Текст книги "Посредники"

Автор книги: Зоя Богуславская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

XIV

В день эксперимента Олег не был в суде. Он все забыл – и обещание Родиону, и встречу с Ириной, – когда обвалилось на него сообщение Инны Ивановны, что у четырех из тридцати пяти больных, лечившихся по новой системе, резкое ухудшение.

Он метался из кабинета в кабинет, сопоставлял анализы, цифры давления и множественные кривые, подолгу сидел у каждой койки, расспрашивая больных об их самочувствии. К двенадцати собрал всех сотрудников, пригласив и смежников, но консилиум был малорезультативен.

Только к вечеру он выбрался к Родиону.

В дверях молча стояла молодая женщина.

– Помнишь Наташу? – вяло спросил Родион, представляя ее, и Олег попытался вспомнить, когда он видел это точеное лицо, черные жесткие волосы, темные глаза, чуть разбегающиеся в разные стороны. – Заходи, ужинать будем.

Наташа молча, без улыбки следила за Олегом, за его колебаниями, затем взяла со стола поднос и вышла.

– М-да, – промямлил Олег. – Давняя твоя барышня.

– «Барышня», – передразнил Родион. – Полегче на разворотах.

Олег скинул куртку, присел. Он жалел, что пришел.

Спустя минут десять, когда с кухни послышалось шипение и запахло жареной яичницей, Олег почувствовал себя увереннее.

– Хорошенькая... – сказал он, затягиваясь. – Курить не запрещает?

– Ты ведь уже куришь, что спрашиваешь? – засмеялся Родион, и в голосе и смехе было что-то новое. – Знаешь, – сказал он с тем же подъемом, – я тебе дико признателен за приезд. Хотя это и не из-за меня. Но все равно... – Он расставил тарелки, чашки. – Да тебе и самому крайне полезно было понаблюдать за процессом Рахманинова. А?

Олег кивнул. Ему нравилось в этой комнате, он на минуту забыл о своих бедах, размяк. Его потянуло философствовать.

– Знаешь, что мне непонятно? – Он положил сигарету на край пепельницы. – Почему этот Никита или даже Тихонькин так мало страшатся последствий? Самого наказания?

Родион разводит руками:

– Все они редко думают о том, что их ждет впоследствии. Если думают – все равно не предвидят, что с ними произойдет. В психологическом смысле. Не осознают того устрашающего одиночества, которое их ждет. Когда цель преступления достигнута – нажива, карьера, месть, я беру оптимальный вариант, – то выясняется, что человек не может жить без одного – без привязанности себе подобных. Преступник, как правило, уже не способен общаться с людьми как прежде, а другого-то ему не дано. Вот и наступает то состояние, которого почти никто из них морально не выдерживает.

– Что ж, по-твоему, нет преступников, спокойно процветающих после того, как им удалось уйти от разоблачения и наказания?

– Ну, во-первых, таких немного. Во-вторых, и они, уверен, по крайней мере девяносто процентов из них, хотели бы вернуться к честной жизни, если смогли бы это сделать  б е з н а к а з а н н о. Понял?

Олег кивает.

– Но вообще-то, – он крошит хлеб и хитро щурится, – еще не было общества, которое было бы свободно от преступности. Может, среди людей должен сохраняться какой-то процент хищников, чтоб не нарушались равновесие, гармония развития...

– По-твоему, общество не может жить без тех, кто нарушает его законы? – Родион вскакивает.

– Ну... в каком-то смысле, – бурчит Олег.

– Небось начитался об эксперименте о волках с оленями? – Родион вынимает последний номер журнала. – Ах, не в курсе? Тогда вот здесь приводится общеизвестный пример. Оградили в диких прериях участок, где волки могли  б е с п р е п я т с т в е н н о  поедать оленей. Сто с лишним – стадо оленей, и двадцать с лишним – стадо волков. И что же? Волки, как оказалось, вовсе не истребили оленей. Естественное соотношение сохранилось: сто на двадцать. И воспроизводство шло точно по законам природного равновесия. Но при этом выживали сильные и выносливые олени, а погибали слабые и больные. И выходит: в диких условиях стадо накапливало здоровые, сильные качества. А следовательно, можно предположить, что волки в известном смысле даже приносили пользу оленям, поедая их, а?

