Текст книги "Малика (СИ)"

Автор книги: Аквитанская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Меч и щит, все стандартно, – Тревельян почесывает затылок, и Кадаш, записав данные, отпускает его с миром.

Им всем еще нужно похоронить погибших.

После атаки на Убежище они не успевают это сделать.

Одуванчик – что за глупое прозвище, думает Малика, под стать тем, что придумывает Варрик – подходит к Кадаш во время одной из остановок в Морозных горах. Малика не вылезает из теплых вещей, кутается как может. Она немного приболела после всех своих геройств и только и делает, что жалко хлюпает носом. Гномы обычно не простужаются, но, видимо, Кадаш совсем особенный гном.

– Леди Вестница, – здоровается с ней храмовник. Малика смотрит на него опухшими глазами и кивает, разрешая зайти под навес. – Извините, что потревожил.

– Все нормально, – гундосит Кадаш. – Что-то хотел?

Тревельян вновь мнется, смотря на ее состояние. Выглядит она и правда неважно, до такой степени, что днем ранее ей даже предлагали организовать носилки. Но на деле она чувствует себя лучше, чем кажется со стороны.

– Я просто… Я просто подумал, что, вдруг у меня больше не будет возможности спросить у вас…

– Не тяни. Присаживайся.

И парень осторожно садится рядом с ней на тюк с вещами.

– Вы ведь были на Конклаве, верно?

– Ага, – Малика шумно отпивает от кружки с обжигающим травяным отваром, а затем так же громко втягивает его запах носом. Заложенность чуть-чуть уменьшается.

Утро понемногу вступает в свои права, и скоро вся Инквизиция вновь отправится в путь.

– Моя сестра была там, – произносит Тревельян, зажимая замерзшие ладони между бедрами. Малика смотрит на его сведенные колени и отстраненно замечает, что он худоват для воина.

– Ох. Ты хочешь спросить, не видела ли я ее?

– Да. Мы близнецы, – кивает он и вдруг тихо смеется. – Только она не такая кудрявая.

И Кадаш смотрит в свою кружку и вспоминает. На самом деле, та рыжеволосая девушка – одна из немногих вещей о Конклаве, которые Малика действительно помнит. Последнее ее воспоминание – это ссора с Раном. И все. Даже никаких Андрасте, выводящих ее из Тени.

– Она была магом, да?

– Да. Вы видели ее? – в голосе Тревельяна нет нетерпения, лишь вежливый интерес. Он спрашивает так, будто его сестра и не думала умирать. Так, будто он видел ее только вчера.

– Да. Да, кажется, видела, – кивает Кадаш и снова пьет отвар. Он быстро остывает на морозе. – Даже разговаривала немного.

– О, – видно, что он не знает, что сказать. – И… И о чем вы говорили? Она… Что она там делала?

– Она искала тебя. Спрашивала у меня, не видела ли, – Кадаш аккуратно пожимает плечами. – И командовала магами. Много командовала. У нее громкий голос.

Тревельян вновь смеется.

– Похоже на нее. Знаете, она… Она была одной из тех, кто организовал восстание в Оствике. Я тоже был там. Там была Защитница Киркволла и… и тот маг.

– Андерс? – уточняет Малика.

– Да. Они помогали ученикам. Чтобы они не пострадали. А Эвелин была на передовой, – храмовник вздыхает. – А я сбежал. Это… Это нас обоих очень сильно характеризует. Когда мы поняли, что она маг, мы скрывали от родителей. Почти неделю. А потом, когда ее забрали в Круг, я решил, что стану храмовником. Ну, чтобы защитить ее, если что. Да только она сама всегда могла себя защитить. Была той еще хулиганкой. А потом, вот, восстание. И я опять… Не смог никого защитить. Писал ей, что буду на Конклаве, а потом нас всех увели в Теринфаль. Я даже не успел понять, что произошло. Не успел воспротивиться.

Малика дает ему выговориться, а затем осторожно похлопывает его по колену.

– Не вини себя, парень, – говорит она, чувствуя, как сильно дерет горло болью. – На Конклаве я тоже потеряла хорошего друга. Но это не наша вина. А Старшего. Теперь нам всем нужно хорошенько постараться, верно?

