Текст книги "Посредники"

Автор книги: Зоя Богуславская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Посредники

Читатели знакомы с прозаическим циклом известной писательницы Зои Богуславской – повестями «Гонки», «Транзитом» и романом «Защита». Впервые собранные под одной обложкой, они объединяются общими героями и кругом смежных духовно-нравственных проблем.

В острой, динамичной повести «Гонки» мы знакомимся с главными действующими героями цикла – Олегом Муравиным, будущим невропатологом, и Родионом Сбруевым, впоследствии адвокатом, с неослабевающим вниманием следим за их жизненным становлением. В повести «Транзитом», напряженно-драматические события которой развертываются десятью годами позднее, и в «Защите» автор показывает Муравина, Сбруева и других уже в пору человеческой и профессиональной зрелости.

Язык З. Богуславской лаконичен, писательнице свойственна современная стилистика, глубокая психологическая наблюдательность в раскрытии сложного мира героев, предстающих перед нами в остроконфликтных ситуациях.

ГОНКИ

О любви же говорить мне вредно.

Поговорим об автомобилях...

В. Шкловский

Все началось с «Москвича».

Тогда он подумал: автомобиль – это движение, фантастический кругозор. Наконец, это комната.

Стояло чудовищно жаркое лето 196... года. Изо дня в день солнце прокаливало стену его дома, плавило асфальт. Люди еле брели по опустевшим улицам, зелень всю выжгло, а он, Родион Сбруев, ничего не чувствовал, он перелетал через заборчики палисадников, свистел на весь двор, вызывая своего лучшего друга Олега, – в то лето море ему было по колено. Он знал – в четыре он увидит Валду. Если б ему сказали еще прошлым летом или еще этой весной, что он будет часами болтаться возле МГИМО, у этой скамейки, он бы умер со смеху. Ему в полной мере была свойственна болезнь века – нетерпение.

Он вечно был в нетерпении. Если Олег не был готов в ту минуту, когда Родион заходил за ним в кино, его охватывало непонятное раздражение. Если кто-то за столом объяснял предмет дольше положенного, он вскакивал, готовый прервать. Так нестерпимо ему было слушать дальше. Прямо до головокружения. Будто тошнота подкатывала к горлу.

– Покурю в коридоре, – бросал он, вставая из-за стола.

Ребята переглядывались. За столом или в коридоре – что за разница.

Он бы не мог ответить толком. Просто в какой-то момент наступала полная несовместимость его с этой компанией, с этим пространством. Потом раздражение проходило, иногда через полминуты. И он снова возвращался в комнату, разговаривал с теми же людьми или мчался дальше.

А тут его буквально пригвоздило к скамейке. Даже если его звали куда-нибудь или он вспоминал о делах.

В то утро от скуки он листал журнал «За рулем». На последней странице мелькнула реклама нового автомобиля. Лениво проглядел текст. Запомнились мощность, параметры двигателя, скорость.

Вот тут ему и пришла в голову эта идея. Он бы увозил Валду за сто километров от людских глаз. Прятал в сосновом бору, катал на лодке. Да и вообще – откидные сиденья, свист ветра. От этой мысли все мешалось в его башке.

Схватив журнал, он бросился к подъезду института. Поток будущих международников уже потянулся из дверей. Оживленно переговариваясь, шли четыре девочки, совсем юные, и среди них вихрастый парень, постарше. Он был в порядке, парень, и чувствовал себя прекрасно.

– Чернявый, подстраивайся, – предложила Родиону одна в плиссированной юбочке.

– Не видишь, он уже ангажированный, – засмеялась другая и показала глазами на дверь института.

Да, обычно Родион не отходил от скамейки, чтобы Валда, отколовшись от своих, сама подошла к нему. И каждый раз, когда он выхватывал взглядом ее фигурку из стаи девчонок, он шалел.

Она шла так, будто не отрывала ступней от земли, как девчонки из ансамбля «Березка». Пепельные легкие волосы летели назад, подхваченные ветром, сливаясь с загаром плеч и рук, бедра подрагивали в такт шагам, и все это было вытянуто в струнку и, чуть извиваясь, приближалось к нему. Она была невозможно узенькая в плечах, в талии, в бедрах. Когда она оказывалась совсем близко, на маленьком обтянутом лице он различал под мохером ресниц темные неулыбающиеся глаза, которые всегда словно испытывали собеседника.

