Текст книги "Чудовища (СИ)"
Автор книги: Ada King
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
15 – Костры войны (Михей)
Мученичество, конечно, прекрасная вещь, но у нас дела, которые надо успеть сделать.
© «Страсти по Лейбовицу» Уолтер Майкл Миллер
Монастырь располагался в полудне пути от нашей слободы. Да и то токмо коли ехать туды рысью. У меня самого лошадей-то нет. Йванко Курносый меня подвозил на своей повозке. Погода выдалась та еще: с самого утра еще вродя ничаго, а как отъехали от слободы, начало мести так, что аж подвивало. Я хоть и укутывался в тулупчик, но все равно до костей пробирало. И туман. Впереди широкий круп коня видать, высокую холку – тоже, и даже витые рога за нею, а далее – хоть глаз выколи. И метет.
– Заплутаем, – пожаловался я.
– Не заплутаем! – возразил Йванко Курносый. – Гнедок-то мой дорогу ведает, чай, каждую луну ездим, а бывает и чаще.
Гнедок, может, и ведает, токмо ему и самому не любо. Вон как фыркает да храпит. Несколько раз даже пытался в родную слободу воротиться, но Йванко разве позволит? Ничего бедолаге не оставалось, окромя как вперед переться, супротив метели. Хотя что ему? У него шерсть вон какая, ажно до самых копыт. Не то что у меня. Ему-то, может, и ничего, не замерзнет.
– Коли заплутаем, насмерть в такую метелицу замерзнем, – опять попытался вразумить его я. – Незнамо, найдут ли нас окочуренных, али зверь какой порвет.
– Не заплутаем! – возразил Йванко и погнал Гнедка пуще прежнего.
Ехали мы так незнамо сколько, я все укутывался да по сторонам опасливо поглядывал – чего доброго еще зверь какой кинется. Мало ли ихнего брата туточки? Хотя куды там. В такую погоду нормальные звери по норам сидят.
Посматривал я все на Йванка – и хочется же ему в метель переться? А он и правда курносый, нос на пятачок похожий, и из-под шапки торчат четыре уха – по два с каждой стороны. И длинные же, что у тех осликов, токмо заостренные к кончикам и с косматой шерстью. А на шерсти ажно сосульки появилися. Нет, подумалось мне, ему тоже не хочется, но, вестимо, раз батюшка сказал, значит, надить.
Пока ехали, я замерзшей рукой котомку придерживал и на ней еще одну, помельче. Ту, в которую Любава пирожков мне в дорогу собрала. А времени-то много прошло, полудникать, небось, уже пора наступила. Но в такую метелицу разве пополудникаешь? Пирожки уже, небось, и во льдинки замерзли. Ох, как бы и мне не окочуриться. Сдвинул шапку на глаза и втянул голову в плечи пуще прежнего.
«Как же ты там без меня будешь целую сороковницу?» – вспомнились слова Любавы, и аж слезы навернулись. «Ничего, Любавушка, сдюжим. Ты, Любавушка, не горюй, я же воротюсь. А пока я Ушастого попросил, он тебе воду носить будет. Ну и коли чаго по хозяйству тяжелого надить будет – так ты ему поведай». Изрек так, а самому подумалося: «Ушастый-то, может, и ничего, парень хороший. Токмо, вестимо, одно дело своему по хозяйству помогать, а совсем другое – чужому».
– Тп-р-р-р, – скомандовал Йванко, и конь послушно остановился. – Ну, приехали!
Поправил я шапку и осмотрелся: а и правда, стоят вокруг меня каменные избы. Раньше сказывали, что есть такие на свете, но сам-то я никогда не видывал. Диво-то какое, некоторые еще и многоярусные, высокие. И крыши черепичные хорошо видно, туман-то сошел, а метелица почти утихла, не завывает, токмо снег кружит.
Отвел меня Йванко к наместнику. К тому, значитца, который более всех имеет попечение о благоустройстве братии и обители.
