Текст книги "Посредники"

Автор книги: Зоя Богуславская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

XII

Родион вваливается в комнату, бросает куртку на диван, начинает вышагивать из угла в угол. Черт, какая неразбериха. В гараже все дело Рахманинова повернулось совершенно по-иному.

Он отшвыривает ногой попадающиеся на пути предметы, отфутболивает туфли под кровать, запускает теннисный мяч в дверь ванной.

Мурадов оказался пошлым бабником, жохом и циником. И Рахманинов избивает его в сущности не из-за машины. Актриса эта ему тоже не нужна. Только так, покрасоваться, хвост распустить... И как ловко все подвел судья: раз-де из машины Мурадова не вытащили, дверца была повреждена не Рахманиновым, а при въезде, значит...

Родион машинально переодевается, включает телевизор, бездумно щелкает переключателем программ: эстрада, хроника, спектакль, эстрада, хроника... Он выключает телевизор, берет со стола «Неделю». В разделе юмора шутка:

«Подсудимый, вы должны говорить суду только правду, истинную правду. Все остальное скажет ваш адвокат».

Вот вам, пожалуйста. Адвокат как синоним жулика. И это в порядке вещей. Юмор зарубежный, но и у нас что-то не приходится читать об адвокатах под рубрикой «Герои наших дней».

Он роется в ящике, ищет сигареты. Конечно, главный его прокол в том, что он так и не смог отделаться от личного отношения к Рахманинову. И сейчас его антипатия не меньше. Он вспомнил давние споры с Наташей. Видно, с этим ничего не поделаешь. Сколько себе ни внушай, все равно поддаешься собственным оценкам и чувствам. А потом оказывается, что у лично вам малосимпатичных людей обнаруживаются обстоятельства, вызывающие сочувствие.

Первый раз, можно сказать, ему так воткнули. И прокурор, и рядовая свидетельница. Вдруг Шестопал без всякого протокола обратилась к Рахманинову: «Клевета то, что тебе сказал Егор Алиевич. Это же все ложь!» А тот как затравленный заметался. «Я ему не поверил! Не поверил!» И откуда голос взялся? Судья не пробовал его остановить, и он все бормотал под нос: «Я стер с его рожи похабные слова... стер...» Судье, думаю, не часто такое доводится видеть.

Родион гасит окурок. Он не находит себе места, ни к чему сейчас не лежит душа.

Еще год назад пошел бы к матери. А теперь?. Заполнить пустоту утраты оказалось невозможным. Не объяснишь, что изменилось с ее смертью. В нем самом что-то сдвинулось, умерло.

Он мало виделся с матерью в последнее время, но звонил часто. По два раза в день, по три. Она говорила: «Может, зайдешь?» – «Постараюсь», – обещал он. Потом звонил, извинялся: «Не получилось». А теперь это ощущение зияющей пустоты и невероятности постарения. Как будто не год – лет десять прожил. Никому ты не обязан, не подотчетен. Свобода!

Сколько раз в жизни он мечтал, чтобы никто не лез в душу. Сколько раз с раздражением отмахивался от наивных наставлений матери, ее бесполезных советов. И вот – свободен! Ты сам свой высший суд.

Минуту он медлит, потом выскакивает из дома, идет в гараж. Вот славно – починили «жигуленка». Он смотрит на часы: без десяти семь.

Ехать некуда. А надо! Минут через пять обязательно настигнет Лариса. Для нового этапа выяснения отношений. Уже раз десять все выяснено-перевыяснено. Ей подавай  п р и ч и н у  разрыва. Нет причины.

Он заводит машину, бесцельно сворачивает на бульвар. У стенда с афишами притормаживает.

«Лебединое» – в Большом, «Двое на качелях» – в «Современнике», на Таганке – «Галилей». Не попадешь! В кино ринуться? Какое-нибудь «Золото Маккены» или «Три тополя на Плющихе» с Ефремовым и Дорониной? Нет, и в кино не тянет... Может, выпить для поднятия настроения? Олега разыскать? Тот небось у Ирины торчит, пылинки сдувает. Учительница музыки, высокоорганизованное существо. Бах, Моцарт... Родион усмехается.