Сейчас она даст себя обнять, и ты уведешь ее, думал он, сдерживаясь, чтобы не ринуться ей навстречу. На виду у всех они обнимались. И он шел с нею, ощущая мягкую детскость плеча, запах свежей кожи.

Тогда он уже приступил к дипломной практике, она перешла на последний курс.

Она знала испанский и немецкий и конечно же родной латышский.

Обычно спрашивал и рассказывал он. Она отвечала.

– Валда, – говорил он, прижимая ее локоть, – съездишь в свою Ригу, вернешься и – начнем искать комнату...

– А дальше? – тянула она.

– Ты говоришь, у тети твоей дети, домик маленький, – тебе-то зачем оставаться там? Будем в Москве устраиваться. Или махнем в другое место.

– Не знаю, – говорила она.

– Почему? Разве ты нужна этой тете? У нее же родных полно без тебя.

Она кивала головой.

– Бог ты мой, – взрывался он, – она тебя воспитала, выучила, ну и хватит! Дай ей пожить вольготно.

Валда молчала.

Он начинал беситься, говорил, что тетю можно навещать, посылать ей деньги, когда они оба будут зарабатывать. Если тетя заболеет, то, на крайний случай, есть самолет, всего-то час с лишним, и они тут как тут, будут о ней заботиться.

Валда слушала, затем закидывала руки ему за шею.

– Тебе этого не понять...

Она часто говорила так: «Тебе этого не понять», или: «Ты не знаешь», или: «Не надо об этом».

Он знал – о чем. О ее детстве.

У нее было особое детство. Только для фильма какого-нибудь или для романа. Ее детство казалось таким неправдоподобным, что он с трудом представлял себе его. Она никогда не рассказывала подробности. Может быть, не помнила. Но он знал, что в сорок втором ясли, в которые ее поместила мать, попали под обстрел, детей стали переправлять через озера, многие погибли под бомбежкой, остальных рассовали по детдомам, чужим семьям. Валда прожила три года в какой-то семье, а когда война кончилась, родителей ее не нашли, нашли в Риге младшую сестру матери – тетку Дайну, у которой были свои три девочки – все старше Валды. Дядя, муж Дайны, тоже пропал без вести. В армии он был переводчиком, и после него в семье остались немецкие книги, словари. Уже в семь Валда пробовала разбирать словари, потом читала по-немецки Гофмана. За испанский она взялась в Москве на третьем курсе института и порядком освоила его за два года. Удивительно.

– Видишь мотор? – встретил ее Родион в тот день и показал журнал. На последней странице сверкал снимок вишневого автомобиля. В фас, в профиль и в разобранном виде. – Можно выиграть по лотерейному билету. – Он убрал прядь с ее глаз. – Представляешь, машина...

– Зачем? – удивилась она.

– Ну как... – не нашелся он сразу. – Это ж быстрота, движение... Успеваешь в десять раз больше, чем другие.

Она подняла глаза, смотрела на него долго, внимательно, потом вдруг сникла. Это было непостижимо, когда она вот так, на глазах, внезапно грустнела. Что-то появлялось в глубине зрачков, и тогда он понимал, что бессилен что-либо сделать. Он начинал валять дурака, выдумывать всякую ересь, вроде того, что на фестивале в Варне их тихоня Олег познакомился с итальянской звездой Джульеттой Мазиной, та теперь едет в Москву, и Олег просит у Родиона тот самый галстук, который Валда подарила ему на день рождения.

Сейчас он брякнул что-то про автомобиль с электроуправлением, который-де изменит всю структуру города и пригородов... Но она покачала головой, разглаживая юбку на коленях:

– Зачем все успевать?

Она вечно ее разглаживала, хотя полотняная юбка держалась на тугом ремешке с пряжкой, и все это без единой складки было обтянуто вокруг ее бедер, ползло вверх, открывая коленки.

