всё равно ждёт, пока тот наиграется, и делает это, естественно, не для Юнги, а для себя самого – бережёт свои силы и нервы.
– Что? – губами произносит Чонгук, и в его интонации слышится ноль интереса.
– Все они… все те семеро, что нас всё время избивают, – Юнги немного ворочается головой на руке Чонгука, устраиваясь поудобнее, и наконец поднимает на него глаза. – Каждый из них ведь чей-то соулмейт… – во взгляде Юнги море обиды и разочарования, но Чонгук, у которого неожиданно щемит сердце от жалости, всё равно молча ждёт, пока тот объяснится, потому что самостоятельно не может интерпретировать смысл его слов. – Возможно, даже мой. Или твой.
Чонгук смотрит на него с какое-то время и плюёт на собственный принцип. В задницу Юнги, в задницу этот разговор, в задницу мысли и выскобленную душу. Он резко достаёт руку у того из-под головы, забив на то, что ему может быть больно, выпрямляется, присаживаясь на место, и достаёт новую сигарету.
– Я предпочту сдохнуть в одиночестве, чем признать такого соулмейта.
Юнги вновь усмехается, не предпринимая попыток подняться, и устремляет взгляд на пожелтевший от разводов потолок.
Он, в общем-то, с ним полностью согласен.
========== Part 2 ==========
– Прячешься? – скалится Хосок, подпирая плечом дерево, прислонившись спиной к которому сидит Чонгук.
– Свалил бы ты.
Чонгук жуёт хот-дог, разместившись прямо на земле. На улице достаточно ветрено и холодно, – дело идёт к зиме, – но для Чонгука приоритетнее тишина и спокойствие на отшибе, чем надоедливые, незатыкающиеся голоса прямо над ухом в тёплой университетской столовой.
Хосоку он рад, примерно как паре по истории – читай как: не рад вообще – и не очень-то понимает, что тот здесь забыл. Наверное, опять поссорился со своим соулмейтом и пришёл сюда ныть, потому что больше негде и некому, но Чонгук эти сопли выслушивать не намерен, поэтому сразу решает показать одним взглядом, что ему до одного места их любовные разборки.
Хосок – нейтральная сторона: его не бьют, не доканывают, но при этом не любят. У него нет проблем с учёбой, как у Юнги, и с дисциплиной, как у Чонгука, но он всё равно пытается соорудить из них нормальную компанию, в которой все будут друг за друга горой и в которой пицца с пивом по выходным и дружные прогулки с походами в кино или клубы.
Хосок любит своего предназначенного и уважает Юнги за его характер и воспитание, а с Чонгуком общается, разве что, из-за жалости. Из-за жалости с ним разговаривает – хотя разговором это назвать нельзя, скорее монологом, – из-за жалости делится учебниками, которые у того вечно вылетают во время драки из рюкзака и приземляются прямо в грязь или в лужу. И по этой же самой причине таскает для него еду из столовой.
– На, – присаживаясь, Хосок протягивает Чонгуку яблоко. – Укуси.
– Чимину отсоси, – Чонгук, не поднимая на него взгляд, продолжает доедать хот-дог.
– Завидовать – плохо, – смеётся тот. – Слушай, дружище, поднимайся, пока не отморозил себе жизненно важный орган.
Чонгук смотрит на него пару секунд, пытаясь понять, тупой этот парень или прикидывается, а потом, осознав, что, вероятнее всего, первый вариант – единственный правильный, закатывает глаза. Хосок к такому поведению привык, поэтому ничуть не удивляется, когда Чонгук всё же поднимается на ноги и начинает отряхивать джинсы от травы и пыли. Делает он это, естественно, не потому, что беспокоится о своём органе, а потому, что хочет уйти отсюда и просто побыть один.
– Не называй меня так. Мы не друзья.
– А вот это обидно.
– Правда глаза режет? – под нос бурчит Чонгук, посильнее укутываясь в толстовку. – Привыкай.
– С таким мудилой, как ты, это будет нетрудно, – Хосок кусает яблоко, провожая взглядом его удаляющуюся спину.
Чонгуку на это ответить элементарно нечего.
Впрочем, не так уж Хосок и далёк от правды.
*
Первое, что Чонгук видит, открыв дверь в туалете, – свечу. Пламя тусклое, освещающее пространство рассеянно, и гаснет, стоит только с размаху захлопнуть дверь. В помещении очень темно, не спасает даже просвет на оконном стекле: солнца нет, на улице очень пасмурно, поэтому свету в этих стенах появиться банально неоткуда.