– Да, леди Вестница, – слабо улыбается Тревельян и кивает. Малика улыбается ему потрескавшимися губами в ответ.

И понимает. Впервые за время после Конклава понимает: она здесь, чтобы защитить таких людей, как Максвелл. Переживающих утрату, потерянных, скорбящих. Ослабленных в своем страхе будущего. Она должна дать им уверенность. Быть бесстрашной, не показывать своих сомнений. Даже если ей тяжело. Даже если ей тяжелее всех.

В Скайхолде цветут одуванчики. Говорят, их семена принеслись с птицами. Или с друффало и лошадьми. А, может, с чьей-то одежды. Но это сорняки, так или иначе, и их усиленно выкорчевывают. Вот только безуспешно.

В один из погожих деньков Малика замечает во дворе Тревельяна в окружении ребят из его отряда. На его недавно бритой голове красуется венок из одуванчиков, и он закрывает лицо ладонями, смущенно смеясь. Один из его товарищей целует его в макушку, в середину венка, и Максвелл толкает его, завязывая шутливую драку. Малика глупо улыбается, смотря на это зрелище.

Пару раз она видит Тревельяна в библиотеке. Впервые она застает его там, когда поднимается к Лелиане. Максвелл сосредоточенно читает надписи на корешках и осторожно вытаскивает заинтересовавшие его книги, складывая их в стопку у себя на руках. Его действия привлекают внимание Дориана, и тот высовывается из своего закутка и выдает потрясающе невежливую фразу о том, что чтиво, выбранное Тревельяном, лишит его ума еще раньше, чем лириум.

Максвелл обижается, но просит в ответ совета. Кажется, Дориан оказывается рад ему помочь – по крайней мере, когда Кадаш возвращается из воронятни, они все еще разговаривают.

Позже Кадаш узнает от Каллена, что Тревельян отличился при штурме Адаманта, и почти не раздумывая дает ему повышение и чуть больше солдат в подчинении. Правда, его старые товарищи, даже будучи ниже его по званию, продолжают называть его Одуванчиком.

В Скайхолде они встречаются снова лишь после Халамширала. Об отряде Тревельяна уже ходят небольшие легенды, и Малика приходит к нему в один из вечеров, просто чтобы поговорить. После перехода в Морозных горах они больше не разговаривали.

Максвелл улыбается ей, приглашая присесть рядом с ним.

Он сидит во дворе и собирает какие-то маленькие мешочки, раскладывая их на пеньке – как позже окажется, это обереги для его ребят. Малика садится прямо на землю напротив него и умиротворенно смотрит на его работу.

– Знаете, а ведь из них можно делать варенье, – вдруг говорит храмовник.

– Из кого? – не сразу понимает Инквизитор.

– Из одуванчиков. Садовник неправильно делает, выбрасывая их. Расточительно же, – Максвелл засыпает в мешочек засушенные травы и легкие рунные камешки. – В Круге… В меня был вроде как влюблен один ученик. Однажды притащил три банки варенья, так мы всей казармой растягивали на месяц. В повседневной еде храмовников мало сладкого. Даже по праздникам.

Малика не прекращает удивляться, как у Тревельяна получается говорить о прошлом так легко. Особенно о таких личных вещах. У нее совсем так не получается.

– А что с тем учеником? – интересуется она, следя за тем, как храмовник затягивает веревочку на мешочке и приступает к следующему оберегу.

– Стало? Не знаю. Он не успел пройти Истязания, так что, возможно, если он жив, он сейчас вместе с другими учениками. Защитница Киркволла и Андерс их уводили. Эвелин говорила, что они обещали найти их семьи и по возможности пристроить. Может, он сейчас со своей семьей, – Максвелл пожимает плечами. – Может, нет.

– Ты не волнуешься за него?

Тревельян шумно вздыхает.

– Я за всех волнуюсь, леди Инквизитор. Но так же и свихнуться недолго, если думать об этом постоянно.

Малика поджимает губы. Вот оно что. Она-то постоянно думает.

