Текст книги "Посредники"

Автор книги: Зоя Богуславская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Затем он подумал о матери и осудил ее за то, что она притащилась на суд, накрасив губы. Не понимает она, что ли, что его ответы и все, что по ниточке будут здесь разматывать, совсем не для ее ушей? Пришла бы на оглашение приговора через пару дней. Ей и этого бы с лихвой хватило. Но когда он вгляделся в лицо матери и увидел, как она опухла, порыхлела за время, прошедшее с последнего свидания, как малиново-красны ее веки, то невольно ответил на ее виновато-умоляющий взгляд.

Соня сидела позади всех, на задней скамье, и лицо ее ничего не выражало. Он всегда удивлялся непроницаемой тяжеловесности ее взгляда, улыбки. Казалось, лицо это не имело никакого отношения к тому, что происходило в душе. Никакой зависимости. Он судил о ее чувстве к нему только по ее поступкам. Пять с половиной месяцев назад она ошарашила его тем, что хочет оставить ребенка. Теперь беременность была заметной, и Никита думал о том, что, услышав приговор, она поймет, что уже поздно что-либо изменить. В последнее время в ней ощущалась особая отгороженность от внешних событий, свойственная беременным женщинам, когда внутри них происходит непонятная работа другой жизни. Может быть, именно она, эта отгороженность, даст Соне силы вынести весь ужас человеческих и гражданских обвинений, которые посыплются здесь на него. Он жалел сейчас Соню, боялся за ребенка, которому придется дышать отравленным воздухом известки, сырой штукатурки и судебного разбирательства. Но и только. Сейчас и это тоже не трогало его по-настоящему.

– Подсудимый, встаньте, – услышал он голос судьи и понял, что оглашение обвинительного заключения окончено и для него тоже все кончено. Все, что было до этого. И отдых, и наблюдения, и вольные его мысли о своей и Сониной жизни. Настала минута, которая ляжет железной плитой между его прошлым и будущим.

Как в тумане отвечал Рахманинов на вопросы, отчетливо осознавая лишь, может, два-три момента. Они касались не подробностей, хотя интереснее всего для окружающих были именно подробности, а общих черт его жизни, когда судья или прокурор пытались нащупать связь между происшедшим ночью в гараже и всей предыдущей жизнью Рахманинова. Он вышел из своего отупения, когда прокурор вдруг спросил:

– Для чего вы сочиняли версии, которые заведомо были ложны? На что вы надеялись?

– Не понимаю вопроса, – попытался отделаться Рахманинов.

– Я уточняю. Вы надеялись на то, что переложите вину со своих плеч на другие? И уйдете от ответственности?

– Ничего я не надеялся. Я просто сочинял, чтобы отвязаться от расспросов.

– Боже, – услышал он голос матери, – что такое он говорит?

В зале произошло легкое движение.

– То есть попросту лгали? – уточнил прокурор.

– Назовите как угодно. Я выдумывал что попало.

– Для чего? Вы надеялись уйти от приговора?

– Никуда я не хотел уйти, – раздраженно огрызнулся Никита, – мне легче было говорить на другую тему.

– Не дерзите суду, Рахманинов, – сердито обрывает его судья. – Для выяснения истины вы обязаны подробно отвечать на все вопросы.

– Я уже все рассказал на последнем допросе. Зачем заново копаться в этом?

– В суде вопросы могут задавать только  в а м, – резко парирует судья. – Вы не имеете права задавать вопросы. Потрудитесь  и з л а г а т ь  ф а к т ы, а уж суду позвольте их оценивать.

– Виноват, гражданин судья, – равнодушно извиняется Рахманинов.

– Разве вы не понимали, что врать безнравственно? Вы что же, всегда врали? – продолжал свое прокурор.

– Если надо было. Что тут особенного? Многие врут, и я тоже.

– Для чего вы лгали?

– Это очень украшает жизнь. К примеру, если ты скажешь женщине, что без ума от нее, жить без нее не можешь, ей хорошо и к тебе она отнесется теплее. А если правду...

– Ваша философия нас не интересует, – перебивает судья. – Отвечайте на вопросы.

– Вот вы связаны узами брака с Козыревой, угнали ради нее машину, – монотонно продолжает обвинитель, – значит, вы любите ее?

– Нет.

– А что же?

– Это был расчет.

– Какой?

– Женитьба помогала мне освободиться от родительской опеки. Козыревой было хорошо, а мне удобно.

Прокурор задумывается.

– Скажите, а сейчас вы тоже лжете?

– Сейчас я говорю правду.

