Текст книги "Посредники"

Автор книги: Зоя Богуславская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

IX

Ранним утром, когда Олег только проснулся, резкий юго-восточный ветер бил прямо в его окно, шевеля занавеску, а сейчас все улеглось, выглянуло солнце, заблестев в каплях, свисающих с крыш.

В начале девятого он позвонил в клинику своему ординатору Инне Ивановне.

– Олег Петрович! – ахнула Инна Ивановна, которую он помнил еще студенткой Инночкой. – Все хорошо, не беспокойтесь. – Считая, что он звонит из Гурулева, она кричала сверх необходимого вдвое. – Затылочные боли прекращаются в среднем на четвертый день, зрительные расстройства исчезают еще раньше. Остальное надо еще анализировать, продолжаем наблюдения.

Сообщение Инночки обрадовало его. Новая программа лечения расстройств мозгового кровообращения начинала себя оправдывать. Но только начинала.

– Расскажите мне подробнее о Колосове и Марусе Куравлевой, – просит он.

Милый голос Инны Ивановны возвращает его в привычное русло забот, от которых он отвык за эти недели. И он чувствует, как обретает душевное равновесие и ощущение прочности, надежности своих поступков.

– Колосов выписался, – говорит Инночка. – В шесть вечера за ним полцеха приехало.

– Это хорошо. – Олег чувствует легкое разочарование.

– Ждут вас на заводской вечер, – продолжает Инночка. – Колосов там гвоздь программы.

– А что он делает?

– Пародии читает. Вы разве не слышали? На вас тоже сочинена.

– Ну а еще? Про Куравлеву расскажите.

Информация Инночки всегда по-женски непоследовательна, но достоверна.

– Про Куравлеву... – мнется Инночка. – К сожалению, по-прежнему постоянно в бегах. Разве так лечатся?..

– Это еще что такое? – вскидывается Олег.

– Конечно, я ее не застукала, но ведь от сестер не скроешься. Как придут навещать из кафе «Арфа», так и уведут. Костюм с собой прихватывают. К отбою она возвращается...

– Не хотите же вы сказать, что она выпивает? – перебивает Олег.

– Что вы! Этого нет, какое питье! Она наедается до отвала. Все сдобное, кондитерское, пирожных штуки три, мороженого две порции. Какие уж тут лекарства! Мужу ее звонила, он говорит: «Это инсинуация. Не верю».

– А с ней самой вы пробовали разобраться?

– Пробовала. Не признается. С соседкой по палате делилась: «Я, говорит, без сладкого никогда не поправлюсь. Кто к чему привык, не должен сразу все менять. Раз организм требует, значит, ему надо. Главное, говорит, чтоб Олег Петрович не узнал...»

– Вы мне не цитируйте, – нетерпеливо обрывает Олег, – а примите строжайшие меры и пригрозите: выпишу немедленно! Шуточки! Однажды она в этом кафе останется.

– Еще четверых готовим на выписку... – меняет тему Инночка. – Сейчас на обходе окончательно решим.

Олег смотрит на часы. Половина девятого.

– Благодарю вас, Инночка, – говорит он торопливо, – на вас можно положиться.

Он опускает трубку на рычаг, словно обрывает нить, связывающую его с понятным, родным миром, и спешит выскочить из дома.

– Ну как, мастер водной дорожки? – говорит Олег, разглядывая в дверях Марину Шестопал. Сейчас он пытается отождествить пышную вольность стрижки, легкую округлость линии плеч и бедер стоящей перед ним царевны-лебеди, с тем длинноногим существом с вывернутыми ступнями и костлявой грудью, которое он лечил два года назад.

– Нормально, – откликается она, тараща на него глаза. – А вы помолодели! Отдых? Или успехи?

Ух ты, как она заговорила. А давно ли...

– От сырости, – ухмыляется он, протягивая руку. – В деревне дожди две недели, а вчера вот снег повалил.

– Уже? – поднимается им навстречу мать.

На столе стакан с чаем, таблетки. Значит, приняла для храбрости. «Хорошо, что вчера после обеда заседание отменили из-за болезни Рахманинова, – думает Олег. – Очень кстати эта суточная передышка».

