Текст книги "Эмиграция как литературный прием"

Автор книги: Зиновий Зиник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Свои последние недели перед смертью Джеффри Бернард сравнивал с замедленной съемкой расстрела, когда наблюдаешь приближение пули, как полет шмеля. Он представлял собой оборотную сторону все того же английского темперамента – его фатализм, инстинктивную склонность принимать удары судьбы с отрешенностью человека, твердо верящего (как верил и его легендарный собутыльник Фрэнсис Бэкон), что перед смертью все равны. Согласно Оскару Уайльду, люди стремятся стать великими учеными, политиками, писателями; ими они и становятся; это и есть их наказание. Джеффри Бернард не утруждал себя выбором карьеры в жизни. Не выбирал он и роли профессионального неудачника, чтобы преподать, якобы, моральный урок нации, одержимой карьеризмом. Он им был, неудачником – он таковым родился. Кроме слов о том, как он постепенно скатывается на дно жизни, у него просто больше ничего не было. И слова эти звучали на протяжении последних двадцати с лишним лет чуть ли не как религиозная проповедь стоицизма в назидание и утешение тем, кто изнуряет себя мыслями о собственном светлом будущем.

***

Но важней, пожалуй, даже не то, что и как он говорил, а сам его облик, его интеллектуальная поза, его интонация, взгляд – именно это было заразительным, именно это заставляет до сих пор его почитателей иногда задуматься на мгновенье посреди разговора и спросить себя: «А что по этому поводу сказал бы Джеффри?». Его смерть совпала с концом правления консерваторов в Англии, энтузиазм частного предпринимательства сменился на энтузиазм гражданской инициативы (в проповедях Тони Блэра). Атмосфера похорон принцессы Дианы – манифестация этой новой соборности по-английски, с оптимистическими призывами к искренности, гражданской ответственности и общественной взаимопомощи. Судя по разговорам в «Карете и лошади» и в частном клубе Colony Room – еще одном излюбленном питейном заведении Джеффри Бернарда, – его мрачным остротам по поводу этого всенародного похоронного действа не было бы пределов. Здесь, в его отечестве за барной стойкой, говорилось вслух и публично то, что в те дни злые языки позволяли себе лишь у себя дома. Как будто угадывая, чего еще анекдотического мог бы отметить в этом шабаше сентиментальности Джеффри Бернард, каждый язвительно смаковал – в подражание ему – малейшие нелепости тех дней. Тот же Майкл Хит из «Спектейтора» пожаловался мне, что в книге его карикатур – она должна была вот-вот выйти в свет – срочно изъяли все шутки про Диану. Я же пожаловался, что мне не дали увидеть фильм Кронненберга по роману Балларда «Crash».

Это слово, означающее «столкновение» или «автомобильную катастрофу», по-английски на одну букву отличается от слова, означающего «любовное увлечение» – crush. В антропоморфном мире Балларда – в воображении его героев – эротическое слияние двух тел как в зеркале отражается столкновением автомобилей и, наоборот, каждая автокатастрофа провоцирует сексуальные фантазии героев. В нынешней атмосфере морального ригоризма фильм был запрещен Вестминстерским райсоветом Лондона, но в остальных частях центрального Лондона фильм шел, пока не добрался, наконец, и до кинотеатра рядом с моим домом. Ну как тут не пойти, я ведь давно собирался.

И тут выяснилось, что фильм подвергся запрету дважды: кинотеатр в тот день отменил показ фильма. Лишь вспомнив обстоятельства смерти принцессы Дианы, я сообразил почему. Но в таком случае, с той же логикой, надо было бы запретить демонстрацию в соседнем кинотеатре ленты Дэвида Линча «Lost Highway» («Исчезнувшее шоссе»), где все тоже кончается дорожной катастрофой. По телевидению отменили, естественно, все комедии или фильмы ужасов – показывали лишь сентиментальные мелодрамы; но почему, в таком случае, не отменили рекламу автомобилей? Главный герой романа Балларда мечтает «столкнуться» с Элизабет Тэйлор, иконой 60-х годов. В наши дни он мог бы фантазировать в том же духе насчет принцессы Дианы.