– Пойдем, – встала она, перехватив его взгляд. – Ты прав: автомобиль – это замечательно. Только дело не в быстроте...

– В чем же?

– Ну... – она замялась. – Ну, это один из способов уехать от самой себя. Какая-то часть здесь, другая уже далеко. – Она улыбнулась. – И потом – где мы его возьмем?

– Ну, за этим-то дело не станет, – кинул он.

Так в его голове утвердилась маниакальная идея об автомобиле. Он буквально помешался на этом. Пусть никуда не годный. Развалюха. Можно достать запчасти, найти ребят технически грамотных. Или по доверенности...

А жара не спадала. И по-прежнему по утрам шла дипломная практика.

Тема Родиона была связана с насилием над несовершеннолетними, и Федор Павлович ему поручил поучаствовать в деле Мальцова, парня восемнадцати лет, возбужденном матерью его семнадцатилетней подруги Галины Рожковой. Допросы парня, оформление протоколов Родион доложен был провести самостоятельно, а материалы сдать Федору Павловичу, как старшему следователю, руководящему практикой.

В сущности, это было первое такое задание. Первое профессиональное столкновение с человеком, перешагнувшим грань дозволенного и попавшим в мир преступления и наказания.

Как только Родион вник в это дело, он пришел к Федору Павловичу.

Тот сидел в прокуратуре, седой, усталый, все на свете перевидавший, и тер глаза кулаком. Рядом щебетала молоденькая секретарша.

– Федор Палыч, – окликнул его Родион, когда секретарша прервала свою тираду о том, что протоколы писать не на чем, кончилась бумага, – извините, можно вас на минутку...

Федор Павлович вышел к нему в коридор, устало облокотился о подоконник.

Мимо бегали девочки с модными прическами, разносившие в толстых папках «Дела», откуда-то из коридора вынырнули два дружинника и начали обсуждать чью-то свадьбу.

– Не могу я, – наконец решился Родион. – Что-нибудь другое, ну что хотите, а это не могу.

– Это почему? – поинтересовался Федор Павлович.

– Не могу... – Родион увидел, как обернулись дружинники, и понял, что говорит чересчур громко. – Ну войдите в мое положение. Я же для этого Мальцова – такой, как и он. Как же я буду его спрашивать: почему, мол, ты ее того, а она что... Не могу я в это влезать... Их бельишко трясти.

– Тогда меняй специальность, – холодно сказал Федор Павлович. – Да побыстрей. Еще только четыре с половиной года потерял, а то, глядишь, десяток уплывет.

– Зачем же вы так? – обиделся Родион. – Я ж вам, как... да ладно!

– И я тебе по-отечески, – возразил следователь. – У нас  ч и с т е н ь к о й  работы не бывает. Надо, чтобы после человек чистым стал. После твоей разборки. Для этого ты и поставлен, – добавил он, подводя черту, – во всем досконально разобраться, осмыслить. И гляди в оба, чтобы они тебя не надули, дельце это не простое.

– Что же, – взмолился Родион, – прямо спрашивать, к а к  он это с ней сделал?

Федор Павлович помолчал, потом медленно, словно с трудом оторвавшись от подоконника, двинулся прочь. Потом вернулся.

– Ты спросишь не только, к а к  все было. А где. Сколько раз встречались? И выяснишь, почему Галина готова его выгораживать, а обвиняет Мальцова ее мать. Соблазнитель этот поднял руку на ее родную мать, нанес ей телесные повреждения, и все же дочка за него. В чем здесь дело? Итак, учти, виновник преступления за тобой.

– Мать его преследовала, – буркнул Родион. – Мешала им поступить по-своему, их счастью мешала, – вот он и схлестнулся с ней.

– Счастью, говоришь? – сдвинул брови Федор Павлович. – Ну, брат, ни в чем ты еще не разобрался. Ты найди подход к парню, он тебе кое-что разъяснит. Счастью, – усмехнулся он. – Даже сейчас Мальцов категорически отказывается узаконить свои отношения с девчонкой. Хотя знает, что это единственное, что спасло бы его. По крайней мере, смягчило бы вину.

– Не может быть! – ахнул Родион. – Что же ему мешает пойти в загс? Он же гулял с ней.