– Логично. Но, к счастью, люди не олени.

– «Не олени»! – передразнил Родион. – Чем же?

– Люди-то, милый мой, не могут допустить гибели слабых и больных. Как ты не раз проповедовал, они обязаны проявлять гуманность именно к слабым, поверженным, оступившимся. На то они и люди. И наши с тобой профессии призваны ограждать прежде всего этих людей, которым грозит опасность. Они пострадали, им нужна защита. Так? А защищают, как известно, не от слабых...

В дверях возникает Наташа. Молча ставит масло, поджаренный хлеб, свекольный салат и мед в розетках.

– Выпить хотите? – поднимает она наконец глаза на Олега.

Олег пожимает плечами.

Наташа выходит.

– Поразительный человек, – шепчет Родион, и в его глазах прыгают искорки. – Знает такое – уму непостижимо. Прямо не устаю удивляться. Вчера, к примеру, замечаю: «Какой-то особый мед у тебя». А она: «Еще бы: с химическим карандашом на рынок хожу». «С чем?» – спрашиваю. «Пчела, говорит, дурень, воды не пьет ни капли, настоящий мед химический карандаш не растворяет. Если сунешь его в капельку и краска не поползет – бери. Натуральный!» Видал? – Родион оглядывается, как заговорщик. – Иногда мне кажется, что с нею годков десять скинул, а иногда... – Родион вздыхает, – что я старше ее на сто лет. Вон, на окне у нас, – показывает Родион, – пшеница проросла! Видишь? На птичьем рынке достала. Проращивает в воде, под марлей. «Утром, говорит, съешь десять проросших зерен – вся норма витаминов за день выполнена». – Он дергает по-мальчишечьи головой, победоносно оглядывает Олега.

Тот ковыряет ложкой салат. Не понять, слушает он Родиона или нет.

– Веришь, головную боль и ту может снять. Большой палец упрет в лоб над переносицей и давай тереть. Сегодня утром такой массаж мне пять минут провела, и отошло... Здесь у человека, оказывается, нервные окончания сходятся – глаз, носа, ушей. Особенно полезно тем, кто долго глазами работает.

– А Тихонькин твой как? Эксперимент удался? – помолчав, спрашивает Олег.

– Надо было самому приходить. – Родион нехотя переключается.

– Не мог. Чепе в клинике.

– Защитительная речь еще предстоит, приходи, если хочешь.

– Ладно... – Олег кивает. Мысль о клинике заставляет его подняться. – Извинись перед Натальей, – бормочет он, – салат у нее первосортный. Но мне на работу надо срочно – больной в тяжелом состоянии. На речь твою приду обязательно.

– Хорошо, что ты появился, – говорит Мышкин, увидев входящего Олега, и начинает двигать бровями. У него такая привычка – двигать бровями. – Нужен новый консилиум.

Они вместе сидят в ординаторской, отдавая какие-то распоряжения и стараясь не мешать реаниматорам. Те орудуют у койки сорокадвухлетнего больного с прилипшей ко лбу рыжей прядью. Ожидаемого улучшения не возникает.

Только под утро Олег уходит из клиники.

Дома принимает дозу намбутала и тюфяком валится на кровать. Когда просыпается, с этим рыжим лучше. Невероятно! Он кидается вон из города, целый день мотается под снегом и дождем в лесу.

К вечеру он входит к Ирине и, не раздеваясь, продрогший до костей, заявляет!

– Не могу я без вас. Извините.

– Да что это вы? – говорит она, пугаясь его безумного вида. – Бог с вами, вы же вымокли до нитки.