А может, музыку послушать? Все ходят на концерты, упиваются: «Прокофьев, Малер», а он лет пять ни в одном концертном зале не был. Ладно, изучим афишу у Консерватории.

...На улице Герцена перед Консерваторией толпятся люди – спрашивают билетик. В Малый зал – «Родион Щедрин. Двадцать четыре прелюдии и фуги». Это еще что? А-а-а... все одно. Говорят, Щедрин из новых весьма... весьма...

Он ставит в стороне машину, рядом тормозит такси. И по закону непредвиденного случая именно ему, а не ожидающим давным-давно энтузиастам толстяк, вышедший из такси, предлагает билеты. Пока он берет оба билета, компания меломанов настигает толстяка. Поздно!

Теперь Родион сливается с толпой безбилетников, машинально приглядываясь, кого бы осчастливить.

Две ослепительные красотки весело щебечут в ожидании мужчин. Одна в длинной юбке, другая в расшитом брючном костюме. Такие без билетов не остаются.

– Мода, эксперимент... – рассуждает та, что в длинной юбке и при браслете.

– Пусть так, – перебивает ее другая, в брюках. – Но до него только у Шостаковича и у Баха это было. Двадцать четыре прелюдии и фуги – это не кофточку связать, – встряхивает головой шатенка. – Ты еще увидишь, на что он способен. Щедрин – гений...

– Ерунда, – отмахивается первая. – Форма предопределена, никуда от нее не денешься.

Она оглядывается, выражая нетерпение. Мужчины запаздывают.

– Сонет тоже задан, но есть некоторая разница – Шекспир это или Бернс. – Ирония так и сочится из шатенки.

– Да, – вспоминает первая, – говорят, миди  о т х о д я т, либо макси, либо мини. Я, пожалуй, желтое отрежу? Сделаю мини, как ты считаешь?

– У вас лишние билеты? – подходит к ним девушка.

Черный костюм, достоинство... Бог мой – Наташа! И ничего от той, что несколько дней назад убегала с парнем и смеялась, перекинув магнитофон через плечо.

– Может, и лишние, – говорит та, что собиралась отрезать платье. – Неплохо бы проучить наших мужиков.

Ее подруга улыбается Наташе:

– Шутит она.

– Разрешите предложить вам билет, – подходит Родион к Наташе.

Та поднимает глаза. «Согласится она или нет?» – еще успевает подумать он. Наташа соглашается.

Ах, как восторженно, как безудержно он любил ее в тот вечер!

В душе он сознавал, что принадлежит к тому гнусно-пошлому типу мужчин, которые всегда желают того, что им не принадлежит, стремятся задержать то, что уходит, и тратят всю силу страсти и выдумки на того, кто к ним безразличен.

Он сидит рядом с ней, той самой Наташей, которой доставил так много страданий, перед которой был круглым подонком, и бесится оттого, что она спокойно слушает своего Щедрина. Из-за каких-то прелюдий она притащилась стрелять билетик у входа, а теперь упивается ими и следит отнюдь не за его настроением, а за вариациями, которые с такой легкой замысловатостью выполняет на рояле сам автор.

В начале антракта, пока публика продолжала бить в ладоши, приветствуя бледного от напряжения Щедрина, Родион наклоняется к ней.

– Тебе не кажется, – говорит он, – что в случайности иногда заложена судьба человека?

– Не кажется, – пожимает она плечами.

Так длится довольно долго. Когда они наконец выходят из зала, Наташа забивается в угол, спокойно рассматривает движущихся по вестибюлю слушателей, кивая знакомым.

– Ты здесь часто бываешь? – интересуется он, когда она здоровается с компанией, стоящей на лестничной площадке у входа в репетиционные комнаты.

– Нередко, – отзывается Наташа. – Прости, мне нужно кое-что сказать ребятам.

Она отходит. И вновь Родион с досадой отмечает ее независимый вид, уверенность движений, походки. Ему становится тошно.

Он злится совершенно несообразно обстоятельствам и ничего не может с собой поделать.

– Знаешь, я, пожалуй, пойду, – говорит он, когда звенит звонок, приглашающий ко второму отделению. – У меня работа. Ты не обидишься?

– Что ты! – удивляется она. – Конечно, нет.

– Тебе можно как-нибудь позвонить?

