Текст книги "Посредники"

Автор книги: Зоя Богуславская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

VI

Семья Тихонькиных жила в новом доме, принадлежащем заводу, в самом конце Щербаковки, там, где улица переходит в Измайловский парк.

Родиону уже приходилось бывать здесь из-за того, что Васена Николаевна уже много месяцев была прикована к постели, – и каждый раз он должен был испрашивать разрешения на это в коллегии. Подменять Вяткина он не собирался, но что поделаешь, коли складывается такая ситуация? Не отступать же.

Теперь он сидит с Васеной Николаевной, разморенный круто заваренным чаем, вареньем из айвы и длинной, с частыми паузами беседой, с удивлением обнаруживая, что Тихонькина уже встает, хозяйничает, и коря себя за то, что невольно нарушил предписание, запрещающее адвокату посещения на дому. Полог, отгораживающий часть комнаты, где находится угол Михаила с его кроватью, тумбочкой и аквариумом на окне, теперь снят. Ненужными кажутся сейчас хрустящая накрахмаленная наволочка, узорчатое зеленое покрывало, рыбы, снующие в освещенном аквариуме.

– Убийство не могло произойти так, как это описывает Михаил, – решается Сбруев, мешая ложечкой в стакане. – Еще не поздно поправить ошибку, если она допущена.

– Зачем вы это? – Тихонькина поднимает умные тоскливые глаза. – Все пережито! И старика не тревожьте, он в этом суде полжизни оставил. Не лишит бог здоровья – дождемся сына, а приберет – и на том спасибо.

– Я не собираюсь беспокоить Гаврилу Михайловича, – хмурится Родион. – А тот сапожный нож, которым Михаил якобы ударил Рябинина, так и сгинул. В речке ничего не нашли... – Он медлит. – Чем же работает Гаврила Михайлович?

– У него еще два ножа имеются, такие же точно.

– А всего три было?

– Три.

– И все одинаковые?

Она кивает.

– Можете мне показать?

Васена Николаевна приносит оба ножа.

Блестящие, заточенные до рукоятки куски металла – без футляра. Он осматривает один из ножей, затем кладет его на стол. Прикоснувшись к скатерти, нож цепляет нитку. Родион перекладывает нож на тарелку.

– Острые, – говорит Васена Николаевна.

– Да, острые, – подтверждает он. – И третий такой же острый?

Она кивает. Вид ножей ей неприятен.

– Теперь подумайте, – говорит он. – Нож этот я на одно мгновение к скатерти прислонил и то нитки чуть попортил. Как же Михаил два часа во время сеанса держал нож в рукаве? Да и потом, уже после драки, он до вечера таскал его в кармане, пока в прорубь не бросил?.. И ни одна ниточка в кармане или в рукаве не повредилась? Под микроскопом исследовали.

Родион раскуривает сигарету...

– Опять неувязка. Медицинская экспертиза показала, что одна рана у убитого по краям рваная, как от деревянной рукоятки. – Родион отодвигает чашку. – Не сходится, понимаете?

– Зря все это, – пожимает плечами Васена Николаевна, – не получится у вас ничего.

– А если он вообще его не брал? И не было никакого ножа у него в рукаве во время сеанса? Тогда что?

Она беспокойно вскидывает глаза.

– Бог с вами. Что это вы надумали?

– Вспомните, кто у вас пользовался ножами Гаврилы Михайловича. На кухне, по хозяйству? Поройтесь по столам, у соседей поспрашивайте.

– Никогда отец наш чужим своего ножа не даст. Ни под каким видом. – Тихонькина начинает собирать со стола. – Бесполезно, бесполезно это, против воли Миши все равно ничего не поделаешь.

– Почему же? – Родион уже не может сдержаться. – Да вы родные ему или нет? Что вы как воды в рот набрали? Или вы не понимаете, о чем речь?!

– Он отопрется от всего.

– Ну уж это позвольте: пока Михаил не отказался от защиты, я имею право доказывать в суде все, что считаю правильным. Мало ли что он утверждает! Если будут неопровержимые доказательства...

– Вы-то найдете доказательства, – опускается на стул Тихонькина, – да послушает ли вас суд?