X

В коридоре суда негде пристроиться. Свежепокрашенные стены еще не высохли. На скамейках отчетливо видны неотмытые следы штукатурки. В углу, возле двери в зал заседаний с прикнопленной бумажкой: «Дело Рахманинова» – стоят стулья. Олег усаживает Ирину Васильевну и, приоткрыв дверь, протягивает конвойному повестку.

Шестопал вызывают сразу же, они входят.

В зале холодно, неуютно, и до того, как прозвучал первый вопрос, Олег бегло окидывает взглядом судью, заседателей, прокурора, Родиона и останавливается на Рахманинове.

Следуют первые формальные вопросы. Ирина стоит очень близко к столу, в руке зажат вязаный берет, сутулая спина распрямилась.

– ...объясню вам ваши права... за дачу ложных показаний... распишитесь...

Олег слышит монотонный, с едва заметной шепелявостью голос судьи, односложные ответы Ирины и изучает подсудимого. Как поведет он себя сегодня, как будет реагировать на показания соседки?

Никита Рахманинов сидит, подперев голову руками, глаза опущены. Олегу виден кружок плеши, курчавящиеся по краям густые клочья волос. Рот Рахманинова чуть подергивается. Вместе с верхней губой подергиваются усики. В эти моменты он удивительно походит на хорька, и это сочетание хищности и равнодушия кажется характерной особенностью его лица.

Родион выглядит здесь совсем чужим, незнакомым Олегу, каким, очевидно, предстал бы и сам Олег, встреться он с другом в палатах клиники или на кафедре. Эти две половинки бытового и общественного человека, возможно, мало в ком органически слиты.

– Товарищ Шестопал, расскажите суду, как вы встретились в тот вечер десятого июля с подсудимым, – задает вопрос судья.

Ирина Васильевна начинает. Олег видит чуть заносчиво вскинутую голову, руки, мнущие берет, вслушивается в ее голос. Она рассказывает о встрече с Никитой накануне, о том, что увидела утром – почти точно, слово в слово, то, что он прочитал в ее показаниях у Родиона. Она высказывает предположение о возможной ошибке.

– Ведь мальчик был такой славный, – останавливается она. – И добрый...

– И с родными он был таким же? – спрашивает судья.

– Может быть. Хотя они совсем другие, чем он. Вон и не ладили.

– Мы ему все разрешали! – раздается откуда-то сбоку женский выплеск и тут же рыдания.

Все оборачиваются. Мать Никиты, вынув из сумочки носовой платок, промокает глаза, углы губ.

– Почему, по-вашему, не ладили? – спрашивает судья, когда всхлипы утихают.

– Не знаю, как объяснить. – Ирина Васильевна смотрит в сторону подсудимого...

Судья ободряюще кивает.

Ирина Васильевна мнется, розовеет, прядь волос падает на брови.

– Как-то мы спускались в лифте, Никита еще школьником был, он и спрашивает меня: «Где получить справку, в каких городах есть училища лесного хозяйства?» Я удивилась: «Зачем тебе?» А он: «Мой товарищ интересуется». Я, признаться, даже не знала, что существуют такие училища. Говорю: «Может быть, в справочном бюро подскажут твоему товарищу, как это узнать. Он что же, лесником хочет стать?» – «Не лесником, а лесничим, – поправил он меня. – Это очень даже большая разница». Я совсем опешила. «Лесничий должен много знать, – сказал Никита. – У него огромное хозяйство, целый лесной город». – «Вот как? – удивилась я. – А кто же тогда лесник?» – «Лесник – это только на своем небольшом участке. Для этого училища не надо кончать». И тут, неожиданно совсем, он пошел меня провожать. «Лесничим быть – это очень опасная профессия, – убеждал он меня. – Поэтому лесничему положено оружие. Большой процент страдает от нападения браконьеров».

Ирина Васильевна взглядывает на судью, как бы ища у него поддержки.

