Текст книги "Посредники"

Автор книги: Зоя Богуславская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Маленькая, усохшая, без возраста женщина пожала плечами:

– С ним говорить еще рано. Да он и не сможет.

– Разрешите хотя бы взглянуть на него? – В голосе Родиона зазвучали явно непротокольные ноты. – Пожалуйста...

– Не знаю, на что здесь смотреть, это не экспонат судебной криминалистики, – сказала врач, сдаваясь. – Минуту, не больше, и в моем присутствии. Только близко не подходите, – добавила она уже в коридоре.

Врач открыла дверь изолятора, и Родион увидел его.

Голова, шея, плечи были забинтованы – все, кроме глаз. Глаза были открыты и смотрели на вошедших не мигая, не реагируя, и было непонятно, узнает Мальцов кого-либо или нет. Так длилось несколько минут. Родион не выдержал.

На улице его охватило паническое возбуждение. Ему захотелось найти Федора Павловича или Олега, затем он бросился в машину, но через два квартала повернул обратно. Он не мог уйти. И не мог оставаться. Все казалось абсурдным, он просто не понимал, что сейчас с собой делать, куда деваться от этого. Он кинулся к телефону; долго набирал какие-то номера. Позже он даже не мог вспомнить, кому звонил. Наконец он добрался до дому и услышал приглушенное «здравствуй» матери.

– Мама, – закричал он, не помня себя, – мама...

Через полчаса он сидел с ней рядом, глядя на ее пальцы, такие замечательные и искусные. Она уговаривала его съесть салат, попробовать малины, она без конца предлагала ему все это, задавая такие малозначительные, не идущие к его состоянию вопросы, говорила ненужные, неважные для него сейчас вещи. Но почему-то именно это оказалось спасительным. И только в атмосфере нерассуждающей материнской любви он снова понял, что люди рождены быть счастливыми и что все в этом мире устроено так, как надо, то есть хорошо и благополучно.

Прошел месяц.

События шли своим чередом. Родион закончил институт и был направлен на работу в районную юридическую консультацию. У Валды настала дипломная практика, в качестве гида она ездила по городу с кубинской делегацией. Все вертелось, бежало, как асфальтовая лента дороги. Впереди и позади него. Но что-то стряслось с ним. Он не мог даже объяснить, что именно. История с Мальцовым сидела в нем, как непереваренная спица в желудке. Никак не мог он вытолкнуть ее из себя. Он знал, что Мальцов в общем-то поправился, хотя что-то еще не восстановилось в левой руке, что парень готовился сдавать в судостроительный институт, а Галя перешла в десятый. Родион сдал по форме все протоколы допроса, уверив себя, что теперь ему нет никакого дела до всего этого. И все же он не мог выбросить их из головы.

Ребята разъехались. На «Крокодил» претендовал теперь только Васек Мамушкин, катавший двух девиц-близнецов – тонюсеньких, светлоглазых, в мини-юбчонках.

– Ты их различаешь, когда целуешься? – считал нужным сострить каждый, кто наблюдал вихревые возвращения Мамушкина во двор.

– Нет, – парировал Васек, – я им флажки прикалываю.

Измаявшись вконец от жары и временного безделья, Родион вымолил у Мамушкина «Крокодил» на три недели. И они с Валдой уехали к ее тетке на Рижское взморье.

В эти первые августовские дни, как засидевшаяся в конуре собака, он вертелся вьюном от утра до вечера. Носился по набережной, встречал знакомых, втягивая их в свои автопробеги, освоение новых безлюдных мест, строя все новые планы. И вправду, он как будто с цепи сорвался. С раннего утра – путешествия, по ночам – танцы, музыка, гулянье вдоль пляжей. Бог мой, как любил он все это – холодную гладь лунной дорожки, бегущей по воде, темные влажные дюны за спиной, как нетерпеливо наслаждался присутствием Валды, ее красотой. Потом он немного успокоился, все вошло в курортную колею, а московские дела – как отрезало.

Стояли необычные для августа в этих местах теплые дни. И теперь, с утра, они никуда не летели, они выбирали дюну подальше от всех, у сосен под откосом, зарывались в песок, пока кожа не раскалялась, потом с шумом и брызгами бежали в море до глубокой воды и плыли, почти касаясь друг друга, молча, сосредоточенно, как зачарованные.