– «Гулял», – передразнил Федор Павлович. – Вот ты и разберись, что мешает. Побеседуй с матерью Рожковой, с Галей, а потом уж с ним. А жениться он не хочет категорически. Через три месяца ей стукнет восемнадцать. И уж кому-кому, а Мальцову-то известно, что, если даже для проформы он женится, брак он когда-нибудь может расторгнуть, а приговор уже никак не изменишь. Даже для своей выгоды, для избежания срока, он не желает – понятно?

– Так, может, прямо и начать с этого, почему не женится? – уже уступая, спросил Родион.

– Не спеши, – Федор Павлович еще раз внимательно оглядел Родиона. – Больно ты, брат, азартен, – посетовал он. – Азарт тебе очень будет мешать в жизни.

И вот теперь, после мимолетного и бесплодного разговора с Галиной и ее матерью, Родион вызвал Васю Мальцова на первый допрос.

Они беседовали в комнате следователя. Здесь же, за другим столом, шел допрос женщины, давшей взятку за поступление дочери в вуз. Женщина плакала. Лицо ее было смято, стерто слезами и несчастьем. С первых же ее слов Родион понял, что взятку она дала от отчаянья. Дочь растила без мужа. Испугалась, что не пройдет по конкурсу...

Родион не мог отключиться от событий за соседним столиком, все это мешало ему. Но что поделаешь: комнат в прокуратуре не хватало, в каждой работало по два-три следователя.

Расположился он подальше от окна – чтоб не так заметна была его неуверенность и можно было остаться в тени. Кроме стола, простых стульев и телефона, в комнате ничего не стояло: стол и стулья были чересчур новенькие, необжитые, Родион чувствует себя не в своей тарелке, как в чужом подъезде.

Вася Мальцов, напротив, вошел чуть волоча ноги, вразвалочку, как к себе. Не спеша оценил обстановку, затем оглядел зареванную женщину, следователя за соседним столом и уж потом удобно уселся на отведенное ему место. Узкие глаза его блеснули на Родиона из-под рыжих косм, падавших на брови, он насмешливо улыбнулся.

Действительно, было чему улыбаться.

Родион увидел их обоих как бы со стороны. Рядом с неуклюже-сильным, независимо-безразличным обвиняемым он конечно же казался изнеженным, бледным, хлипким. Детскость его физиономии, безусость губ и непокорная вихрастость макушки сводили на нет старшинство в четыре года.

– Ну что? – Родион нахмурился. Чтобы сосредоточиться, он разложил бумаги, потом решил идти напрямик. – Будем признаваться или мне вопросы задавать?

– Так не тебе же я стану признаваться, – нагло уставясь на него, тыкнул Мальцов.

– Мне. Я буду вашим следователем.

– Не может быть?! – Мальцов заложил ногу за ногу. На ногах – вельветовые туфли на молниях, как говорится с иголочки. И брючки. Брючки тоже имели складочку, будто только что из универмага для новобрачных.

Родион вообще забыл почистить ботинки. Брюки хранили отпечатки засохшей глины и травы. Вчера они с Валдой до ночи просидели на берегу Химкинского водохранилища. Моросил дождь, после дневной жары это было одно наслаждение. Он обернул курткой ее голые ноги, газетой покрыл голову. И когда она, прижавшись плечом, молча, не дыша смотрела, как расходятся круги по воде, он думал, что ничего ему в мире больше не нужно. Только бы было так всегда. Общие солнце, ливень, какая-нибудь комнатенка, скромные заработки и путешествия на край ночи и дня.

Родион заставил себя сосредоточиться.

– Очень даже может. Это как раз мое первое дело.

– Учиться на мне будешь? – усмехнулся Мальцов.

Родион кивнул.

– Если вы не одумаетесь, мне ни за что не выпутать вас из этой передряги, – сказал он, вздыхая. – И статья паршивая.

– Ну и что, – огрызнулся Мальцов и опустил ногу. – Тебе-то что? Или пожалел?

– Да нет. Просто удивляюсь на вас, – подчеркнул Родион свое настойчивое «вас». – Очень уж непроизводительный расход времени. Отсиживать за то, что побыл с девчонкой.