Он машинально отдает ей куртку, свитер, на паркете образуются лужи от ботинок, но ботинки он не рискует снять.

– Что с вами? – В руках у нее махровый халат цвета морской волны.

– Потом, – отмахивается он.

– А у меня огорчение. Сообщили, что отцу Марины стало хуже. У него ведь уже был инсульт. – Она выворачивает рукава халата и подает его Олегу. – Он срочно зовет Марину на Курилы.

«Ну конечно же, – с трудом пытается сориентироваться Олег. – Ее бывший муж, Маринин отец. Теперь он болен». Впервые все это складывается вместе в его сознании.

– Когда лететь? – спрашивает.

– Во вторник.

– Мы проводим ее на аэродром.

– Конечно. – Ирина заглядывает ему в глаза. – Я вообще не представляю, как обойдусь без вас. Уже привыкла с вами советоваться...

– Куда я денусь, – отмахивается он, мужественно пытаясь сохранить самообладание.

– Сначала Курилы, потом у нее сессия, – говорит Ирина печально, – и снова я одна. – Она расправляет его мокрую одежду у батареи. – Ведь это были такие прекрасно-напряженные дни... Так много у меня было забот и занятий, а завтра я проснусь – и что делать?

– Завтра? К половине десятого будьте готовы, – говорит он с излишней прямолинейностью.

– К чему готова? – глядит она испуганно.

– Мы поедем на автогонки. На ипподром.

Она жалко улыбается:

– Да, это единственный выход из положения.

– И я, – высовывается из-за двери Марина.

Он вздыхает с облегчением.

– Значит, до завтра, – машет он рукой с ощущением, что отвоевал год жизни.

XV

В ту субботу гонки отменили. Ледяная метель изуродовала дорогу. Пришлось отложить состязания до следующей субботы.

Но и в этот раз мало что изменилось, холод стоял по-прежнему невыносимый. Олег не предполагал, что на ипподроме такой ледяной ветер, оделся он совсем легко.

В ложе № 2, где билет стоит на тридцать копеек дороже, уже порядком набилось народу, Олег с трудом протискивается к боковому барьеру.

А публика все прибывает. Вваливается человек восемь молодых парней и две девахи. Они хохочут, не морщась жуют мороженое, облизывая падающий на него снег, и закусывают горячими пирожками по десять копеек. Компания чувствует себя как дома. Они называют гонщиков по именам – Саша, Вася, Серафим – и делают долгосрочные прогнозы о победителях. А впритык к ним два старика ведут свою степенную беседу.

– Смотри-ка, – говорит один, отчеркивая ногтем строчку в программе. – Царев-то на «Москвич» пересел. Помнишь его рысака? – Мясистые губы посасывают сигарету, в бороде блестят замерзшие капли.

– Не может быть! – изумляется второй, нацепляя очки. – Да. Точно, он! И инициалы совпадают. Как говорится, На всех видах транспорта. Сколько сейчас ему? Должно быть, годков тридцать пять?

– Никак не меньше.

– А помнишь, лет десять назад он на Ниле гонял? Гнедой с полосами жеребец, как зебра? От Избалованного и Крошки?

– Еще бы, – солидно подтверждает безбородый. – Такого второго не было. Разве что Калиф от Легиона и Карусели. Тот тоже был чудо. Да они и видом схожи...

Олег только раз в жизни был на ипподроме, студентом, с какой-то компанией. От того похода у него в памяти остался неожиданный выигрыш, сорванный за три рубля с таинственно прекрасной лошади по кличке Локатор, гульба с ребятами на шальные деньги...

– Олег Петрович, – вдруг слышит он голос, и две холодные варежки закрывают ему глаза. Он оборачивается, видит смеющиеся Маринины глаза, хлопья снежинок на ресницах. За ее спиной улыбается Ирина Васильевна. Олег обалдело разглядывает их шубки, меховые унты, расшитые яркими узорами.