– Я была поражена всем этим. «А ты откуда про все знаешь? – спрашиваю. – Друг, что ли, рассказывал?» Он посмотрел на меня и засмеялся: «Мой друг – это я и есть». – Она останавливается. – Спустя некоторое время, когда я увидела Никиту и спросила его... ну как, мол, узнал ты, где лесничих готовят, он не стал объяснять. «Это не выход», – отмахнулся от меня. А я говорю: «Выход? Из чего?» А он: «Из замкнутого круга». Я промолчала, но стою и смотрю на него, а он вдруг и говорит: «Человек не может сам выбрать, у кого ему родиться. Я не у тех родился». Тут я рассердилась, говорю: «Ты несправедлив к своим, они же сдувают с тебя пылинки». А он: «Они замечательные, но мне надо было не у них родиться». «А у кого же?» – постаралась я все обернуть шуткой. «У объездчика или у чабана, – говорит. – Предки глушат у меня интерес к жизни». И пошел. Ну, думаю, болезнь роста. Все образуется. И вот, – Ирина Васильевна разводит руками, – не образовалось.

Рахманинов сидит, уткнув голову в руки. Само напоминание о прошлой свободной жизни, когда, казалось, только еще предстоит выбор пути, нестерпимо. Он сжимает зубы до боли, чтобы не вырвалось ни звука.

– У меня вопрос к свидетельнице, – приподнимается со своего места Родион. – Какие нелады наблюдали вы между Рахманиновым и родителями?

– Как бы это выразиться, – неуверенно говорит Ирина Васильевна. – Василий Петрович – человек самостоятельный, труженик. Никита ничего не умел добиваться длительное время... Это его главная слабость... Если – не тотчас, он сдавался.

– Поясните свою мысль, – просит судья.

Ирина Васильевна задумывается.

– Его тянуло в дрессировщики или водолазы, – она старается найти нужные слова, – как подростков обычно. Или вот на лесничего. А Василий Петрович повторял: «Я сделаю из него человека, я не допущу легкой жизни». Он считал, что это не занятие для мужчины – лес объезжать. Сам ведь он до болезни очень много работал... Ну а Ольга Николаевна совсем другое. Она редко вечерами бывала дома, поэтому, если уж дома, старается все прихоти сына исполнить. Что бы ни попросил. Даже из-за пустяка какого-то все пороги обобьет. Или из-за еды, если ему захотелось. В ту же минуту она стремилась достать...

Все в Олеге протестует при последних словах Ирины Васильевны. Этот цивилизованный парень, сын интеллигентных родителей, избив соседа, не зная, жив ли он, уже на следующий день не только не мучился приступами совести, а веселился напропалую, ни на минуту не задумываясь, что стало с человеком, которого он бросил в гараже.

Судья просит Шестопал присесть, начинает задавать вопросы подсудимому:

– Когда вы познакомились с Мурадовым?

Монотонный рассказ Рахманинова о его встречах с Егором Алиевичем, об общих связях и знакомствах вызывает в воображении Олега круг явлений странно смещенных, почти карикатурных, с которыми ему никогда не приходилось сталкиваться.

«Что же это такое? – задается он вопросом. – Порождение чего? Цинизм, чисто утилитарные запросы: я – тебе, ты – мне. А время, уходящее в пустоту, а жизнь – ни во что не ставятся».

Он смотрит на судью, который зябко поеживается, на полную гладко зачесанную женщину – народного заседателя – и думает, как много перевидели они в этих стенах, как много задали себе вопросов, которыми он впервые задается.

– Почему вы не говорите о том, что произошло перед вашей дракой? – слышит Олег голос Родиона. – Я настаиваю на вашем ответе, подсудимый.

– Не помню... – невнятно бормочет Рахманинов, – мы заспорили...

– Постарайтесь вспомнить. – Судья откидывается на стуле, показывая, что не собирается торопиться. – Вы утверждаете, – начинает он листать дело, – что машина здесь ни при чем. Что же явилось сигналом к драке?

– Не помню, – опускает голову Рахманинов.

– Постараюсь вам напомнить. Вы говорили, что Мурадов еще не въехал в гараж, когда вы настойчиво потребовали у него машину. Затем вы стали «открывать силой дверцу». Он-де замахнулся на вас ломом, вы отскочили к воротам, но он все равно въехал в гараж. Дверца зацепилась, «в гараже Мурадов сам выскочил из машины». Цитирую ваши показания на последнем допросе. Ссора продолжалась в гараже. Вы подтверждаете это?

– Да.

– Разрешите вопрос? – просит Сбруев. – Мотор у машины в это время работал или был заглушен?