– Послушает, – резко обрывает он. – Вы как хотите, а я этого не имею права оставить. Вы же должны понять ситуацию – последняя возможность сейчас... Не мог нож в доме затеряться? – вскакивает Родион. – Давайте поищем еще раз, а?

Она покорно идет в кухню. Выдвигает ящики, заглядывает на полки, роется в сундуке. Безрезультатно.

– Извините, – понуро опускает она голову, – обещалась к Кате заехать. Рождение у нее завтра. Первый раз выползу, – Васена Николаевна поправляет платок, – голова-то еще слабая.

– Поехали, – говорит он, не видя иного выхода. – Я помогу вам.

Она молча собирается, выражение покорности, столь не идущее к ее волевому лицу, чуть слабеет. Он помогает ей одеться.

В автобусе на Балашиху пусто. Рабочий день еще не кончился. Автобус огибает, угол парка, затем выезжает на шоссе, потом трясется по мощеной дороге.

В поле, за городом, гуляет пронзительный ветер приближающейся зимы. Солнце блестит не грея, островки снега белеют на темной земле, как смятое белье. Родиона вдруг берет тоска, его неотвратимо тянет вернуться. А Васена Николаевна не видит этой земли, не видит этого снега, не чувствует она и своих слез. Быть может, Тихонькина думает о молодости, когда водила сына в первый класс и надеялась, что он проживет жизнь лучше, чем она, или вспоминает свое пятидесятилетие, когда из барака они переехали в новую квартиру и впервые она перестала таскать в дом дрова, носить воду из колонки на соседней улице.

У сестры Михаила Кати они пробыли недолго. Однако визит этот принес Родиону две неожиданных удачи. Первая: нашелся тот самый нож – оказывается, Катя взяла его у отца перед Новым годом, чтобы, раскалив, плавить им края капронового платка. И вторая: письма Михаила двоюродному брату Алексею и другу своему Василию Гетману, которые она хранила на случай пересмотра дела.

Родион дважды встречался с Алексеем. Он помнил скуластое лицо двоюродного брата Тихонькина, летчика, прилетавшего к Михаилу после приговора горсуда на несколько дней из Заполярья. Такой человек мог сильно влиять на него. Помнил Родион и рассказ Алексея о детских походах с Мишкой и как учил того настольному теннису, спуску на горных лыжах. Говорил он о Михаиле с горячностью, не верил происшедшему, требовал свидания. «Жаль, – сказал Алексей после встречи с братом в тюрьме, – что избыток энергии у этих ребят растрачивается на драки, пьянки, азарт соперничества, круговую поруку. На другое ее уже не остается. А преступление выхватывает из толпы те организмы, сопротивляемость которых наименьшая... Это как в пору эпидемии», – добавил он. «Оригинально, но неточно», – подумал тогда Родион. Уже прощаясь, Алексей сказал: «Очень сомневаюсь, Родион Николаевич, чтобы Михаил рассказал все как было. Вот если бы истина была доказана каким-нибудь иным путем, а не путем допроса самого Михаила, это бы могло помочь делу».

«Доказано, каким-либо иным путем...» Почему Родион тогда пропустил мимо ушей эти слова?

Он пробегает записку Алексею, задержавшись на последней фразе, потом еще раз перечитывает последний абзац.

«Лешка, ведь ты меня знаешь, – писал Михаил ровным крупным почерком, – знаешь, что я для других ничего не пожалею. Вот и в этом деле то же самое. Я думал о нашей встрече и о том, что на прощание я схлопотал от тебя дурака. Но иначе я поступить не мог. Жребий пал на меня».

Родион останавливается. Листок подрагивает в руке, «...иначе поступить не мог». В чем не мог? Что стоит за этим «жребий пал на меня»?

И Гетману, в сущности, то же самое. Вот:

«...как-никак, Вася, мне пришлось получить самый большой срок, а моя мать знает, что я виноват, но не в этом. Рассказать тебе обо всем не могу. Через много лет, когда совсем освобожусь, ты поймешь все. Она (мать) поверит, что иначе я поступить не мог. А мне, Васька, по правде сказать, все это надоело. Только и слышу в свой адрес – дурак да дурак. Ты же знаешь, что я стальной, если что решу твердо. И учти, Василий, ч т о  б ы  н и  с л у ч и л о с ь, я буду стоять на своем. Передай это моей матери... Пусть она зря не тратится и не обивает пороги...»

