355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Зина Гимпелевич » Василь Быков: Книги и судьба » Текст книги (страница 4)
Василь Быков: Книги и судьба
  • Текст добавлен: 13 мая 2017, 01:00

Текст книги "Василь Быков: Книги и судьба"


Автор книги: Зина Гимпелевич



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

ЗГ: Вы, кажется, упоминали как-то этого человека. Его звали Мейер?

ВБ: Да, Мейер, Михась, Мишка Свердлов.

ЗГ: Это его настоящая фамилия, не псевдоним, как у героя революции?

ВБ: Самая что ни на есть настоящая. У Мейера был брат и сестры, и все они были сиротами, жили вместе в Кубличах. Мейер выжил только потому, что был призван перед войной в Красную армию. Он прошел войну от начала до конца, и мы часто встречались с ним после войны. Он уже жил в Москве, но навещал меня регулярно, особенно когда я жил в Минске. Собирались у меня, а потом сразу ехали в Ушачи, Кубличи… Давно что-то от него не было никаких вестей.

ЗГ: Ну, а какие еще национальности заселяли местечко? Кто-нибудь ходил открыто в молельные дома, церкви?

ВБ: Хорошо. Расскажу немного подробнее о Кубличах. В 1930-х здание православной церкви было сильно разрушено: кресты поснимали, демонтировали купол и колокола, растащили кирпичи. А ведь это была старинная церковь с большим хранилищем церковных книг, включавшим и древние рукописи. Некоторые из них были написаны по-церковнославянски на пергаменте. Все они были сильно повреждены. Мы, мальчишки, делали из пергамента воздушные змеи и запускали их.

ЗГ: Дикость какая…

ВБ: И все церковные принадлежности: утварь, ризы, иконы, церковные одежды и прочие ценности – были вскоре разграблены или уничтожены. Церковные облачения, вышитые золотыми и серебряными нитями, были переданы на швейную фабрику, где из них пошили татарские тюбетейки. Кстати, перед войной все, особенно молодые люди: подростки, школьники, – носили эти маленькие мусульманские шапочки. Синагога была закрыта тогда же, хотя какая-то жизнь там, кажется, велась – при небольшом бакалейном магазинчике. Католическому костелу в Селищах еще как-то удавалось поддерживать существование. Помню католическую службу на Святки. У них тоже был небольшой рынок, где в сезон торговали яблоками и копченой рыбой… Меня крестили в православной церкви – в той, которую потом разрушили. Конечно, я не помню своего крещения, но зато очень хорошо помню причастия, когда батюшка давал нам ложку сладкого церковного вина: очень, очень вкусное оно было. Был у нас и церковный хор, пели в нем (ну, мне так кажется сейчас) так хорошо, так слаженно. Католическая церковь в Селищах находилась всего лишь в трех километрах от наших Бычков. Кубличи, Селищи и Бычки – все это было рядом, по соседству. Мы, дети, не любили ходить в эту церковь, потому что при входе должны были целовать распятие, а нам это очень не нравилось. Однако церковные старухи были всегда начеку, строго и внимательно следили за нами, чтобы мы не шалили и вели себя благопристойно, как полагалось добрым верующим.

ЗГ: Получается, вы ходили в католическую церковь, потому что православной не было в округе?

ВБ: Да, да… Что еще? У нас была аптека, прекрасно оснащенная, не хуже, чем в большом городе. Помню огромное количество различных фарфоровых скляночек с синими эмалевыми надписями – названиями разных лекарств. Неподалеку была небольшая поликлиника, в которой принимал доктор Дашкевич. Доктор, конечно же позже, в 1937 году, был репрессирован вместе с католическим и православным священниками.

ЗГ: И вместе с учителями? Все попали под одну кампанию арестов?

ВБ: Да, конечно. Они никогда не забывали учителей. НКВД тогда забрало директора школы, Карчевского. Я хорошо помню тот день, когда он подарил мне ботинки… Колхозники работали всю весну, лето и осень в колхозе, а мужчины зимой должны были работать в леспромхозе. Там они рубили деревья, перевозили их по железной дороге, а потом эти бревна пересылали на шахты Донбасса. Мужики уходили рубить лес далеко, порой за двадцать километров. Именно там отец заболел: подхватил сыпной тиф и попал в больницу, а мы на некоторое время остались одни с матерью. У нас не было ни полена, чтобы растопить печь. Вот я и начал ходить за хворостом в ближайший лес. От этих ежедневных походов мои лапти совершенно развалились. Директор школы, тот самый Карчевский, увидев их состояние, отозвал меня в сторону и сказал: «Быков, иди в сельмаг и выбери там пару ботинок. И скажи продавцу, чтоб отложил их на время». Я пошел, примерил (на мое счастье, они были тогда в магазине). Карчевский позже зашел и выкупил их для меня. Как же я ими гордился! Они были такими новыми: желтые, с отличной толстой подошвой. Когда я принес ботинки домой, мама сказала: «Пожалуйста, не надевай их на улицу, пусть они будут только для школы». И два года подряд я носил эти ботинки только в школе. Вот так мы жили… А директор этот, Карчевский, был репрессирован. Исчез вместе с некоторыми другими учителями. И со многими иными служащими из нашего городка… Я говорил уже, что рядом с нами проходила граница с Польшей. Понятно, что там находилось много военных подразделений. Кто там служил? Многие раньше были чекистами, потом сотрудниками НКВД. Вот руками этих людей и творились репрессии в наших местах. По горькой иронии, многие из них сами стали жертвами репрессий. Я знаю это потому, что мужа нашей учительницы русского языка и литературы, капитана Акулова, тоже арестовали. Помню, она приходила в школу с красными от слез глазами. От нее требовали отказаться от мужа, «врага народа», грозили запретить работать в школе. Позже либо она сама уехала куда-то, либо ее тоже арестовали.