Девочки и мальчики из сплоченной компании как по команде прекращают жевать пирожки, замолкают и тоже лупятся на вновь прибывших.

– Ну и погодка – не бей лежачего! – оглядывает Марина поле ипподрома. – Не везет гонщикам.

– Здравствуйте, – протягивает обе руки Ирина Васильевна. – Как я рада вам!

Она действительно рада. Желтое сено волос переливается на свету. Он с трудом отрывает глаза.

– Вот сюда, – он подвигает ее ближе к перилам, – Здесь не будут толкать.

Хрипит репродуктор. Всё приходит в движение.

Марина, вцепившись в перила, не отрываясь следит за происходящим.

– Что нового? – наклоняется Олег к Ирине Васильевне.

– Даже не знаю, как ответить. Соседи наши еще в большом волнении. Мать Никиты, Ольга Николаевна, не поймет, что же теперь будет. Поправится ли Егор Алиевич? Вам Родион Николаевич ничего не говорил?

Олег отрицательно качает головой.

– Я встречусь с ним на заключительной речи по другому делу.

– Может, будут подробности?

– Смотрите же, – перебивает Марина, – первый заезд.

Взмах флага, восемь фыркающих машин с ревом срываются со старта, и сразу же лидеры отрываются от основной шеренги. Их двое. Однако на правом вираже, с подветренной стороны, одному из них приходится туго. Машину слегка заносит на скользкой дуге, и вот уже третий гонщик проскакивает вперед.

– Внимание! – слышится голос из репродуктора. – Второй заезд!

И тут же на табло выскакивают фамилии участников и номера их машин. Мазурин значится вторым, но« мер «73».

На старте какая-то заминка, не хватает одной машины.

– Ваш Сбруев очень талантлив, – наклоняется Ирина к Олегу. – Надеюсь, обвинение в преднамеренности теперь будет снято, и тогда приговор будет справедлив. – Она кутается в шарф. – Пусть Никита Рахманинов живет с другим ощущением. Ведь пока живешь, всегда есть надежда.

– Да, в этом вы правы, – подтверждает Олег, думая о своем.

– Мне показалась особенно интересной у Родиона Николаевича эта часть об оскорблении словом... Смотрите, вот ваш знакомый...

Саша срывается со старта шестым. Но уже через круг он обходит идущую впереди машину, на рискованной скорости пройдя вираж.

Олег следит за гонкой с той же мыслью о странных повторениях, случающихся в жизни, когда тебе кажется, что по второму разу прокручивается лента фильма, который ты уже видел: Мазурин за рулем, гонки, другая женщина, которую любит Олег... Как будто стрелку часов передвинули на много лет назад.

Поразительно. За десять лет манера и характер езды Мазурина мало изменились. С таранным упорством он держит заданный ритм, почти не отступая от него всю дистанцию.

Через девять кругов красная машина Мазурина идет уже третьей. И здесь происходит самое эффектное для зрителя. После многих попыток обогнать вторую машину Саша будто бы отступает. Желтый соперник Мазурина, успешно маневрируя из стороны в сторону, не пропускает «73»-го вперед. С минуту они так и идут, как сцепленные тросом, вихляя вправо, влево. Потом Саша ловко обманывает соперника. Будто бы рванувшись вправо, он резко берет влево и под рев трибун проскакивает вперед в считанных сантиметрах от желтого противника.

Теперь Мазурин пытается сократить дистанцию между ним и первой машиной. Она невелика, но на вираже у его машины внезапно открывается капот. Бог мой, какая нелепость! Сейчас «73»-го начнет сносить в сторону... Гонщик почти с цирковой сноровкой виртуозно удерживает ее на ледяном вираже, и вот уже прямая.

Желтый предупредительный флаг парит в воздухе, напоминая о скором финише. Только бы ему добраться до конца! Тормозящий капот отнимает с таким напряжением завоеванные секунды.