– Работал.

– Значит, чтобы выехать, вам оставалось только сесть в машину и включить передачу? – уточняет Родион.

– Да.

– Почему вы продолжали избиение Мурадова, когда путь уже был свободен?

– Не знаю... Был спор.

– Подсудимый, – бросает со своего места прокурор, – вы отрицаете, что поводом к зверскому избиению Мурадова послужило желание воспользоваться машиной. Значит, можно понять вас так, что вы наносили удары человеку исключительно с целью причинить ему особые мучения?

– Не буду я отвечать, – отворачивается Рахманинов, чтобы не видно было, как сильно дергается его губа. – Не делайте из меня садиста, гражданин прокурор.

– Прекратите полемику! – обрывает судья. – Здесь только суд вправе решать, правомерны ли вопросы обвинения. Никто из вас ничего не делает, Рахманинов. Снова я призываю вас вспомнить, по какой причине началось зверское избиение человека, который уже не мог вам мешать? Какие мотивы были у вас?

– Виноват, – понуро говорит Рахманинов, – плохо помню. Сейчас уже трудно представить... – Он еле ворочает языком, ему хочется прислониться к чему-нибудь. – Если не ошибаюсь, – поднимает он голову, – Мурадов придерживал дверцу. Вот так! Он не давал мне пройти... – Рахманинов что-то чертит рукой в воздухе, потом замолкает.

– Я заявляю ходатайство, – обращается Мокроусов к судье. – Продолжить судебное заседание на месте преступления. Утверждения подсудимого могут быть там проверены в присутствии эксперта. Кроме того, в гараже Рахманинов, очевидно, в с п о м н и т, что произошло после того, как он вынудил Мурадова выйти из машины.

Судья медлит, потом обращается к Родиону. Тот согласен с ходатайством обвинения. Судья начинает совещаться с заседателями.

– Суд удовлетворяет ходатайство, – говорит он, собирая бумаги на столе и уже вставая. – Что ж, это разумно. Завтра же в полном составе выедем на место... Как вы полагаете, – спрашивает старшего по конвою, – возможно будет завтра доставить подсудимого к гаражам?

– Возможно, – кивает лейтенант. – Нужно разрешение и наряд.

– Вы к утру закончите формальности? – уже торопливо договаривает судья.

Лейтенант снова кивает.

– Заседание прерывается. – Судья уже собрал со стола почти все бумаги. – «В пятницу к одиннадцати часам, – диктует он секретарше, – прошу суд и свидетелей быть по адресу: Сретенский тупик, гараж... – он справляется в деле, – номер девятнадцать». Повестки вручит секретарь.

Словно в полусне Рахманинов воспринимает заявление судьи о перенесении заседания, из всего сказанного до него доходит лишь одно. Снова  о т д ы х. Он согреется и, может быть, уснет. Мысль эта придает ему силы, он затихает на мгновение, мозг его проясняется. И, только выйдя из здания суда на улицу и садясь в тюремную машину, он со всей беспощадностью осознает, что продолжение будет на  м е с т е.

В гараж, где все случилось, он уже приезжал со следователем, но тогда они были вдвоем с чужим для него человеком. Теперь же ему предстояло вспоминать происшедшее в присутствии многих далеко не безразличных ему людей, и при этой мысли его, как и утром, захлестывает чувство безнадежности, необратимости всего происшедшего, полной невозвратимости его прошлой, хорошей ли, плохой, жизни.

Присутствие матери, жены Мурадова, Сони, соседей делает невозможным откровенное признание. Он пробует отодвинуть от себя мысли о предстоящем, а там – будь что будет.

Из зала суда Олег вышел с Ириной Васильевной, с тем, чтобы, проводив ее, вернуться за Родионом, у которого еще были на Каланчевской свои дела.

По дороге Ирина вспоминала детали, которые не пришли ей в голову на суде. И дома она тоже не могла успокоиться и все возвращалась к одному и тому же, как будто бежала по кругу.

– У этой ссоры какая-то серьезная причина... – говорила она, зажигая свет в столовой. – Я не склонна верить, что в каждом из нас сидит зверь и просто не было повода ему проснуться. – Она раздернула шторы, открывая форточку. – Ну что же вы молчите? Вы еще ни слова не сказали.