Ну вот, в этом письме все обнажено до предела. И признание в какой-то  д р у г о й  вине, а не в этой. И ссылка на мать, что «она поверит», стало быть, она что-то знает. И убеждение, что невозможно было поступить иначе. И наконец, бесповоротное решение «стоять на своем» до конца.

– Спасибо, – прощаясь, сказал Родион Кате. – Разрешите мне оставить эти записки у себя?

Катя не возражала.

– А согласится ли мать выступить на суде? – спросила она, когда Васена Николаевна вышла.

– От этого, может быть, будет зависеть судьба ее сына, – пожал плечами Родион.

Через полчаса он стремительно шагает по Щербаковской, страстно веря в этот день, как игрок, начавший выигрывать. «Азарт тебя губит, Сбруев, – говорил, бывало, Федор Павлович, у которого он проходил институтскую практику. – Сильно он будет мешать тебе в жизни».

«Что поделаешь, каков есть!» – думает сейчас Родион.

У дома с палисадником он видит, как из углового подъезда выбегает парень в желтой куртке и джинсах. За ним девушка. Черные волосы, портативный магнитофон, перекинутый через плечо, широкий пояс, словно рассекающий надвое ее тонкую фигурку... Наташа! Ух ты, как переменилась... Он провожает глазами эту женщину, значившую так много для него прежде, остро ощущая свою непричастность к ее новой жизни. Да, конечно, он предполагал, что она к кому-то придет, но при этом она должна была мучиться, искать с Родионом встреч для объяснений и в конце концов только назло ему пойти за немилого. А она забыла, как его звали. Из жизни вычеркнула. И поделом. Не думал же он, что в любой момент стоит протянуть руку – и все вернется?.. «Волосы отрастила», – с досадой думает он, замедляя шаг.

VII

В прокуратуру Родион плетется, уже не надеясь застать Вяткина. Что ж, заявит ходатайство, а вечером позвонит, потом все же придется заглянуть в консультацию, внести дополнения в записи, узнать об ожидавших его клиентах. И сразу же домой. Авось от Олега уже есть что-нибудь.

Родион пересекает трамвайные линии, идет к метро. Пока эскалатор везет вниз, он раздраженно думает о законах, которые, как емко ни пиши, все равно не могут охватить все многообразие жизненных случаев. Каждое преступление, в сущности, обстригаешь под статью закона, как сучья деревьев под ровную линию проспекта. А дело Тихонькина и вовсе не укладывается в стереотипы «преступления и наказания». Вот и думаешь, что прав Порфирий Петрович у Достоевского, размышляющий над делом Раскольникова. Мол, подумаешь: так, частный случай, убийство старушки, а на самом-то деле  о б щ е г о – т о  случая, того самого, на который все юридические формы и правила примерены, вовсе  н е  с у щ е с т в у е т  по тому самому, что всякое дело, как только оно  с л у ч и т с я  в  д е й с т в и т е л ь н о с т и, тотчас же и обращается в совершенно частный случай... Ничего не возразишь. Природа позаботилась, чтобы у живых существ не было двух одинаковых носов, подбородков, отпечатков пальцев, а не то что поступков или их мотивов. Впрочем, по мнению милейшего Порфирия Петровича, работа следователя – это свободное художество, которое нельзя стеснять формой, а это уж, простите... Если стесненности формой не будет, можно оправдать и полнейшее беззаконие.

Когда Родион добирается до прокуратуры, начинает темнеть. И сразу холодает.

Конечно, Вяткина он уже не застает. Родион оставляет у него на столе ходатайство о допросе новых свидетелей и о приобщении к делу найденных писем Тихонькина.

В консультации он просматривает почту, приготовленную Клавочкой. Сзади слышится шорох, Родион оборачивается. В дверях мнется девушка. В руке лакированный чемоданчик, черная кожаная жакетка пузырится на бедрах.

– Можно к вам? Я по делу Тихонькина. – Она густо краснеет. – Меня зовут Римма Касаткина.

