Текст книги "Чудовища (СИ)"
Автор книги: Ada King
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
19 – Смерть Анны (Диодор)
Ни одно доброе дело не остается безнаказанным.
© Оскар Уайльд
– Нет, я все-таки не могу понять, – продолжал капитан, сидя за столом в центре управления. – Как? Как вы могли несколько минут разговаривать с чудовищем и даже не попытаться его убить?
– Оно не пыталось убить меня, – пожал плечами я, сидя в кресле напротив.
– А про других вы не подумали? О том, что даже если монстр оставит вас в живых, он может напасть на кого-то другого?
– Это, конечно, было бы прискорбно, – признался я.
– Все это время у вас на поясе висел плазмомет! И вы ни разу даже не прикоснулись к нему! – Тут капитан сорвался на крик: – Он у вас что, для красоты?!!
– Извините, если я…
– Да не нужны мне ваши извинения! Я пытаюсь понять, что за чертовщина здесь творится! Сначала вы притащили на мой корабль черт знает что в виде котенка! Потом этот «котенок» сожрал четырех членов моего экипажа! А вы теперь еще и мило с ним беседуете!
– Вероятно, вы несколько превратно меня поняли, – заметил я. – Вы же сознаете, что в мои намерения не входило причинить какой-либо вред. Я, как скромный служитель Дхармы, придерживаюсь принципа ненасилия…
– Какого еще к черту ненасилия? – снова прервал меня капитан. – А если бы то чудовище кинулось на вас, вы бы и дальше придерживались принципа ненасилия? Смотрели бы, как оно вас жрет? А если бы оно прямо на ваших глазах жрало вашу дочку? Вы бы стояли и скромно придерживались принципа ненасилия?!
Признаться, его нервная манера излагать свои мысли несколько меня обескураживала и приводила в дурное расположение духа. Тем не менее я еще раз терпеливо попытался объяснить:
– То существо, как вы говорите, чудовище, не просто диковинный хищник, а вполне разумная форма жизни. В первую очередь нам следует попытаться его понять и, возможно, попробовать помочь ему измениться…
– Правда?! Измениться?! Нет, серьезно? Вы правда сказали слово «измениться»? И как же вы собираетесь помочь ему измениться?! Если вы попадете в заповедник на Старой Земле и встретите там льва – вы тоже попытаетесь помочь ему измениться? Сделаете хищника вегетарианцем?
– Я не утверждаю, что могу сотворить такое, но сказано ведь, что даже собака обладает природой Будды. То есть у каждого живого существа есть шанс измениться, стать лучше и даже достичь просветления.
– Просветления! – выдохнул капитан и, хлопнув себя по лбу, так и остался сидеть, прикрыв глаза рукой и опершись на подлокотник.
– Как мне видится, Ио не просто кровожадное чудовище.
– Ио? – выпучил глаза капитан, опустив руку.
– Это его имя.
– Ах да! Никак не привыкну, что у этой твари есть имя.
– Ему очень страшно и одиноко. Почему бы нам не попытаться хотя бы понять его?
– Зачем?
– Что, если мы смогли бы установить с ним глубокую симбиотическую связь?
– Он тогда не напал на вас только потому, что не был голоден, ведь до того он сожрал сразу двух человек!
– Искренне скорблю…
– Да плевать! – ударил ладонью по столу капитан и спокойнее продолжил: – Если бы та тварь была голодной, разговор между вами состоялся бы совсем другой! А точнее, очень короткий!
– Это все так, если бы хищник был неразумным, как в приведенном вами примере про льва в заповеднике. Но, как я говорил ранее, мы имеем дело с разумной и очень необычной формой жизни.
– И что теперь? Подружиться с ним и выпустить к людям? Ставить эксперимент? Смотреть, будет ли оно жрать других или станет вегетарианцем?
– Совсем не обязательно. Мы, конечно же, не должны рисковать жизнями других живых существ. Он сказал, что если долго не будет есть, то стабилизируется в той форме, которую примет.
– И что?
– Это значит, что у него есть шанс, разве не так?
– Даже если так, это еще не значит, что он им воспользуется!