Олег следит за ходом ее рассуждений, за сменой выражений на ее лице, попутно сравнивая эту комнату – в мягком свете люстры, с коричневым пианино, причудливо свисающими растениями – со своей невыразительной, неухоженной квартирой, пробуя поместить Ирину и себя в некое производное, которое можно было бы назвать их общим домом, но соединения не получается.

– Вы предполагаете, – говорит он, – что у Рахманинова были какие-то особые счеты с Мурадовым до момента столкновения в гараже? Но почему же это возникло только в тот раз ночью? А если бы они не столкнулись у машины?

– Почему-то Мурадов именно для Никиты делал исключение и давал ему машину. Зачем-то Никита нужен был Мурадову, он оказывал ему услуги...

– Мать Никиты знала об этом?

Ирина кивнула.

– Ольга Николаевна ворчала, но не вмешивалась в эти отношения. Впрочем, она человек легкомысленный, ей так было спокойнее, видно...

– Кем она работает?

– Была секретаршей, потом завотделом тканей в магазине, а может быть, я ошибаюсь... Но это не то. – Ирина начала метаться по комнате, привычно сцепляя и расцепляя пальцы. – Как поведет себя Никита завтра в гараже? Может быть, перед дракой все же произошел какой-то психический сдвиг?

– Я интересовался, – отозвался Олег. – Экспертиза выявила психопатию, истерические черты... Ничего более.

– А разве не существенно – откуда у человека подобные истерические черты?

– Конечно. – Олег затянулся. – Но сегодня наука на этот вопрос еще не дает ответа. Если Егор Алиевич провоцировал неуравновешенность Никиты – это может быть учтено. Но все равно...

Вдруг он заметил, что лицо ее переменилось, схлынула кровь со щек, под глазами разлились темные круги. Он заторопился.

– Хочу застать Сбруева в горсуде, – извинился он. – Заехать за вами перед гаражами?

– Не надо. – Отказ прозвучал резко, и она протянула обе руки. – Это ведь совсем рядом. Мы поговорим после...

Вернувшись в горсуд, Олег застал Родиона в вестибюле. Тот разговаривал с матерью Рахманинова, вид у него был не очень бодрый. Ольга Николаевна уже подкрасила вспухшие губы, припудрила набрякшие веки и щеки.

– Я передам ему вашу просьбу, – сказал Родион Рахманиновой, заметив Олега.

Минут через десять они сидели в столовой гостиницы «Ленинградская», где с часу до трех кормили дежурными обедами за рубль с небольшим.

– Видал, каков субчик! – возмущался Родион. – А ты говоришь...

– Ничего я не говорю, – усмехнулся Олег.

– Это тебе не энцефалограмма. Это, брат, человеческие компромиссы, ведущие к преступлению. Тут опять Достоевский. Что, ты думаешь, сказала мне сейчас мамаша после заседания? «Дайте, говорит, мне отсидеть за него, это я во всем виновата...» Да, эти типажи на рентгенах не просветишь.

Подошла официантка.

– У тебя в зале был довольно идиотский вид, – сказал Родион, когда они заказали один из двух имеющихся в меню вариантов. – Кстати, из показаний твоей Шестопал тоже вытекает, что с Ольгой Николаевной не все просто.

– Мурадов часто ездил с Никитой. По словам Ирины, их связывало нечто большее, чем компания или дела...

Официантка подала бульон с омлетом.

– Я не смог из него вытянуть на эту тему ни слова! – Родион бросил ложку в бульон. – Ну фрукт...

– Как будто из разных кусков слеплен.

– Из одного куска. Дерьма... Ты только вдумайся – приезжает во Владимир, выдает себя за аспиранта, сына адмирала или генерала. Откуда деньги? Хорошая стипендия и прирабатывает уроками. Машина? У отца взял. Дальше. Чтобы удрать из дома и обосноваться во Владимире, надо жениться – и пожалуйста, он идет в загс с той же легкостью, как если бы взял напрокат телевизор. Во всем этом поражает лишь одно: что окружающие – актеры, работники гостиницы, служащие театра – все готовы его выгораживать. И, может быть, именно за то, что красиво врет, характером легок, широк в кутежах. Оказывается, всем им позарез нужен такой парень, который все умеет организовать, сколотить компанию, развеселить. Он всех знает, всем необходим...