Так было до обеда. Потом они заскакивали в закусочную, проглатывали второе, снова садились в машину и неслись. Каждый раз в другое место. В условиях Рижского взморья «Крокодил» был лампой Аладдина и скатертью-самобранкой, вместе взятыми. Они катали по разным радиусам рижских замечательных дорог – в Сигулду, Майори, на речку Гауя, где в густом сосняке спрятался поселок Мурьяно. Потом, усталые, пьяные от езды, впечатлений и моря, они часами в сумерках лежали не двигаясь, с ощущением безмерного покоя. Она перебирала пальцами песок и сыпала ему на спину, он протягивал руку, дотрагиваясь до ее плеча.

К вечеру собирались тучи, становилось влажно, прохладно, поверх платья она надевала дождевую курточку, ее распущенные пепельные волосы, днем блестевшие как мокрый спелый крыжовник, становились темными, тяжелыми, оттеняя тонкий профиль с острым носом и подбородком.

Ему бы за это время подладиться к тете, договориться, как быть дальше и где развернется их с Валдой совместная жизнь. Но он боялся тетиной суровости и практицизма, ему не хотелось портить объяснениями эти три недели, доставшиеся с таким трудом. Он откладывал разговор на предотъездный день.

В пятницу, когда оставалось шесть дней, Родион увидел у светофора Домского собора спортивную машину. Красная машина шла под номером 60, явственно черневшим на ее боковых дверцах. Через несколько мгновений машина притормозила у тротуара и из нее выскочил Саша Мазурин.

– Ты на гонки? – спросил он, как будто встретился с Родионом на улице Горького в Москве и спрашивает, не выпить ли им пива.

– Гонки? – Родион улыбнулся. Это было в Сашкином стиле.

– Шоссейно-кольцевая гонка. На первенство Союза. Ты что, не в курсе?

Саша показал на крупные плакаты, развешанные повсюду. Они не раз мелькали перед носом Родиона, но он не вник в их содержание.

– Ух ты! – поразился он. – А ты что, выступаешь? – недоверчиво обернулся он к Саше.

– Угу, – кивнул тот.

– Так, может, зайдешь перед гонкой? Ты где остановился? – вскрикнул Родион.

– Нигде, – пожал плечами Саша и показал на машину.

– И ночуешь в машине? – восхитился Родион.

– Естественно.

Он был просто неподражаем, этот Сашка. Ни тени изумления. Ну, подумаешь, встретились. Ну, что особенного – гонки. Сидим в машинах, ночуем здесь же, нормально. Порядок.

– А контрольный заезд?

– Был сейчас. Завтра в себя приходим и изучаем окрестности.

– Так ты что, сегодня и прибыл? Самолетом?

– Да нет же. – Саша улыбнулся и снова показал на машину: – На ней и приехал.

Родион опешил. Значит, 1150 километров без гостиницы, всю ночь и день? Потом контролька, на скорую руку достопримечательности. И на другой день гнать на первенство?

– Именно, – улыбнулся тот.

– Ну ты даешь, – Родион не знал даже, что сказать. – Запиши адресок-то, – заторопился он, вспомнив о времени. – Познакомлю со своей Валдой. Постой, – пришла ему в голову идея. – Говоришь, первенство? В субботу и воскресенье?

Саша кивнул.

– А где?

– Трасса Бикерниеки. Тут недалеко. Любой таксист покажет. – Саша начал садиться в машину. – Я выступаю в воскресенье. – Коренастое тело его с трудом протиснулось в дверцу красного «Москвича». И Родион снова поймал себя на мысли, что это было бы так здорово – трасса, гонки...

Впрочем, само предположение, что Саша может участвовать в гонках, получать призы, всегда казалось Родиону крайне удивительным. По видимости, ничто под луной не могло заставить Мазурина спешить куда-то – тем более к финишу. Вялый, грузный в походке и движениях, он, казалось, не обладал чувством времени и был человеком, сделанным совершенно из другого материала, чем те, что дерутся за первые места.