Роман был написан четверть века назад, и 67-летний Баллард, культовая фигура английской литературы (в его прозе-галлюцинациях – еще и ужасы его детства, в оккупированном японцами Китае), в предисловии к новому изданию говорит с пророческой интонацией о «гибриде кошмара с рационализмом» в XX столетии. И дальше он выстраивает довольно спекулятивные, но крайне любопытные интеллектуальные гипотезы. Например, он говорит об узурпации будущего – настоящим: в том смысле, что радио, телевидение, видео и компьютерная техника превращают саму жизнь – в ее внешний образ, в стиль жизни, с готовым заранее рецептом, и поэтому будущим можно распоряжаться как еще одной альтернативой настоящего – нажатием кнопки. Такова, во всяком случае, иллюзия, но и сама эта иллюзорность превращает жизнь в «виртуальную реальность». Мир воспринимается как выдумка, как роман, как фикция, в то время как единственная реальность для нас – там, где, традиционно считалось, раньше было место лишь воображению и фантазиям, то есть у нас в голове. (Сейчас я вспомнил очередной афоризм Джеффри Бернарда: он говорил, что водка для него – единственный способ обрести трезвость ума.) В мире рекламных клише человеческий ум, обращенный в себя, пытается отыскать в глубинах собственной психики хоть что-то неповторимое, еще не растиражированное в миллионах копий, и поэтому склонен путать ненормальное – с оригинальным, предпочитая патологию – заурядности. Чем изощренней рационализм внешнего мира, тем активней он провоцируют человеческое сознание на нечто иррациональное. Извращенный секс для героев Балларда – это, в частности, их реакция на механистичность человеческих отношений. В самом романе Баллард идет еще дальше и говорит, что в нашу эпоху Иисус Христос кончил бы свои земные дни не на кресте, а в автомобильной катастрофе.

Эта мысль Балларда особенно провокационно звучала в дни похорон принцессы Дианы. У нас на глазах творился культ личности – в форме самой вульгарной идолопоклонческой пародии на христианскую иконографию. Еще недавно чернь (желтая пресса) презирала Диану больше, чем удивлялась ее скандальным выходкам и публичным признаниям. Не забывалось ничего: ее невежество и одновременно цепкость ума, ее романы с крутозадыми лейб-гвардейцами и финансистами, ее показная благотворительность при многомиллионном состоянии, ее поза гимназистки с челкой на глаза и взглядом исподлобья, ее ночные вылазки в шикарные и вульгарные ночные клубы, ее светскость и надменность при напускной эгалитарности – все это недоброжелательное, мягко говоря, отношение публики к Диане достигло апогея в связи с ее последним увлечением Доди Файедом – сыном жуликоватого, как утверждают его враги, нового владельца самого крупного, с викторианских времен, лондонского магазина Harrods. Какие только косточки тут не начали перемывать в народе: арабы, мол, воры, гарем – и все это, вместе со слухами об обращении в мусульманство, Диана преподнесла, мол, в качестве прощального сувенира перед новым браком семейству бывшей тещи в Букингемском дворце.

Первая реакция толпы злопыхателей на известия о катастрофе в Париже, после первого шока – перемигивание: «Дом Виндзоров может наконец-то спокойно вздохнуть». Но уже через сутки весь народ (я имею в виду все ту же желтую прессу) уже склонялся к тому мнению, что «эта немчура с греками загубили нашу английскую розу»: то есть Виндзорам припомнили даже то, что их настоящая фамилия, со времен королевы Виктории и принца Альберта, звучит по-немецки (семейство стало называть себя Виндзорами в Первую мировую войну из-за антигерманских настроений), и что муж нынешней королевы – отчасти греческих кровей. Даже традиционный гимн «God save the Queen» – «Боже, храни Королеву» («любимая песенка Ее Величества», как острили злые языки), предваряющий каждое официальное событие в Великобритании, – в начале поминальной службы в Вестминстерском аббатстве звучал настолько вызывающе (в свете семейного конфликта между покойной принцессой и королевской семьей), что лица в безмолвствующей толпе обрели чуть ли не агрессивно-враждебное выражение.