– Конечно, – кивнул я, – ведь каждый сам делает свой выбор.
– Сдается мне, он свой уже сделал! Четыре члена экипажа, черт побери! Знаете, как это все видится мне? Вы притащили на мой корабль нечто, что погубило четырех моих соратников! Пока что четырех! Вы мило беседовали с чудовищем…
– С Ио…
– Не перебивать! – гаркнул он и спокойнее продолжил: – Так вот, вы даже не попытались убить ту тварь, чтобы защитить экипаж! Это все будет в моем отчете! И уж поверьте мне, я добьюсь у межзвездного суда Содружества Семи Планет, чтобы вы ответили по закону и возместили весь нанесенный ущерб в максимально возможном объеме! В том числе и семьям погибших!
– Вы свободны поступать, как считаете нужным.
– Больше того! Если что-либо подобное повторится еще раз, и я узнаю, что вы опять мило беседовали с той тварью!.. Тогда вы будете арестованы как сообщник и останетесь под стражей до вердикта межзвездного суда!
Я, конечно, старый дурак. Уж лучше бы я не трогал ту гибернационную капсулу. Но мог ли я так поступить? Нет, конечно. «Кодекс чести космонавта» велит подбирать такие капсулы всегда, ведь их наличие в космосе свидетельствует о том, что находящееся внутри существо терпит бедствие. И кто знает, если не подобрать его, на сколько еще хватит запаса гибернации? А что, если в капсуле сломается что-нибудь?
Тот котик… Что мне было делать? Выбросить его за борт, потому что он слишком странный, а значит, возможно, представляет угрозу? Стремление уничтожать все слишком странное – это ксенофобия. Один из худших грехов согласно Библии Дхармы. Мог ли я поступить так? А тогда, в медицинском отсеке, Ио оказался не таким уж и чудовищем, он вполне себе человек, на подростка похож, испуганного и одинокого подростка. Разве мог я стрелять в такого?
Помню те зловещие сны, когда я еще на планете К-99 служил миссии распространения Изначальной Дхармы. Каждую ночь снилось мне, будто стоит Алекс, муж Анны, на высокой скале, к нему подлетает черное облако, окутывает его и рассеивается. А там, где Алекс был, пустота. Тогда выбегает Анна на ту скалу и прыгает с нее, распростав руки, словно белая птица.
Спрашивал я у духовника своего по голографической связи, что это значит, а он и говорит: «Анна-то твоя в опасности великой, коли не явишься ты к ней как можно быстрее, то и не увидишь ее более». Сказал так и отключился, остался я один в келье в большом смятении духа. Попытался с Анной связаться, а не смог, только и сумел разузнать, что улетела она в научно-исследовательскую экспедицию на планету Земля-12.
Ну, я быстро собрался, взял своего личного робота и на космолет, к Земле-12. Вылетел-то я еще до того, как они к той планете подлетели, и с Алексом беда приключилась. И как же так теперь могло все обернуться, что я своими же руками то опасное существо на «Магеллан» и привез? Когда летел сюда, так надеялся, что смогу что-то изменить, помочь, отвести беду, а получилось… Наоборот? Разве ошибся мой духовник в толковании сновидения?
– Вы вообще меня слушаете?! – рявкнул капитан.
– Конечно, – кивнул я и тут же добавил: – Каждый человек имеет право на то, чтобы его выслушали и попытались понять, Ио не исключение.
– Человек? Вы сказали человек? Ио – чудовище!
– Все мы люди, кто смертен и разумен.
В дополненной реальности выскочил красный сигнал бедствия: Анна! Меня словно током ударило. Сигнал от Анны!
Не сговариваясь, мы сорвались с места и побежали в ее комнату. Чуть пониже стандартной надписи «Нужна срочная помощь!» было указано, что Анна сейчас находится у себя.
Ворвавшись в комнату, мы никого не увидели, кроме тех, кто тоже сюда прибежал: Патрик, синеволосый Макс, четырехногий Пако и тот чешуйчатый красноволосый иланин Зак.
– Что это? – воскликнул капитан, смотря на кровать.
В капельках крови на ней лежали импланты.