– Как и велено батюшкой нашим, Пахомием, привез я вам нового отрока на сороковницу. Для епитимьи да покаяния, – доложил Йванко, держа шапку у груди.
– Грамотный? – полюбопытствовал тощий пожилой человек со скорбным лицом, что у какого-нибудь заморенного голодом старого мерина.
– Читать-писать умею, – кивнул я, теребя в руках шапку, – матушка научила, царствие ей небесное.
– Хорошо, – изрек он, что-то в пергаментах своих выводя гусиным пером, а потом как прикрикнет: – Брат Иоан, а поди-ка сюды!
Отвел меня брат Иоан в келью: комната размером не более стойла для лошадей. Топчан, маленький столик и мрачный лик какого-то святого на бересте чернилами нарисован да к каменной стене прибит. Маленькое окошко с мутным стеклом плотно прикрыто. И прохладно же, печки-то нет, огонь токмо в общей зале горит, оттуда и тепло. Да разве ж его вдоволь?
– Сегодня можешь отдыхать, послушание тебе настоятель завтра даст, – заметил брат Иоан. – К полуденной трапезе ты уже, пожалуй, припозднился, а к ужину в колотушку позвонят, тогда в трапезную и приходи.
– Куда идти-то?
– Да куда все, туда и ты.
И ушел.
Сел я на топчан и помышляю: ну и дела, сорок дней здесь жить, как же энто сдюжить? Вынул промерзший пирожок из котомки и ну его жевать, да огненной водой из фляги запивать. Так и началась моя жизнь в монастыре.
На следующий день послушанием мне дали работу писарскую в скриптории, то бишь книги древние повторять да для дитев сохранять. А переписывали мы не токмо религиозную литературу, но и все, что опосля Катастрофы уберечь удалось, ибо, как сказывал главный певчий:
– Наш святой долг – сохранить культуру. Культура – это то, что делает нас людьми, ибо что есть человек без культуры? Зверь, не более.
– А что есть энта ваша культура? – полюбопытствовал я.
– Культура – это знание, передающееся от поколения к поколению, дабы обучить младых отроков благоутробным деяниям, – ответил певчий. – А кто культуры лишен, тот есть ламер!
– Что же есть энтот ваш ламир?
– Ламер – это грешный нечестивец!
В скриптории всегда царила тишина и полутьма, токмо свечки помаргивали. Монахи сидели рядочком и аккуратно выводили буквы гусиными перьями на тонких пергаментах. Дали и мне размеченный еле заметными линиями желтый лист, красные и черные чернила да гусиное перо. А переписывал я «Сборник поэзии». Много нового уразумел я за энто время: что поэзия прекрасна, а Пушкин – наше всё!
Так и жили, с утра богослужение, опосля завтрак в трапезной, опять богослужение и в скрипторий до вечера, токмо с перерывом на обед. А после заката ужинать и вечерня. Кормили хоть и трижды в день, да неважно. Каждый день суп из пшенки и крысятины, вроде ничего, да жиденький, не наваристый. Вот дома у меня был суп так суп! Любавушка моя как наготовит из оленины али мяса хрюческой тюки, да овощей всяческих добавит, приправ там – аромат на весь дом! Когда-то, помнится, еще и свинка наша яйца откладывала…
А тут что? Сидишь так за общим столом, из глиняной плошки деревянной ложкой похлебку ешь. Хорошо еще, коли там крысиный хвостик али ребрышки попадутся, али хоть какой кусочек гриба-подснежника, а то, бывает, и вовсе ничаго. И ешь как теплую подсоленную воду, благо еще, коли сухарик какой к супчику дадут.
– А вы, часом, не ведаете, что такое кошек? – тихо полюбопытствовал я у сидящего рядом монаха.
Сам-то он пожилой, выглядит солидно, думаю, должен бы ведать. Да и поговорить хочется, а то на богослужении молчи, в скриптории – цыц! Ни звуку! Хоть в трапезной словом обмолвлюсь, уже как-то легче.
– Что? – поднял косматые брови пожилой монах.