– Ух ты, – присвистнул Мальцов. – Уже скалькулировали. А я, если хотите знать, отсиживать буду не за то, что побыл, а за то, что больше быть не хочу.

– Разонравилась?

– А это уж наше с ней дело. К вам оно не имеет отношения.

– Ну, как знаете. – Родион начал собирать бумаги на столе. – Тогда вы пока свободны.

– Значит, раздумали меня вытягивать?

– Нет у нас взаимопонимания, – вздохнул Родион. Бумаги на столе были уже собраны. – А нет взаимопонимания – одна бюрократическая липа получается.

– Ладно, я подумаю, – сказал Мальцов, но в тоне его было мало обнадеживающего.

– Думайте.

Родион вышел из здания прокуратуры крайне недовольный собой. Не было в нем эдакой солидности, силы характера. А без этого – какой он юрист?

Бывало, мать поглядит, как он то гантелями займется, то бегом – трусцой, а потом вдруг закаливание его увлечет – чуть ли не в прорубь лезет, – и пожалеет:

– Ничего-то ты до конца не умеешь довести. Быстро увлекаешься, быстро остываешь. Тебе не тело тренировать, а волю.

Он обижался.

...Снова, что ли, в Химки махнуть, подумал сейчас. Жарища нестерпимая. Нет, на реку, в Звенигород, решил.

Там, в Звенигороде, была одна такая чистенькая студеная речка. Вода прозрачная, ледяная, аж челюсти сводит. Он подумал об этой речке, и недовольство его быстро прошло. Праздничное ощущение предстоящего вечера нахлынуло, вытеснив все остальное. Он снова вообразил, какое чудо эта речка. Именно не море, не озеро, а стремительная, прозрачная струя, которая бежит, как электричка, сквозь лес, поля, город и живет отдельной, таинственной жизнью.

Чуть не бегом пустился он по улице. Рубаха быстро взмокла, компрессом облепив грудь и спину.

«Ага, – вспомнил он, – ребята же дали мне тот телефончик. Насчет машины».

Он поискал бумажку, телефон начинался на Б-9. Где-то здесь, в центре. Вот если бы выгорело с этим дядечкой! Что тот хочет? Продавать машину? Или – на пока? Вроде бы он уезжает куда-то.

В автомате было невыносимо душно. Дверь не откроешь, с улицы грохот. Наконец он пробился сквозь какие-то голоса к уверенному басу и договорился заехать тотчас.

Действительно, басовитый дядечка оказался крайне сговорчивым. В предвкушении своего двух-трехгодичного отбытия в город Женеву он готов был продать очень потрепанный и проржавленный «Москвич-401», а если не получается быстро (и толково) продать, то оформить «по доверенности», пока не пересечет дядечка в обратном уже направлении границу и не оформит продажу на имя Родиона Сбруева.

Вся операция могла занять каких-нибудь три-четыре дня. Но с маленькой поправочкой. Гражданин Р. Н. Сбруев должен был перевести на расчетный счет дядечки (или выложить на стол) небольшую сумму в размере... двадцати пяти месячных стипендий.

Маленькая задачка по арифметике. Ну, допустим, полгода доучиваться, затем зарабатывать год, полтора. Итого вам нужно минимум два года, чтобы осуществить небольшое уточнение к договору басистого дядечки.

Это отпадает. Машину надо брать сейчас.

Родион свернул в сад «Эрмитаж». В тиши обеденного перерыва можно было хорошенько продумать создавшуюся ситуацию. Какими законными способами добываются деньги в его плачевном положении? Невольно в уме промелькнули статьи, по которым добывание денег карается от трех до пятнадцати лет. Высшая кара по этой статье – за крупные государственные хищения, со взломом сейфов, ограблением банка и тому подобным, – ассоциировалась у него со сценами из знаменитых кинобоевиков и детективов.

Среди густого кустарника сада «Эрмитаж» было неожиданно прохладно. Тишину нарушали лишь пассажи двух электрогитар. Началась репетиция эстрадного оркестра. Мысль Родиона работала четко, отвлекаемая порой капризами динамика, который то включался, то замолкал.