Их неловкий разговор заканчивается, когда откуда-то из-за спины Максвелла доносится протяжное «Одува-а-ан!», приближающееся с каждым мгновением. Это оказываются четверо мальцов из его отряда, налетевшие на Тревельяна сверху и повалившие его на землю.

Только потом они замечают Кадаш и смущенно лопочут: «Ой, леди Инквизитор, здравствуйте».

Малика улыбается им, но что-то вдруг колет у нее в груди. Они же совсем мальчишки. Им едва-едва исполнилось двадцать.

Малика помнит из личного дела Тревельяна, что тот всего на пару лет ее младше, но он кажется ей… кажется в сотню раз мудрее ее самой.

Солдаты отряхиваются, поднимаясь на ноги, быстро приводят себя в надлежащий вид перед начальством, и Кадаш смеется над ними тепло. Говорит: «У вас же увольнительная, я не ошибаюсь? Не хотите завтра с утра потренироваться со мной?» – и чувствует огромную сопричастность, когда видит счастливые улыбки в ответ.

Никто из ее подчиненных в Хартии не улыбался ей так. Кадаш никогда не чувствовала себя такой важной.

Полноценной тренировки, впрочем, не случается. Половина отряда с утра мучается похмельем и предпочитает со стороны наблюдать за тем, как грозный Инквизитор лупит беззащитного Одуванчика – так они это называют. Тревельян не так уж и плох, но бьет в полсилы, видимо, боясь навредить Малике. Когда она указывает ему на это, он лишь улыбается: «Простите, ничего не могу с собой поделать».

Кадаш запоминает эту улыбку, это лицо в россыпи веснушек. Потому что больше она его не увидит.

В Арборской глуши погибает много солдат, но не катастрофически много, не как в Убежище. От этого так паршиво оказывается видеть рыжую макушку, на которой только-только начали отрастать кудряшки, среди трупов венатори.

Малика думает: несправедливо. Малика думает: а как же легенды о твоем бессмертии, Тревельян? Ты выбирался столько раз, но не смог теперь?

– Инквизитор? – окликает ее Солас. – Все в порядке?

А Морриган советует не задерживаться.

Как им объяснить, что они все только что потеряли? Что угас один из тех, кого Малика клялась защищать? Нет, не поймут. Малика чувствует себя еще более глупой от этих мыслей.

В Скайхолде вырвали все сорняки. Перемыли полы, окна, починили крыши. Крепость замерла в ожидании последнего боя.

Малика просит у Каллена похоронку на имя Тревельяна. У них есть шаблоны на этот случай: солдат слишком много, чтобы придумывать каждый раз разные вступления. Но Малика пишет. Своей рукой. За Эвелин Тревельян, за Максвелла Тревельян. Она пишет о них то, что знает точно: они всегда защищали то, что им дорого, до самой смерти. Друг друга, собратьев-магов, сослуживцев. Малика надеется, что их родители, кем бы они ни были, почувствуют хотя бы каплю гордости за них. Этого хватит.

Кадаш не знает, хороший ли она лидер. Не знает, висит ли на ней вина за убитых солдат и неспасенные деревни. Она не ждет похвалы и одобрения, но хочет позволить себе эту блажь: написать о смерти Тревельяна самой. В ней говорит что-то новое. Что-то, чего прежде в ней не было никогда, а если и было, то только в детских мечтах о рыцарстве.

Когда Малика привязывает похоронку к лапе ворона, к ней приходит запоздалое осознание, что она больше не ломает себя. Что она стала самой собой. И это не только ее заслуга, а всех, кто поддерживал ее на этом пути.

– Мы хорошо постарались, верно? – спросит она у Каллена после победы над Корифеем, и командор чуть замешкается с ответом.

Малика и сама до конца не поймет, о чем она: о спасении мира или о спасении ее самой.

========== Дурная наследственность ==========

У Малики не было отца. Она слышала множество историй о нем, и вряд ли хоть одна из них была в полной мере правдива, но все они сходились в одном – ее отец был безродным проходимцем, в которого так опрометчиво влюбилась Серена Кадаш. Проходимец оправдал свое название и оказался никем иным, как обманщиком. Его имя никто не помнит, и в его существовании с каждым годом сомневаются все больше.