– Вот это заезд! – говорит парень с обмороженным лицом.

Желтый соперник Саши неумолимо настигает его и успевает обойти перед самым финишем!

Трибуны неистово топают, орут. Никто не слушает новых объявлений, пока на табло не появляются имена участников следующего заезда. Мазурин снова едет. Подряд два заезда.

Машина уже в норме. Вопреки ожиданиям Саша уверенно набирает темп. В этом заезде он финиширует первым.

У Марины дрожат губы, пылают щеки. Не дождавшись конца, она опрометью бросается вниз.

Последний заезд.

Машины срываются со старта. Ажиотаж на трибунах достигает апогея. Подсчитывают очки, спорят, делают прогнозы.

Последние две машины притираются друг к другу, и вот уже одну выбросило за колею гонок. Около нее сразу начинают суетиться дежурные, появляется «скорая». Гонщик отряхивается от снега, как ни в чем не бывало напяливает шлем.

Флаг опускается. Конец.

Публика валит из ложи, Ирину прижимают к Олегу.

– Ваш Саша занял третье место... – вбегает Марина через минуту. – Теперь войдет в состав сборной Союза. Извините, Олег Петрович, я побегу. Мам, в общем, вечером я появлюсь... – Она оглядывается на мать и вдруг сникает. – Может, ты хочешь со мной?

– До свидания, – протягивает Ирина руку Олегу. – После свидания со Сбруевым загляните к нам!

Он не успевает ответить, их уже далеко относит толпа.

Конечно, он заглянет на Колокольников. Непременно.

XVI

За три часа до заключительного заседания в суде, в восемь утра, Родион въехал во двор клиники на Пироговской и поставил машину поближе к подъезду. Вчера дурацкий приступ радикулита согнул его пополам. С трудом выбравшись из «Жигулей», он позвонил Олегу, и тот настоял на рентгене у профессора Линденбратена, которому доверял. Пришлось сегодня терять драгоценное время и спозаранку переться к этому светиле, чтобы выслушать его богоспасительный совет – поменьше ездить в машине, побольше двигаться, бросить курить, пить и соблюдать диету, препятствующую отложению солей в позвоночнике. Года два назад он уже выслушивал все это, но тогда не случалось таких чертовых ситуаций, которые делают тебя посмешищем всей улицы в момент, когда вытаскиваешь задницу из машины.

Сейчас, у клиники, он тоже с трудом выбрался из кабины (движения вправо и влево причиняли острую боль), прошел по широкому коридору мимо множества кабинетов в самый конец, на кафедру рентгенологии.

Через десять минут он стоял голый перед экраном. Потом сидел в коридоре в ожидании, когда проявят снимки, потом что-то глотал, снова стоял на рентгене и сидел в коридоре.

И вот по истечении двух с половиной часов он был свободен. Свободен как никогда. Защитительная речь по Тихонькину. И все. Больше дел у него не было. Что симпатично в этих милых докторах, и особенно в  с в е т и л а х, – это документальность стиля. Никакой художественной орнаментовки или смягчающих прокладок. «Немедленная госпитализация, немедленная операция...» У них все «немедленно». Пока он сидел в кабинете Линденбратена, а они там совещались и вгрызались в его снимки, прозвонился Олег. Он тоже сказал: «Я сейчас немедленно приеду». Что ж, пусть едет. Посмотрим, во сколько минут исчисляется его «немедленно».

Родион вышел из клиники, закурил. Боль почти утихла, и ему стало казаться, что ничего и не было. Одна игра воображения, обычная перестраховка докторов. Только от этих глотательных смесей осталась тяжесть под ложечкой.