Олег молча глотает бульон. Второе не несут.

– Крутится он, крутится, – продолжает Родион, – а внутри-то пустота, хребта никакого, и вот наступает минута, когда в руке гаечный ключ, рядом человек, препятствующий его желанию, и он не останавливается перед тем, чтобы любой ценой убрать препятствие. Не жадность, не страсть к обогащению, а непривычка к отказу толкает его на зверство.

– Ну а машину-то все же доставал из-за бабы, – говорит Олег задумчиво. – А потом эту же бабу и продал. «По расчету», слышал?

– Глупости, – обрывает Родион. – Это он снова заливает. Какой там расчет! Он спятил из-за нее. Ты еще не знаешь, что он вытворял в этом Владимире.

– Из-за этой лакированной дуры?

– Именно.

– Для чего же он про любовь по расчету сочинил? – поражается Олег.

– А черт его знает. Может, из «благородных» побуждений. Выгородить ее желает.

Официантка принесла второе, поставила по стакану клюквенного киселя.

– И все же согласись, как бы ни трактовать его характер, – Олег смотрит мимо тарелки, – бить до изнеможения, когда уже никакого сопротивления нет, это уже особое дело. Тут либо патология, либо месть... Но за что? Вот я тебе сказал, что они вместе ездили, старые, сложившиеся отношения. Впрочем, это мало что меняет. – Олег еще не дотронулся до второго.

– Меняет, – приостанавливается Родион, уже отхлебывая кисель. – Ты не помнишь разве версию обвинения? Детали?

– Нет, – отзывается Олег. – Меня тогда все интересовало с другой точки зрения...

– Так вот, – говорит Родион. – Слушай внимательно, чтобы завтра следить за обеими системами аргументации. Хотя, конечно, могут быть сюрпризы. Обвинение твердо настаивает на том, что замышлялось убийство с целью завладения машиной иностранной марки... Доказательства? Гаечный ключ приготовил заранее, еще до прихода Мурадова. Об отсутствии родителей прекрасно знал, поэтому не мог рассчитывать на отцовскую машину. Во Владимире сказал многим: «Ждите, приеду на машине». Появился у гаражей поздно, хотя приехал в город раньше и мог зайти попросить машину. Значит, поджидал Мурадова из гостей, чтобы завладеть ключами и машиной. Думая, что Мурадов мертв, спрятал его в гараже, чтобы подольше не нашли и успеть скрыться в другом городе. Соответственно и все обстоятельства обвинение излагает по-другому, чем показывает Рахманинов. Схватка была за машину, так как Мурадов сопротивлялся до последнего и не выпускал Никиту из гаража. Рахманинов не был в состоянии аффекта, так как уехал из гаража медленно, а не впопыхах: вывернул карманы Мурадова, достал документы, спрятал избитого поглубже в гараже, прикрыл ворота. Логично?

– Не верится, – тянет Олег.

– Почему же не верится? – подначивает Родион. – Ты свежий человек. Мне важно, почему тебе так кажется. Где, по-твоему, нарушается логика? Ну-ка пошевели мозгами.

– Хорошо. Первое... Рахманинов знал, что удрать на «ситроене» невозможно, сразу засекут. Так? Второе. Он мог прихватить бесчувственного Мурадова и бросить его по дороге. Опять же он не мог не понимать, что в гараже утром Мурадова найдут и исчезновение машины тоже обнаружат.

– А дальше?

– Мне сдается, у него другое было в голове: пусть три дня, да мои. – Олег выпивает кисель, осторожно отставляет стакан. Он оглядывается – зал пуст. – Клади трояк, и двинули. На улице договорим.

– У меня уже имеется опыт, – говорит Родион, когда они выходят из здания, – если возникает разительное несоответствие между  п о с т у п к о м  и  ц е л ь ю, надо копать и копать. Пока не найдешь  д р у г у ю  цель...

Олег застегивается, поднимает воротник.

– Пожалуй, – ежится он. – Пойдем к автобусу? Пешком далековато.

Остановка автобуса за углом, стоит только обойти гостиницу.