Серена Кадаш всегда очень хорошо умела заметать следы своих ошибок.

В детстве Малика не задумывалась об этом и никогда не понимала, что разговоры о странном пройдохе – это разговоры об ее отце. Перед ней не было примеров других семей, и поэтому особых вопросов не возникало. Ей хватало старого кузнеца Гунмура, что тренировал ее раз пару раз в неделю, но даже его она не считала своим отцом. Малика понимала, что он ее наставник, и не привязывалась с особой силой. Ей было достаточно знания, что у нее есть матушка.

Ей становится недостаточно этого после смерти старшего брата. Его убивают на одной из сделок, и тогда же Малика узнает, что у Эдрика был другой отец.

Малика узнает, что она бастард. Но не само это известие ее поражает, а то, что вскрывается вслед за ним.

Она впервые разговаривает со старожилами из клана. Кто-то относится к ней, как к ребенку, но те, что видят в ней равную, рассказывают страшные вещи, в которые трудно поверить: что Серена Кадаш убила своего законного мужа, чтобы быть с ее, Малики, отцом.

Малике тяжело это осознать. Она сидит с тремя стариками у камина и немигающе смотрит в огонь, пока в ее голове рождаются больные мысли: Серена убила отца Эдрика? Почему брат тогда был так верен ей? Это не укладывается в незрелом четырнадцатилетнем разуме.

– А, вообще, хрен знает, – добавляет вдруг однорукий Лотт, доставая картошку из углей и роняя ее на ковер, обжегшись. – Ровуг-то, эдриков папаша, был тот еще говнюк. Сам неместный, их же по расчету поженили, но зарвался ого-го. Подумал, что раз он мужик в семье, то и весь клан Кадаш теперь ему подчиняться должен. Да только Серена уже тогда всех за яйца держала, и никто его и не думал слушать.

– И, что же, она убила его… – возмущенно говорит Малика. – Только потому, что он пытался забрать власть?

Старуха Сиф смеется над ней, показывая свой беззубый рот.

– Ой дурашка! Што ей еще оштавалось делать? Я так думаю: иштория про любовь-морковь – брехня. Крашивая, но брехня. Никохда она никово не любила.

– Брехня-то может и брехня, – повышает голос Лотт. – Но любовничек-то был. И до смерти Ровуга спокойно себе был.

– Ой, ты видел ево хоть?

– Видел!

– Шаливай больше.

– Да околачивался тут, лис. Заказы брал, мол, деньги нужны позарез. За все подряд брался: трупы таскал, прятал, оружие чистил, даже за бронто убирал. Так, видно, денег когда набрал, тогда и слинял, бросив Серену с брюхом.

– Тах это тот крашавшик? – охает Сиф.

– Да, тот самый, дырявая башка!

– Ох, ну и крашивый был, шельма! А жадница-то какая!

– Да… – вдруг тихо заговаривает третий старик, сидящий позади всех. – Смуглый, черноволосый… Красивый… Как будто и не гном.

Ему согласно кивают в ответ. Малика чуть морщится, недовольная этим разговором, но ничего не говорит. Если ее отец и был так красив, как о нем говорят, она вряд ли пошла в него. Похожа она была, скорее, на какого-нибудь прадеда, кривого и косого, о котором никто не может вспомнить без содрогания.

Так или иначе, она решает: не плевать ли теперь, кто ее отец. Он бросил ее еще до ее рождения.

Малика не пытается искать его – она даже имени его не знает, но много размышляет о нем. Думает, был ли он таким проходимцем, как о нем говорят. Ведь не может же быть так, что оба ее родителя – те еще ублюдки. Это ведь должно значить, что и она станет такой когда-нибудь, а ей этого совсем не хочется. Может быть, с ее отцом что-то случилось? Может, он не по своей воле бросил их?

По мере взросления Малика понимает, насколько наивны были эти мысли. Насколько наивна была она сама. Дело не в том, что ее родители далеки от идеала, дело в том, что глупые традиции твердили, что она обязательно будет такой же.