– Зачем? – отвечает она вопросом.

– Знаешь, мне этого почему-то дико хочется, – не пытался солгать он.

Она улыбается.

– Позвони, если так «хочется».

Он держит ее руку.

– Как ты живешь сейчас?

– Нормально.

– Нормально  о д н а  или нормально вдвоем?

– Как придется, – спокойно отнимает она руку. – Извини, уже свет тушат.

...Он возвращается домой, срывает с себя пиджак, рубаху, брюки, носки, бросается под душ и долго хлещется горячей водой, не обращая внимания на ноющую боль в пояснице, пока не устает. Потом он выпивает кофе и садится с сигаретой, пробуя вернуться к своим делам.

Суд над Никитой Рахманиновым прервали, отложив до момента, когда Мурадов сможет говорить. То есть до выписки из больницы, а это минимум на месяц. Без допроса потерпевшего этот клубок не размотать.

Родион тянется за новой сигаретой, медлит, разминая ее, затем отшвыривает пачку подальше.

Тихонькин. За эту неделю Вяткин поработал на славу – вызвал всех дополнительных свидетелей: Гетмана, Римму, Катю Тихонькину. Документация готова, пора подумать об эксперименте и о своей защитительной речи.

Он присаживается к столу, вынимает записи. Пытается перечитать их. Нет, сегодня ему уж не сосредоточиться. Башка не варит. Еще эта встреча в Консерватории. Все одно к одному. Он листает записи, вынимает бумагу в надежде, что, начав составлять план, он в процессе привычной работы заставит себя думать.

Около десяти, насилуя себя, он заканчивает первый, приблизительный вариант речи и, откинувшись в кресле, ощущая изнеможение во всем теле, перечитывает написанное:

«Товарищи судьи! Вот уже более года, как Михаил Тихонькин упорно доказывает, что он убил Рябинина. Даже здесь, в суде, под пристальным взором сотен людей он продолжает твердить: «Я бежал за ним, держа в каждой руке по ножу. Сперва я ударил сапожным ножом, который был в правой руке, потом охотничьим, который держал в левой руке».

Я надеюсь доказать здесь, что это ложь. Оправдалось то, о чем предупреждал он друга – Василия Гетмана, чье письмо я приведу здесь с разрешения суда.

«Если я задался целью, – писал Михаил, – то сделаю все, что от меня зависит, чтобы достигнуть ее. Что бы ни было, я буду стоять на своем».

И стои́т! Вопреки очевидным фактам.

На вопрос суда, за что он убил Рябинина, Михаил ничего ответить не смог. Он признает, что Рябинина раньше не знал, впервые увидел его в клубе за два часа до убийства и даже ни о чем с ним не говорил. «Просто так...» – вот был единственный ответ семнадцатилетнего Тихонькина о причинах убийства.

Мне придется в этом процессе  о п р о в е р г а т ь  показания своего подзащитного. Я буду доказывать, что он вводит суд в заблуждение. Я буду просить вас не верить показаниям человека, которого я  з а щ и щ а ю. Я сам призываю вас не верить подсудимому...»

Родион останавливается. Он представляет себе реакцию зала и, подумав, решает отмести главный контраргумент.

«Это – редкое и необычное положение адвоката. И, естественно, может возникнуть вопрос: а вправе ли защитник действовать против своего подзащитного?

Закон дает ясный ответ. Да, вправе, если это отвечает действительным интересам подзащитного. Статья 51 Уголовно-процессуального кодекса обязывает адвоката использовать все средства и способы защиты в целях выяснения обстоятельств, оправдывающих обвиняемого.

Самооговор подсудимого – это не его личное дело. Обществу не безразлично, кто понесет ответственность за совершенное преступление. Закон требует, чтобы каждый, совершивший преступление, был подвергнут справедливому наказанию и ни один невиновный не был привлечен к уголовной ответственности и осужден...»

Раздается звонок. Родион не сразу соображает: телефон. Бог с ним. Не до него. Телефон продолжал трезвонить. Не выдержав, Родион берет трубку.

– Ты получил мою записку? – Голос Ларисы привычно агрессивен.

– Возможно.

– Значит, получил. – Она переводит дух. – Трудно, что ли, было позвонить?