Для Родиона, стремившегося все охватить сразу, которого всегда куда-то несло, и, уже придя в одно место, он опаздывал в другое, – это Сашино нутро было непостижимо. Саша никогда вообще не спешил. Он мог прийти на минуточку и засидеться до ночи. Перечислять уйму того, что немедленно предстоит сделать, и засесть с ребятами на два часа за дюжиной пива. К тому же в быту Саша начисто был лишен рефлексий. Сидеть на месте или ехать, пойти на фильм или посмотреть футбол? Казалось, вся воля, хватка, талант существуют в нем совершенно для другого, начисто отсеченного от его будничных привычек.

Родиону же, наоборот, все, что он задумывал, надо было делать немедленно, а если уж ему хотелось чего-нибудь, то уж только этого.

Но в результате как-то получалось все шиворот-навыворот. Непонятно как, но Саша Мазурин все успевал: работать, участвовать в гонках, готовить к соревнованиям девять спортивных машин, получать для спортлаборатории новые автомобили, испытывать их и разъезжать в разные концы Союза к разного рода клиентам по рекламациям. А Родион не успевал ничего.

– Если соберетесь, – сказал Саша, прощаясь, – номер мой 00-57. Проба. Порядковый, как видишь, – шестьдесят. – Хлопнула дверца, взревел мотор, и Мазурин сорвался с места.

Рижане восхищенно глядели ему вслед.

...К идее гонок Валда отнеслась равнодушно.

Под вечер они лежали на песке, прислушиваясь к ветру с моря.

– Прекрасно, милый. Поедем обязательно, – сказала она, медленно перебирая кончиками босых пальцев ног кремовый песок. – Только бы долежать так до гонок, никуда не двигаться. – Она дотронулась до него, лениво растрепала волосы. – И ни о чем не думать.

– Тебя что-то беспокоит? – спросил он, поглядев на нее.

– Ну зачем ты так? – вскинула она брови. – Что меня может беспокоить?

На ужин тетя Дайна приготовила вареники с вишнями, испекла необыкновенно вкусный яблочный пирог и заварила кофе как-то по-своему, на пару́, как только истинные кофеманы умеют его заваривать. Казалось, она старалась принять их по-особому.

Поджарая, с выпирающими из-под открытого платья ключицами, она и трех слов еще не сказала за весь вечер. Только угощала, «Ешьте это», «Ешьте то», «Попробуйте печенье и варенье попробуйте», но все это будто относилось не к Родиону, а было формой гостеприимства, традиционного в этом доме. Ни разу тетя Дайна не обратилась к Родиону, не улыбнулась ему, но он все время ощущал ее напряженное внимание к каждому его жесту, слову. Родион, привыкший шумно выражать свои мысли и чувства, никак не мог приспособиться к этой молчаливости. Он степенно жевал пирог и пил кофе, и хвалил все, скучно, прилично, еле сдерживая нетерпеливые вопросы. Ему, к примеру, хотелось расспросить тетю о ее родных детях, сводных сестрах Валды. Он не мог взять в толк, почему о них ни слуху ни духу, а на удочеренную Валду приходится такая всеохватывающая забота тети.

– Где же дочки ваши, – не удержался Родион, – не в Риге?

– Почему же, – пожала плечами тетя Дайна. – Две в Риге. Одна в Ленинграде. А вы что, познакомиться хотите?

– Конечно.

– Они не очень-то любят меня навещать. – Тетя убирала со стола, не поднимая на него глаз. – Все больше я к ним езжу, внуков нянчу.

Она поставила блюдечки для ягод и вынула из буфета вазу с вишнями. Ваза оказалась возле самого плеча Валды. И Родион, ощущая вечернюю свежесть моря, вдыхая пряный запах вишен, исступленно мечтал о вечере с Валдой на берегу.

– Не любят они этот дом, – заключила тетя, пододвигая к Родиону вазу. – Ешьте ягоды.

Родион видел, как изменилось выражение лица Валды, словно тетя сказала о чем-то таком, что положено было знать лишь им двоим. И вдруг он с необыкновенной отчетливостью осознал, что чувствует себя здесь совершенно посторонним. Неожиданно, необъяснимо он понял, что ни в коем случае не хотел бы жить здесь, и это нежелание его – сильнее самой привязанности к Валде. «Чушь, – одернул он себя мысленно, – разве не все равно где – лишь бы вместе». – «Нет, не все равно, – холодно скользнула мысль. – Надо, чтобы и Валда была, и остальное, к чему ты привык... А если остального нет? И ты все поменял – жизнь, окружение. Без матери, без Олега, Москвы, ребят? А туда только наездами, командировками...» – «Нет! – закричало что-то внутри него. – Нет. Почему непременно одно за счет чего-то другого? Только все вместе!»