– Смелее, – приглашает Родион, с интересом наблюдая смену выражений на юном лице подруги Михаила. – Садитесь.

– У меня одно важное дело, но... – она настороженно прислушивается, – только я лучше вечером. И не здесь.

– Где же?

– Ну, в любом месте...

– Тогда назначайте сами. – Родион прячет улыбку.

– Я бы хотела, чтоб нас никто не увидел... Не в консультации. Ну хотя бы в сквере здесь часов в семь...

– Как вам угодно, – деловито соглашается Родион, – в сквере так в сквере. К семи я буду.

Минуты две он сидит, пережидая, пока Римма скроется. «Вот и не верь в удачу дня, – подумал. – Катя ее прислала или сама?»

На улице Родион снова вспомнил об Олеге. Пожалуй, стоит заглянуть к нему на Разгуляй. Хотя бы записку оставить.

Родион выскакивает у остановки на Разгуляе, видя, как Олег выныривает из своего подъезда.

– Ну молоток, ну удружил! – мямлит Родион в смущении. – А мордень-то отрастил.

– Да и ты не усох, – улыбается Олег. – Я уж к тебе вторые сутки наведываюсь. Ты что, дома не ночуешь?

Родион хмыкает.

– Часов пять ночую, – бурчит он, с изумлением отмечая, как странно выглядит в городе Олегов загар, белозубость, светлые до белизны волосы.

– Ну, пошли, что ли, ко мне?

В комнате Олега, необжитой, холодной, со скудным набором мебели, где самый нарядный предмет – шкаф с книгами во всю стену, Родион никогда не может найти себе удобного места.

– Валяй сюда, – показывает Олег на кушетку, такую узкую и жесткую, что Родион с трудом представляет себе, как на ней может уместиться длинное тело Олега. – Сейчас что-нибудь сообразим.

– Потом, – отмахивается Родион, садясь на стул. – Вот если у тебя пиво найдется, а то у меня с утра изжога.

Родион осматривается. В пояснице отдает смутной, глубинной болью. «Прогресс, – думает он, глядя в угол на «Темп-6», – теликом обзавелся!»

– Ты хоть раз включал его после установки? – кричит он, видя Олега, входящего с бутылкой и двумя стаканами.

– Регулярно смотрю «Время», слушаю симфонические концерты иногда...

– Да? – Родион с любопытством всматривается в лицо друга. – Что-то раньше я не замечал у тебя тяги к серьезной музыке. А я вот все больше по спорту и многосерийным детективам. – Он смотрит на часы. – Мозг разгружаю.

Родион передвигает стул поближе к телевизору, кладет ноги на край столика.

– Сейчас, например, идет семнадцатая минута матча тбилисского «Динамо» и «Спартака», не веришь – включи.

– Верю, – смеется Олег, придвигая бутылку «жигулевского».

– Нет, ты проверь, проверь, – настаивает Родион.

– Не подначивай. Смотреть не дам. – Теперь Олег тоже разглядывает его. Долго, пристально, как подопытного кролика. – Выкладывай, что у тебя там? И у меня к тебе кое-что имеется...

– Сначала счет выясним, идет? – предлагает Родион.

– Сначала поговорим, потом выясним.

– Ну, аллах с тобой. – Родион вздыхает. Он нехотя отходит от телевизора, лениво выпивает два стакана пива, разваливается на кушетке. – Ну ладно, выкладывай. Ирину видел?

– Допустим, – отмахивается Олег. – А ты мне лучше ответь: по делу Рахманинова эксперта вызывали?

– Медицинского?

– Автомобильного! Там ведь дело с угоном машины.

– А что? – Родион насмешливо оглядывает Олега.

– Он уже прибыл. Я с ним в одном вагоне ехал.

– Поздравляю с приятной встречей.

– Для тебя она будет не менее приятной. Это Сашка Мазурин.

– Мазурин? – Оживление слетает с лица Родиона. «М-м-да, – думает он. – Вот так сюрприз». – Что ж, он смыслит в этом деле...