– Ну, вот я недавно переписывал: «Ах, как много на свете кошек, нам с тобой их не счесть никогда. Сердцу снится душистый горошек, и звенит голубая звезда». Что такое горошек, я знаю. Энто горох, растение такое, прикасаешься к стручку, а он лопается, и горошины разлетаются. А кто съест хоть одну – тот и уснет на весь день или даже на два, а то, бывало, и вовсе не просыпались… Ну так вот, а что такое кошек? Еще и говорится, много на свете кошек…
– Может, там имелось в виду окошек? – предположил другой монах, помоложе, что с другой стороны от меня сидел. – Как много на свете окошек?
– Да нет же, – возразил тот постарше. – Кошек – это животное такое когда-то было. Они крыс ловили, тогда же крысоловов еще не появилось.
– Крысоловов? – удивился я.
– Прохфессия такая, – прокряхтел старый монах. – Кто в темноте хорошо видит, тот и крыс хорошо ловит. В тех избах, что побогаче, они, бывает, работают. У нас в монастыре тоже есть, иначе откуда бы у нас похлебка такая наваристая?
Ничего себе наваристая! Али, может, они просто готовят плохо? Вот Любавушка моя, вот она готовила. А я тогда и не ведал, но откуда же мне было знать, что она так ладно готовит?
Помедлив немного, я опять полюбопытствовал:
– А не проще ли силки на крыс поставить?
– Силки?! – поднял кустистые брови старый монах. – Одиннадцатую заповедь нарушить? То разве что мирянам простима такая распущенность духа, монахам же предписано строгое соблюдение заветов! Потому прохфессия крысолова востребована и почетна.
Умолкнув, я вперился взглядом в похлебку. Надо же, силки им не велено. Так разве ж то изобретательство? Силки испокон веков были, и веревочные ловушки, и луки со стрелами. Разве не мой отец учил меня с ними управляться? То умение ведь от дедов-прадедов дошло до наших дней. Оно же все как пращуры завещали.
Однако перечить я не стал. Кто же их, благочестивых, ведает? А ну как еще на одну сороковницу в монастырь запрут. Что же тогда, Любавушку век не видать? Решил я перевести разговор на другое:
– А что бывает такое, чтобы погибшие среди живых ходили?
– Чаго? – совсем удивился пожилой монах.
– Ну, энто, написано же так, вот я дословно все запомнил: «Как тяжело ходить среди людей. И притворяться непогибшим, и об игре трагической страстей повествовать еще не жившим». Так что же, получается, погибшие ходють среди живых, а как они тогда нерожденным повествуют?
– Глупец! – заключил пожилой монах. – Это же метафора! Аллегория!
– Чаго? – не уразумел я. – Кака така алигория?
– Это надо понимать в переносном смысле!
Тяжело вздохнув, я умолк.
Одинаково же ничего не ясно, что за переносный смысл? Растолковали бы по-человечески. Я вот зато полосатую собаку в силки ловить могу, и хрюческую тюку, и какого другого зверя. Ошкурить могу и кожу выделать, шапок нашить, либо каких других одежд. А что такое энти ихние алигории, не ведаю.
– Эй, да ты не кручинься, – придвинувшись, тихо изрек тот монах, что помоложе. – Брат Корнилий только с виду такой строгий. Ты, коли что не уразумел, спрашивай.
– Благодарствую, – ответствовал я так же тихо. – Ну вот тогда хрусталь. Что такое хрусталь? «Невыразимая печаль. Открыла два огромных глаза, цветочная проснулась ваза и выплеснула свой хрусталь».
Про печаль с глазами я спрашивать не стал, а то вдруг опять алигория какая, кто же их высоко образованных разберет? А вот про хрусталь любопытно.
– Видимо, напиток какой, – потер подбородок монах.
– В цветочной вазе? – нахмурился я, а сам рад-радехонький, что не мне одному поболтать хочется.
– Хм, ну, ваза – то сосуд, – с видом знатока начал рассуждать монах, – а коли цветочная, то, может, и не напиток. Но ясно же, что жидкость, коли выплеснулась.