Итак, пойдя путем исключения и отбросив способы, которыми нельзя добывать крупные денежные суммы, Родион сформулировал наконец позитивную программу, основанную на личном опыте.

Опыт этот предоставлял Родиону минимум четыре честных возможности приобретения большой суммы денег. Удобно разместив ноги на скамейке, он попытался проанализировать каждую.

Возможность первая – касса взаимопомощи. Эта статья подразумевала болезнь, роды, двойняшек или тройняшек, кражу у тебя имущества или, на худой конец, переезд на новую квартиру.

Выигрыш. Ну, предположим, счастливое участие в денежно-вещевой лотерее или на бегах. Но шанс выиграть в четыре дня нужную сумму маловероятен, проиграть остаток стипендии – почти стопроцентен. Значит, и это отпадает.

Кредит. Рассрочка. Уговорить владельца, что он, Родион, будет в течение двух лет его женевского времяпровождения выплачивать ему, или тем, кому он скажет, сумму, которая в итоге составит стоимость машины. Это третий способ.

Родион обнаружил, что он весь искусан комарами и непристойно чешется. Один такой комар странных размеров сел в этот момент к нему в нежное углубление локтя и заставил Родиона вскочить.

Нет, на кредит дядечка вряд ли пойдет. Два года. Маловероятно.

Родион начал вышагивать вдоль здания летней эстрады, ощущая бьющие по нервам несоответствия ударника и электропилы. Весь джаз играл нормально, и только ударник, должно быть с утра уже поддавший, начисто перебивал ритм и мелодию прекрасной песни «Королева красоты»:

 
С тобою связан
Навеки я.
Ты жизнь и счастье,
Любовь моя...
 

Запахло жареной рыбой и каким-то супом или гуляшом. Родион облизнулся, но пошел дальше. На еду времени не было.

Выбравшись из сада, он подумал, что остается еще последний, четвертый способ – взять в долг. У папы-мамы, всех родственников и знакомых. Подключить к этой операции Олега, уж с чем, с чем, а с серым веществом у Олега было все в порядке.

Представив себе первый же разговор, допустим, с отцом, Родион скис.

– Нельзя, чтобы желания человека опережали его возможности, – скажет назидательно папа. – Такие люди плохо кончают. Завтра тебе захочется виллу на берегу Черного моря, а послезавтра – кольт. – Отец снимет очки, протрет их замшевым квадратиком и добавит: – Сначала – заработай деньги, потом определяй, как ты думаешь их расходовать.

Мама, сидящая рядом, печально кивнет в знак согласия. А когда отец уйдет, она обнимет его.

– Может, я могу быть тебе полезна, мальчик?

Но мама полезной быть не могла. Главная мечта Родиона состояла, между прочим, в том, чтобы освободить мать от материального участия в бюджете семьи и дать ей возможность заняться художничеством. Изделия матери из пробки, прутиков, желудей были столь оригинальны, что каждый видевший в доме эти штучки ни на что другое уже не обращал внимания. Быть может, от матери перешла к Родиону пагубная любовь к старинным виньеткам, инкрустациям, причудливым витражам?

Родион шел по бульвару в направлении Трубной площади. Возбуждение его окончательно улеглось, и теперь он уже думал о своей затее с некоей безнадежностью. В сущности, почему именно автомобиль? Почему не мотоцикл или байдарка? Куда лучше скопить на надувную байдарку. Плавать. Между зарослями и камышами просвечивает вода, Валда лежит на дне лодки, подставив шею, плечи, ступни ног утренней прохладе.

«...С тобою связан... навеки я...»

Родион поглядел на часы – было около двух. Отзвонить дядечке. Мол, все. – сгорело-перегорело. Но, поразмыслив, он решил отодвинуть подальше момент расставания. Успеется.

Может, позвонить Олегу? Жди! Будет он тебе торчать дома.

Родион лениво побрел к автомату. Набрал номер Олега и, вдруг услышав тихий, глухой голос, дико почему-то обрадовался.

– Эй, эй! – завопил Родион в трубку. – Ты дома! Невероятно! Сто лет, сто зим.

– Двести, – отозвался голос.