– О нет! – вырвалось у меня.
В дополненной реальности я открыл список членов экипажа, и напротив имени своей дочери увидел: «не в сети».
– Он убил ее! – выпалил я. – Мою Анну!
20 – Спасти Любаву (Михей)
Невежество и мракобесие никогда не создавали ничего, кроме толп рабов для тирании.
© Эмилиано Сапата
У новых людей, тех, которые разнообразные, часто бывает, что дети мертворожденными в сей бренный мир приходят. Но оно ведь как: чем больше уродств – тем меньше шансов до юношества дожить. А Тимофеюшка совсем чистеньким родился, так с виду и не скажешь, что из новых. На чистокровного похож.
Мы же новые, не как чистокровные, мы же весь гнев Господень на себя взяли. От того у нас и уродства, и дети мертворожденные бывают. Доколе нам еще страдать за грехи предков?! До Катастрофы же все были как чистокровные. Почему тогда гнев Господень пал не на них? Почему нам страдать из-за черной магии ихней? Или, неужто, энто все мне из-за колодца?
Я огляделся: погода хоть и ясная, но солнце уж к закату клонилось. Я могилку Тимофеюшке у самого края леса выкопал, там и схоронил. Все по христианскому обычаю сделал: тельце в чистую ткань замотал, сверху камней сложил и деревянный крест соорудил.
Взял лопату и обратно воротился. Иду, а сам думаю: заночевать здесь и утром за Любавой отправиться или прямо сейчас и идти? Далеко ли дойду? Они-то все, судя по следам, верховые. А мой конь чуть не помер намедни, до сих пор, небось, в мыле стоит. Привести бы его да сеном накормить.
Только к дому подошел, а из-за него на меня хмырь какой-то выскакивает. Ну, я лопатой как замахнусь, а он и визжит:
– Не бей!
– Никодим? Ты ли это, Ушастый?!
И как я сразу не признал? Уши вон как торчат в разные стороны, заостренные к концам – сразу видно, кто это. Эх, темнота проклятая да неожиданность. Чуть побратима не прибил.
– Я! Я! Древом Жизни клянусь! Вот те крест! – неистово начал креститься он. Да так, что аж тарахтел от налагаемых на себя крестных знамений.
– Как же ты в живых остался? – полюбопытствовал я, опуская лопату.
– Мне-то почем ведать? – развел руками он. – Воскрес?
– Тьфу! – я аж на снег сплюнул и кулак ему показал: – Поколочу!
Он-то помельче меня, сам тощий как щепка, зато уши вон какие – оттого и прозвище Ушастый. Никодим сник, шапку в руках затеребил и говорит:
– А я че? Я ниче! Иду себе, никого не трогаю! И тут откуда ни возьмись орда!
– На конях?
– На конях! – закивал неистово. – Сабли и палки у всех!
– Что за палки?
– Огненные! А из них гром!
– Тьфу! Никодим, ты мне сказки не сказывай! У меня первенец насмерть замерз, а Любаву забрали. Ты ее видел?
– Неа, – замотал ушастой головой, – я все истинно глаголю, как есть! Как все сам видывал! Своими глазами! Вот те крест! – опять затарахтел крестными знамениями он.
– Успокойся! В дом пойдем, печку растопим, успокоишься и поведаешь все по порядку.
Закивал опять неистово.
Я его в дом отправил, а сам за конем сходил. Еле нашел, завел в свой сарай, туда, где раньше козы стояли, воды ему поставил и сена заложил. Коз-то у меня больше и в помине нет – все нечестивцы проклятые украли.
Ну вот воротился я в дом, а Никодим уж и печку растопил. Ну так энто просто, а вот с дверью пришлось повозиться – петли-то с «мясом» оторвали, супостаты. От ведь нелюди! И что им неймется? Приладили мы дверь наконец, сидим у печки, и Никодим все сказывает:
– Я иду, значитца, а они отовсюду шасть! Шасть! И все на конях! И гром! И огонь из палок! – Оттопыренные уши у него так и задергались. Но уже вроде как немного успокоился, сидит у печки, греет руки о железную кружку с горячим чаем.