ЗГ: Я полагаю, у вас в деревне к колхозам и к советской власти относились без особого энтузиазма?

ВБ: У нас в деревне было всего двенадцать дворов, и из них шестерых мужиков они забрали. Это были обычные малограмотные крестьяне, совершенно далекие от политики. Ну а к власти особого доверия никогда не было – люди просто молчали. После XX съезда партии, как вы знаете, было много реабилитаций: возвращали добрые имена маршалам, генералам, ученым и прочим известным людям. А много мы слышали о реабилитации простых людей – таких, как те шестеро мужиков? Они просто бесследно исчезли.

ЗГ: И никто никогда не вспоминал об этих пропавших?

ВБ: Вообще-то, о них вспомнили, но в привычной для советской системы перекрученной форме. Видите ли, у многих из людей, которых ложно обвинили и репрессировали, были семьи. Их дети воевали против фашизма в регулярных частях армии и в партизанских отрядах. Поэтому после съезда жертвам репрессий было выражено «общее соболезнование» и выдано каждой семье пострадавшего по шестьдесят рублей компенсации. Таким образом государство «Восстановило справедливость» по отношению к этим семьям…

ЗГ: Да, это невероятно болезненная тема.

ВБ: Помню одного жителя нашего села, Демьяна Азевича, ветерана и инвалида Первой мировой войны. Он был редким для нашей деревни умельцем: чинил любые часы. Демьян носил очки с самыми толстыми стеклами, которые я когда-либо видел, но, несмотря на это, – руки у него были золотые. Его «мастерская» располагалась прямо на подоконнике его маленькой хаты.

ЗГ: На подоконнике? Чтобы светлее было?

ВБ: Ну да. Люди со всей округи несли ему старые будильники и часы – и всегда были довольны его работой. Конечно, тогда наручные часы были редкостью, все больше носили карманные, дореволюционные, царского времени. Демьян был настоящий мастер своего дела: он мог заменить все, даже стекло в старинных часах – вырезал его из выпуклой стороны лампы или бутылки. Я был даже в некотором роде «партнером» в его «бизнесе», потому что нередко носил ему учительские часы в ремонт. Учителя платили ему рубль за починку, а он всегда давал мне, своему «агенту», десять копеек. Наше «партнерство» продолжалось несколько лет, пока его не забрали однажды ночью, и он исчез навсегда, как и многие другие.

ЗГ: У него была семья?

ВБ: Сын его служил на Дальнем Востоке, когда отца арестовали. Позже, в войну, он стал известным партизаном. Конечно, он тоже получил эти злосчастные шестьдесят рублей компенсации…

Чувствуется в Быкове новеллист, мастер короткого рассказа, не правда ли? И вот мы подошли к году, который сыграл важнейшую роль в жизни писателя. Этот учебный год – 1939/40 – отмечен в биографии Быкова как единственный, когда он получил формальные гуманитарные знания под руководством профессиональных педагогов. Здесь уже было упомянуто, что знаменитый земляк Быкова, Марк Шагал, тоже учился основам художественного мастерства в Витебске, а после революции 1917 года в этом же училище, которое преобразовал с товарищами по мастерству, преподавал несколько лет и сам[34]34
  Марк Шагал (1887–1985) – художник, в котором проявились и породнились корни столь непохожих культур – хасидской и белорусской, – продолжил образование, полученное в мастерской у Пена, сначала в Петербурге, а затем в Париже (где подружился с двумя другими столпами художественного авангарда, Хаимом Супиным (1894–1944) и Амедео Модильяни (1884–1920)). Шагал вернулся в свой любимый Витебск в 1914-м, где работал художником и педагогом до 1920 года. После революции художника назначают уполномоченным комиссаром по делам искусств Витебской губернии. В 1923 году (после Петербурга и Москвы) он окончательно переехал в Париж, получив там мировое признание вскоре после выхода его иллюстраций к «Мертвым душам» Гоголя, «Басням» Лафонтена и Библии. В течение всей своей долгой и плодотворной жизни М. Шагал платил дань памяти родным местам, людям того района, с которыми вырос, и, конечно, своему любимому учителю – Пену.