– Ну ладно. Не комплексуй. В моем распоряжении два часа. Нахожусь около Трубной.

– В моем – полторы минуты, – вяло откликнулся Олег.

– А потом?

– Еду в комиссионку выбирать подарок шефу. Шестьдесят лет стукнет.

– Выберешь завтра.

– Не могу. Поручение обширного коллектива Первого медицинского института. Деньги жгут руки.

– Слушай, старик, – с места в галоп начал Родион, – у тебя нет идеи раздобыть много денег? Позарез надо.

– Женщины? – усмехнулся голос.

– Хуже. Машина. По дешевке подвернулась.

– Рехнулся, – присвистнул Олег, – пока мы не общались, ты, кажется, сильно преуспел по этой части.

– Ну вот, – вздохнул Родион, – и ты, Брут.

– Поехали в комиссионку, хочешь? – предложил Олег. – Подарок-то по твоей части, а? За два часа обернемся. Надо раздобыть трубку. Какую-нибудь почудней или шибко старинную. Шеф уронил свою в воду. Весь факультет нырял в Хлебникове. Не отыскали.

– Ладно, – вздохнул Родион. – Пусть не автомобиль – купим трубку.

Через двадцать минут оба они шагали по направлению к старому Арбату, где неподалеку от зоомагазина находилась, по словам Родиона, лучшая в Москве старина.

В отличие от Олега Родька испытывал тягостную страсть к декоративной старине, вписанной в замкнутое пространство комнаты. Часами он мог сидеть, уставившись, как завороженный, на. изгиб линий какого-нибудь секретера или шахматного столика, на искусное сплетение металла и дерева. Ему ничего не стоило отличить отделку на ноже, кинжале, лорнетах, портсигаре одной эпохи от другой, безошибочно и точно определить «возраст».

Олег высмеивал всю эту ерунду. Он, студент-медик, жил в Москве подобно командированному, который сам не выбирает гостиницу, а селится в той, что дало учреждение.

С седьмого класса Родион знал Олега, то есть с момента, когда тот с отцом приехал из своей Хомутовки в столицу. И в отличие от других одноклассников у этого парня до предела были укомплектованы рубрики «любви и нелюбви». Добавить туда что-то новое стоило неимоверных усилий.

В свое время, увидев в классе Олега Муравина – конопатого тощего парня, волосы которого были словно вытравлены перекисью, класс дружно загоготал и окрестил его «белой вороной». А Родиону понравился новичок, похожий на белого петушка, и он, первый заводила в классе, быстро усмирил буйную потребность однокашников израсходовать запас энергии за счет неопытности новоприбывшего деревенского парня.

Частенько, ощущая свое превосходство старожила, Родион пытался вводить «белую ворону» в курс городской жизни. Таскал на водную станцию, по паркам, по залам старинных зданий, на новые фильмы. Но тогда же он убедился, что Белесый не очень-то нуждается в его просветительстве. Олег Муравин имел на все собственную точку зрения, которую отнюдь не собирался менять.

И теперь, спустя много лет, они так же спорили, как и в прошлые школьные времена.

Недавно, после зимней сессии, они схлестнулись, выходя с фильма Клода Лелюша «Мужчина и женщина».

– Пластмассовое искусство, – бросил Родион на улице. – Ни грамма подлинности.

– А что, по-твоему, подлинное? – обернулся Олег.

Рядом, в толпе, кто-то восторженно смаковал подробности финала. Как-де этот французский парень бежит за поездом, а его краля кидается ему навстречу из вагона, и что будет, когда им доведется жить под одной крышей с двумя детьми...

– Подлинное – это подлинное, – рассердился Родион. – А здесь все красиво  п р и д у м а н о. И все мимо, мимо. Как парик рядом с естественными волосами или намазанные губы рядом с ненакрашенным ртом.

– А мне намазанные больше нравятся, – улыбнулся Олег. – Косметика – тоже искусство, и двадцатый век поднял его на небывалую высоту. Начитались тут некоторые юристы Чернышевского...

– При чем здесь Чернышевский? – взорвался Родион. – Ты что предпочитаешь: натуральную икру или синтетическую? Бифштекс из говядины или из нефти?