– Что за палки-то? – нахмурился я.
– А бес их знает! Я раньше никогда таких не видывал! Сказываю же, Михей, от Лукавого они! Палки-то! Никак, черная магия!
– Что же энто получается, черная магия опять в наш мир пришла?
– Почем мне знать? Но выглядит оно так, что да, – кивнул он и отпил из кружки.
– От ведь бесовы дети, – вздохнул я и себе чаю налил. Промерз-то весь до костей, до сих пор никак не отогреюсь. – Так как же ты в живых остался-то?
– А бегу я по селу, и за мной всадник! Так конь меня рогатой головой и боднул!
– И что?
– Ну, я в избу и влетел. А дальше ничаго не помню. Токмо как очнулся в сугробе. Чуть насмерть не замерз.
– Эх, Никодим, – вздохнул я.
– Чаго?
– А ничаго! Темнеет. Спать ложись, я тут на печи, а ты там. Вон топчан. С утра что-нибудь придумаем.
А что тут придумывать? Любаву вызволять надо. Лег я, а сон все не идет. Даром, что уставший. Поспать бы перед тяжелым деньком, да все глаз не сомкнуть. Так хотелось сорваться и ринуться жене на помощь. Но нельзя, за окном вон темно уже, хоть глаз выколи, да холодно и следов совсем не видать. Заплутаю. Так до утра и провалялся.
С утра поднялся, наточил нож, наполнил деревянный тазик водой и начал сбривать с лица волосы. Сбриваю и в воду смотрю – ну, красавец: брови тяжелые, челюсть тяжелая, нос большой. Только над глазами немного волос оставил, но коротеньких, чтобы как у чистокровных, у них же там брови. А, закончив с лицом и шеей, принялся за руки: сбривал там, где одежда не прикрывает.
– Ты чаго? – спросил Никодим, продирая глаза, за окном-то ни свет ни заря.
– Ничаго, бреюсь.
– Зачем?
– Без шерсти я на чистокровного похож.
А о том, что у меня еще и когти на ногах, умолчал. Закончив с волосами, принялся одеваться.
– Зачем на чистокровного? – поднял брови Никодим.
– В поход собираюсь, – изрек я, подпоясываясь и большой охотничий нож на пояс вешая. – Любаву вызволять.
– Ты чаго? – еще больше удивился Ушастый. – Совсем того? У них же магия!
– У них, может, магия, а у меня – крестная сила, – заметил я и поцеловал нательный деревянный крестик, что на шее висел.
– Ты мертвых в нашей слободе видал? Раны их видывал?
– А чаво на их глядеть?
– А того! Их же копьями не кололи, из луков не стреляли! Токмо палки энти с громом и огнем. А какие раны!
– Ты бы их похоронил, Никодимушка, – заметил я и колчан полный охотничьих стрел с луком за спину повесил.
– Тьфу! Не губи ты себя, Михей. Одумайся! Мало ли девок на свете? Давай в другую слободу пойдем?
– Девок-то много, – кивнул я. – Токмо мне, окромя моей Любавушки, никто больше не мил.
Сказал так и из избы вышел.
Может, оно я и зря? Разве ж сдюжу? Один я супротив орды черных магов – где ж такое видывали? Но я уже порешил, а значит, так тому и быть. Любава-то, наверное, все надеется, что я ее вызволю. Не бросать же ее там. Но губить ли себя? А хоть бы и погубить! С хорошего коня не стыдно упасть, а за хорошее дело – умереть!
Седло я в соседской конюшне взял. Оно предыдущим хозяевам уже без надобности. А на моего Гнедка как раз впору. Теперь уже на моего, да. Конь токмо недовольно захрапел и рогатой головой мотнул, когда я его седлал да взнуздывал. А так он смирный, стоит, хоботком сено перебирает, большим глазом на меня косится.
Когда уже верхом выехал, Никодим мне сухарей в мешочке вынес:
– Вот, к седлу привяжи.
Привязал я котомку и сказываю:
– Ну, Никодимушка, не поминай лихом.
И погнал коня галопом.