А Валда любила каждую вещь в тетином доме. С утра она протирала зеленые жалюзи на окнах, стряхивала пыль со старых выцветших штор, выбивала диванные подушки.

Подоткнув подол своего фиолетового в горох сарафана, она бегала босая по дому и, отжимая мокрую тряпку, протирала линолеум. За две недели их пребывания у тети Валда надраила до блеска медную люстру с витражными стеклами и светильники над постелями, убрала цветами комнаты и террасу. Когда она делала всю эту работу, она преображалась, как помещение, в котором зажгли разноцветный фонарь. И отсвет иных, незнакомых Родиону чувств проступал на ее лице, делая его прекрасным и чужим.

Между Валдой и тетей существовала незримая связь, не обозначенная родственными узами, сходством интересов или характеров. В чем она заключалась, Родион не мог бы определить, но это не было просто любовью, уважением или жалостью.

На другой день, когда они лежали на пляже, Родион высказал предположение, что с детьми у тети какие-то нелады.

– Что ты! – засмеялась Валда. – Все ее очень любят, не дождутся, когда она приедет, ревнуют друг к другу. У дочерей детей много, хлопоты, быт, где им сюда выбраться. Вчера я с тетей ездила к Югне, старшей ее дочери, – пояснила Валда. – Знаешь, Югна нашла, что в последние месяцы тетя очень сдала. Вдруг стала старая.

Валда меняла мокрый черный купальник на серый с желтым, прячась за полотенцем. Полотенце обхватило бедра до колен, как туника. Из-под него видны были мокрые голени и ступни, с каплями моря на коже. От сосен капли влаги светились зеленым и переливались, как перламутр.

– Знаешь, – обернулась она, – страшно вот так говорить – «уже старая». А ведь она была очень красивая, тетя Дайна. Самая красивая в здешних местах. Из-за нее чуть не убили дядю Павла, когда она его выбрала.

Она замолкла, улеглась рядом с ним. Потом сказала:

– Оказывается, сегодня ночью тете было плохо. Сердце.

– Почему ты решила? – спросил он.

– Нашла у нее пузырек и кусок сахара. – Валда прикрыла веки, и он увидел, как золотятся ресницы на ее темных щеках. – Я ее приперла, и она призналась. С ней теперь бывают эти сердечные приступы. – Она снова помолчала. – А раньше – никогда. Очень она была здоровая и выносливая. Даже гибель дяди ее не сломила. Только очень стала скрытная.

– С тобой тоже? – спросил Родион.

– Со мной? – Валда помедлила. – Когда речь не о ее здоровье, пожалуй, нет.

– Не расстраивайся, – сказал Родион, – мы уедем, она отдохнет, забот будет меньше.

Валда не ответила.

– Выкупаемся? – предложила она несколько минут спустя.

Валда вскочила, схватила его за руку. И они побежали в воду. Когда они уже плыли назад из далекого моря, тихо, не спеша, почти не замечая взмахов рук, Валда показала на берег:

– Видишь, какие новенькие...

Из-за санатория выглянули разноцветные треугольники и трапеции коттеджей.

– А у тети дом разваливается на части. – Она мерно плыла полубрассом, дыша над водой.

Родион лег на бок, подгребая лишь одной рукой, чтобы плыть с ней вровень.

– И у тети прекрасный домик.

– Ах, что ты понимаешь! Все ветхое, в стенах червяки завелись, двери скрипят от старости. – Она поплыла быстрее. – Здесь нужен хозяин. Мужчина, который бы пришел и все обновил.

На берегу Родион вспомнил:

– А гонки? Я забыл – в субботу или воскресенье?

– На какой машине выступает твой знакомый?

– На «Москвиче».

– Значит, воскресенье, – засмеялась Валда. – Гоночные формулы обычно сначала, потом – «Волги», а потом уже «Москвичи».