Он морщится. Как не вовремя!

– Мы уже все выяснили, – силится он побороть раздражение. – Извини, у меня ни минуты.

– Ни минуты? – перебивает она. – Чем же ты так занят?

– Пишу речь.

– Вот как, – угрожающе воркует ее голос. – И только?

Он молчит. Господи, ведь он сам поддерживал этот напор страстей, утомительно-высокую ноту ее монологов.

– Не только, – сдерживается он.

– Хорошо, что ты еще врать не научился, – продолжает она, – хотя и это не за горами... Ты прекрасно знаешь, что не вывернешься и мне все известно.

– Что известно?

– Что твоя машина весь вечер отсутствовала и видели ее совсем в другом месте.

– Значит, взялась за прежнее?

– Думаешь, так легко избавиться от меня? – не слушая, продолжает она. – Между прочим, я тоже занята. Еще не сдан отчет по конференции. И вообще это неинтеллигентно не отвечать на записки... Скажи, почему я должна убивать на ожидание весь вечер?

– Прошу тебя, – перебивает он, – не жди ты ничего. У меня башка трещит.

– Ах, вот как! – звенит ее голос. – Я и не знала, что музыка тебя так утомляет. Может, ты с ней еще и выпил?

– Прекрати сейчас же! – орет он, срываясь. – Не мешай мне работать!

– Буду, буду мешать, – звенит ее голос, – сегодня, сию минуту ты выслушаешь, что я о тебе думаю. – Она употребляет несколько сильных прилагательных. – Думаешь, если другие считают, что ты известный защитник, то тебе все списывается? Нет, дружок. Я-то вижу, что все это показуха, фальшь! Тебе до другого человека нет никакого дела. Твой махровый эгоизм прикрывается высокопарными словами о гуманности...

Он бросает трубку. Сегодня его нервная система к этому не приспособлена. Через пять минут она позвонит, будет извиняться, говорить: «Что взять с женщины, которая издергана любовью». Она издергана самолюбием, а не любовью.

Он открывает дверь на балкон. На улице сыро и безветренно. Сквозь рубаху сразу же пробирает холод. Он возвращается в комнату, еще раз перечитывает написанное. Необходимо ярче выразить  о б щ у ю  идею. Почему важно именно в нравственном смысле опровергнуть ложные показания преступника?

Он ходит по комнате минуту, две, потом набирает номер. Уже набрав, смотрит на часы – пять минут двенадцатого. Не очень-то удобно. Идиотски колотится сердце.

– Да, – ответила она тихо.

– Ты не спишь? – глупо спрашивает он.

– Нет, пришла недавно.

– Концерт так поздно кончился?

– Прошлась пешком, вечер хороший.

– Когда я тебя увижу? – спросил он.

Она помолчала.

– Это зависит не от меня.

– От кого же? – Он до смерти испугался. Сейчас – все, конец.

Она еще помолчала.

– От тебя, – сказала она.

Ему показалось, что она издевается. Но она ждала, и он оторопел. Потом вдруг понял. Бог ты мой, это же всегда в ней было потрясающе! Беспощадная искренность. Без всякого там выламывания, цирка...

– Наташка! – завопил он. – Ты великий человек! Нет, ты просто... даже не знаешь, какая ты! Почему ты не поставила меня на место? Не сказала: катись, мол, ко всем чертям, сам твой голос мне отвратителен? Почему, а?

Она засмеялась:

– Не знаю. Наверное, просто не могу.

– У меня есть предложение! – заорал он. – Значит, так. Я завожу машину и еду к тебе. Ты в это время спускаешься вниз. Садишься в «Жигули» 63-37. Мы едем ко мне. Затем, затем... – он приостановился, – ты готовишь ужин, мы ужинаем... Потом я доканчиваю работу, а ты... ты сидишь рядом на диване и читаешь великолепный детектив Жапризо под названием «Ловушка для Золушки», у меня даже подсудимый один просил. А затем? Затем ты читаешь мою речь и даешь оценку, понятно?

– Понятно, – усмехнулась она.

– Я сказал что-нибудь не то? – снова испугался он.

– Нет, нет, – засмеялась она, – ты сказал именно то, что должен был сказать.