Потом пошли какие-то уточнения, и снова он отвечал механически, отключив эмоции и мысли. Волна тупой ноющей боли захлестнула его. Он вынырнул из нее, когда услышал:

– Вы пытались лишить жизни человека, хорошего, ценного для общества, из-за машины, – уточнил прокурор. – Вы что же, считаете, что ради исполнения вашей прихоти можно отнять жизнь у человека?

Рахманинов не реагировал, до него дошел лишь конец фразы. Прокурор повторил вопрос.

– Это вышло случайно.

– Случайно? Как же вы могли «случайно» нанести множество ударов по голове и спине гаечным ключом? Чтобы отнять машину и увезти ее, вам достаточно было одного-двух ударов, а вы продолжали зверски избивать свою жертву.

– Я не собирался отнимать у него машину.

– Но вы ее увели. Как же можно объяснить это?

– Это уже потом. Когда я думал, что все кончено. Мне уже было все равно.

– Значит, вы уверяете, что не собирались угонять машину Мурадова, когда начали избивать его?

– Нет. Просто увидев, что он лежит без движения, я уж заодно прихватил и машину. Мое дело было кончено.

– Как же связать показания вашей жены Козыревой о том, что вы поехали в Москву за машиной, с тем, что вы не собирались, по вашим словам, брать машину?

– Я собирался достать машину у отца или у кого-нибудь из друзей. Я обошел многих до этого, но мне не повезло.

– Значит, вы просто так, без всякой корыстной цели, избили хорошего человека?

– Он не был хорошим человеком.

– Это по-вашему. А по отзывам всех, кто его знал, он был честным, прекрасным человеком.

– По отзывам всех, кто знал меня, я тоже был неплохим человеком.

– Не дерзите, Рахманинов, – опять предостерег судья. – Отвечайте на поставленный вопрос. Объясните, за что конкретно вы избили Мурадова?

– Не могу объяснить, но только не из-за машины.

– Значит, если бы возобновить ту ночную ситуацию, вы повторили бы то же самое?

– Сейчас нет.

– Что изменилось?

Рахманинов молчит.

– У меня больше пока нет вопросов.

Прокурор захлопывает блокнот, смотрит на судью. Никите кажется, что лицо его говорит: как я ни стараюсь быть спокойным, но вы сами видите...

– Гражданин Рахманинов, – обращается к нему судья, – вы усугубляете свою вину отказом отвечать. Вы признались в своей вине. Ответьте теперь суду, почему вы раскаиваетесь в содеянном?

На мгновенье в голосе судьи Никите слышится что-то отеческое. Он чувствует, как покрывается испариной. Зеленые круги медленно плывут перед глазами, и впервые память касается того, что предшествовало драке. Если бы даже он рассказал об этом, ничего бы не изменилось. Ни для кого из них. Разве что для Сонькиного ребенка.

– Потому что теперь я дорожу своей жизнью, – говорит он раздельно, – а тогда я ее ни во что не ставил. Окажись я слабее, Мурадов не пощадил бы меня. Но оказался сильнее я, вот и вся разница.

– Вы что, серьезно считаете, – брови судьи ползут вверх, – что можете по своему усмотрению вершить суд и чинить расправу?

– Да, тогда я так считал, – говорит Рахманинов, до боли стискивая зубы, чтобы они не щелкали.

– У меня еще вопрос, – заявляет прокурор. – Скажите, подсудимый, что конкретно так подействовало на вас сегодня? Страх перед наказанием?

Рахманинов медлит. Труднее всего ему отвечать прокурору.

– Многое... – наконец произносит он. – Можно сказать, что и предстоящее судебное разбирательство, сам процесс заставил меня все продумать сначала. Всю мою жизнь. – Никита чувствует, что этого не надо было произносить. Сейчас нервы у него сдадут. Дрожь бьет все сильнее. Собрав остатки воли, он заставляет себя успокоиться, обрести равновесие.

Вопросы переходят к адвокату. Вот оно, наиболее мучительное. Рахманинов предвидит, что Сбруев будет копаться в самом болезненном, его вопросы пройдут в миллиметрах от эпицентра, случившегося «для его же, Рахманинова, пользы».

– Расскажите, – спрашивает Сбруев, – почему вы ударили Мурадова? Постарайтесь поподробнее вспомнить этот момент. Кстати, кто ударил первый?

– Первым ударил я.

– Продолжайте.