Следы-то от орды на снегу хорошо видать. И солнышко из-за горизонта выглянуло, токмо туман долиною. Вот нагоню я черных магов, а что тогда? Со всей ордой бороться? Нет, ночью подкрасться, покуда все спят, тогда Любавушку и вызволять. А может, и не токмо ее. Не позволять же христианские души губить. Но в первый черед Любавушку вызволять, а остальных – как Бог даст.
Ехал я по чисту полю, морозный воздух вдыхал, а сам Любаву вспоминал. Оно же как было? Помнится, был я еще молод, четырнадцатый год мне шел, а матушка и сказывала: «Жениться тебе надобно, вон какой парубок ладный. Девки, небось, так и засматриваются!» Может, и засматривались, я же парень был не промах. Токмо я про одну Любавушку и помышлял.
Она-то хоть и из другой слободы была, но я-то тогда давно уже ее заприметил. Как сейчас помню: иду я, значит, по лесу с подстреленной хрюческой тюкой за спиной, а она грибы собирает. И такая ладная, да и я парубок хоть куды! Она тогда, правда, испугалась, но потом попривыкла, разговаривать со мной начала. Я-то в те края все чаще стал захаживать.
Разузнала моя матушка о ней, тогда сватов и выслала, все как у людей, договаривались, правда, долго. Любава же у родителей одна из дочерей осталась. Сестры прошлой зимой от слабянки сгинули. Тогда многие слегли. Мои два младшеньких брата – тоже. Ну да что там, дело-то привычное.
Любавушкины маменька с папенькой меня тогда, помнится, отобедать приглашали. Да все расспрашивали:
– А истинно сказывают, что ты, Михей, охотник ладный? Да на зверя всякого силки ставить умеешь?
– Истинно.
– А что, и оленя краснопятного, и рысь саблезубую изловить сдюжил бы?
На кой черт им олень краснопятный, я не разумел, он же ядовитый, но смело ответствовал:
– Сдюжил бы!
– Так что же, и нам оленя краснопятного и рысь саблезубую изловишь?
Тут я не выдержал и полюбопытствовал:
– Да на кой они вам сдались? То же звери несъедобные, а рысь, она еще и опасная. В силок такая поймается, ее же одними стрелами не убить, а близко подойти кто же осмелится?
– Стало быть, не так уж ты хорош, как сказывают.
Что делать, изловил я им и оленя краснопятного, и рысь саблезубую. С последней, правда, повозиться пришлось, до сих пор шрамы от когтей на груди. Да их за шерстью и не разглядеть. Родители Любавины из шкур себе шуб понаделывали и потом ходили в них всю зиму. Папенька – в шубе из рыси, маменька – из оленя. Гордые и довольные, аки невесть что.
А еще говорят:
– Больно уж ты шерстист, Михей, словно зверь лесной.
А себя они в отражении стоячей воды видывали? У матушки тонкие отростки вместо волос, когда ходит – они колышутся, а у папеньки – шипы да серые пятна по всему телу. И в кого только Любава уродилась?
– Я по Божьей милости, – изрек я, – от морозов лютых хорошо защищен. А с голой кожи что толку? На нее же и одежек не напасешься.
Толковали так долго, да сосватали, и в ту же осень свадьбу и сыграли. Перешла Любава в мою избу жить. Долго Бог нам детишек не давал, токмо спустя три года и отяжелела. Жалко токмо, матушка к тому времени на тот свет ушла. Я-то все думал: наконец внука узрит, радости-то сколько ей будет, ан не сложилось.
Галопом я ехал недолго, конь начал храпеть, и я его в шаг перевел. Хорошо хоть, погода ясная, следы хорошо видать. Отобедал прямо в седле теми сухарями, что Никодим дал, да огненной водой из фляги запил. По дороге куропатку подстрелил. Ехал я, значитца, а они из кустов в небо как сорвутся, только и слышно, что хлопанье крыльев. Ну, я одну и подстрелил, за задние лапки к седлу привязал и дальше поехал. Токмо к вечеру столбы дыма узрел.
Подъехал я к самому лагерю и смело к часовому обратился:
– Истинно ли сказывают, что вы много баб ладных пленили?