На рассвете Валда отправилась с тетей на рынок. Родион проснулся поздно, и впервые ему стало не по себе на этой приморской станции. Как-то скучно и уныло показалось сидеть одному в этом доме на берегу. Он остро ощутил запах сырости, увядания и никак не мог избавиться от него. Вышел во двор, облокотился на железную ограду и осмотрелся. Как нарочно, море было серым, холодным, день обещал быть пасмурным, непляжным. И снова все, абсолютно все в этой пасмурно-серой дымке показалось ему чужим, враждебным. И маячившие вдали лодки, и бредущие вдоль берега отдыхающие, задрапированные с ног до головы, как будто и не было лета, и чайки, не слезавшие с воды в ожидании дождя. И внезапно на него накатило всегдашнее его нетерпение – желание немедленно сняться с места, что-то делать, куда-то бежать. Тотчас. Сию минуту. Иначе с ума сойдешь. И впервые за все эти дни с Валдой он подумал, что – пора и хорошо бы податься в Москву. И снова вспомнился ему Мальцов, и Федор Павлович, захотелось позвонить из Майори по автомату, разузнать, что у них там. Но он не пошел звонить и узнавать, чтобы не сорваться совсем. Он подумал, что осталось каких-то пять дней, и надо побороть этот зуд перемены.

Чтобы как-то разрядиться, он решил выехать на шоссе, где попросторней, не думать о пешеходах и окунуться в скорость. Ну хотя бы в это самое Бикерниеки смотаться. Разведать, где оно находится и в какую половину дня выступает Саша.

Блестящая асфальтовая дорога шла ровной лентой под уклон. Не скидывая скорости и чуть притормаживая двигателем, он выехал в направлении, указанном ему милиционером, на Бикерниеки. И минут через десять дорога захватила его целиком.

Впереди, на горизонте, струились облака, обрамляя туманной завесой асфальтовую ленту в низинах, но он уже убежал из дома, и погода была ему нипочем. Он был – в движении, ветер свистел в ветровике, звучала на включенном «Маяке» танцевальная музыка, и ему вдруг стало весело ехать одному по такой гладкой, прекрасной дороге с предельной быстротой, на какую был способен «Крокодил».

«С тобою связан навеки я, ты жизнь и счастье, любовь моя». Он насвистывал в такт музыке, заряжаясь силой, уверенностью, движение завело его, как часовой механизм, и снова возникло это предчувствие праздника, риска, острых моментов – когда они с Валдой будут смотреть гонки.

Он сразу нашел поворот на Бикерниеки, и вскоре, после свертки за небольшим холмом, открылась полоса соснового леса. В кругу темных вековых сосен шла эта гоночная кольцевая трасса, сбоку, в начале ее, за оградой, образовался городок автомобилистов, охраняемый милицией.

Родион назвал Мазурина, его пропустили.

В каждом углу, ряда в три, четыре, стояли машины разных марок, и издали казалось, что город машин, как пчелиный рой с ульями и сотами, живет своей автомобильной жизнью, не подвластной людям. В каждом синем, вишневом или желтом теле что-то урчало, разговаривало или отдыхало, остывая от пробега. Лишь подойдя вплотную, Родион обнаружил людей, которые ползали, вынюхивали, выстукивали, надраивали свои машины, как врач изучает прочность организма человека, готовя его в дальний перелет. В самом конце, на другой стороне от входа, рядком стояли разных цветов «Москвичи», и под ними тоже «колдовали» перемазанные нигролом люди.

Ни Саши, ни Сашиной машины здесь не было. Родиону говорили: «Он только что был». Или: «Посмотрите на мойке». Или: «Вот его механик». В конце концов ему надоело все это. Он обалдел в чаду стуков, мелькания красок, бензина и решил ехать обратно. Сашин механик напомнил, что они выступают в воскресенье, после гоночных машин.

Родион поплелся за ограду. Сквозь хмурую непогодь на мгновение проглянул свет и тут же скрылся. Потом все чаще облака раскалывались солнечными лучами, и вскоре, как это часто бывает на Балтике, вырулил прекрасный день. Стало жарко, курортно, и все вокруг сразу же преобразилось. Аромат соснового настоя наполнил воздух. Родиону нестерпимо захотелось выкупаться. Он доехал до моря, бросился в воду, в темпе взял стометровку, не обсыхая нацепил куртку, открыл все окна и с удвоенной скоростью помчался к Риге.