Брат Артемий оказался говорливым парнем. Так мы с ним на каждой трапезе и рассуждали. Коли я чего не ведал, так он мне толковал. Так и словом обмолвимся и понимания древних письмен прибавится. Хоть какая да отрада.
Стал и я ему сказывать, что сам знал. Про Древо Жизни поведал, да только он глаголит, ересь то все. Ересь да мракобесие. Нет никакого Древа Жизни, и снег не цвет его.
– Что же он такое? – полюбопытствовал я.
– Вот сидят ангелы Божии на облаках, и, когда время приходит, тогда они и начинают от туч куски отрывать да на землю бросать, так снег и образовывается. А дождь – то слезы ангелов, что по грешным человечьим душам плачут.
И так мне жалко стало тех ангелов. Что же энто получается? Они из-за нас все время плачут? Артемий все кивал да повествовал о том, как души в пекле мучаются, и ангелы по ним скорбят. А все из-за грехов человечьих. Ну, думаю, энто что же получается? Из-за того, что я колодец сделал, ангелы и плачут? Но ведь не было дождя, что же, зимой люди не грешат? Спросил Артемия, а он крепко так призадумался и глаголит, мол, зимой ангелы слишком снегом заняты, не до того им.
Так мы дни и коротали, от мерцания свечек в скриптории уж и глаза болеть начали. Но энто ничаго, скоро же домой, я в келье своей палку в уголочку поставил и каждый день зарубки на ней делал. И все Любавушку вспоминал, размышлял, как она там без меня? Она же со дня на день родить должна. Али, может, уже и родила? Интересно, сын у меня или дочка? Коли сын, Тимофеем назову, а коли дочка, то пусть Любава имя выбирает.
Я же и Йванка Курносого просил, как родит Любава, то съезди в монастырь да поведай мне добрую весть. Я уж тебе тюку какую али шерстистую куропатку там, ну, какой зверь в силки попадет, такого и принесу. Токмо второго, потому как первого я уже Ушастому обещал. В знак благодарности за службу. А то Любаве же каждый день по четыре ведра воды подавай, она же не токмо готовит, моет да стирает, но и омовение каждый день принимает. Баба ведь. Что с нее взять?
И вот сидел я как-то в скриптории, поэзии энти переписывал и слышу знакомый цокот. Да энто же стук лошадиных копыт по каменной брусчатке, коей монастырский двор выложен! Неужто Йванко приехал?! И не полнолуние, а он же каждое Божье полнолуние ездит, возит, что в монастырь жертвуют. Никак Любава родила!
Ну я из скриптория выбежал и прямиком к нему.
Йванко почему-то не на повозке был, как обычно, а на коне, без седла. И конь его взмыленный тяжко дышал и хрипел. Ну, подумалось, странно, но мало ли что.
– Йванко! Ну что там? Сын али дочка?
А он посмотрел на меня огромными зенками, и от этого взгляда меня холод аж прошиб.
– Йванко! – повторил уже тише. – Не томи ради Бога!
Он к холке коня наклонился и помаленьку сполз долу. Я еле поспел, чтоб, стало быть, не расшибся. А когда подхватил как раз у земли, глянул, а тама кровь. С кое-как перевязанного плеча и по всей груди.
– Йванко!
– Чистокровные, – прохрипел он, отхаркивая кровь. – Вся деревня…
Тут его глаза и остекленели.
Уложил я его тело наземь. Не помня себя, вскочил на коня, погнал его прочь из монастыря.
– Любава! – закричал, несясь что есть прыти галопом.
Хорошо еще, что день был солнечный да теплый, следы на снегу хорошо видно. Я по ним к родной слободе и воротился. Коня чуть не загнал, не доезжая до деревни спешился и побежал.
А там увидал: дома да сараи наполовину сожжены, из многих дым еще поднимается. Видать, не сгорели полностью, только потому что промерзло все. Вокруг ни людей, ни скота. Кое-где тела убитых мужиков только из земли топорщатся.