Он влез в машину, поджидая Олега в состоянии опустошения, какого давно не испытывал. Первое, что пришло ему в голову, когда этот Линденбратен врезал про операцию: «Хорошо, что мать не знает». Только в следующее мгновение он вообразил, что она не узнает, потому что ее  н е т. Вторая мысль, шевельнувшаяся в его мозгу, была мысль о Наташе. Слава аллаху, что обвел он судьбу вокруг горлышка, не связал женщину окончательно, не нарожал детей. Теперь бы им всем досталось на орехи. Наташу надо будет от этой ситуации избавить, По-тихому, без широковещательных формулировок и утомительных объяснений. В ее двадцать шесть все поправимо.

Собственно, сюжет самый банальный.

Сколько читано об этом, сколько видано спектаклей, фильмов. О болезнях, которые отметают всю прежнюю жизнь, девальвируют прежние ценности... Но когда это происходит на самом деле, и не с другим, а с тобой, и ты оказываешься единственным вместилищем богатейшей информации Линденбратена, все одно чувствуешь себя малоподготовленным.

Он усмехнулся, вспомнив, как однажды присутствовал при споре Олега с его ординатором Юрием Мышкиным в кабинете кафедры. Олег за что-то выволакивал парня, тот слушал молча, насупленно. Казалось, Олег убедил его.

«Вся беда, что мы с вами принадлежим к разным типам людей, – вздохнув, вдруг заговорил Мышкин, – вы к типу А, а я – к Б. От коронарной недостаточности погибнете...» «Прошу без грубостей», – отмахнулся Олег, уже выпустивший пар, и начал рыться в своем столе, «...а Юра Мышкин, – с постной миной добавил ординатор, – умрет от рака».

Родион, не выдержав тогда, расхохотался: «А я – по вашей шкале?» – «Не имею чести достаточно хорошо знать вас, – хмуро отозвался Мышкин. Потом пристально посмотрел на Родиона: – Вы агрессивны? Конкурентоспособны? Нетерпеливы?» – «Еще как!» – улыбнулся Родион. «И времени всегда в обрез? Тогда вы тоже – тип А, как Олег Петрович. Только это не моя шкала, а американская. В книге Фридмана и Розенмана про вас обоих сказано: «Именно бесконечное напряжение такого рода людей, их постоянная борьба со временем ведут так часто к ранней смерти от коронарной недостаточности». – «А еще по части Олега Петровича что у них сказано?» – нарочно громко спросил Родион. «Замечено, – оглянулся Мышкин на Олега, и во взгляде его промелькнуло обожание, – что, если много высказываться о вышестоящих лицах, можешь схлопотать инфаркт».

Олег листал бумаги на своем столе, не реагируя.

«Ну ладно, – согласился Родион, – а вы, то бишь тип Б, вам что грозит?» – «Мне? – Юра широко улыбнулся. – Я же вам сказал уже. Мне, человеку с мягким характером, уступчивому, неконкурентоспособному, редко вступающему в пререкания с шефом, грозит злокачественная опухоль. Эту закономерность вывела мисс Кэролайн Томас».

«Интересно, – думает сейчас Родион, – что у этой Кэролайн сказано об образованиях в позвоночнике? – Он усмехается. – Нет, американцев я обманул. С сердцем у меня полный порядок. Никакой недостаточности».

Родион включает приемник. По «Маяку» – информация.

«Ликвидировать неотложные дела, – думает он, – затем придумать, допустим, срочную командировку с выездом на место преступления... На Камчатку или куда-нибудь еще. Кстати, оттуда действительно пришло письмо с просьбой принять на себя защиту матери-одиночки – водителя автобуса, которая сбила шестидесятилетнего мужчину. Экспертиза установила, что выпила грамм сто. При сорока градусах на дворе не прогреешься – не поедешь... Ух ты, – замечает Родион длинную фигуру Олега, вылезающего из машины, – на такси прикатил!»

Родион наблюдает, как ловко высокий Олег выбирается из машины, как спортивно пружинит его походка, не соответствуя хмурому выражению лица, и в очередной раз ругает себя за то, что втянул друга в свои заботы. Отпуск его погорел теперь начисто.