И вдруг мозг затопляет воспоминание. Родион даже запрокидывает голову, так явственно оно. Кольцевая трасса в Бикерниеке. Сосна на высоком холме, под которым они лежат вчетвером... Мчащийся на обгон красный «Москвич» с цифрой 60... Как многократное эхо, Сашкино имя в репродукторе: «...второе место, серебро»... Вьющийся серпантин дороги, лесной ресторан. Валда танцует с Мазуриным, драка Сашки из-за нее с каким-то ублюдком... А ночью в мягком морском прибое Валда по колени в воде отжимает волосы. Родион подкрадывается к ней, хватает в охапку... А через день Валда остается с Мазуриным. Он заставляет себя встать, сбросить все это. Как она смотрела на Мазурина после драки в ресторане... Бог ты мой!

Сколько раз за эти годы Родион уже разыгрывал эту партию. Думал, где была ошибка и что можно было исправить. Как будто, если от тебя уходит первая любовь, можно что-то исправить. Господи, может, первая всегда уходит? Раньше, позже. До брака, после. Вот у Олега ушла после. Ну и что?..

– Растолкуй мне, – Олег держит в руке стакан, – что же это за дело Рахманинова.

– Обычное, – отмахивается Родион, как бы выныривая из другого мира. – Избалованный, циничный парень. Когда что-нибудь втемяшится в голову – вынь да положь. Не дадут – можно и силу применить. Ты Тихонькина помнишь? – перебивает он себя. – Так вот, обнаружились новые обстоятельства. – Родион вдруг торопливо, сбивчиво начинает рассказывать о ноже, письмах. – Знаешь, – восклицает он, – для меня Тихонькин – это как «быть или не быть»! Не могу остаться в дураках, когда мне абсолютно ясно, что убил не он.

– Подожди, – просит Олег. – Мне сначала нужно понять, что с этим угонщиком.

– Что понимать-то? – Родион раздосадован. – Тебе небось Ирина все рассказала.

– Ты не допускаешь здесь судебной ошибки?

– Да ты что? – Родион уже жалеет, что заговорил о делах с Олегом. – Какая ошибка?

– А чем ты объяснил это избиение? Причина тебе ясна? Говорят, он был неплохой парень...

– Кто говорит? – злится Родион. – Что ты слушаешь пересуды?

– Да ты не кипятись. Я хочу понять. – Олег подходит к окну. – Вот, к примеру, – спокойно продолжает он, – почему он угнал чужую машину, когда у них есть своя?

Родиону вдруг становится стыдно: Олег бросил отпуск, примчался. А они как-то все не о том.

– Знаешь, – извиняется он, – я тебе потом все разъясню. У меня жуткий день сегодня. Я хотел о Тихонькине посоветоваться.

– Успеешь. Объясни в двух словах об угонщике – и перейдем к твоим заботам. Ирина считает, что в рахманиновском деле много неясного, странного...

– Милый, ну что неясного? Рахманинов пойман с поличным в момент, когда он катался на угнанной машине.

Родион машинально включает телевизор. На экран медленно выплывает группа футболистов, толпящихся у ворот. Склонившись над мячом, размахивает руками судья, напротив него так же размахивает руками капитан команды.

– Выруби звук, – советует Олег, – и так все уяснишь.

– Ты пойми, – говорит Родион, подчиняясь, – даже самым толковым двум людям в одном и том же происшествии видится порой прямо противоположное. Для этого человечество и изобрело обвинение и защиту. Как же ты судишь, выслушав только одну сторону?

Он все еще смотрит на экран, потом вскакивает, прохаживается по комнате.

– Ну хорошо. – Он смотрит на часы. – Давай, у меня еще час с лишним в запасе. В чем именно сомневается Шестопал?

Олег сам не готов еще к прямому разговору. Ему вдруг отчетливо представляется, как он придет в зал на этот процесс, а Ирина будет рассказывать суду о соседях, разговоре с Рахманиновым ночью у гаража, описывать утреннюю картину, которую там застала.

– У нее создается впечатление, что в этой истории много предвзятости...

– Читал ее показания, – нетерпеливо обрывает Родион, – ну и что? Что ее смущает?

– Да подожди ты, – не выдерживает Олег, – ты хорошенько вникни в ее опасения. Они стоят того.