– Когда соседка Шестопал мне сказала, что родители на курорте, я понял, что и машиной отца не смогу воспользоваться. До этого я уже многих обзвонил, не хотел у своих одалживаться. Я попробовал гаечным ключом сбить замок с нашего гаража, но сообразил, что ключей от машины у меня все равно нет. Тут я стал прикидывать, у кого еще можно добыть машину. Без машины я не мог вернуться. В это время подъехал Мурадов. Я обрадовался – он мог меня выручить. Он вышел, чтобы открыть ворота. Я был уверен, что машину он мне даст. Но он отказал. Мы заспорили, он сказал какую-то гнусность. Мы подрались... Дальше я плохо помню.

– Почему вы были уверены, что Мурадов даст машину?

– Потому что он мне раньше не отказывал.

– «Потому что он мне раньше не отказывал», – для протокола четко повторил Сбруев. – В чем причина, что другим он не доверял машину, а вам давал?

– Он кое-чем был обязан мне.

– Чем именно?

– Неважно. Это к делу не относится. За ним был должок.

– Денежный?

– Нет. Мне и в голову не могло прийти его избивать, – говорит неожиданно Рахманинов и чувствует, как начинают дергаться его губы, – но он сам нарвался, – добавляет он тихо и замолкает.

Сейчас то, как это было в действительности, молнией проносится в его мозгу.

«...Больше ничего не хочешь? – говорит Мурадов и показывает Никите жирный кукиш. – Может, тебе подарить ее, а?» Кукиш расплывается перед глазами Никиты, он уже заслоняет всю отвратительную морду соседа...

– Вы слушаете, Рахманинов? – прорывается к нему голос судьи. – Я вас спрашиваю, для чего вам была так нужна машина? Позарез, как вы выразились.

– Хотел... сдержать слово.

– Вы чуть не убили человека, чтобы сдержать слово?

– В известном смысле так. – Рахманинов чувствует приступ тошноты. Его мутит от реальности картины, прошедшей перед ним сейчас. – Извините, гражданин судья, – говорит он. – Я плохо себя чувствую. Прошу перерыва.

Судья смотрит на побелевшее лицо Рахманинова, шепчется с заседателями.

– Суд, совещаясь на месте, постановил удовлетворить просьбу подсудимого. Перерыв на пятнадцать минут.

Сначала выходят посторонние и свидетели, затем Нина Григорьевна Мурадова. («Порядочная стерва, – думает о ней Никита, – понятия не имеет о своем муже».) Мать Никиты ждет Сбруева, пока тот переговаривается с Мокроусовым. Со стороны они кажутся единомышленниками. Как-то схлестнутся в заключительных речах?

Соня не двигается с места. Как будто требование конвоя к ней не относится. Продолжая сидеть, она не мигая смотрит на Никиту, и ее остановившийся, пристальный взгляд ничего не выражает.

Никита видит, как молоденький белозубый конвойный, покосившись на живот Сони, обращается к ней. Она неохотно поднимается, запахивает то и дело расстегивающееся на животе пальто и уходит, тяжело переваливаясь с ноги на ногу.

Суд тоже удаляется в свою комнату, и Никита наконец остается в зале один с конвоем. Молоденький светло-русый парень начинает напевать и пританцовывать около Никиты, как застоявшийся конек.

– Есть небось хочешь?

– Нет.

Ничего он не хочет.

После перерыва возобновляется допрос Рахманинова. Подсудимый вял, апатичен, лицо его, покрытое пятнами, особенно яркими на лбу и у носа, выглядит измученным. Несколько ответов – и он садится на скамью, опустив голову.

Начинается допрос свидетелей.

Со стороны Мурадова проходят: хозяин дома, где провел Егор Алиевич вечер перед возвращением в гараж, гости, видевшие его там. Все они показывают, какой аккуратный, вежливый, интересный человек Мурадов, как в этот роковой для него вечер был он остроумен, весел. Хорошо говорят о Мурадове и его сослуживцы и соседи по гаражу.

Владельцы индивидуальных гаражей в Сретенском тупике отмечают, помимо всего прочего, «патологическую любовь Егора Алиевича к своей машине». «Он ухаживает за ней постоянно, истово, консультируясь в малейшей неисправности. Боясь какой-либо случайности, он никогда ключей никому не доверяет и не оставляет в машине посторонних. Даже если в дороге передает руль, то, пересаживаясь, не оставляет ключей в замке, а вынимает их, передавая из рук в руки. В расчетах точен и бережлив до скрупулезности».

Потом пошли свидетели со стороны Рахманинова.

Из Владимира приехали две актрисы и один актер, хорошо знавший отношения Никиты и Галины Козыревой, администратор гостиницы, где они жили, и старик Бородкин, билетер и сторож, которого Никита возил два дня по городу вместе с актерами. Все они на разные лады намекали, что-де не вышло бы ошибки, уж очень непохоже на Рахманинова это зверское избиение. Кроме хорошего, они от него ничего не видели: добрый, щедрый, всегда выручит из беды.