[Закрыть]
. Правда, мы не останавливались подробно на первом педагоге Шагала, друге Репина и основателе художественной школы Витебска Иегуде Пене, у которого М. Шагал учился с 1900 по 1905 год. Из следующего отрывка вы увидите, что Быкову имя Пена было хорошо знакомо. Много позже, уже будучи известным писателем, Быков мужественно встал на защиту Марка Шагала и других художников, рожденных в Беларуси, в то время, когда белорусские идеологи и власть имущие пытались «разоблачать» Шагала перед народом. Но о своей роли в «возвращении» Шагала, как и об учебе в Витебском художественном училище, Быков говорил очень сдержанно и скромно, – похоже, искренне не понимая, что без его личного авторитета команда достойных людей, которую он возглавлял, возможно, и не справилась бы со своей сложной задачей.

ЗГ: Почему вы решили поступать в художественное училище?

ВБ: Когда я еще учился в школе, у нас был пионервожатый, Виктор Кондрацкий. Он проработал у нас год или два, а затем поступил в Витебское художественное училище. В то время это было одно из самых известных учебных заведений, и не только в Беларуси. Когда я позже уже сдавал вступительные экзамены, то узнал, что парни и девушки, поступающие вместе со мной, приехали со всего Советского Союза. Были ребята из Смоленска, из Грузии даже, но в основном – из России.

ЗГ: А они уже знали имена своих будущих педагогов? Значило ли для них что-нибудь имя Пена[35]35
  Живописец и педагог Иегуда Пен (Юдл Пэн; 1854–1937) – выпускник Петербургской академии художеств. Как и В. Серов, он был учеником студии П. Чистякова. Приехав в Витебск после окончания академии, Пен сразу открыл там первую в Беларуси школу рисования и живописи (1897–1918) – некоторое время единственное еврейское художественное учебное заведение империи, в котором получили профессиональные художественные навыки несколько сотен (преимущественно еврейских) юношей и девушек, в том числе юные Марк Шагал, Соломон Юдовин, Осип Цадкин, Эль Лисицкий, Илья Мазель, Ефим Минин, Оскар Мещанинов и др. Витебский художественный музей современного искусства был основан на коллекции, составленной учениками Пена. В начальную коллекцию кроме произведений указанных авторов входили работы Натана Альтмана, Давида Бурлюка, Петра Кончаловского и мн. др. После 1918 года, когда Шагал перенял руководство школой у своего учителя, привнеся в нее новое художественное и социальное видение, это учебное заведение стало всесоюзным и многонациональным. Шагаловская колористическая школа и методика «Нового революционного образа» (1917–1920) была вытеснена Малевичем и его школой супрематизма. Малевич также основал в Витебске издательство книг по искусству, которое позже перевел в Ленинград. Конец этой эры наступил с убийством И. Пена, организованным НКВД в 1937 году. Тысячи белорусов, русских, евреев, поляков и татар пришли проводить в последний путь любимого учителя города. В 1939-м, отвечая на просьбы жителей, был открыт дом-музей Пена в его бывшей квартире.


[Закрыть]
или других преподавателей?

ВБ: Безусловно. Большинство из них слышали о Пене и его коллегах. Но в то время, когда я поступал, Пена уже не стало. Хотя память о нем в Витебске еще долго жила. Пен снимал квартиру в доме на улице Гоголя, на втором этаже. Жил он там вплоть до 1937-го, года убийства. Когда я приехал в Витебск, а это было двумя годами позже, его крошечная квартирка уже была превращена в музей. Картины художника были повсюду в этом маленьком жилище: в коридоре, на стенах лестничного пролета, и, конечно же, они занимали все свободное пространство маленьких комнат. Даже сегодня я помню, где какая из картин висела. Марк Шагал, который был учеником Пена, реорганизовал и обновил наше училище сразу же после революции, Как раз до революции и сразу после нее в нашем училище работало много известных художников.

ЗГ: Малевич, например[36]36
  Каземир Северинович Малевич (1878–1935) – последователь фовизма, основатель супрематизма (от лат. supreme – высший), художественного направления, развившегося и получившего полный расцвет в Витебске, где у Малевича образовался круг последователей и учеников как среди учащихся, так и ведущих преподавателей училища.


[Закрыть]
.

ВБ: Да, Малевич. Добужинский[37]37
  Мстислав Валерьянович Добужинский (1875–1957) – юрист, известный художник-символист и активный член «Мира искусства»; он переехал в Литву в 1925-м, а в 1939-м, через Великобританию, эмигрировал в Соединенные Штаты Америки.


[Закрыть]
.

ЗГ: Добужинский??? Я думала, он жил в Петрограде…

ВБ: Да, он жил то в Петрограде, то в Витебске, то в Вильне, а в конце концов уехал за границу. Еще Эль Лисицкий одно время работал там…[38]38
  Эль (до Витебска – Лазарь Маркович) Лисицкий (1890–1941) – художник и архитектор, в раннем творчестве – один из выдающихся представителей авангарда. Переехав по приглашению Шагала в 1919 году в Витебск, он, будучи приверженцем Малевича, разрабатывал совместно с этим основателем супрематизма теоретическую и прикладные теории художественного движения.