Родион кладет трубку. Все еще не веря в то, что произошло, он включает магнитофон на всю катушку и, преодолевая боль в спине, начинает выделывать ногами козлиные па, потом, задохнувшись, выключает маг.

– Наташка! Наташка! – орет он, шалея. – Ты помнишь наши встречи... на берегу-у-у!

Когда он немного успокаивается, он вспоминает о защитительной речи... На чем же он остановился? Важна общая идея... восстановление справедливости в каждом случае... в каждом преступлении... Нет, не получится сегодня... А надо.

Он садится к секретеру, заставляя себя думать, затем, немного погодя, записывает:

«Требование закона: «Ни один невиновный не может быть осужден неправильно» – отражает неразрывную связь интересов общества с интересами личности».

Родион останавливается, потом добавляет:

«Каждое зло, каждая несправедливость в отношении  о т д е л ь н о г о  человека нарушает  п р а в и л ь н у ю  с в я з ь  между человеком и обществом, воздвигает между ними стену, а значит, и вредит как интересам личности, так и общества в целом».

Перечитав это и выделив главное, Родион останавливается в раздумье. Все правильно, но звучит крайне казенно, неубедительно. Продолжать не имеет смысла.

Он переодевается, ставит на стол два прибора, бутылку вина. Затем, заглянув на часы, набирает номер Олега.

– Извини, не разбудил? – шепчет он в трубку. – Можешь завтра вечером заскочить ко мне?.. Ага, я так и знал. А когда? Ну ладно, ладно, бог с тобой, позвони утром.

Еще раз он внимательно осматривает комнату, расставляет все по местам. Потом заводит машину и едет за Наташей.

На рассвете, часов в шесть, Родион тихо пробирается на кухню. В квартире стоит запах «Шипра», сигарет, соединившийся с едва уловимым запахом душистого мыла и жасмина. Он зажмуривается от забытого ощущения ее присутствия. Наскоро перехватив сосисок с бутербродом, проходит в кабинет. Минуту сидит у секретера, боясь стряхнуть с себя блаженное оцепенение, потом пробегает вчерашнее начало защитительной речи. Переписывает одну фразу, другую, постепенно полемика с Тихонькиным захватывает его, и вот он уже катает страницу за страницей:

«Свои показания Михаил начинает с рассказа о том, как он сидел в переполненном клубе, где в этот воскресный вечер шла кинокартина «Кавказская пленница». В левом кармане, уверяет подсудимый, он сжимал раскрытый охотничий нож, в правый рукав пальто был вложен сапожный нож. Зачем он пришел в клуб с ножами, почему держал их в руках – на эти вопросы он ответить не смог».

Дальше на трех страницах шло изложение происшедшего в кино, которое заканчивалось так:

«Тихонькин уверяет, что после того, как весь этот вихрь погони скрылся из виду, он-де вырвался из рук матери и побежал за ребятами. Эта часть объяснения моего подзащитного – от момента, когда между ним и Шаталовым произошла перебранка, и до того момента, как Михаил вырвался от матери, – подтверждена многими очевидцами и сомнений не вызывает».

Теперь Родион переходил в наступление:

«Но то, что вслед за этим утверждает мой подзащитный, выглядит так же малоправдоподобно, как и то, что он сидел в кино, держа в руке по ножу. По утверждению Михаила, он побежал из клуба к забору, который огораживает детсад, выставив вперед два ножа. Увидев там Рябинина одного, он бросился на него и нанес два удара двумя ножами. И хотя твердо установлено, что в момент, когда добежал Тихонькин до забора, вся группа давно пробежала мимо этого места, он все же настаивает на своем. На все вопросы Михаил отвечает: «Было все так, как я говорю». Но изложу сначала вкратце, как появились сегодняшние показания Михаила...»

Здесь Родион оставляет место, чтобы позднее вписать признания Кеменова на другой день после преступления, очную ставку с Кеменовым, когда возникла новая версия.

«Отныне, – продолжал читать Родион, – для следствия все стало сразу предельно ясным: Тихонькин сидел с двумя ножами в кино. Тихонькин  н е з а м е т н о  д л я  в с е х  опередил ватагу, бежавшую за Рябининым, и бросился на него с двумя ножами в руках.