За подсвечником, около батареи, сидит Юнги; Чонгук узнаёт его по ярко-синим волосам. Тот обнимает себя за колени и сильно дрожит, одетый в одну тонкую серую футболку, на которой красуется маленькое пятно крови – видимо, опять на кого-то нарвался. Батарея не очень горячая, точнее, чуть тёплая, и это неудивительно, что Юнги не может согреться, ведь за окном бушует ураган, а в самом окне щели размером с мизинец, и в общем-то, здесь нисколько ни теплее, чем на улице.
Зато мирно и тихо.
Чонгук не хочет ничего говорить и жалеть никого не хочет. Ему осточертел и Юнги, и его загоны, из-за которых тот постоянно попадает в передряги. На полу, перед ним, валяются пара бычков и пустой коробок из-под спичек: наверняка из-за такого сквозняка свеча гасла уже не один раз, и наверняка Юнги сейчас не в том состоянии, чтобы подняться и сгонять в ближайший ларёк за ещё одним коробком.
У Чонгука в кармане зажигалка и почти целая пачка сигарет, и он не хочет прослыть мразью, как тот, кто отобрал у Юнги тёплую одежду в эту зверскую погоду, а вдобавок разбил только зажившую губу; ему вовсе не трудно скинуть с себя рюкзак, присесть на корточки и один раз чиркнуть зажигалкой, чтобы зажечь этот бесполезный источник света.
– Спасибо, – неразборчиво мычит Юнги, утыкаясь носом в свои колени.
– Заткнись.
Человек всегда склонен помочь другому человеку, когда это ему ничего не стоит. Чонгук не помнит, где это вычитал, и не знает, зачем запомнил, но почему-то обращает эту фразу в действительность, только когда оказывается рядом с Юнги.
С Юнги грустно, сложно и немного опасно. Чонгук понимает, что рано или поздно ему придётся поплатиться за их взаимодействие. Юнги – мишень номер один для каждого обиженного и брошенного, и пока он не встретил своего соулмейта, который будет защищать его, никто не упустит случай запачкать его цветные волосы кровью или метафорически вспороть вены, напомнив, как в этом же университете ненавидели его родителей. Как их били, таскали лбами по асфальту, сдирали камнями кожу и как их разделяли, заставляя презирать друг друга и обходить стороной. Потому что такой союз – бедствие, катастрофа. Потому что о таких парах пишут книги и снимают психологические драмы. Потому что именно такие влюблённые обычным солнечным днём приходят на учёбу с травматами и выстреливают всех, кто над ними издевался, смеялся или хотя бы косо смотрел.
Родители Юнги позволяли бить себя и калечить, а своего ребёнка воспитали, как свою противоположность – вырастили воином, борцом за справедливость. А он теперь должен платить за привитый характер физическим и психическим здоровьем.
Чонгук считает это полной безответственностью с их стороны.
– Прости, – шепчет Юнги.
Чонгуку хочется уйти. Просто встать и уйти, чтобы не видеть, как Юнги строит из себя сильного. Почему-то именно эти моменты переносятся Чонгуком тяжелее всего. Не те, когда Юнги колошматят, как мешок с песком, не те, когда Юнги зашивает собственные раны и шипит от боли, а те, когда он не просит помощи, в которой очень нуждается.
Юнги никогда не плачет, улыбается примерно с той же частотой, но его эмпатия, в отличие от чонгуковой, не плавает где-то на дне и не притворяется несуществующей. Юнги всегда волочит своё тело к Чонгуку, когда его избивают до потери сознания и бросают прямо посреди проезжей части. Даже если не чувствует ног, даже если не чувствует вообще ничего, он тянет его за собой в безопасное место – спасает от гибели. Защищает от смерти. Юнги знает, что Чонгук не поблагодарит и даже руку не подаст, когда очнётся и поднимется, чтобы уйти, но ему и не надо: помощь должна быть безвозмездной – так учили родители.
Чонгука родители учили выживать и не привязываться.
Наверное, в этом их главное отличие.
– Придурок, – губами произносит Чонгук, падая рядом.
Юнги тут же жмётся к нему, почувствовав тепло, – не специально, скорее инстинктивно. И Чонгуку не остаётся ничего, кроме как громко выдохнуть и позволить ему хоть немного согреться. Между ними нет недосказанности, между ними нет чувств – пустота только с тишиной. И темень, слабо освещённая ароматизированной свечкой.