– Любава! – закричал, подбегая к родной избе, входная дверь-то напрочь снесена была. Взмыленный ворвался внутрь, а там пусто, вещи все разбросаны и очаг холодный.
Любавы нет. Глядь – люлька какая-то, а в ней – младенец. Подошел ближе. Неужто мой первенец? Мертвый! От стеклянного взгляда детских глаз внутри похолодело, словно сердце снегом покрылося. Тимофеюшка-то мой насмерть замерз!
– Нет! – закричал я, что есть мочи и, рвя на себе волосы, бухнулся на колени.
16 – Симбиоз (Ио)
В гибели одуванчика – его бессмертие.
© Эмиль Кроткий
Вместе они решили держаться. Ха! Что, и в туалет вместе? То-то и оно. Жалкие двуногие. Я просунул глаз на стебельке сквозь одно из отверстий, через которые лилась вода в душевой и увидел голого Виктора. Того самого, который старший пилот.
Напевая дурацкую мелодию, он принимал душ. Как хорошо, что с закрытыми глазами! Голый мужик в душе – зрелище, конечно, то еще. Но что поделать, нам, метаморфам, выбирать не приходится. Что шевелится, то и жрем.
Я начал помаленьку просачиваться сквозь несколько отверстий в душевой и скапливаться над головой старшего пилота. А тот все напевал, увлеченно шампуня волосы.
– Дорогая! – неожиданно позвал он. – Потрешь мне спинку?
– Минуточку, дорогой! – ответила Лариса из-за двери.
Вот блин, этого только не хватало!
Я ускорил просачивание через отверстия, насколько мог. И вот к потолку уже крепилась добротная часть моей массы – как раз хватило бы на упитанного лицехвата.
Не теряя ни минуты, я бросился сверху на Виктора. Тот даже понять ничего не успел, не то что пискнуть.
– Дорогой! Я готова!
В ванную вошла ослепительно красивая женщина с черными волосами до плеч, упругой грудью и стройными ногами. Жена Виктора была абсолютно голая и призывно улыбалась.
Стоя под льющейся водой в облике Виктора, я прижал пяткой импланты и подсунул их поближе к стене. Она вошла в душевую, обняла меня и страстно поцеловала.
Мы были огнем под ливнем воды, и огонь бушевал в нас.
Когда эпизод полового размножения закончился, одетая в белый халат Лариса села прихорашиваться перед зеркалом, а я напялил черные штаны Виктора, положил импланты в карман и лег на кровать. Конечно, надо было идти в медицинский отсек, устанавливать себе импланты, но мне хотелось только расслабиться и лежать.
Я лениво просматривал воспоминания Виктора и размышлял о том, что у людей все довольно однообразно: родился, учился, влюбился, женился, работал, умер. Ну да, всегда есть какие-то вариации, но общая схема одна и та же.
– Дорогой, я насинтезировала сырные клецки, как ты любишь, – неожиданно появилась передо мною Лариса и поставила на тумбочку рядом с кроватью тарелку, пахнущую чем-то необычным.
Надо же, сырные клецки. Ладно, посмотрим, что там Виктор любил. Я сел в кровати, оперевшись о стену и взялся за еду. Интересная все-таки штука, это половое размножение. Помимо прямого воспроизводства, можно еще и заботиться друг о друге, разговаривать. Раньше мне клецки никто не приносил.
– Очень вкусно, – похвалил я, а в воспоминаниях Виктора увидел, что у людей так принято. Она делает тебе приятно тем, что готовит еду, а ты ей – тем, что хвалишь приготовленное. Что и говорить, любопытная методика.
Может, сожрать ее? Я окинул взглядом стройную человеческую самку, которая, сидя перед зеркалом, прикручивала сережки к ушам. Вообще-то, сожрать ее не помешало бы. Ну а почему бы и нет? Чем быстрее я расправлюсь со всей командой, тем лучше. Я отложил пустую тарелку на тумбочку.