Городским судом семнадцатилетний Тихонькин был приговорен за нанесение двух смертельных ранений к десяти годам лишения свободы, к максимальному наказанию для лиц, совершивших преступление в несовершеннолетнем возрасте.

Но этот приговор был обжалован. Даже мать убитого Валентина Ивановна Рябинина, которая до сих пор не может поверить, что сын, которого она сама уговорила пойти в кино, больше никогда не вернется домой, – даже потерпевшая сейчас заявила в своей жалобе, что не верит ни приговору суда, ни показаниям Тихонькина.

Эта женщина добивается лишь одного: она хочет, чтобы за убийство сына ответил тот, кто его совершил...

Верховный Суд нашей республики отменил приговор суда и возвратил дело на дополнительное расследование...»

Звонит телефон. Родион поспешно хватает трубку, чтоб не разбудили.

– Ну что там у тебя? – раздался голос Олега.

– Ничего, – шепчет Родион. – Работаю.

– Ты что, осип?

– У меня тут спят.

– Ха... – неопределенно хмыкает Олег. – И много народу... спит?

– Немного. Валяй дальше, – довольно гудит Родион.

– Валяю. Позиция невмешательства в личную жизнь друзей меня всегда устраивала. Что Рахманинов?

– Отложили. Ждут возможности допросить Мурадова. – Родион косится на спальню. – Знаешь, – признается он, – я поражен твоей Шестопал. Видно, старею, механизм разладился.

– Эту свежую мысль ты высказал, помнится, последний раз года три назад. И до этого еще лет за пять.

– Надо признавать свои ошибки. Если она сумела выудить у подсудимого то, что я не мог на протяжении полугода, – пора подавать в отставку.

– Кроме того, – Олег смеется, – Ирина в некотором роде медиум.

– Таких в природе не водится.

– Как это? Не ты ли расписывал после Болгарии про ясновидящую Вангу из Петрича? – Олег довольно хмыкает.

– Так то ж Ванга... Ее, брат, академии исследуют как феномен.

– Ладно, не очень-то казнись. – Олегу кажется, что голос Родьки куда-то пропал. – Главное – избежали ошибки. Чего тебе еще надо?

– Избежать-то избежали, да помимо меня.

– А что, лучше было бы, если бы благодаря тебе все проморгали?

– Давай... лупи. Все одно.

– Ты знаешь, в чем я окончательно утвердился после дела Рахманинова? – помедлив, говорит Олег. – Его первый удар был ответом на смертельное оскорбление. Так ведь? Вот ты бы и заявил где-нибудь в высшей инстанции, что словесное увечье может служить таким же веским поводом для ответного удара, как повреждение челюсти. Ни в одном процессуальном кодексе сегодня еще не фигурирует эта сторона дела. Рукоприкладство карается, а оскорбление  с л о в о м, которое порой приводит к смерти – через час, день, месяц? Помнишь, мы говорили с тобой об этом? Раны чаще всего заживают, а последствия нервных потрясений остаются.

– Когда это будет, старик? – сдавленно гудит в трубку Родион.

– В недалеком будущем. – Олег не сдается. – Наука так же легко будет подсчитывать число нравственных увечий, ставших физическими, как воспаление легких или ангину. – Он замолкает, Родион слышит шуршание. – Инфаркт как следствие разговора с начальником. Неплохо, а? Или, допустим, заболевание печени как результат систематического издевательства любимой женщины. Годится? А психический стресс как итог лжи, надругательства? Ничего, а?

– Не может быть, – бурчит Родион.

– Вот ты тут скепсис разводишь, – голос Олега густеет, – а некий психиатр Лешан, кажется из нью-йоркской академии, почти доказал, что психические травмы часто имеют канцерогенный эффект. Понятно? А это означает, что имеется связь между нервными перенапряжениями и раком. Вот к чему сегодня подбирается наука! Доходит?

– Что ж, я, по-твоему, отстал, а?

– Не расстраивайся. Это до конца не доказано... А что твой гениальный эксперимент? Давно не слышу о нем. Ты же хотел посоветоваться.

– А у тебя что, явный избыток времени с утра?

– Считай, что так.

Родион медлит.

– Ну, если хочешь, то вот в двух словах.

И шепотом он объясняет Олегу суть эксперимента.