Он подходит к телевизору, выключает его.

– Прежде всего ее смущает, – Олег медленно возвращается на свое место, – что Рахманинов, пренебрегая прекрасной возможностью остаться незамеченным, сам окликнул ее. Для чего нужны человеку, уже задумавшему преступление, свидетели? Значит, Рахманинов не задумывал угона? А что потом произошло между ним и Мурадовым? Этого никто не знает. Очевидцев нет.

– Если б мы рассчитывали только на них, – усмехается Родион, – раскрывалось бы очень мало преступлений. Допускаешь же ты, что существуют средства, научно обосновывающие виновность обвиняемого?

– Да, да, конечно, – отмахивается Олег. – Но разве в данном случае не могла быть просто ссора?

– Ну и что? Конечно, была. Но результат ее не драка, а в сущности, избиение.

– Почему?

– Потому что драка – это когда люди бьют друг друга, а избиение – когда бьют одного. Или бьет один. Улавливаешь разницу?

– А если первый удар – ответ на что-то? Трудно предположить, что человек, до этого не грешивший рукоприкладством, кинется без всякой причины избивать другого.

– Допустим, ты прав на сто процентов, – Родион подходит совсем близко к Олегу, – но обвинение справедливо говорит о зверском избиении, когда жертва не сопротивлялась, без попытки впоследствии оказать помощь пострадавшему. Все это имеет определенную юридическую квалификацию, и никуда от этого не денешься.

– Мне кажется, что ты не вник достаточно глубоко в непосредственный повод к избиению. Не думаешь же ты, что все действительно из-за машины?

– Ладно, – сдается Родион. – Если ты настаиваешь... Поехали, – подбегает он к вешалке, – одевайся!

– Это еще зачем?

– Дома у меня выписки из дела и копия обвинительного заключения. Основные показания Рахманинова в нем приведены. Посмотрим их вместе.

«Да, этого у него не отнимешь, – усмехается про себя Олег. – Хватка бульдожья».

Когда они подходят к дому Родиона, начинает темнеть. В сумерках нереальными кажутся полуколонны, пилястры, пористый камень старой кладки. А комнаты Родиона с лепными потолками, полукруглыми венецианскими окнами заливает теплый желтый свет. Прочная многовековость мебели, старинных канделябров, небольшой секретер с выдвигающимся баром, в узкой высокой голубой вазе цветы.

– Раздевайся, – торопит Родион. Он идет к секретеру, вынимает папку с записями. – Вот, – тычет пальцем в какую-то строчку. – Слушай и вникай с ходу.

Олег еще не приспособлен к такому напору – видно, здорово он отвык от городского темпа.

– «Рос я в семье, – читает Родион, – где меня с детства очень баловали...» Да, забыл предупредить, – перебивает он себя. – Раньше Никита подбрасывал следствию разные версии то о женщине, которая может засвидетельствовать его ночное алиби, то о некоем Бруннаре, который якобы, избив Мурадова, скрылся. Бруннар-де ждал Рахманинова за углом и подоспел на защиту в момент, когда началась ссора. Впоследствии действительно нашли человека с этим именем и данными. Рахманинов был знаком с ним еще в армии. Там же Бруннар угодил в тюрьму. Расчет был точен – времени на поиски Бруннара ушло много. Когда и эта версия оказалась ложной, Рахманинов признался. И знаешь, как всякий неврастеник, он уж коли заговорил, то наизнанку вывернулся. Нате, мол, глядите, каков я, как ловко я вас путал, а захотел – перестал петлять. Теперь он распасовывает новый вариант: мне все безразлично, делайте что хотите.

Родион гасит люстру, включает бра, торопливо закуривает.