Чонгук достаёт из пачки сразу две – себе и Юнги – и, перехватив его замёрзшую ладонь, вручает сигарету уже раскуренной. Маленькая забота с его стороны кажется Юнги миражом или сном, чем-то очень странным, будто видением из параллельной вселенной, но он всё равно принимает её, а потом улыбается слабо уголком губ – наверное, впервые за последние десять лет.
Если я жалуюсь на отсутствие поддержки, вспоминает Чонгук, это верное свидетельство того, что я её не заслуживаю. Юнги не жаловался ему. Никогда. Он и сейчас не жалуется, хотя у него есть на то все причины. Юнги курит, зажимая фильтр одними губами, затягивается глубоко и выдыхает дым через нос, потому что не способен поднять оледеневшую руку и подцепить сигарету пальцами, чтобы отвести её в сторону. Не способен, напоминает себе Чонгук, но не жалуется.
Прямо на полу лежит расслабленная чонгукова рука, а сам он, закрыв глаза, курит, опираясь спиной и затылком о неровные балки батареи. Юнги не хочется звать его или развлекать разговором, который тот точно не поддержит, поэтому, не спросив разрешения, он аккуратно, на пробу, пытается обнять Чонгука за эту самую руку. В его действиях нет никакого умысла, ему просто жутко холодно, и это единственная причина, которая руководит им: у Чонгука мягкая толстовка, нагретая температурой его тела, к которой хочется прижаться и хоть немного согреться, и Юнги не может упустить такой шанс.
Чонгук, на удивление, не отталкивает. Даже не обзывается, не кидается грубыми фразами и не просит убрать руки. Юнги, конечно, не так тепло, как хотелось бы, но это лучше, чем ничего, да и присутствие рядом человека, пусть этот человек и Чонгук, немного успокаивает нервы.
За окном шумит ветер – Юнги не помнит, чтобы за последние пару лет ветер был таким сильным, – и свеча то и дело гаснет от сквозняка, но Чонгук каждый раз молча наклоняется к ней – медленно, так, будто боится спугнуть Юнги – и вновь зажигает, возвращаясь на место и засматриваясь на маленький огонёк. Оба догадываются, что пары давно закончились, а вечерние элективы подходят к концу, и оба, потушив уже вторую сигарету, чего-то выжидают, не проронив ни единого слова, и даже не пытаются подняться на ноги.
Когда человек нам не нравится, вновь задумывается Чонгук, мы найдем любые поводы отказать ему в помощи, а если нравится, мы всегда убедим себя в том, что ему необходимо помочь.
Чонгук – книжный червь, и только вымышленные персонажи его понимают; так он думал всю жизнь, так спасался от ощущения оторванных с кожей эмоций и так оправдывал своё одиночество. Чонгук – человек, который в своём одиночестве не скучает; так он мыслил всегда, так объяснял свою ненависть к людям и так обосновывал размышления о том, что не нужен ему никакой предназначенный.
Чонгук – изгой; внутри него нет чего-то хорошего, светлого, в нём отсутствует сострадание к другим, – он, как банально бы ни звучало, уже ничего не чувствует. Вот только всё почему-то идёт по наклонной, а на финише рушится, когда Юнги прижимается щекой к его плечу и нечаянно касается его пальцев своими.
Юнги всё ещё дрожит, потому что не может поймать тепло, Чонгук же докуривает третью, последнюю, стараясь особо не двигаться, ибо, находясь в такой близости с Юнги, буквально осязает, что вот-вот взорвётся. Его раздражает, что Юнги касается его, раздражает, что тот дышит рядом и прижимается так отчаянно, раздражает, что молчит и не пытается оправдаться или рассказать, куда опять умудрился вляпаться. Но больше всего его раздражает, что Юнги сидит с ним вместо того, чтобы пойти домой, залезть под тёплое одеяло, выпить какао, или что они там пьют, эти неженки, и заснуть, забыв этот день, как кошмарный сон. Юнги сидит с ним битый час, держится за его толстовку, как за последнюю на планете возможность согреться, и Чонгука безумно бесит вся эта ситуация, потому что они опять здесь вдвоём и опять напоминают каких-то старых друзей.
У Чонгука нет друзей. И никогда не было. Он не верит в дружбу, как и не верит в любовь, и считает подобные связи продуктом романтизации.