– Так то же бифштекс, – возразил Олег, – а мы об искусстве толкуем. Человеческий мозг обязан преобразить истинный факт. А уж дело художника сместить его в сторону высокого или низменного. Поэтому я люблю чтобы искусство было откровенно, а не подстраивалось под жизнь.

– Значит, что же, преображенный суррогат жизни? Так? Приятный допинг для хорошего самоощущения и аппетита?

– Ничего подобного, – наконец рассердился Олег. – Оно может быть трагично, отвратительно, вздыблено, лишь бы не пресно.

– Э... Э... это уже подтасовка. Мы начали с целлофана, а кончили трагедией. Мухлюешь, старик. Твое полиэтиленовое папье-маше не может быть вздыблено или драматично.

– Может. Если художник работает с этим материалом, если это его производственный замысел. Брюки из лавсана не менее хорошо могут быть скроены, чем из бостона. И спорить, какой материал лучше, так же смешно, как утверждать, что полевые лютики лучше оранжерейных роз или что лошадь в поле лучше, чем лошадь Петрова-Водкина.

– Глупость, – оборвал Родион. – Я про одно, ты про другое.

И в этот раз, как обычно, они не доспорили.

Да и потом Родион мало в чем мог убедить Олега. С точки зрения логики в характере Белесого была масса непоследовательного.

К примеру: несмотря на тягу к заменителям и ультрасовременным материалам, Олег так и не полюбил город. Его страстно, тайно продолжало тянуть в деревню. Вернее, не в саму деревенскую каждодневную жизнь, а на волю: в лес, к гнездам, конской упряжке.

– Ну и что, – смеялся Олег в ответ на подначки Родиона. – Как во всякой непроявленной личности, во мне совмещаются крайности.

Родион только отмахивался.

Стоило им попасть за город, как Олег разувался в любую погоду, прислушивался к птичьим голосам и шороху ветвей, останавливался у каждого муравейника. Он легко ориентировался на местности и предсказывал погоду лучше бюро прогнозов.

– Порядок, – говорил он, посмотрев на затянутое тучами небо. – С утра будет ясно.

И все! Так и было.

Сейчас они шли вдоль витрин старого Арбата и Родион вслух размышлял о преимуществах автомобиля перед пешим передвижением.

Олег молчал довольно долго.

– ...благодаря автомобилю, – продолжал Родион, – ты всегда в пути. Движущаяся лента событий за окном, мелькание асфальта, ветер заменяют тебе привычное статичное наблюдение. Автомобиль, если хочешь – переворот мироощущения людей нашей эры. Совершенно новая философская категория, где понятия пространства и времени существенно сместились, – Родион размахивал руками, и его вихор на макушке подрагивал в такт. – Это как бы твои собственные ресурсы плюс мощь мотора, это ты, возведенный в энную степень. Ясно?

– А как же твои вечные ценности, – поддразнил Олег, – за которые ты всегда так радеешь? Где же возьмутся годы титанической усидчивости для создания потолков Сикстинской капеллы, романов Достоевского или «Кольца Нибелунгов» Вагнера? Где их взять? Если ты можешь за один день пересечь Францию. Или, позавтракав в Химках, поужинать на Рижском взморье. Шиш тебя заставишь сидеть на одном месте. Автомобиль, как ни говори, это гибель вечного.

– Ты прав, старик, – вдруг меланхолично согласился Родион.

– Поэтому титаны культуры, энциклопедические личности, – заключил Олег, – отмирают и уходят в прошлое. Как динозавры. Кто пришел на смену Леонардо, дворцам Казакова или Толстому Льву? Я тебе отвечу. Коллективы. Единицу заменил групповой ум. Синхрофазотроны, компьютеры, «Голубые гитары»...

– Ну нет. Автомобиль – это другое, – засмеялся вдруг Родион, и в глазах его запрыгали огоньки. – За рулем – ты один.

– Ну, может, ты и один, а я предпочитаю на пару.

– Ого! Как мы заговорили... – остановился Родион. – Кстати, вот и искомая витрина, – показал он рукой. – Приглядись, здесь прошлое так и вопиет к нашей совести.