– Именно в этих случаях, – продолжает Родион, – опасность судебной ошибки особенно велика. Вот, допустим, Тихонькин вызывает у меня симпатию, семья его тоже: отец воевал, инвалид, мать тоже инвалид, и, кроме того, нелепое, случайное убийство... А этот... – Родион прикуривает на ходу. – Да, видно, нет такого судебного дела, которое не требовало бы полной отдачи адвоката. Что-то в Рахманинове я проморгал. – Он останавливается, застегивает пуговицу на воротнике. – У обвинения какой еще довод? Оно сравнивает Рахманинова и Мурадова. Первый – авантюрист, бездельник, которому государство дало все, а он на это наплевал. Второй же – уважаемый во всех смыслах работник, приносивший пользу делу, стране. Отсюда соответствующий вывод.

– Хорошо, про обвинение ты мне толково разъяснил, ну а ты-то как себя поведешь?

– Не знаю. Думаю еще. Мыслю. Понял? Новые обстоятельства, возникшие за эти дни, я еще не переварил. Например, что связывало Мурадова с Рахманиновыми – матерью и сыном? То, о чем думает твоя Шестопал. Кроме того, завтра в гараже многое прояснится. Послушаем Рахманинова, Мазурина...

На автобусной остановке довольно солидная очередь.

– Между прочим, – Олег неуверенно останавливается, – мне кажется, нельзя все же класть на весы итог жизни сорокапятилетнего человека, который уже послужил на благо отечества, и двадцатисемилетнего.

– Разумеется... Так вот, я спрашивал Рахманинова: для чего вы врали следствию, это же против вас. А он так спокойненько: сначала попробовал, клюнули. Значит, можно выкрутиться. А потом понесло – цеплял одно за другое... Но ведь, говорю, это подло – на других валить, имена называть. Знаю, соглашается, но меня гнало, как лисицу. Лишь бы отсрочить... Понятно? Вот тебе лишний пример, как важно объективное раскрытие преступления для сознания самого обвиняемого. В самой мысли о неотвратимости наказания, невозможности свалить вину на другого уже заложен первый посыл к его перевоспитанию.

– Ну, это очевидно, – усмехается Олег.

– Давай без иронии. Согласись, преступление – это всегда  к р а й н о с т и человеческой психики, бездонность ее провалов. Действие, совершенное при исключительных обстоятельствах, которое невозможно в обычных условиях... Анализ подобных явлений много дает для исследования глубин подсознания человека.

– Да, да... И тут ты прав.

– Если влезть хотя бы в последние две недели перед преступлением Рахманинова и Тихонькина, то можно открыть для себя такой пласт жизни, быта, нравов, тенденций, что навек хватит. Знаешь, – вдруг останавливает он себя, – давай бросим эту затею ждать автобуса?

– Глупо, уже столько стояли. Сейчас придет.

– Ты оптимист, – роняет Родион. – Так вот, чтобы сделать выводы и поставить так называемую профилактику преступлений на соответствующий уровень, надо сложить все наши усилия – социологов, юристов, психологов и еще кое-кого. И главное – не ставить точку на деле, когда оно кончено.

– Пожалуй, – опять соглашается Олег. – Признаюсь, я оказался мало подготовлен ко всему этому. Где-то в глубине души я считаю, что сознательное покушение или убийство – это все равно состояние невменяемости, пусть временной, даже минутной. Просто еще не найдена градация этих состояний по сегодняшней шкале. Нарушение нормальной, здоровой психики может проявиться в истерическом срыве, мании преследования, ревности и в любой другой реакции, неадекватной обстоятельствам.

– К сожалению, старик, уголовный кодекс сегодня еще не приспособлен к твоим высоким открытиям.

Из-за угла выныривает переполненный автобус.

– Влезай, я пройдусь до Разгуляя, – протягивает руку Олег.

– Ладно, бывай. Я тебя вконец измучил? – Родион пытается пролезть в дверь, – Олегу видно, как странно он изгибается при этом.

– Так, может, я завтра заеду к тебе перед заседанием? – предлагает Олег.

– Не надо! – кричит Родион. – Я не из дома поеду.

«Вторая осечка за сегодня, – констатирует Олег, издеваясь над собой. – Для одного дня более чем достаточно. Что ж, доживем до пятницы».