В доме все еще было пусто. В дверях торчала записка:

«Родион! К сожалению, не имел возможности ждать. Выступаю в воскресенье, начало гонки в 12.00, а там не знаю. Напоминаю мой стартовый номер – 60 (красный «Москвич-408»), государственный номер 00-57. Проба. В понедельник меня сразу же увезут в Москву, так как сам я буду, видимо, не в состоянии – заболел гриппом. Настроение паршивое. Надежды влезть в первую десятку мало, а дальше пятого – незачем.

Саша».

Разминулись. Родион прошел на кухню, увидел на окне кувшин с молоком и жадно, большими глотками выпил весь, затем поднялся наверх, покрутился, не найдя чем заняться, сбежал в сад, сел в машину и поехал в Майори звонить.

До прокуратуры не дозвонился. Федора Павловича не было на месте. Тогда он набрал номер Олега.

Совсем близко отозвался женский голос, и, только поняв, что «Олега Петровича нет дома», Родион узнал голос.

– Валя? – спросил он неуверенно.

– Я.

– Это Родион. Звоню вам из Риги. Из Риги, говорю. Что ж это он вас оставляет?

– Сама прогнала.

– Ого, – Родион хмыкнул в трубку, – так быстро?

В ответ засмеялись:

– Нет, совсем не быстро. Все утро агитировала в «Снежинку» рубашки сдать. Мне порепетировать надо.

Родион увидел, что пятнадцатикопеечные иссякают.

– А... ну тогда ясно. – Он обнаружил еще четыре монеты. – А что вы репетируете?

– Отрывок. Вернее, сцену.

– Какую?

– «Месяц в деревне» Тургенева. Верочку...

Родион не помнил этой пьесы Тургенева. Он и вообще-то забыл, что Тургенев кроме прозы писал драмы, но на всякий случай прокричал:

– О-го-го! В звезды метите, в Татьяну Доронину? Скоро здороваться перестанете.

– С вами не перестану, – она засмеялась. – А вот он и сам, гуляка поневоле. Хотите с ним поговорить?..

– Что не плавается? – спросил Олег. – Не сидится на курорте?

– Сидится, – солгал Родион.

– А что ж ты трезвонишь, мешаешь актрисам роли репетировать?

– Я вижу, у тебя от этих репетиций телячий восторг. Квартирку-то напрокат сдаешь или навсегда?

– Надолго, – проворчал Олег. – Ну, что там у тебя? Медовый месяц? Смычка с родственниками? Погода-то какая?

– Погода классная. Послезавтра думаем на гонки смотаться. Первенство Союза здесь проходит.

– Да ну? – ахнул Олег. – Врешь небось.

– Очень ты нужен врать.

– Черт дери, везет же некоторым. На гонки, ездят, а тут сиди изучай симптомы по «Болезни Паркинсона» Канделя.

– Каждый выбирает свою судьбу. Был бы поумнее, примотался.

– Ах так. Мы, значит, будем единолично на «Крокодиле» кататься, а вы – «пользуйтесь услугами Аэрофлота»? Шалишь.

– Подожди, – пробормотал Родион, – последние секунды пошли – сейчас позвоню снова.

Он наменял монет и набрал снова.

– Где гонки? Какие гонки? – ворвался в трубку Валин голос – Хочу до смерти! Как вас найти?

Родион прокричал адрес.

Трубку вырвали, и снова зазвучал насмешливый басок Олега:

– Перебьется. Пусть учит свою Верочку... Ну ладно, старик, – бросил он, – потом доложишь в подробностях. Только не заставляй «Крокодила» претендовать на золото.

– Уговорил. Не буду, – засмеялся Родион, – До встречи в столице. Дня через четыре.

Родион повесил трубку. Значит, полная спевка, они с актрисой прекрасно поладили. Репетиция, рубашки, Паркинсон...

Теперь он снова начал маяться. Куда деть себя, что делать, пока она вернется с этого чертова рынка. И вдруг ему дико захотелось позвонить матери.