Хотя нет, сейчас главное добраться до капитана, у него ведь наивысший уровень доступа к местному компьютеру. Всех остальных можно оставить и на потом. Особенно эту. Я еще раз окинул взглядом Ларису. Забавно и весьма необычно то, как самки человека влияют на самцов.
Я встал с кровати и принялся одеваться, увидел валявшийся на кресле плазмомет Ларисы и на всякий случай переключил его на минимум. После чего напялил пояс с кобурой, в которой находился плазмомет Виктора. А вот и еще один трофей в мою коллекцию. Предыдущий я оставил в лабиринтах системы вентиляции.
– Ночь ведь, ты куда-то собрался? – спросила Лариса.
Действительно, ночь. Они живут по двадцатичетырехчасовому расписанию. Дань традиции. Такой режим принят на Старой Земле, вот они и таскают его с собой всюду, где не лень.
– Хочу переговорить с капитаном, – ответил я, надевая кофту.
– Так он уже, наверное, спит! Лучше свяжись с ним по виртуальной связи.
Блин! Ну вот зачем я ляпнул про капитана?! Теперь она что-то заподозрит! Никогда еще я не был так близок к провалу.
– Только что связывался, – солгал я, напяливая на руку фитнес-браслет Виктора, – ему не спится.
Неожиданно я ощутил колющую боль в животе:
– Что это?
– Что? – удивилась Лариса.
– Живот болит, – я нажал несколько кнопок на фитнес-браслете и увидел надпись: «Острый дисбактериоз».
Надо было сразу отключить болевые рецепторы, но у этих существ они являются сигнализаторами неисправности организма. Так что я решил, что лучше сначала разобраться в причине.
– Откуда у тебя дисбактериоз? – удивилась Лариса.
– Не знаю, – ответил я.
Насколько я знал из человеческих воспоминаний, дисбактериоз – это результат гибели симбиотических микроорганизмов в пищеварительном тракте. И только сейчас я вспомнил, что во время быстрой метаморфозы переварил их всех. Иногда такое бывает, особенно у неопытных метаморфов и во время слишком быстрых метаморфоз. Когда спешишь, можешь случайно что-то элиминировать и не восстановить. А спешил я изрядно, ведь Лариса уже входила в ванную.
– Я принесу лекарство, – сказала она, зачем-то взяла свой плазмомет и ушла в ванную.
Вот блин! Не надо было говорить ей про дисбактериоз! Я же сразу преобразовал некоторые клетки внутренней стенки кишечника в микроорганизмы. Надо было раньше это сделать, но спешка, потом еще половое размножение. Совсем забыл.
Как только количество микроорганизмов достигло определенного уровня, боли прошли. Чем отличается Мастер Метаморфоз от дилетанта? Дилетант постоянно упускает «неважные» детали, в то время как Мастер знает, что мелочи создают гармонию, а гармония – отнюдь не мелочь. Это, кажись, еще Микеланджело сказал, тот самый земной скульптор. А ведь как точно.
Удивительная штука симбиоз: разные биологические виды объединяются, чтобы стать сильнее и выжить. В человеческом организме больше микроорганизмов, чем собственных клеток. И все эти существа мирно сожительствуют с человеком, некоторые даже на взаимовыгодных основаниях. Помимо них, у людей есть и многоклеточные симбионты: кошки, собаки, те же илане. А вот у метаморфов… У метаморфов симбионтов нет.
А ведь иногда хочется. Хочется, чтобы кто-то был рядом. Вот, например, Лариса – интересная дама. Пожалуй, не буду ее жрать. По крайней мере, пока что.
Дверь ванной распахнулась, и оттуда вышла Лариса, целясь в меня из плазмомета:
– Медленно, двумя пальцами возьми свое оружие и положи его на пол, – прошипела она, сверля меня злобным взглядом.
– Дорогая, – поднял руки я и невольно попятился. – Ты чего? Дорогая?
– Я тебе не дорогая, тварь! – рявкнула она.
Черт! А ведь если она меня раскрыла, значит, сюда уже спешат другие земляне!