И Кадаш охотно приняла эту иллюзию, потому что она давала ей оправдание. Позволяла идти на сделки с совестью снова и снова: «Ха! Вспомни моего папашу. О нем говорили, будто он обрюхатил одну половину Оствика, а вторую обокрал. А моя матушка? Убивает всех, кто ей не угоден, а остальных держит в страхе. Ну разве у них могло появиться нормальное дитя?»

Однажды еще до изгнания из клана она стоит перед матерью, полнясь страхами и сомнениями. Серена закуривает трубку, выдыхая терпкий, тошнотворный дым, и не смотрит в сторону дочери. Они остались наедине, а она все равно не смотрит. Не желает смотреть.

Малике хочется с детской обидой произнести: «Ты не дала мне ни единого шанса».

Ей хочется сказать, срывая голос: «Если ты так любила его, почему ты не смогла полюбить его дочь?»

Но она лишь спрашивает:

– Я похожа на отца?

А мать усмехается, косясь в ее сторону:

– Нашла время спросить.

И правда. Какая теперь разница?

– Ты совсем на них не похожа, – говорит Коул почти тринадцать лет спустя, в один из одинаково жарких дней в Западном пределе.

Малика вытирает пот со лба и отвечает тихо:

– Я знаю, Коул.

И добавляет, чуть помедлив:

– Жаль, что тебя не было со мной, когда мне было восемнадцать.

– Когда ты убила в первый раз.

– Да. Жаль. Тяжелое было время.

Они больше не возвращаются к этому разговору. Это старые раны, вскрывавшиеся не раз и не два, но сейчас давно зажившие. Глупости. Малике тридцать два, и она знает, что сделала себя сама. Что никакая наследственность здесь ни при чем.

Может быть, ее отец на самом деле был искателем приключений – не злым самим по себе, просто авантюристом, не привязывающимся к местам и людям. Может, он даже любил Серену Кадаш, просто не мог пойти против своей натуры. Может, он не знал, что она беременна. Может… Это были бессмысленные фантазии, но такие приятные. Малика никогда не злилась на отца. Иногда она думала, как было бы хорошо, если бы он взял ее с собой. Они бы путешествовали вместе, зарабатывали нехитрым трудом, но зато были бы свободны.

Эти мысли не были разрушающими, не приносили боли и вскоре забылись, растворившись под тревогами о насущном. Малика укрепилась в мысли, что отец, скорее всего, умер где-нибудь в подворотне, разделив судьбу сотен похожих на него разгильдяев.

Он снится ей в одну из ночей в Скайхолде. Смуглый, черноволосый. Малика запоминает, что у него красивая улыбка и шершавые руки. Она совсем маленькая во сне, бегает от него по какой-то пристани, а он хватает ее подмышки и кружит. Сажает на плечи, так, что ей становится видно маленький островок на краю моря и стаю чаек. Это редкий ее хороший сон, без крови и смертей. Наутро она спрашивает Соласа, может ли присниться человек, которого ты ни разу не встречал, и маг отвечает, что в этом нет ничего особенного. Воображение способно на многое, а духи и демоны падки на особенно яркие образы.

Малике тревожно и неспокойно. Это кажется ей слабостью. Как же хорошо было жить без снов.

Она думает: все так глупо. Она оправдывает отца, о котором не знает ничего, и принижает мать, каждый поступок которой понимает, как свой собственный.

Она думает: они с матерью похожи. Малика замечает это в совершенно мелких деталях: в своих словах, обращенных к подчиненным, в своих решениях. Даже в своих мыслях.

Ей кажется, это уничтожит ее в один момент. Если она не простит мать, она никогда не простит и себя. Как отражения, они обе боятся слабости и ошибок. Обе слишком привязываются к людям.

И Малика прощает. В ночь перед битвой за Арборскую глушь она в последний раз видит неясный образ своего отца во сне и говорит ему: «Я думаю, она винила себя за твой уход. Считала, что не смогла удержать. Я ее понимаю. Я бы тоже себя винила».

Малика давно не ребенок, обиженный на жестокость мира и несправедливость. Она все понимает. И поэтому больше не может ни на кого держать зла.