Что происходило дальше, всем хорошо известно: прилюдные рыдания, похоронное бдение, народные шествия, многотысячные подписи и воззвания с требованиями воздвигнуть монумент, дать Нобелевскую премию, объявить ежегодный день траура. Расчетливая бесцеремонная аристократка, загулявшая в парижском «Ритце» с амбициозным арабом-любовником и разбившаяся в машине с пьяным водителем, соревнуясь в гонках с папарацци, превращалась у нас на глазах в святую. Мы ее презирали и травили вместе с фарисеями из Букингемского дворца, но она с улыбкой на устах продолжала стоически радеть за немощных и обездоленных – то есть за нас; пока не погибла, загнанная оголтелой толпой любопытствующих – то есть нами. Мы все, виновные в ее смерти, должны покаяться. Можно себе представить, как на этот массовый психоз отреагировал бы покойный Джеффри Бернард.

Впрочем, написав эту фразу, я задумался. Откуда нам известно, что подумал бы на этот счет и что сказал бы по этому поводу Джеффри Бернард? Может быть, весь пафос его отщепенства был в непредсказуемости. Не стоит забывать, что этот проповедник анархии – из семьи процветающего архитектора в либеральном фешенебельном Хэмпстеде, брат его – значительное имя в английской поэзии, да и сам он одно время был кадетом военно-морского училища. Именно этот мир стабильности и комфорта в своем семействе Джеффри Бернард и презирал, не найдя в нем места. Может быть, он пытался выскочить из этого блестящего черного такси бытовой дисциплины, точно так же как Диана пыталась в автомобильной гонке с папарацци вырваться из готического замка викторианских условностей семейства Виндзоров. Бернард закончил свои дни в инвалидном кресле. Диана – под обломками автомобиля. Может быть, в них было больше общего, чем того хотелось бы бывшим собутыльникам Джеффри Бернарда, обмывавшим их переломанные косточки в бернардовской водке с тоником? Может быть, толпы поклонников Дианы угадывали в ней именно то, от чего многие из нас инстинктивно шарахаются: рывок к неведомой свободе из диктатуры обстоятельств, заготовленных для тебя кем-то другим.

И что, собственно, делал я сам среди толпы лондонских алкоголиков, обмывая и обговаривая легенды о чужих святых и мучениках, – я, москвич, выпрыгнувший двадцать лет назад из поезда дальнего следования под названием «Россия» на пустынный полустанок под названием «Эмиграция»?

Третья рюмка [28]28
  1999. Русский перевод комментария к английской опере Зиновия Зиника «Here Comes the Tiger», в исполнении ансамбля Gogmagogs, Lyric Hammersmith Theatre, London, 2000.


[Закрыть]

Десять лет минуло с тех пор, как железный занавес рухнул. Разрешилось много загадок и тайн. Выяснилось, что в пьяном состоянии русские, как и некоторые шотландцы, могут начать лезть в драку. Как и ирландцы, порой становятся солипсистами и пускаются в монологи, не слушая собеседника. Пускают пыль в глаза, как некоторые отдельные французы. Становятся меланхоличными и слезливыми, как англичане. Пускаются в танец и поют, как итальянцы или греки. Или падают под стол, как скандинавы. И так далее.

Все это так. Во внешних проявлениях все счастливые алкоголики похожи друг на друга, все несчастливые – несчастливы по-своему. Однако и сходство, и различие тут обманчивы. Вся цель западноевропейского ритуала выпивки – от парижского кафе, испанской бодеги и греческой таверны до английского паба – это оживить рутину жизни, утвердить заново чувство реальности, почувствовать себя вновь частью общества, коллектива. Даже последний ирландский алкаш пьет для того, чтобы утвердить себя в глазах собеседника. Русское пьянство ставит перед собой совершенно обратную цель: это побег от реальности, это освобождение от коллектива, это перескок в иные сферы бытия, точнее – небытия. В этом смысле алкогольное опьянение по-российски ближе, пожалуй, к идее гашиша и кокаина, и вообще – наркотиков. В России не пьют, в России – ширяются: через рот.

Все начинается как у людей: накрытый стол, закуски, рюмочки. Сейчас, с триумфом капитализма в сфере обслуживания, количество водочных этикеток – праздник для глаза, а закуски – как в дореволюционной литературе. Но кончается все паралитическим состоянием, отпадом, блёвом, ревом, уходом в бессознанку. И в несознанку тоже – в том смысле, что наутро всегда можно сказать: «А я ничего не помню». Действительно, если наутро после пьянки нет ощущения полной потери памяти с определенного момента накануне (скажем, после того, как сбегали в магазин за четвертой бутылкой), считается, что пьянка не совсем удалась.