– А твое какое дело? Те чо, рыло носить надоело?
– А я охотник местный, тут недалеко изба моя посреди леса.
– И чо? – подбоченился часовой, а сам глядит волком, недобро глядит да хмурится.
– А бабы нет, вот я думаю, зачем вам столько? А мне хоть бы одну ночку с бабой провести. Куропатку дам. – Отцепив от седла, я поднял вверх свою добычу и повел речь дальше: – Я и еще куропаток наловить могу, и хрюческих тюк, и белопятных оленей. Токмо я переборчивый, сам бабу выбрать хочу.
– Ты, мужик, совсем сбрендил, что-ли? – изрек стражник. – Бабу за куропатку, где ж такое видывали?
– Так-то всего за одну ночку-то.
– Да и страшные те бабы, они же вырожденки.
– А коли страшные, так чаго же вы их себе забрали?
– Для Великого Всесожжения.
– Чаго? – поднял брови я.
– Праздник у нас такой, вырожденцев во славу богов сжигать будем, – объяснил часовой.
Тут уж я еле сдержался, чтобы в глаз ему охотничьим ножом не запустить. Сижу в седле, зубами скрежещу. Вот ведь гады!
Подошел к тому часовому еще один, сам высокий, широкоплечий, с окладистой бородой да шрамом через все лицо и глаз белый, где тот рубец проходит. Что-то ему тихо поведал и на меня косо глянул. Перемолвились они, бородач со шрамом мне и молвил:
– Пойдем со мной, охотник.
Ну, я спешился и веду коня в поводе за бородатым. А тот и молвит, шагая:
– Совсем один живешь?
– Ага, – кивнул я.
– И отчего же не женишься?
– Как раз собирался, да не выбрал пока, – сбрехал я, по сторонам опасливо поглядывая.
– Ты, я смотрю, парень крепкий, к нам в рать пошел бы?
– А отчего бы не пойти, – опять сбрехал я.
– А вот и бабы, – отворил он вход в большой шатер. Я Гнедка прямо у входа оставил и внутрь вошел, бородатый – за мной.
И правда, сидят женщины вокруг костра, друг к другу жмутся, большими ланьими глазами на нас зыркают. Все как одна из моей слободы. Тут уж я еле сдержался, чтобы в рыло тому бородатому не заехать. Ну, думаю, держись, Михей. Бери Любаву, и деру!
– Вон та, – показал я на Любавушку.
– А ты, парень, не промах, и глаз-алмаз, – почему-то повеселел бородатый.
– Ну а чо? Ладная баба, а если белопятного оленя изловлю, насовсем мне ее отдашь?
– Насовсем не отдам, – уперся бородатый.
– А если еще хрюческую тюку?
Ох, и недобро же он на меня покосился.
– Две хрюческие тюки! И дюжину куропаток, – добавил я, поразмыслив.
– Не велено.
– Отчаго же?
– Ты, охотник, чистокровный, а она вырожденка.
– И чо?
– Ты сам, добрый молодец, подумай, чо от такого брака родится? Еще худшие вырожденцы. Да и боги тебя покарают за союз с низкородной. Вырожденцы же не люди, это нелюдь! Ты просто нормальных баб еще не видывал. Вот поедешь с нами в город – там такие девки! И все чистокровные!
Тут уж я не выдержал, со всей дури ему кулаком в рыло заехал. Бородатый назад откинулся, в стену шатра так и впечатался. Кровь из носа хлынула и зенки навыкат, что те пятаки. Я Любаву за руку хвать, из шатра и на коня.
Поскакали во весь опор.
И тут среди ясного неба гром. Мой конь завизжал, на дыбки поднялся и оземь! Мы кубарем и покатились. Я быстро на ноги вскочил и смотрю: бегут к нам молодчики, и у каждого по палке в вытянутой руке. А оттуда – огонь! И так меня болью в груди пронзило.
Упал я оземь, рукой за грудь – мокро. Откуда запах крови?
– Михей! – услышал я Любавин голос, и вот она передо мной, но сразу помутнела, и все поплыло куда-то в сторону.