[Закрыть]

ЗГ: Ничего себе училище – прямо сонм всемирных известностей! Расскажите, пожалуйста, о нем подробнее.

ВБ: Конечно, конечно, но только имейте в виду, что я не искусствовед и не историк. Так вот, при Пене училище именовалось «Художественные мастерские». Позже Шагал изменил название. Начало находилось в центре вывески – «1-е Витебское высшее народное художественное училище», а продолжение – «Свободные государственные художественные мастерские» – как бы обрамляло его. Наиболее употребляемой аббревиатурой этого названия была, мне кажется, Витсвомас. И правда, много знаменитостей работало здесь. Это упомянутые уже художники-авангардисты Эль Лисицкий, Малевич, Добужинский, а также Ермолаева (ее репрессировали, и она погибла где-то в Казахстане)[39]39
  Вера Михайловна Ермолаева (1893–1937) – одна из самых ярких последователей и сотрудников Малевича. После отъезда Шагала Ермолаева возглавила учебное заведение, которое при ней стало называться «Витебские государственные свободные художественные мастерские». Когда Витсвомас получил аттестацию художественно-практического института, Ермолаева стала его первым ректором и страстно боролась за сохранение принципов обучения этой школы. Потерпев поражение в неравной борьбе с государственной машиной, Вера Михайловна Ермолаева переехала в Ленинград и работала начальником лаборатории цвета в ГИНХУКОМе, где директором был Малевич.


[Закрыть]
, Фальк[40]40
  Роберт Рафаилович Фальк (1886–1958) – один из основателей группы художественного авангарда «Бубновый валет». Его работам до 1930-х свойствен близкий Шагалу колористический подход к живописи.


[Закрыть]
, Цадкин[41]41
  Осип Алексеевич (Иосель Аронович) Цадкин (1890–1967) – один из ведущих скульпторов-авангардистов, происходил из обедневшего еврейского рода из Шотландии, семью которого в качестве кораблестроителей пригласил Петр Первый. В школе сидел за одной партой с Шагалом, учился сначала у Пена, затем в Лондоне и Париже. Цадкин дружил в Витебске с Эль Лисицким, а в Париже, как и Шагал, близко сошелся с Аполлинером, Пикассо, Модильяни и другими авангардистами.


[Закрыть]
, импрессионист Куприн[42]42
  Александр Васильевич Куприн (1880–1960) – получил художественное образование в Московской художественной школе, где его принял в свой класс Константин Коровин, наиболее известный своей колористической палитрой художник России того времени.


[Закрыть]
. Еще один человек из этой школы, он сейчас очень высоко оценивается любителями изобразительного искусства; его имя присоединилось к достойному ряду его коллег совсем недавно – это скульптор-авангардист Давид Якерсон[43]43
  Давид Якерсон (1896–1947) – уроженец Витебска, стал одним из первых приверженцев К. Малевича и активнейшим членом его группы «Уновис» («Утвердители нового искусства»). Скульптор-новатор, Якерсон начиная с 1930-х подвергался жесткой критике со стороны советского руководства и вскоре был лишен права не только на персональные, но и на коллективные выставки. Сегодня некоторые работы скульптора находятся в Третьяковской галерее.
  Давид Григорьевич Симанович (р. 1932) – поэт, прозаик, эссеист, литературовед, переводчик, редактор. Симанович не только пишет по-русски, но еще и неустанно переводит стихи белорусских поэтов на русский язык; он является лауреатом I премии Республиканского конкурса, посвященного 150-летию А. С. Пушкина (1949); Симанович – лауреат Шагаловской премии (1992), городской премии «Созвездие муз» (1996), премии им. В. С. Короткевича (2001).


[Закрыть]
. Белорусский искусствовед обнаружил несколько работ этого скульптора в Вильне. И только потом вдруг выяснилось, что часть его работ все еще находится где-то в хранилище Художественного музея Витебска. Искусствовед из Москвы, Александра Шацких, специалист по Шагалу, подарила мне небольшую книжку о Якерсоне, но я отдал ее нашей землячке, Лене Принс, которая изучает историю живописи в Берлине.

ЗГ: Значит, раскопки этого уникального художественного клада продолжаются. Василь Владимирович, вы не думаете, что Витебск того времени вполне можно было бы сравнить с Барбизонской коммуной французских импрессионистов?

ВБ: Согласен. Раз вы так интересуетесь тем периодом, могу показать вам кое-что любопытное: у меня есть книга о Шагале в Витебске. Этакий огромный кусок истории этого города.