Самые любимые истории о выпивке всегда про то, как сначала происходило одно, а потом, не успел оглянуться, и уже совершенно иное и несусветное. Сначала был в одном месте, а потом, глядь, и уже совершенно в ином, непонятно где. Эта событийная и географическая бессвязность – виртуальная попытка на время выпасть из истории, это эмиграция за границу собственной жизни, в поисках нового дома, свободы, равенства и братства – за пределы настоящего, где все иначе, где нет ни властей, ни семьи. Пьянка – это всегда путешествие в неизведанное. Мы знаем из забытой русской литературы о запойных разговорах в купе поезда дальнего следования. Такой поезд – это зона вне обычного времени и пространства, когда пассажиры, встретившись часов на шесть, больше никогда в жизни не увидятся и поэтому могут не бояться взаимных откровений.

Один из ритуалов выпивки среди серьезных московских пьяниц с прошлого века до 60-х годов так и назывался: «Путешествие из Петербурга в Москву». На столе, среди бутылок и рюмок, раскладывается карта железнодорожного маршрута Москва – Петербург. Участники ритуала по очереди звонят в колокольчик, объявляя следующую станцию. На этой станции все «сходят с поезда» и выпивают очередную рюмку водки в «станционном буфете». Учитывая количество станций и буфетов на этом маршруте, мало кто из известных мне людей «добирался» до Петербурга. Собственно, классика советской эпохи, «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева, построена именно по этому принципу (названия глав соответствуют названиям станций), а герой, пытаясь попасть на Красную площадь, оказывается постоянно на Курском вокзале, откуда и идет поезд в пригородный поселок Петушки. Большинство наполовину выдуманных историй-анекдотов о состоянии патологического опьянения связано с транспортными казусами. Из них самая советская – о том, как пьяный муж принес домой статую Ленина. Наутро он объяснил жене, что пресловутый ленинский жест, обращенный в будущее, он воспринял как поднятую руку в поисках такси. Жена: «Так ведь он же гипсовый!» Муж: «А я подумал: это он заиндевел от ожидания на морозе».

Тюремные ворота распахнулись, железный занавес рухнул, а русский человек все еще пытается пробиться за границу, к недоступным рубежам собственного сознания сквозь узкое горлышко водочной бутылки. В чем тут дело? В отсутствии цивилизации? Мол, шаг в сторону от центральной улицы, похожей на цивилизацию Берлина или Парижа, и ты снова – в объятиях российского варварства? Или это нечеловеческие морозы, когда природа умирает чуть ли не на полгода и темнеет засветло? Человек нуждается в какой-то шоковой терапии, чтобы очнуться – впав в забытье.

Это еще и преодоление страха – милиции, жены, жизни. Как в шутливом ритуале под названием «Вот пришел тигр!» Ритуал этот незамысловат. Разливают водку по рюмкам. Выпивают. Потом один из присутствующих выкрикивает: «Вот пришел тигр!» Все должны прятаться под стол. Затем воображаемый тигр удаляется. Все вылезают из-под стола, разливают, потом опять приходит тигр, все прячутся под стол. Герой тот, кто вылезет из-под стола последним. В этом ритуале радость – это преодоление страха, как страх в сталинскую эпоху неразлучен с состоянием народного оптимизма.

Или, наоборот, это – впадение в припадочную исповедь. Точнее, в иное состояние отношений, где все дозволено. Враг становится братом, ненавистная жена – страстной любовницей, заведомый идиот – умнейшим человеком в компании. Это тот самый кромешный мир, где все наоборот, все вывернуто наизнанку. Человек выворачивает душу наизнанку. У Лескова есть целое произведение под названием «Чертогон», где выпивка до потери сознания – это своего рода очищение, чистилище сугубо виновной души: «чертогон» – изгнание чёрта. Водку недаром любят пить после бани: баня – с хлестаньем березовым веником – очищает тело, водка – душу. Это один из способов духовного преображения, трансформации – попытка оказаться в ином мире, стать другим человеком. Выпивка – это массовая мини-версия госпожи Блаватской и мистика Гурджиева, упакованных в поллитровку.