========== Мера вины ==========

Было ли в тот день что-либо важнее голосов, шепчущихся, кричащих в душной толпе? Когда они, жители этой сырой деревушки, собрались здесь, чтобы посмотреть на без пяти минут мертвеца, пересуды и общее волнение сплотили их. Они были воодушевлены так, будто бы он был знаменитым проповедником, молва о котором прокатилась через всю Вольную Марку в начале осени. Проповедник этот ходил по деревням в предместьях городов и уверял людей, что Создатель где-то среди них, заглядывает в их лица, следит за их работой, что Он сравним со случайным всадником, просящим у вас воды, а после вновь срывающимся в дорогу. Храмовники объявили проповедника в розыск за ересь, и жители деревушки ждали его теперь, чтобы получить награду за поимку, а не ради красивых речей.

Хартиец, накануне убивший и ограбивший одного из местных, был ничем не хуже. Наказание его, напротив, было более желанным, так как имело оттенок личной мести. Его поимка была быстрой и слаженной: правосудие Тантерваля славилось своей эффективностью и немилосердностью.

Хартия обходила Тантерваль стороной. Малика любила его именно за это. У Шибача, конечно, были связи и в этих краях, но дел здесь она никогда не получала. То, что в один день ей было поручено спасать задницу одного из гномов, было пустяком.

Кадаш все равно его не спасла. Его тело болталось в петле, пока она слушала, как две старушки обсуждают, что приготовить на обед. Один здоровяк из местной дружины смерил гномку подозрительным взглядом, и она подошла к нему поближе, чтобы спросить, кого повесили. Грязь хлюпала под подошвами. Мужик ответил, что повесили «ублюдка из сраной Хартии», и Малика понимающе закивала. Мол, да, сраная Хартия, чего ей не живется спокойно?

Шибач не говнился и не кудахтал, когда Кадаш вернулась ни с чем. Она подозревала, что ему просто нужно было сбагрить ее куда-нибудь подальше на какое-то время. Неизвестно только, ради каких целей.

Грязь точно так же хлюпала под ногами, когда Том Ренье творил свою чушь на глазах у половины Вал Руайо. Грязи много скапливается там, где куча народу, а дождь превращает такие сборища в игру на выживание. Малика пробиралась сквозь толпу, кляня свой рост, и думала зло: тоже мне, висельник нашелся. Ты висельников не видел, мужик. Они молчат и ни в чем не каются. Отбиваются иногда, пытаются сбежать. Хартиец в деревушке под Тантервалем сбегал три раза, а вешали его с переломанными ногами. Он долго-долго умирал. А ты будешь долго-долго жить.

Конечно, в тюрьме она ничего этого не сказала. Они покричали немного друг на друга. Кадаш ударила по решетке, прорычав, чтобы Ренье заткнулся и выслушал ее. Будто бы она невинных не убивала. Будто из-за нее не травились лириумом. Но, естественно, она Вестница Андрасте теперь, и все грехи отмыты. Смотри, Создатель, ходящий средь людей, какая красота. Да хер там плавал.

Разве у магов, у храмовников, у разбойников, которых они убивали, не было семей? Разве их не любили в детстве мамы?

Это, что, ее обязанность теперь, переубеждать всяких идиотов?

Голоса на площади в тот день удивлялись и гневались, но Малика не вслушивалась. Может, кто-то оскорблял Ренье. Может, кто-то рассуждал, что приготовить на обед.

– Если тебе дают второй шанс, так пользуйся им.

У кого-то неспасенные собаки, у кого-то гномы, доведенные до самоубийства. У кого-то мертвые дети, а у кого-то десятки кровавых разборок между кланами Хартии. Но это же так не измеряется. Вина относительна.

Серые Стражи отрабатывают свои прегрешения в Инквизиции. Почему бы Серому Стражу Блэкволлу не продолжать.

Почему бы ей самой, Малике, не продолжать. В конечном итоге, это то, что они все делают здесь. Меняют мир к лучшему. Меняют себя.

========== О гномьих снах ==========

– Здравствуй. – Малика кривит лицо, словно от боли, стоит ей услышать этот голос.

Надия смотрит на нее мертвыми глазами, но лицо ее точно такое же, как Малика помнит. Она думает, что помнит даже слишком хорошо, и ей до звона в ушах стыдно, что она до сих пор не может забыть.