Недолго думая, я выпустил щупальца, а она выстрелила, изрядно опалив лицо Виктора и «его» грудь. Но я все-таки схватил ее щупальцами и поглотил всего за несколько секунд.
Ее одежда упала на пол, а я понял, как она узнала, что я метаморф: в дополненной реальности увидела, что у Виктора статус «не в сети», еще до того как вошла в ванную, вот почему взяла с собой плазмомет!
Там же, в ванной, сообщила остальным, после чего решила меня обезоружить. Какая самонадеянность! И как хорошо, что сразу после полового размножения я додумался поставить ее плазмомет на минимум! Вот черт, из-за этих имплантов столько проблем.
Я еле успел заблокировать дверь, нажав щупальцем несколько кнопок на стене, как снаружи послышался стук:
– Лариса! – сразу несколько голосов. Больше трех.
Что ж, их слишком много, лучше ретироваться.
Войдя в душевую, я начал просачиваться в сточное отверстие.
Окончательно стек в канализацию и поплыл по трубам, а потом выполз из крана старого умывальника в складском отсеке. Мне почему-то было грустно и гадко на душе. Все-таки не хотелось ее убивать. Тем более, я был совсем не голоден, я же за пару часов до того сожрал Виктора.
Кстати про Виктора, раз они знают, что я его поглотил, мне больше не следует принимать его облик. Ну и ладно, я же могу превратиться в любого человека, которого видел хоть раз в жизни.
Недолго думая, я принял облик Диодора и вышел в коридор. Такой наглости я и сам от себя не ожидал. Но мне было совершенно начхать, если бы сейчас на меня напали – я бы, наверное, и не смог себя защитить. Да и не хотелось. Настолько мне было плевать.
Я и сам не знал, почему принял облик именно того занудного старика. Возможно, потому, что он был единственным, кто говорил со мной, после того как узнал, кто я. И при этом совершенно не боялся. Вот бы еще раз поговорить с ним. Даже если бы он опять занудствовал.
Пройдя несколько шагов, я свернул в медицинский отсек и остановился перед роботом-хирургом. Ах да, я же оставил импланты там, вместе с одеждой Виктора. Что же делать, черт побери? Следовало бы сожрать кого-то и вживить себе его импланты, но сейчас я бы не смог сожрать и мышь, даже если бы сильно постарался.
– Чего-то ищешь? – раздалось из-за спины.
Обернувшись, я увидел Диодора.
Ума не приложу, когда он успел войти, вроде как ночь и все спят. Ну, кроме тех, которые побежали спасать Ларису.
– Спросить вас хотел, – неожиданно для себя произнес я. – Почему вы меня не испугались?
– Невозможно до смерти запугать того, кто не боится смерти, – ответил он.
– А что, если я вас сожру?
– Рано или поздно все мы умрем, разве не так?
– Не так! – возразил я, пожалуй, более категорично, чем следовало. – Лучшие достигают Бессмертия!
– Правда? Каким образом?
– Жрут и метаморфируют! Мы, метаморфы, так устроены!
– А что, если никакого бессмертия не существует?
Меня словно молнией пронзило. Внутри аж похолодело. Черт, а я ведь раньше никогда об этом не думал. И правда, что, если…
– Ну и фиг… нет так нет… Тогда я просто умру?
Диодор кивнул, а я выпалил:
– Но тогда какой смысл жить?
– Какой смысл жить, если постоянно боишься смерти? Что есть это твое стремление к бессмертию, если не страх смерти? Но ты стремишься к невозможному. На Старой Земле существует организм, который никогда не умирает, такая разновидность медузы. Ну и что с того? Думаешь, она бессмертная? Нет. Рано или поздно солнце распухнет и сожрет Старую Землю. Но даже если бы она и была бессмертной, то какой смысл в том, чтобы быть примитивным бессмертным существом?
– Я не примитивен, – возразил я.
– Имя-то у тебя есть?
– Ио.
– А настоящий облик?
– Настоящий облик? – нахмурился я.