– Неужели вас не интересовало, откуда такая щедрость? – спрашивает прокурор Бородкина.

– Ну что вы, – машет тот руками, – как это можно спрашивать?

– Человек вернулся из армии и вот разъезжает на машине, платит за всех. Это не вызывало у вас подозрений? – обращается он к актрисе, подруге Козыревой.

– Нет, – пожимает она плечами, – не вызывало. Человек платит, значит, есть чем.

– У меня еще вопрос к подсудимому, – заявляет обвинитель.

– Подсудимый, встаньте, – говорит судья.

Рахманинов встает.

– Объясните суду, откуда у вас были деньги?

– Мне давали. Не крал же я. Я выполнял работу, и мне давали.

– Какую, к примеру?

Рахманинов отвечает чуть слышно, неразборчиво, язык его будто распух.

– Купит кто-нибудь издалека машину. Ее надо перегнать, допустим, во Фрунзе. У владельца нет достаточного умения или прав на вождение. Я это за него делаю... Достану нужную вещь... Или машину починю... Чаще всего чинил машины. Я ведь во всех марках разбираюсь... Деньги были всегда.

– Почему же вы считали необходимым тратить их попусту? Вы не ценили деньги?

Рахманинов пожимает плечами.

– Не знаю... Натура такая. Я любил быть в центре внимания.

И опять проходят свидетели. Они подтверждают: да, он всегда был в центре внимания в их компании. Выпивал? Нет, не слишком. Во всяком случае, не видали, чтобы до безобразия. Никогда не дрался, не хулиганил.

Наконец просят в зал Галину Козыреву.

Она вызывает особый интерес зала. В публике происходит движение, ее разглядывают и оценивают. Сообщница? Шлюха? А может, действительно жена? «Ничего не знала, не ведала».

– Расскажите, как вы познакомились с Рахманиновым, – говорит судья. – Как можете его характеризовать и поподробнее о той встрече, вернее ночи, когда он приехал из Москвы на машине.

Козырева переминается с ноги на ногу перед столом суда. Она кажется крайне неуместной в этом зале в своем лакированном красном пальто, красных лакированных сапогах, с длинной гривой распущенных русых волос.

– Мы встретились на улице в Москве, – говорит она запинаясь и перекидывает за спину волосы. – Рахманинов прогуливался с товарищем, подошел ко мне. Говорит: «Вы скучаете, и мы скучаем. Может, зайдем в кафе погреться?» Приличные молодые люди, хорошо одетые, почему не пойти. Я пошла. Через день он уехал со мной во Владимир.

– В каком качестве он уехал с вами?

– Как муж.

– Почему же вы так быстро согласились стать его женой, уехать с ним? Вы ведь его совсем не знали? – щурится судья.

Козырева пожимает плечами. Пальцы бегают вдоль пуговиц лакированного пальто. Она то расстегивает их, то застегивает.

– Почему не знала? – поднимает она глаза на судью. Глаза серые, настороженные. – Два дня достаточно, чтобы узнать. А если не узнаешь – то и двух месяцев мало.

Это уже мировоззрение.

– Как же вы, взрослая, самостоятельная женщина, актриса, решились связать свою судьбу с малознакомым?

Козырева мнется, подыскивая слова.

– Он был очень вежливый, – выдавливает она из себя, – не мелочный. Ну и внешне мне понравился. Он ведь не такой был, – простодушно оборачивается она на Рахманинова.

Никиту передергивает. Он с презрением смотрит на эту женщину, которая всего полгода назад сводила его с ума.

– Вы считаете внешность и вежливость достаточно вескими аргументами для выбора спутника жизни? – говорит судья. На лбу его пролегают длинные поперечные морщины.

Теперь Никите видно, что судья отнюдь не так молод, как кажется.

– Конечно, – удивленно вскидывает брови Козырева, – если есть... – она подбирает слово, – есть подходящая наружность и симпатия.

– Достаточно, – обрывает судья. – Что произошло в ночь на десятое июля?

– Ну, он пришел очень поздно, сказал: вон – гляди в окно – машина. Тебе подарок в день именин... Будем гулять. – Она закусывает нижнюю губу. – Я выглянула в окно, думала, разыгрывает. Под фонарем, вижу, стоит заграничная голубая машина. У меня аж дух захватило. Фантастика, говорю. Я ведь его так любила, так любила! – Она вспыхивает, но сразу берет себя в руки. – Вижу, он устал очень, бледный. Шутка – полночи в дороге. А он говорит: нет, я не очень устал, ты лучше брюки постирай. Что, мол, с тобой, спросила, на тебе лица нет? А он говорит: я по дороге человека сбил, в больницу отвозил. Сильно, спрашиваю, поранил человека? Нет, говорит, он уже в порядке. Потом мы легли спать. – Она мнется снова. – В общем, утром поехали на речку.