Сейчас у меня тоже есть и эта книга, и книга московского искусствоведа Александры Шацких, которая написала не литературно-художественную, как Симанович, но не менее увлекательную, научную и в то же время доступную любому читателю монографию[44]44
  Шацких Александра. Витебск. Жизнь искусства, 1917–1922 (Москва: Языки русской культуры, 2001). Этот же фундаментальный труд недавно появился в английском переводе: Vitebsk. The Life of Art (New Haven: Yale University Press, 2007); он покрывает не только материалы по Шагалу и связанному с ним художественному миру Витебска (как до-шагаловскому, так и после него), но и конкретно касается других деятелей культуры этого города – в качестве примера приведем М. М. Бахтина (1895–1975), всемирно известного русского философа, литературоведа, историка.


[Закрыть]
. Я часто перелистываю все эти работы, и тут еще раз следует упомянуть Симановича, у которого есть еще одна неоспоримая заслуга перед памятью М. Шагала: он отредактировал и собрал в одном сборнике материалы пяти шагаловских чтений, проходивших в Витебске в 1991–1995 годах, после которых оспорить значение Шагала для его родной Беларуси стало попросту невозможно[45]45
  Шагаловский сборник. Материалы I–V Шагаловских дней в Витебске (1991–1995). Редактор-составитель Д. Симанович (Витебск: Паньков, 1996).


[Закрыть]
. В книге собраны доклады, статьи, записки исследователей и просто «заинтересованных лиц» – разного происхождения, профессий, стран проживания и вероисповеданий. Она включает огромное количество писем, запросов и обращений, подписанных как рядовыми гражданами многих стран, так и такими известными людьми, как академик Дмитрий Лихачев, требовавшими от властей Республики Беларусь не препятствовать восстановлению имени Шагала на его родине. Однако самая большая ценность этих книг – их своевременность и современность, связывающие настоящее с тем миром начала прошлого столетия, когда Витебск, один из старейших городов Европы, хоть и на короткий срок, но стал островком мирового искусства.

Не обошлось, естественно, и без Василя Владимировича. В «Шагаловском сборнике» приведены его краткие речи 1991–1992 годов на торжествах в Витебске, посвященных художнику. Понятно, что Быков не мог не сказать о том потрясении, которое вызывает у него духовная сила Шагала и художественная сила его полотен, не мог он не сказать жестких слов и о глупости и обскурантизме белорусской бюрократии, не желающей признавать очевидного. Но вот что он говорит о «национальном» в творчестве Шагала: «Выйдя из белорусской среды, он стал светочем еврейской культуры, что естественно и правомерно… Каждый художник идет в большой мир искусства из собственного национального подворья, еще в детстве усвоив его формы, виды, запахи и краски. И наконец он становится частью великой вселенской культуры, где уже принадлежит всему миру. И человечество благодарно ему, также как благодарно прежде всего тому ранее неизвестному уголку земли, которая его родила»[46]46
  Шагаловский сборник. С. 31–32.


[Закрыть]
.

Естественность быковского слога, его манера, когда он говорит о Шагале с той же долей грусти, с которой вспоминает собственных родителей и свое детство, примечательна. В той же речи Быков заметил, что, возможно, из всей богатой тысячелетней истории Витебска только имя Шагала и останется в мире навсегда.

Возможно, возможно… А еще возможно – вернее, хочется верить, – что останется, как минимум, еще одно имя – самого Василя Быкова, верного сына своего города и своей страны, которому, как мы глубоко убеждены, были глубоко близки чувства его земляка, особенно в годы страшной войны.

Вот несколько строк из шагаловского лирического послания «Моему городу Витебску», написанного в 1944-м:

Давно уже, мой любимый город, я тебя не видел, не слышал, не разговаривал с твоими облаками и не опирался на твои заборы. Как грустный странник – я только нес все годы твое дыхание на моих картинах. И так с тобой беседовал и, как во сне, тебя видел. Мой дорогой, ты не спросил с болью, почему, ради чего я ушел от тебя много лет назад. Юноша, думал ты, что-то ищет, какую-то особую краску, которая рассыпается, как звезды с неба, и оседает светло и прозрачно, как снег на наши крыши. Откуда он это берет, как это приходит к нему? Почему он не может найти все это рядом, тут в городе, в стране, где родился? Может, этот парень вообще «сумасшедший»? Но «сойти с ума» от искусства?.. Ты думал: «Вижу – я этому мальчугану в сердце запал, но он все летает, он срывается с места, у него в голове какой-то ветерок».

Я оставил на твоей земле – моя родина, моя душа – гору, в которой под рассыпанными камнями спят вечным сном мои родители. Почему же я ушел так давно от тебя, если сердцем я всегда с тобой, с твоим новым миром, который являет светлый пример в истории? Я не жил с тобой, но не было моей картины, которая не дышала бы твоим духом и отражением.

Иногда бываю я печален, когда слышу, что люди говорят обо мне на языках, которых не знаю и не могу понять, – они говорят о моем отношении к тебе, будто я забыл тебя. Что говорят они? Мало мне моих художнических терзаний, должен я еще выстоять как человек. Не зря я издавна мечтал, чтобы человек во мне не был виден – только художник.