Люди могут кричать о морали и нравственности, люди могут собираться парами или компаниями и притворяться, что друг за друга стеной. Люди могут строить из себя кого угодно – друга, брата, любимого и родного – и оставаться при этом лицемерной тварью; Чонгук плавал и знает. Он соврёт, если скажет, что на этой планете есть человек, ради которого он мог бы умереть. Он соврёт, если скажет, что так мыслить и в такое верить – неправильно. Чонгук доверяет только одному человеку – он видит его в отражении зеркала каждый день – и считает, что нет ни причины, ни смысла доверять кому-то ещё.
Юнги для Чонгука – проблема. Не потому, что к нему страшно привыкнуть, а потому, что в нём Чонгук видит себя. Потому что в нём чувствует тот же уровень безысходности – критичный, приближающий к разрушению личности. Чонгук считает Юнги убогим и жалким, а сам он каков? Разве лучше его?
Разве они, как говорил тогда Юнги, не в одной грёбанной лодке?
Мысли путаются, стоит только свече вновь погаснуть, а жидкости в зажигалке – закончиться. Чонгук поднимается на ноги, быстрым движением скинув с себя толстовку, и, оставшись в одной футболке, протягивает её Юнги, который не верит в то, что видит. Ступор – так можно описать состояние Юнги в данный момент, потому что Чонгук стоит и упорно ждёт, пока тот примет его кофту и укутается в неё. А потом, удостоверившись, что Юнги надел её на себя и утонул в ней, безразмерной, срывается с места и резко убегает из туалета, бросив ему под ноги почти целую пачку сигарет.
Помощь – препятствие для существующего или возможного зла, изрёк когда-то Платон. Юнги не верит, что Чонгук и есть это зло, как бы упрямо тот ни пытался доказать обратное, и не хочет искать повод, чтобы принять этот факт. Он видит его настоящего – немногословного, отталкивающего от себя, склонного к грубости и наигранному безразличию, но понимающего, помогающего безвозмездно и делящегося самым последним.
Чонгук лучше его. Лучше всех, кого Юнги знает.
Чонгука хочется уважать, потому что действительно есть за что.
Чонгука хочется спасать, потому что без него не будет причин спасать себя самого.
В Чонгуке океан и море безнадёжности, а в его глазах столько грусти, что, глядя в них, каждый раз поневоле захлёбываешься. Но почему-то так сильно хочется верить, что у Чонгука есть шанс, что он вырвется в лучшую жизнь, в которой не будет ни побоев, ни грязи, ни крови, что пора бы принять уже веру и начать за него беспрестанно молиться: просить найти человека, который сможет заставить его наконец улыбнуться.
Юнги с седьмой попытки добывает искру из обронённой им зажигалки и закуривает. Чонгук оставил ему тепло и свой запах, а сам убежал так быстро, будто внезапно очнулся и понял, что всё это время сидел на полу с таким же отбросом, как сам. И это смешно в какой-то степени: Юнги опять надеялся на понимание или сближение с единственным, кто хотя бы слушает его, а может, даже и слышит, а Чонгук сбежал, оставив свою толстовку без какого-либо намёка, и безмолвно послал его то ли к чёрту, то ли на все четыре стороны.
Это смешно в какой-то степени, потому что Чонгук на самом деле хотел остаться, но предпочёл не видеть в глазах Юнги благодарность или жалость за то, что теперь он, Чонгук, отдавший ему одежду и побеспокоившийся за его самочувствие, сидит и мёрзнет рядом в одной тоненькой летней футболке.
Это смешно, ведь Чонгук испарился не потому, что хотел оставить Юнги, а потому, что понял, что чем быстрее преодолеет путь до дома, по пути окончательно продрогнув от ветра, чем быстрее окажется в своей крохотной тёплой комнате, чем быстрее Юнги увидит через просвет в оконном стекле зажжённый в чонгуковой квартире свет, тем быстрее Юнги сам отправится домой, и тем быстрее он сам согреется.
Вылечив подбитое крыло коршуна, становишься ответственным за его когти. Чонгук не помнит, где это вычитал, и не знает, зачем запомнил, но почему-то татуирует эту фразу на своей черепной коробке каждый раз, когда думает о Юнги.
========== Part 3 ==========
Комментарий к Part 3
Кажется, только ленивый не проинформировал меня о том, что этот фанфик – самый скучный в моём профиле.