– Два дня вы гуляли, бывали в ресторанах. За все это платили. Откуда же у него такие деньги? Вы же ему не посторонняя, неужели ни разу не спросили?

– А что было спрашивать? В этот раз я ему давала, он был совсем пустой.

– Без денег? Это вас не удивило?

– Он сказал, что не успел снять со сберкнижки. А я как раз получила за гастроли. Их мы и тратили.

Прокурор просит разрешения у суда задать вопрос свидетельнице. Судья соглашается.

– Рахманинов утверждает, – говорит прокурор Козыревой, – что в браке с вами у него не было любви, один только расчет. Часто так бывало, чтобы вы тратили на него свои деньги?

– Как это расчет? – Женщина остолбенело глядит на Мокроусова, потом переводит глаза на мужа, сидящего за барьером. – Ерунда, – приходит в себя Козырева. – Без меня он минуты не мог прожить.

– Врет она, сволочь! – раздается хриплый голос из зала. – Из-за нее все! И машина и драка!

Никита вздрагивает. Он видит искаженное злобой лицо Сони и то, как она, выкрикивая, приподнялась всем на обозрение. Зал разом загудел.

– Прекратить реплики! – кричит судья. – Иначе мне придется удалить из зала всю публику. Продолжайте, – обращается он к Козыревой, когда тишина опять восстановлена.

– Зачем мне врать, – пожимает плечами Козырева, – пусть он сам подтвердит.

– Рахманинов, – настаивает прокурор, – вы подтверждаете, что в отношениях с Козыревой вами ничто, кроме расчета, не руководило?

– Истинная правда, – говорит Никита.

Козырева начинает всхлипывать. Слезы, как капли из испорченного крана, стекают на подбородок, на лакированный красный обшлаг. Потом она утирает глаза вышитым батистовым платком, успокаивается.

– Все равно врет. И тогда мне все врал и теперь. Тогда врал, что аспирант, что у отца машина. А я видела, что хвастает, но не хотела его разоблачать. Если ему так лучше, пусть фанаберится. А теперь, если хотите знать, – обращается она уже прямо к судье, – у меня с ним ничего общего не может быть. Он уголовник, и наш брак недействителен. Я знать ничего не знаю, что у него там приключилось.

Она опять хлюпает в свой платочек. Когда поднимает голову, видно: размыло краску на веках, стерлась помада.

Судья уже не смотрит на Козыреву. Он быстро проглядывает листы дела.

– И последнее... Успокойтесь, Козырева, и отвечайте: где именно были пятна крови, когда вы стирали Рахманинову брюки?

– Я же заявляла.. – Всхлипы ее прекращаются.

– Козырева, успокойтесь! – судья терпеливо разъясняет свидетельнице, что прежние показания надо повторить, что они должны быть подтверждены в ходе судебного разбирательства. – Прошу вас, вспомните, как все было.

– Так я и подтверждаю: были пятна. А что кровь, я не заявляла, думала, грязь, – скороговоркой отвечает Козырева. – Я теперь подтверждаю только насчет его характеристики. Если он говорит «расчет», значит, он подлец. Так и запишите, что он подлец, и это мое сегодняшнее мнение.

Судья перешептывается с заседателями. Те кивают.

– Вы пока свободны, – говорит он Козыревой. – Спасибо... Перерыв до трех, – объявляет судья в зал. – После обеда продолжим. – Он заглядывает в листок и обращается к старшему по конвою: – Предупредите, пожалуйста, свидетельницу Шестопал Ирину Васильевну, что ее вызовут первой после обеда.

Рахманинов сглатывает слюну. Наконец-то его отпустят на полтора часа. Отдых. Не слышать их голосов, не думать о предстоящих показаниях соседки, после которых начнется самое мучительное.

Обед. Сейчас Никита представляет себе, что он значит для других. Для судьи, для прокурора, для Сбруева. Он воображает, как они съездят домой или в ресторан, подадут им обед из четырех блюд. Закусочка, стопочка, борщ, стейк. Пусть их. У него самого нет аппетита, во рту тошнотворная вязь, как после блевотины, в голове – непроглядная муть. Нет, ничего ему не надо. «Скорей бы конец, – думает он. – Какой-никакой, а конец».