Еще в моей юности я ушел от тебя – постигать язык искусства… Я не могу сам сказать, выучился ли я чему-либо в Париже, обогатился ли мой язык искусства, привели ли мои детские сны к чему-то хорошему. Но все же если специалисты говорили и писали, что я достиг чего-то в искусстве, то я этим принес пользу и тебе. И все же я все годы не переставал сомневаться: понимаешь ли ты меня, мой город, понимаем ли мы друг друга?

Но сегодня, как всегда, хочу, я говорить о тебе.

Что ты только не вытерпел, мой город: страдания, голод, разрушения, как тысячи других братьев-городов моей родины.

Я счастлив и горжусь тобой, твоим героизмом, что ты явил и являешь страшнейшему врагу мира, я горжусь твоими людьми, их творчеством и великим смыслом жизни, которую ты построил. Ты это даешь не только мне, но и всему миру. Еще более счастлив был бы я бродить по твоим полям, собирать камни твоих руин, подставлять мои старые плечи, помогая отстраивать твои улицы. Лучшее, что я могу пожелать себе – чтобы ты сказал, что я был и остался верен тебе навсегда. А иначе бы я не был художником! Ты не скажешь мне, что я слишком фантазирую и непонятен тебе. Ты же сам в глубине души своей – такой. Это же твои сны, я их только вывел на полотно, как невесту к венцу, Я тебя целовал всеми красками и штрихами – и не говори теперь, что ты не узнаешь себя.

Я знаю, что уже не найду памятники на могилах моих родителей, но, мой город, ты станешь для меня большим живым памятником, и все твои новорожденные голоса будут звучать как прекрасная музыка, будут звать к новым жизненным свершениям. Когда я услышал, что враг у твоих ворот, что теснит он твоих героических защитников, я словно сам воспламенился желанием создать большую картину и показать на ней, как враг ползет в мой отчий дом на Покровской улице, и из моих окон бьется он с вами.

Но вы несете навстречу ему смерть, которую он заслужил, потому что через смерть и кару, возможно, много лет спустя, обретет он человеческий облик. И если бывало, что какая-то страна объявляла святым человека, то сегодня все человечество должно было бы тебя обожествить, мой город, вместе с твоими старшими братьями Сталинградом, Ленинградом, Москвой, Харьковом, Киевом, и еще, и еще, – и всех вас назвать святыми.

Мы, люди, не можем и не имеем права спокойно жить, честно творить и оставить этот свет, пока грешный мир не будет очищен через кару святую.

Я смотрю, мой город, на тебя издалека, как моя мать на меня смотрела когда-то из дверей, когда я уходил. На твоих улицах еще враг. Мало ему было твоих изображений на моих картинах, которые он громил везде. Он пришел сжечь мой настоящий дом и мой настоящий город. Я бросаю ему обратно в лицо его признание и славу, которые он когда-то дал мне в своей стране. Его «доктора от философии», которые обо мне писали «глубокие» слова, сейчас пришли к тебе, мой город, чтобы сбросить моих братьев с высокого моста в воду, похоронить их живьем, стрелять, жечь, грабить и все это наблюдать с кривыми улыбками в монокли. Мне не нужен больше мой собственный дом, если вы даже его спасете, во всех ваших сердцах – мое жилище. Ваше дыхание мне дорого, как бальзам. И счастлив был бы я принести тебе новую весть, как сам ты, мой город, принесешь ее миру…[47]47
  Впервые на идише – 15 февраля 1944 года в Нью-Йорке, в газете американского комитета еврейских писателей, художников и ученых «Эйникайт» («Единство»). Впервые по-русски, «К моему городу Витебску», в переводе Симановича появилось в «Литературной газете» 2 сентября 1987 года.


[Закрыть]

Эта молитва Шагала, одушевление и обожествление родного города художником, думающим, «мечтавшим краскою» и ею творившим, оказались созвучны не только единоверцам Шагала, но отозвались с той же силой у многих, в том числе и у Быкова. Хочется думать, что Василь Владимирович, являясь художником слова строго реалистичного, даже порой сурового, был бы при подобной ситуации оценен Шагалом-поэтом не менее, чем их обоих ценил другой видный поэт – Рыгор Бородулин. Кстати, тоже «воитель» за Шагала.

Видимо, вследствие коллективности этого усилия Быков и говорил так сдержанно и скромно о своем участии в создании музея и установке памятника Шагалу в Витебске, просто называя тех, кто помогал или мешал в этом деле.