– «...баловали, и я привык к тому, – продолжает он читать дальше, – что отказа мне ни в чем не бывает. У меня было все уже в детстве. Не знаю, относится ли это к делу и можно ли это понять... когда вот так все есть с самого начала. И ничего не хочется из того, что есть. Кончил школу так себе. Стал искать, чем бы заняться. Мои увлечения родителям не нравились, казались дармоедством. Они тянули на свое. На «серьезное» дело. В институт не поступил, конкурс требовал более знающих людей. Надо было искать работу. Любимой специальности не было. Время от времени я выдумывал себе занятия, которые мне нравились. А потом уже сам собой выработался вкус к таким опасным и рискованным операциям, которые выделяли меня среди других. Мне нравилось, когда меня благодарили и я мог то, чего они не могли. Оказалось, подобных забот у людей очень много...» – «Много?» – задает вопрос следователь. «Много, и самых разнообразных. Я даже не могу перечислить всех услуг, которые оказывал. Но все они требовали сноровки, оперативности и фантазии. Дела с риском, с фантазией мне больше всего нравились». – «Что же это за дела все-таки?» – «Ну, к примеру, что-нибудь достать. У всех людей, включая самых знаменитых, обязательно чего-то нет. Или им некогда заниматься этим. Кому платье нужно для выступления, кому гостиница. Или, допустим, батарейки для транзистора, или пленку для киноаппарата. У меня все расширялся круг знакомых... Я знал, кому что нужно». – «Что же, вы стали вроде мальчика для услуг?» – «Можно сказать и так». – «Как же оплачивались ваши услуги?» – «По-разному. Очень часто не оплачивались совсем. Мне просто доставляло удовольствие видеть изумление и восхищение певицы, которая разошлась с мужем и не могла найти квартиру, когда я ее привозил на готовое». – «А если оплачивались эти услуги, то как?» – «Чаще всего такими же услугами. Те, чьи просьбы я выполнял, помогали мне выполнять просьбы других. Иногда я получал вознаграждение». – «В виде чего?» – «Борзыми щенками». – «То есть?» – «Мне платили натурой. Кто предложит летом пожить на даче, кто привезет из-за границы куртку или диски». – «В чем же состояло ваше главное занятие?» – «Машина... Шестнадцати лет я выучился водить «Москвич», ездил с отцом, позднее я получил права и брал машину у отца, потом мы поссорились. Тогда я людям с машиной стал оказывать двойные услуги, и они мне доверяли. Часто я помогал перевезти вещи, доставить родных за город, иногда возил и самих владельцев машин. Допустим, к примеру, едет кинознаменитость на «Мосфильм». Съемки до ночи. А ведь зима, холод. Он мне отдает машину. Вечером я ему подгоняю теплую, заправленную, да еще выполню все его поручения, куда надо заеду и с кем надо переговорю. За день я, конечно, выполнял не только его поручения. Часто перевозил кого-нибудь из больницы, встречал на аэродроме прибывших и много еще чего. Машина давала мне свободу передвижения, темп. А темп, как известно, решает все». – «В чем же здесь риск?» – «Сначала я ничем не рисковал. Потом я познакомился со многими артистами, спортсменами. У меня появились женщины. Мне нужны были деньги. Свезти в ресторан, сделать подарки. Как-то раз я ездил на курорт». – «Об этом потом. Женщины видели в вас человека, который тратит на них деньги?» – «Ну почему же! Я был очень удобен им во всех случаях. Это же только мещанское представление, что у артистов или спортсменов сладкая жизнь. На самом деле жизнь у большинства из них очень муторная. Днем работа, репетиции, вечером спектакли или съемки, концерты. Личной жизни иногда никакой. Разве что в самом коллективе заведется кто. А тут выплываю я. Подвезу, поухаживаю, накормлю. После спектакля придумаю какое-нибудь развлечение. Я являюсь в виде десерта к постному обеду. Или рождественского деда-мороза. От меня им одни удовольствия и просто облегчение жизни». – «И много было таких людей, которые нуждались в вас?» – «Я был нарасхват. Всюду меня встречали, всюду баловали и любили...» Ну как? – останавливается Родион. Лицо его задумчиво.

– Толковый мужик твой следователь, – говорит Олег озадаченно. – За десять вопросов выяснил всю подоплеку. Валяй дальше. Меня не это интересует.

– И напрасно. Самое интересное именно этот тип и как он удобно вмонтировался в нашу жизнь. Почитал тебе вслух и начал воспринимать его другими глазами. Понимаешь, Рахманинов порожден неудовлетворенным спросом. А? Точно? Он как бы заполняет пробелы в сфере обслуживания.