– Ну, как ты выглядишь на самом деле?
– Не знаю, – от его вопросов я совсем уж растерялся.
Диодор вздохнул и заметил:
– Если хочешь, я научу тебя преодолевать свои страхи.
– Мне проще вас сожрать, – заметил я, хотя мне совсем не хотелось сейчас никого жрать, тем более его. – Тогда я узнаю все, что знаете вы.
– А сможешь ли ты это понять?
– Что вы имеете в виду?
– Есть вещи, до понимания которых надо дорасти, просто узнать о них недостаточно. И вот в этом-то и нужна помощь извне. Если сожрешь меня, ты ее не получишь. Но если тебе действительно это поможет, то давай, жри.
От неожиданности я отступил назад и сменил форму с человеческой на зеленого гуманоида со щупальцами и глазами на стебельках. Однако оставил почти человеческое лицо, хотя и зеленое, но мне важно было сохранить человеческий речевой аппарат и легкие, чтобы продолжать разговор.
– Допустим, вы можете мне помочь преодолеть страх и найти другой смысл. Что для этого нужно?
Хотя и не очень верилось, но все же интересно было поболтать, тем более пока я не голоден. А этот старик казался забавным и очень необычным. Для нас, метаморфов, процесс познания важнее примитивного утоления голода.
– Отказаться от причинения вреда живым существам, – ответил Диодор.
– Так я и не причиняю никакого вреда, – пожал плечами я, – разве поглощение – это вред? Их души ведь живут во мне и достигнут Бессмертия вместе со мной.
– Ты бы хотел, чтобы тебя поглотили?
– Нет.
– Тогда не лги, что не причиняешь вреда.
– Ладно, – вздохнул я. – Но я не могу не жрать.
– Почему?
– Как только перестану – стабилизируюсь в какой-либо форме, навсегда потеряю способность к метаморфозам.
Умом-то я понимал, что не стоит откровенничать с людьми и позволять им узнать обо мне слишком много, но мне хотелось продолжать общение с этим старым занудой. Это было так необычно: человек знал, кто я, и общался со мной, не боясь.
– И что? – нахмурился он.
– Как что?! – возмутился я, взмахнув щупальцами. – А как же Бессмертие? Как Сила? Без способности к метаморфозам я стану слабым и уязвимым!
– Это так страшно?
– Да!
– Вот почему я еще при нашей первой встрече сказал, что ты порабощен жаждой и страхом. Ты правда хотел бы стать бессмертным рабом страха?
– Ну, бессмертным-то чего бояться? – ухмыльнулся я.
– Не существует никаких бессмертных. Ты гоняешься за тем, чего нет. Разве ты видел хоть одного бессмертного?
– Не знаю, – неуверенно заметил я. – Как знать?
– Действительно. Но ведь ты существовал не всегда, разве не так?
– Я отделился от родительского тела много лет назад.
– То есть у тебя есть начало. У чего есть начало, у того есть и конец. Тебе это не нравится? Страшно?
Я молчал. Мне и правда было не по себе. Что, если все эти мечты о Бессмертии – просто фикция? Каждый метаморф живет, теша себя ложными надеждами, и на самом деле рано или поздно умирает.
– Как вы так живете? – ужаснулся я. – Понимая свою смертность! Это же ужасно! Какой тогда смысл в жизни?
– Ио, – он прикоснулся к моему плечу, что было совсем уж неожиданностью. Люди никогда не стремились прикасаться ко мне, если понимали, кто я. – Я тоже когда-то переживал то же, что и ты. Я просто хочу, чтобы ты знал, ты не один. И ты всегда можешь обратиться ко мне, если захочешь поговорить.
Внезапно за дверью послышался шум шагов и я напрягся.
– Черт! Мне пора! – заметил я и рванул в ближайшую уборную.
Подняв крышку туалета, я стал просачиваться в канализацию. Там-то уж меня никто не найдет!
– Когда надоест плавать по канализациям в поисках бессмертия, приходи, – небрежно бросил Диодор, наблюдая за мной.