ВБ: Бородулин и Андрей Вознесенский были движущей силой нашей группы, защищавшей Шагала. Боже мой… Да разве он нуждался в защите? Как можно было объяснить нашим обскурантам величие его гения? Вот вопросы, которые волновали этих мракобесов: «А вам известно, что Шагал рисовал фрески в синагоге в Реймсе?» Что ж, объяснять им, что не в синагоге, а в известнейшем реймсском соборе, как и ранее в Цюрихе и в Меце? И не фрески, а витражи! Или еще лучше: «А знаете ли вы, что он еврейско-буржуазный художник?» Боже мой… Как было их вразумить? Сказать, что человек из народа, давшего миру Христа, принят в порядочной церкви так же свободно, как и в синагоге? А в этом конкретном случае – все за честь почитают иметь в храме, в музее, публичном, частном месте, наконец, творение гения… Конечно, я очень рад, что есть, слава богу, наконец музей Шагала в Витебске, но беспокоюсь о нем. Я слышал, что некие силы хотят демонтировать музей художника. Они утверждают, что Шагал не был рожден в этом домике, что все это – подделка, фальсификация. Это же их обычный метод действия: придумать заведомую ложь, чтобы чуть позже заменить ею правду.

ЗГ: Как вы думаете, откуда это идет?

ВБ: Мы с друзьями знаем, откуда ноги растут: прямо из кружка Савицкого[48]48
  Михаил Андреевич Савицкий (1922–1910) – официально ведущий художник Беларуси как при советском, так и при лукашенковском режиме. Начиная с ранних работ, типично изображавших Ленина, он – регулярный лауреат правительственных премий. Савицкий широко известен постоянством и неуклонностью своей антисемитской позиции, ярко отражающейся как в его работах, в публичных выступлениях, так и в быту. В 2006 году личным приказом президента Лукашенко Михаилу Савицкому было присвоено звание «Героя Беларуси».


[Закрыть]
. Он ведь претендовал называться художником номер один в Беларуси. А тут вдруг невесть откуда сваливается Шагал: вот у него и застряло, как кость в горле…

ЗГ: Ничего – как говорится, не дождутся. Ваши старания вернуть Шагала на родину очень важны для многих людей. Как все происходило?

ВБ: В восьмидесятые мы предпринимали массу усилий, чтобы вернуть доброе имя Шагала в Беларусь. Дико это звучит: реабилитировать Шагала, да?.. Признанного во всем мире, кроме места его рождения и постоянного вдохновения. Где официально он был никем, в лучшем случае – «буржуазным еврейским художником». Вот мы и боролись за то, чтобы восстановить имя этого великого человека здесь, на земле, его породившей. В 1979 году, когда я стал депутатом Верховного Совета, мы написали несколько писем правительству, чтобы убедить партийных лидеров Витебска снять гонения на имя и память Шагала. С одной стороны, они прямо не отказывали Нам, но, с другой, – не делали абсолютно ничего. Правда, нам очень помогли ученые разных областей – как российские (такие, например, как Александра Шацких), так и наши, из Беларуси. Наконец-то установили точное место рождения Шагала. Мы нашли домик, где он родился и вырос. Люди, живущие в нем, конечно же, понятия ни о чем не имели. Шаг за шагом наша борьба за Шагала поворачивалась лицом к победе. Инициатором и вдохновителем всей этой нелегкой работы был поэт Давид Симанович, о котором мы говорили. Но встречались и такие белорусские художники, как тот же Савицкий, которым Шагал был как кость в горле.

ЗГ: Это трудно понять – почему именно он? Ведь Савицкий сам талантливый художник. Откуда такая черная зависть по отношению к другому таланту?

ВБ: Откуда? К сожалению, корни ясны, Тогда он был правой рукой Лукашенко среди белорусской интеллигенции. Прежде, при коммунистах, он тоже был, что называется, «фигурой»… Как бы там ни было, сегодня домик Шагала – музей. Дочь художника, Белла, приехав из Франции, подарила несколько картин отца музею.

ЗГ: Интересно, что вы думали о творчестве Шагала, когда юношей приехали поступать в Витебскую школу живописи?

ВБ: Шагал… Что я мог о нем думать? Когда я приехал в училище, Шагала уже не было там без малого двадцать лет. Его имя не упоминалось, он просто не существовал для нас. Появилось оно позже, когда Шагал стал известен на Западе. Тогда и наши искусствоведы зашевелились – сначала русские, позже белорусские. А до этого большинство моих современников, живших в СССР, просто не знали о его существовании… В то же самое время Пена помнили и отзывались о нем уважительно даже после его смерти. Он был признан хорошим художником, главным образом благодаря своим бывшим ученикам. Мы могли часто посещать его музей, для студентов вообще был свободный вход.

ЗГ: Многие из его учеников и сторонников были художниками-авангардистами. А Пен? Сам он тоже принадлежал к авангарду?

ВБ: Нет. Пен был художником-реалистом академического направления.

ЗГ: А Малевич? Он заменил Шагала, не так ли? Вы о нем слышали, когда учились?

ВБ: Ну, Малевич тоже пробыл в училище недолго, перед тем как уехать в Ленинград. Было немало и других, так сказать, менее известных художников и учителей. Например, Лейтман[49]49
  Лев Лейтман (1896–1974) – художник и график; сначала учился у Пена, а позже – в Одессе в частной студии Бершадского. С 1923 года Лейтман – преподаватель Витебского училища.