Этим летом они с отцом снимали в Хлебникове, на Клязьминском водохранилище, дачу, которую Родион присмотрел, когда ездил с Валдой. С каждым годом мать все хуже переносила жару в Москве, растопленный асфальтовый запах, столпотворение людей. Родион вспомнил, что у нее последнее время то и дело немели ноги, ходить ей становилось все труднее. А Родион с этим «Крокодилом» и помешательством на Валде почти не бывал у своих. Чтобы выбраться к ним на дачу, нужен был день или хотя бы полдня. И теперь он чувствовал острую вину и клялся себе, что, вернувшись с Рижского взморья, будет навещать родителей не менее двух раз в неделю.

Он набрал московский номер. Естественно, никого. Он уже собирался повесить трубку, когда раздался щелчок и явственный голос матери, как будто рядом, откликнулся:

– Алло. – Она отдышалась и повторила: – Алло?

– Ты, оказывается, в городе? – закричал он. – Вот сюрприз!

– Только что приехала. Прямо от лифта. – Она помолчала, снова переводя дыхание. – Ну, как ты там, сыночек? – Она еще помолчала, потом спросила совсем тихо: – Женишься?

Боже мой, как она сказала это «женишься»! Он ведь, собственно, еще не женился, он только собирался. Уехал на взморье просто так, заслуженный отдых после института... А они небось с утра до вечера толкуют с отцом про Валду, женитьбу.

– Не сейчас еще, – добавил он поспешно.

Мама подышала в трубку. Казалось, она присела.

– Тебе удобно говорить? – сказал он. – Ты не устала?

– Я – в кресле, – отозвалась она. – Слушаю тебя.

– Скоро увидимся, – закричал он. – Через пару дней. Он почувствовал, как она облегченно вздохнула.

– Приеду и сразу в Хлебникове

– Сначала сюда позвони, – проговорила она очень тихо. – Мне что-то нездоровится. Папа уговаривает побыть здесь.

– А... хорошо. Позвоню сюда, – сказал он, и сердце его заметалось. – Так я тебя еще завтра наберу, хорошо? – Он сделал бодрый голос. – Надеюсь, ничего серьезного?

– Что ты... какое серьезное – переутомление. – Она тихо засмеялась. – Не торопись, погуляй на взморье.

– Хорошо, хорошо, – отмахнулся он.

– Тут тебе звонили, – протянула она. – Сейчас я посмотрю. – Зашелестела бумага, и после паузы она сказала: – Федор Павлович и Рожнова.

– Рожнова? Это кто?

– Она телефон оставила, срочно просила позвонить, – удивилась мать.

– Когда?

– Вчера. Вот. – И она назвала номер.

– Ну, пока, – сказал Родион, машинально пытаясь запомнить телефон. – Береги себя. До скорого.

– До свидания... – Она помолчала, потом добавила глухо: – Если соберешься жениться, уведоми все же.

Родион ощутил острый стыд, что поторопился закончить разговор, и, только повесив трубку, понял – боялся забыть номер телефона.

«Рожнова», – проговорил он вслух, шагая по коридору, и вдруг понял: Рожкова, а не Рожнова, Галя. И сразу память вытолкнула наружу и облекла в линии и краски облик непутевой подруги Мальцова. Белокурые спутанные волосы, вспухшие губы, зареванные кроличьи глаза.

Он вернулся, наменял монет на три рубля и пошел в кабину.

Федора Павловича опять не было. Ни дома, ни в прокуратуре. Странно. Он стал набирать Галю Рожкову.

Она отозвалась сразу же, как будто дежурила у трубки.

– Сбруев говорит, – сказал Родион без предисловий, – вы просили позвонить?

– Да, да, – заторопилась Галя, – думала, может, вы в курсе...

– В курсе чего?

– Его местопребывания, – она затихла. – Ну, где он сейчас.

– Кто – где?

– Ну, Вася...

– Да вы что? – разозлился Родион. – По-вашему, я его за собой вожу.

– Извините, – голос Гали упал, похоже было, что сейчас она разревется.

– А домой не наведывались? – сжалился Родион.

– Нет его дома, – прошептала она. – Вася совсем исчез.

– Как это?

– Так. – Галя протяжно всхлипнула. – Уже две недели. – Она зарыдала в голос.

– Ну, будет, будет вам, – Родион пытался собраться с мыслями. – Что вы панику разводите? Попробуем выяснить что-нибудь.