– Давай побыстрее, – говорит Родион, открывая дверцу машины. – Опаздываю в суд из-за тебя. Ты сам-то располагаешь временем?

Олег кивает.

– Моя речь не будет длинной, думаю, и Мокроусова тоже. Часам к четырем освободимся.

– Ладно паясничать, – морщится Олег. – Наталья в курсе?

– Это еще зачем?

– Так, для сведения. Думал...

– Так вот. Чтобы ты лишнего не  д у м а л, я тебе разъясню. Я не собираюсь устраивать спектакль из своей болезни, ясно? И полагаю, что она не составит предмета для обсуждения с родственниками и сослуживцами. Тоже ясно? Я просто  в ы б ы в а ю  месяца на полтора-два. И все. Никому я не обязан давать отчета, куда я выбываю: к тебе в деревню или в командировку для участия в процессе...

Олег слышит знакомый голос Родиона, агрессивно-запальчивые нотки, протест против кого-то или чего-то и не может заставить себя вникать в суть. Известие, которое Линденбратен обрушил на него, слишком серьезно. Даже не столько сама операция опасна, сколько последствия, которые потребуют многолетних терпеливых забот о себе, к которым Родион абсолютно не готов. Олег договорился с Линденбратеном о консультации со специалистами-смежниками сегодня же в шесть часов. Рентгенологи, хирурги. Обязательно ли оперативное вмешательство? И нельзя ли обойтись вытяжением позвонков, лекарственной терапией и прочими мерами? В любом случае необходима госпитализация. Предстояло решить, куда именно класть Родиона и зачем. Болтовня его о командировках, деревне и прочем не имела сейчас ни малейшего смысла. Ставка была только на жизнеспособность пораженного организма, его энергию, выносливость. Олег был врачом и стремился прежде всего к ясности. Консилиум, как он предполагал, может дать более полную картину заболевания.

– К шести мне в клинику, – говорит он.

– Пожалуйста, – пожимает плечами Родион, – думаю, к пяти уже будешь свободен. Как волк в поле.

Наташа шла по извилистой улочке мимо трех вокзалов. Она знала, что ждет ее сегодня. Выступят прокурор, общественный обвинитель, потом Родион и другие адвокаты. И все с Тихонькиным к обеду будет решено.

Она шла, пытаясь разобраться в себе, понять, почему сейчас, когда все так прекрасно ладилось в ее жизни, ей так страшно.

Конечно, и это. Звонок Толи. Все эти дни она отводила от себя мысль о Щербаковке, где он живет с мамой, где ее ждут. Она чувствовала себя старшей по отношению к этим двум существам – сыну и матери, но с ними ей было проще, чем с Родионом. Она знала: кончатся эти столь важные для него два процесса – и наступит реакция. Обычная для него. Можно назвать это депрессией или чем-то другим. От этого ничего не меняется. Через пару дней Наташа почувствует, как он раздражен, мрачен, как мечется из угла в угол. Окружающее будет ему отвратительно, погода покажется мерзкой, работа бесполезной. И выхода не будет.

Что она ни предпримет – все будет впустую. Если пытаться его развлечь или переключить на что-нибудь другое, он огрызнется, станет грубить, оскорбит ее тоном и безразличием. Если она сделает вид, что все нормально, – он вдобавок еще и обидится. Значит, останется просто ждать, терпеть, молчать. Или погрузиться по уши в неотложные дела, пока он не придет в норму.

Она села на троллейбус, проехала одну остановку до метро, затем долго стояла на перекрестке, пережидая поток встречного транспорта. Но мысли неотступно следовали за ней – по улице, в троллейбусе, на Каланчевской площади.

Может быть, она уже привыкла жить без этих перепадов его настроения, в легкой свободе поступков и ощущений, когда не надо ни приспосабливаться, ни подстраиваться? Сейчас она должна была в последний раз во всем этом разобраться, все взвесить – и решить главное.