– Пожалуй. Ну а как Рахманинов объясняет конфликт с Мурадовым?

– На этот вопрос он отказался отвечать.

– А почему машину угнал?

Родион листает записи:

– Вот здесь вопросы о машине... «Были ли вы в ссоре с родителями к моменту случившегося?» – спрашивает следователь. «Перед армией я год не жил дома. Потом вернулся из армии, ссор не было, я изредка видел мать, но домой не возвращался». – «Для чего вы в тот вечер пришли домой?» – «Чтобы взять «Москвич» отца. Я же вам объяснил. Мне позарез нужна была машина на три дня». – «Куда же вы собирались ехать?» – «Во Владимир». – «Почему у вас в руках оказался гаечный ключ?» – «Я пришел за машиной, собирался уехать в другой город. У меня были все инструменты на случай неисправности в дороге. «Москвич» наш был очень старым. Когда я понял, что родители в отпуске и другого выхода нет, я решил ломать замок на отцовском гараже, достал напильник и гаечный ключ. Но, ударив раза два по замку, я отказался от этой затеи, сообразив, что ключей от машины у меня все равно нет». – «Как вы узнали, что родители в отпуске?» – «Дома я их не застал. А потом встретил соседку». – «Вы имеете в виду Ирину Васильевну Шестопал? Когда это было?» – «Тогда же. Не застав своих дома, я постоял у гаража, не зная, на что решиться. Увидев ее, подумал: может быть, она скажет мне о родителях». – «Расскажите о встрече с соседкой. Ее вы увидели перед самым появлением Мурадова?» – «Кажется, да. Я плохо помню, я уже сильно волновался». – «Хорошо. Рассказывайте». – «Она шла из проходного двора, и, хотя было уже темно, я ее сразу узнал. Их квартира была над нами, и я еще в детстве помнил, как здорово она играла на рояле. В руках у нее что-то было, кажется сумка с бутылками. Когда она подошла ближе, она увидела меня, но не узнала. Мне показалось, что ей надо помочь. Я ее окликнул. Она не удивилась. «Я Никита, сын Василия Петровича, – сказал. – Помните?» – «А я-то думала, вы еще в армии», – ответила она. Потом Шестопал предложила мне зайти к ним и сказала: «Что же ты стоишь во дворе? Ключей не оставили?» – «А где мои?» – спросил я. «Уехали на юг, разве ты не знаешь?» – удивилась она. Я взял у нее кошелку, проводил. Вот и вся встреча». – «Почему вы пошли ее провожать? Вы хотели увести ее с места преступления?» – «Нет, это было безотчетно. Проводил, и все. Я же еще не решил, что именно сделаю, чтобы достать машину». – «И она вас ни о чем не спросила?» – «Не помню. Впрочем, может быть, она сказала что-то о дочке. Я когда-то возился с ее дочкой Мариной, когда та была еще маленькой. Кажется, она говорила о ее спортивных успехах. Меня это мало интересовало. Мне надо было добыть машину». – «И почему же все-таки не добыли?» – «Роковое стечение обстоятельств. Отпускное время, многие в отъезде. Кого застал дома, тем машина самим была нужна в эти дни. Никогда для меня не составляло проблемы раздобыть машину. А тут такая осечка вышла».

Родион снова останавливается, тянется за сигаретой. Олег замечает, что вид у него какой-то неважнецкий. Лицо серое, щеки запали.

– Бог с ним, – говорит он, вставая, – не буду тебя терзать больше. И так поражаюсь твоему долготерпению. Возишься с этим всю жизнь. Вот я в одно дело влез, и то у меня чувство какого-то постыдного соглядатайства.

В углу бьют часы. Они басят, как колокол низкого регистра, наращивая один удар на другой. Шесть.

Родион поднимается.

– Знаешь, мне пора. А то эта Римма Касаткина еще раздумает. – Он закрывает папку, накидывает куртку. – Сегодня мне самому что-то не нравится в этой истории с Рахманиновым... Послушай, – вдруг оживляется он. – Действительно, поговори с Ириной. Первое – о том, из-за чего разошелся Никита с родителями, она, наверно, знает это. Второе – как к Никите относятся соседи, были ли у него в доме друзья. Третье...