– Проходу мне нет во дворе, – задохнулась Галя.

– Ладно. Позвоню я вам. Завтра.

И Родион бросил трубку.

Да, снова история Мальцова настигла его, но Родион почему-то был уверен, что на сей раз ничего такого не случится. Через день, другой ее Вася объявится как миленький.

Он снова, почти машинально, набрал прокуратуру.

– Федор Павлович! – закричал он радостно. – Это я, Родион Сбруев. Я – из Риги.

– Ну и отдыхай, – спокойно пробасил голос шефа.

– Я думал, срочное что...

Федор Павлович кашлянул.

– Нет, пока справляемся. Были тут уточнения. По Мальцову...

– А где он сейчас? – заорал Родион, не обращая внимания на издевательское «пока справляемся».

– Рыбку отлавливает на Оке. Приходил за справкой.

– А-а... И надолго он туда?

– Не спрашивал. Думаю, насовсем.

Они попрощались.

Успокоившись относительно Мальцова, Родион сел в машину и сразу же забыл о нем. Он медленно тащился на второй скорости по закоулкам Майори.

«Переутомление», – вспомнил он слова матери. Какое же переутомление, если они уже месяц на даче? Свежий воздух, канал рядом. Может, жара на нее действует? Или другое что. Значит, она уже женила его и обиделась. Действительно, вышло вроде как тайно или исподтишка. Нет, пора, пора все продумать и объясниться. Поговорить с тетей, как они с Валдой будут жить, про это пресловутое будущее, которое он так не любил программировать.

Он мотался под солнцем два часа. «Крокодил» прокалился и тяжело дышал. Влажная испарина лежала на окнах. У какой-то свертки на море он остановил машину, кубарем скатился с откоса, скинул еще не просохшую рубашку и снова бросился в воду.

Далеко в море он пришел в себя.

Чем дальше отплывал он от берега, тем неотвязнее обступали его мысли о хлопотах в связи с женитьбой, о проблемах, которые поставит перед ним тетя Дайна. Брак. Что это такое? С чем решающим для него самого связан подобный союз? Меняет это что-либо в человеке – в его распорядке жизни, психологическом климате? Его отец, допустим, женился на матери, когда им было по двадцать четыре года. Сразу после института. А вот Мальцову нет и девятнадцати, и он бы ждал Галку, если бы не ее фортеля. Она же в шестнадцать или семнадцать уже схитрила, обманула, да еще подло использовала его чувство. Родион попытался вспомнить разные другие браки. Друзей, знакомых. Что же это такое сегодня? Брак не «по-итальянски», а по нашим условиям. Что он дает и в чем его преимущества перед вольготной твоей жизнью? Он вспомнил, кажется у Апдайка, что-то вроде: «есть странное свойство всякой сильной и необычной любви избегать брака» или «страшиться брака»...

Теперь он уже плыл в привычно силовом стиле, изредка оглядываясь. Берег позади казался бело-розовой окантовкой бирюзового блюда, а вдали бежала гладь моря, пустынная и безмерная. Лишь какая-то лихая парочка, заплывшая за буй на водном велосипеде, вертела ногами и, казалось, не двигалась с места.

Нет, все это не то, не то... Есть иное неодолимое стремление – завершить любовь непременно браком. Как будто человека помимо воли влечет связать с собой другого – через быт, детей, общность впечатлений, не оставив ничего скрытого, неузнанного. Хотя именно для любви, как и для всякого чувства, абсолютно невозможна несвобода.

Где же эта грань, думал он, между готовностью все разделить с Валдой и желанием оградить свою жизнь от любого вмешательства? Между попыткой сделать для нее все, даже несвойственное себе, и опасностью саморазрушения. Наверно, определить эту грань и значит избежать столь частого краха, этого стереотипного раздражения, с которым многие супруги со стажем говорят друг с другом на людях. А вдвоем? В дороге? За столом? Каждый раз подобное приводило его в ужас. Он спрашивал себя: «Зачем они вместе, в этом постыдном каждодневном препирательстве? И какое количество нервной энергии уходит у них на все это? Не проще ли разбежаться и сохранить свободу?» Нет, у них с Валдой не может быть даже отдаленно похожего на это.