Выпивка в России всегда была связана с религиозными мотивами. (Вспомним обоюдную медитацию Рогожина и князя Мышкина над трупом Настасьи Филипповны.) Сама водка – русская самогонка – была изобретением монахов, «живой» или «огненной» водой, той, что заставляет солдат совершать невероятные подвиги в бою. Поэтому секрет этой жидкости охранялся с таким рвением. Величайшие авторитеты в этом вопросе, вроде Вильяма Похлебкина, утверждали, что весь конфликт, традиционное противостояние церкви и государства – патриарха и царя, начался из-за попытки царской государственной власти завладеть прерогативой производства спирта. Русская духовность, спиритуальность – в спирте.

Ритуал потребления водки – это своеобразная йога, со своей дыхательной системой. Точнее, с двумя дыхательными системами. Согласно первой, нужно глубоко вздохнуть, выпить рюмку залпом и затем, все еще сдерживая дыхание, закусить чем-нибудь соленым. Лишь после этого можно сделать глубокий выдох. Вторая система совершенно иная: ты выдыхаешь, совершенно освобождая легкие, выпиваешь рюмку залпом, заедаешь чем-нибудь соленым, все еще сдерживая дыхание, и лишь затем позволяется сделать глубокий вдох. При всем различии этих систем цель тут – не только предотвратить ожог гортани рта крепким спиртом и забить неприятный вкус самогона. Это еще и резкое вспрыскивание кислорода в мозг, действующее наркотически на выпивающего. Кроме того, это хорошее упражнение, развивающее мускулатуру груди и эффективность работы легких. Не надо никаких тренажерных залов.

У каждого напитка – от пастиса до хереса – свой антураж употребления. Русские тоже пьют разные напитки. Русские пьют, можно сказать, всё. Из отечественной литературы мы знаем, что русские пьют коктейли из лака для ногтей со средством от потливости. Иисус превратил воду в вино. Мы всякое вино превращаем в водку. И пиво тоже. У пивных ларьков в кружку пива подливают водку, пока вкус пива не становится неотличим от водочного. Мы пьем и вино и херес, и перно и кубинский ром; но пьем мы их так, как будто все это – еще одна разновидность водки. Даже коньяк. Да и коньяк-то появился в России не столько из-за французов, сколько по грузинским каналам, из-за Сталина, в знак уважения к вождю. И выпивался бутылками, как еще одна версия водки. Портвейн и коньяк – всё стаканом и всё под килечку. У водки горький тухловатый, шибающий в нос вкус – вы закусываете ее соленейшим огурцом или селедкой. А если нет ни того ни другого, можно занюхать рукавом. Вы закусываете – то есть пытаетесь забить во рту вкус того, что сейчас выпили: то есть сам процесс закусывания водки включает в себя феномен диалектического самоотрицания. Материальное, самоуничтожаясь, становится проявлением чисто спиритуального.

Все алкоголики в душе алхимики, потому что пытаются выделить спирт из самых непредсказуемых составов. Мне рассказывали про работяг, оказавшихся без водки в деревне, где в магазине был лишь зубной порошок. Оказывается, то минимальное количество спирта, что содержится в зубном, то есть меловом, порошке, можно выделить, если постепенно вымывать огромные порции зубного порошка в тазу. Все спиртовое выходит на поверхность, весь мел идет вниз. На это вымывание крупиц алкогольного золота уходит много часов. В конце каждому досталось по полстакана подозрительной смеси беловатого цвета. Все заглотнули и захорошели. А через несколько минут стали блевать. Но блевали они белыми струями. И запах стоял – как от зубного порошка, парфюмерный. Так, наверное, блюют ангелы.

Однажды мой приятель обнаружил у себя на окне за шторой бутылку крепленого вина «Солнцедар». Она осталась после шумного пьяного вечера недопитой и так и простояла около месяца. За месяц с жидкостью внутри произошли удивительные метаморфозы. Жидкость разделилась на две половины: прозрачная наверху, темная внизу. То, что было наверху, по запаху напоминало ацетиленовый спирт. Нижняя часть по густоте цвета была похожа на деготь. На ощупь это была страшно клейкая смесь. Он еще долго пользовался ею в качестве клея по хозяйству. Держалось прочно. Дело в том, что «Солнцедар» производился в Алжире и экспортировался оттуда, как нам стало известно позже, в нефтяных цистернах. Эффект «Солнцедара» был непредсказуемый, особенно если пить его пивными кружками, как в распивочных-автоматах.