– Ты опять раскисла, – продолжает Надия и слабо улыбается. Непохоже на нее. Странно. Малика думает: не может быть. Она же умерла десять лет назад. – Не понимаю только, почему. Спасаешь чужие задницы теперь, как тебе и хотелось. Тебе платят? Доспехи хорошие. И оружие тоже. А от святош бесишься. Как всегда.

Малика не может произнести ни слова, только смотрит-смотрит-смотрит и щурится, будто на ярком свету.

– Ну чего молчишь? Думаешь, мне легко? – Надия закатывает мутные глаза и вздыхает. Неправильно. – Ничего без меня не можешь. Что собираешься теперь делать? Тебя опять используют. Что Шибач использовал, что эти. Инквизиция, срань, не могли получше название придумать?

Малика прикладывает руку ко лбу. Голова раскалывается, словно с бодуна. Они дома, в Оствике. Почти верится.

– Как будто мать меня не использовала, – все же хрипло говорит Кадаш, и Надия хмурится на ее слова.

– Она тебя защищала. Различай понятия.

– Да ни хера. Нашла себе очередную зверюшку.

– Ты опять нарываешься, – даже не спрашивает, устало утверждает.

Малика не отвечает. Совсем не знает, что сказать. В комнату через окно залетают птицы, кружат. Черные садятся на голову и плечи, становится тяжело. Кадаш пытается отогнать их, а те клюются больно, до крови.

Надия смотрит-смотрит-смотрит. Говорит:

– Она тебя когда-нибудь погубит. Твоя любовь взваливать все на свои плечи.

Птицы выклевывают Малике глаза, и она просыпается. Долго смотрит на светлый полог палатки, по которому стучит дождь. Метка на руке ноет, отдаваясь пульсирующей болью в висках, и гномка морщится, переворачиваясь со спины на бок. Снаружи слышится громкий голос Железного Быка и что-то ответивший ему интендант лагеря.

Когда Кадаш выходит из палатки, дождь уже перестает моросить. В нос сразу же ударяет соленый запах Недремлющего моря, и гномка вдыхает его полной грудью, надеясь унять головную боль и тревогу.

Она не думала о Надии уже порядком… пяти лет, может быть. Ей не хочется думать и сейчас, но это пугает ее так же, как пугает небо гномов из Орзаммара.

Ей снятся сны. Это первый раз, когда она действительно осознает это. Поначалу это было похоже на что-то, что поутру Кадаш не могла вспомнить. Ей казалось, что она просыпалась посреди ночи и говорила с Кассандрой, но утром та отвечала, что всю ночь спала крепким сном. Кадаш даже ловила себя на мысли, что у нее, возможно, провалы в памяти. Это немного тревожило, потому что раньше она не замечала за собой ничего подобного.

Но теперь все встает на места, и в то же время не становится более правильным и понятным. Ведь она гном, а о гномьих снах нужно знать лишь одно – их не должно быть.

Все то время, что они идут к Клинкам Гессариана с заготовленным амулетом, Кадаш украдкой поглядывает на Соласа и поджимает губы. Уж кто, как не он, может объяснить ей, что происходит? Но просить помощи слишком стыдно, думает Кадаш и так ни о чем не спрашивает.

Вероятно, ей снится то, что люди называют кошмарами. Она пытается разобраться в них, но многое забывает: в один из дней ей снится какой-то мужчина, которого она совершенно точно никогда в своей жизни не видела, но ничего больше она вспомнить не может. Кажется, он дрался с ней, а она пыталась убежать.

С ней происходит что-то странное.

Кадаш долго считает, что нет ничего хуже этих проклятых снов, пока не оказывается в плену у демона Зависти. О, определенно есть вещи похуже снов. Вещи, которые роются у тебя в душе и вытаскивают все дерьмо на свет, чтобы ты еще раз посмотрел на него и испытал ненависть к себе.

Ей, похоже, всегда нужно было кого-то ненавидеть. Мать, Надию, себя.