Я помню появление этих заведений в Москве 60-х годов – плод увлечения Хрущевым американской техникой: от картонных пакетов с молоком до гидропоники. Одна из таких «автопоилок» появилась рядом с Московским университетом и на вид была полной Америкой: хромированные автоматы с щелкой для монет и нишей с крантиком для разлива. Полная анонимность и отсутствие очереди. Был даже пропеллер под потолком – прямо заокеанская роскошь. Но на этом сходство с Америкой кончалось. Место было набито курящей, харкающей и матерящейся толпой: весь этот мат густо стоял в воздухе и размешивался пропеллером, как густая каша алюминиевой ложкой: никакой вентиляции не было и слышен был стон и скрежет пропеллера. Вместо бесконечных вариаций напитков из автомата можно было выжать лишь один состав: некое крепленое вино, по вкусу напоминающее дешевый херес с бензином. Это и был «Солнцедар». Впрочем, о вкусе трудно было спорить: надо было, задержав дыхание, заглатывать порцию целиком – иначе в себя не вольешь. А вливать приходилось много. Единственной посудой служили пивные пол-литровые кружки. Эффект был удивительный: как будто сунул пальцы в розетку с напряжением 220 вольт; через мгновение после этого электрошока у тебя совершенно слипались кишки, потом начиналось ускоренное отключение сознания. Мир вокруг преображался в нечто нездешнее: гул голосов, рожи, пропеллер, как фатум, над головой вертится. Все начинало вертеться. В этом состоянии ты идешь за второй порцией. Автомат не всегда срабатывал. Тогда ты бил по нему кулаком. Однажды, после третьего удара, я услышал «Да не колотите, черти! Щас налью», и из автомата потекла струйка. То есть все эти машины были видимостью: за стенкой стояла вся та же подавальщица и, собрав монеты, разливала портвейн вручную. Или же это был голос некоего невидимого ангела?

В ритуале русской выпивки все внешние формы призрачны и зыбки, подвержены непредсказуемым метаморфозам. Даже место распития водки должно быть желательно неординарным, полузаконным. Сколько ни настроили в последние годы ресторанов и баров, а русский человек ищет свое, не предназначенное никому, место. Желательно со следами распада, развала, с колченогими столиками и разбитыми витринами – чтоб не стесняться, чтобы внешний мир не навязывал свои законы. Лучше всего в уголке, у прилавка, в толкучке, на заднем дворе, на ступеньках подъезда, на лавочке сквера.

Сколько ни навязывай русскому народу цивилизованный ритуал выпивки, по-американски или еще как, а его все равно тянет к распитию на троих. Встретиться на углу, подморгнуть, поцокать пальцем по кадыку (то есть, мол, выпьем?), скинуться и – к винному прилавку. Дальше начинаются истории, где кто и как нелегально распивал на троих. Это особый фольклор: где достали стакан, где нашли место. (Моя самая любимая история: когда для прикрытия операции использовали развернутую газету «Правда» – никому не придет в голову заглядывать за нее.) Стакан выпивается залпом, и дальше начинаются метаморфозы: слияние трех душ в некое триединство. Распитие «на троих» – это российский вариант Святой Троицы. Дальше начинается путешествие этой троицы – на тройке лошадей, с ямщиком, напившимся одеколона «Тройка», – в мир иной.

Таково вообще наркотическое действие водки: после каждой рюмки ты становишься другим человеком. Может быть, не после каждой рюмки – после каждой третьей. Поэтому так часто можно услышать, что «я и выпил-то не больше трех рюмок». Потому что четвертую рюмку выпивает уже совсем иной человек, который, в свою очередь, выпив три рюмки, становится совсем другим, выпивающим свою первую, вторую и третью рюмки. Эта магическая цифра возникла неспроста: на третьей рюмке водки выпивающий достигает абсолютного блаженства, земного рая, парадиса. Но это ощущение длится недолго, и человек тянется к четвертой рюмке. Но четвертая рюмка не приносит желаемого. Все последующие рюмки – это попытки возвратиться в потерянный рай третьей рюмки.