Кадаш груба и некрасноречива. Раньше эту проблему решал алкоголь, развязывавший язык как ничто другое, но в последнее время у нее нет времени на выпивку. Ей снятся корчмы и реки из вина, больше похожего на кровь, и Малика решает, что чуть-чуть эля перед сном избавит ее от кошмаров. Оказывается, наоборот. Их становится только больше. Она просыпается в холодном поту на смятых простынях и не может унять сорвавшееся в бег сердце.

В ту же ночь она будит Соласа. Говорит, что ей снятся сны. Говорит, что ей приснилось, будто она убила каждого в Скайхолде. Будто она убила его. Солас удивлен всего мгновение; он отвечает, что догадывался. Она странно выглядит в Тени, по его словам, наверняка из-за Якоря.

Он говорит что-то еще, Малика не запоминает. Она не может оправиться от фантомного ощущения крови под ногтями – она знает, как это чувствуется, но сейчас ее руки чисты.

Солас говорит ей не бояться. Говорит, что, пусть кошмары и вызывают демоны, она не станет одержимой. Ей нужно вспомнить опыт с Демоном Зависти, и тогда станет легче.

Малика отвечает тихо: «Я и не думала об одержимости. Эти сны… Они просто… Страшные сами по себе».

Она не знает, понимает ли ее Солас. Должен понимать. Он же тоже видит сны.

Когда он вдруг появляется в ее сновидении взаправду, она догадывается почти сразу. И тут же испытывает стыд: это ведь ее сон, и тут и там, несмотря на иллюзию Убежища, созданную Соласом, пробиваются ее демоны, метафорические и настоящие.

– Это оно? – осторожно спрашивает Малика, когда Солас останавливается, разглядывая девочку, замершую между домов. На ней ночная сорочка и волосы заплетены в косички. Ее нетрудно узнать, пусть на ее лице и нет еще ни единого шрама. Она теребит руками подол сорочки и смотрит на них смущенно, побито.

– Да, – чуть запоздало кивает эльф. Он не отрывает взгляда от демона и чуть хмурится. – Но, как я и сказал, тебе не стоит беспокоиться. Мне несложно будет увести ее от тебя.

– Спасибо.

Она благодарит его еще раз, по пробуждению. Солас смотрит на нее задумчиво, а потом говорит, чтобы она обращалась вновь, если у нее будут проблемы со снами. Он делится догадками, что гномы могут переживать связь с Тенью как-то иначе, и просит Кадаш сказать ему, если ее будут посещать какие-то совсем особенные сны.

Малика не особо знает, какие сны особые, а какие нет. Ей порой снилась такая чушь, какой и в Песне Света не встретишь.

Ей часто снится лириум, не красный, обычный, но она решает об этом не говорить. В самом деле, она половину своей жизни только и делала, что видела лириум наяву, неудивительно, что он продолжает преследовать ее во снах.

После истории с титанами Малика спрашивает Соласа:

– Как думаешь, раньше все гномы могли видеть сны?

Он пристально смотрит на нее с мгновение, а затем отвечает, чуть расслабляясь:

– Вероятно. Но, боюсь, это не было теми же снами, что видишь сейчас ты.

– Почему? – она, конечно, знает ответ, но глупо надеется, что услышит другое.

– Та связь с титаном, что мы видели у ша-бритолов, слишком схожа со связью порождений тьмы с Архидемонами. Вполне возможно, что это лишь внешнее сходство, но даже это заставляет задуматься. Я полагаю, если ша-бритолы и видят сны, они связаны только с титанами или с образами, навеянными ими. Тень в этом процессе не принимает никакого участия.

– Это не слишком-то обнадеживает, – нервно усмехается Кадаш. – Но я поняла, о чем ты. Гномы, становящиеся Серыми Стражами, видят сны, но они все равно связаны только с Архидемоном. Это все еще не связь с Тенью.

– Да, – соглашается маг. – Получается, что твой случай уникален в некотором роде.

«Пока со мной Якорь», – хочется добавить Малике, но она лишь кивает в ответ.

Дагна допрашивает ее около четырех часов, когда узнает о снах. Кадаш до сих пор не знает, откуда чаровнице стало об этом известно. Дагна говорит, что ей завидно, а Малика шутит, что она может объесться авварских грибов и тогда словит те же сны наяву. И не надо будет для этого хватать руками всякие сомнительные сферы.