[Закрыть]
, прекрасный живописец и наставник. Он учил меня искусству акварели, потому что в училище не было масляных красок. Впрочем, в нашей арт-школе не было никаких материальных ресурсов для помощи студентам.

ЗГ: Вы оставили училище в 1940 году, не закончив его. Почему?

ВБ: В то время в училище был дефицит практически всего для работы студента. Иногда выдавали бумагу для рисования – в качестве разовой помощи. Вот это и было одной из причин, почему пришлось уйти. Но главной стала отмена стипендий для крестьянских детей. До этого мы получали шестьдесят два рубля стипендии, но осенью 1940 года Совет народных комиссаров прикрыл это дело. Не только я, но и многие другие вынуждены были уйти из училища: у нас никаких других средств на жизнь не было… К тому же у меня закончились медовые акварельные краски, а купить новые мне было не по карману. Сегодня, конечно, над теми красками можно смеяться, а тогда они были самыми лучшими… И вот, оказавшись без денег, без художественных принадлежностей, я еще с месяц околачивался по училищу, но в конце концов вынужден был его оставить… А Пен… ну, формально он был признан, хотя история его смерти так и осталась загадкой. Официальное объяснение, помнится, было такое, что какие-то родственники художника убили его из-за денег.

ЗГ: А я слышала, что его квартира была не тронута, и даже все деньги и вещи остались на месте.

ВБ: Вы же знаете, как там у нас это делается: все – государственная тайна. Провели формальное расследование, появилось короткое сообщение в газетах, но люди так ничего и не узнали. Сейчас самые разные документы публикуют, и я сам читал, что существовал человек, который был связан с НКВД. Подозревают, что именно он совершил убийство. А потом мигом испарился.

ЗГ: Ужасно мрачная история. Пен был довольно пожилым человеком и в общем-то далеким от политики. А деньги? Их же так и не тронули.

ВБ: Боже мой, да какие деньги мог иметь бедный старый художник? Да никаких! Он был таким же нищим, как и все вокруг… Быть может, политика… но он не был из тех, кого интересовала политика или, скажем, национализм. У него вообще была репутация очень аполитичного человека… Когда я начинал учиться, мы, новички, знали Пена только по его музею. Директором училища в то время был Иван Ахремчик, белорусский художник, получивший позже звание народного художника Белоруссии[50]50
  Иван Осипович Ахремчик (1903–1971) – белорусский советский художник, ставший одним из первых в стране приверженцем станкового монументального реализма. Несмотря на конформистскую тематику его произведений, работы Ахремчика отличались добротностью исполнения академического направления в изобразительном искусстве.


[Закрыть]
.

ЗГ: Он, кажется, был художником чисто реалистического, академического склада?

ВБ: Он был приличным реалистом. Помнится, его мастерская была на первом этаже училища, с окном, выходящим на улицу, прямо, как в магазине. Конечно же, на окне были шторы, но зимой, в сумерки, когда шторы еще не опустили, мы подолгу стояли под этим окном и смотрели. На стене у него висело огромное полотно с многолюдной композицией, на котором были изображены Сталин, Ленин и Дзержинский среди огромного скопления народа. Были и другие лица – черт его знает, кто они, видимо картина какого-то съезда… В общем, это было типично советское произведение, с претензиями, но далекое от искусства. Хотя, если подумать, сколько времени и сил было им потрачено на кропотливые и реалистично выполненные детали и прочее, проделана была громадная работа. Ахремчик потратил на картину много лет. Во время войны этот шедевр станковой живописи пропал, и весь остаток жизни он, бедолага, оплакивал его.

ЗГ: А кто был вашим любимым учителем в училище?

ВБ: Погодите, пожалуйста… любимым учителем… Да, конечно, были любимые учителя. У меня любимым был учитель живописи Лев Лейтман. А позже, когда я перешел на скульптурное отделение, у нас была Беляева, Анна Беляева[51]51
  Сведений об Анне Беляевой пока нет.


[Закрыть]
. Она была великолепным педагогом и очень хорошим человеком, немолодая, но очень заботливая и внимательная.

ЗГ: А где ваши учителя учились в свое время? В Москве? В Петербурге? Какие художественные направления и течения преобладали, когда вы учились?

ВБ: Они были из разных мест… Тогда было только одно художественное училище на всю Беларусь, и оно было очень известно и популярно. Учителями были либо ученики Пена, либо приезжие художники. Если говорить о доминирующем художественном направлении или движении того времени, то это был явно не авангардизм или, скажем, формализм. Нет. Это был реализм – так называемый «социалистический реализм»… Потом война разбросала моих друзей и приятелей по свету. Один из них – Ткачонок – жил в Минске[52]52
  Анатолий Алексеевич Ткачонок (1922–1990) – художник, закончил Витебское училище в 1940 году. Его любимыми жанрами стали портреты и ландшафты Беларуси.


[Закрыть]
.

ЗГ: Я слышала это имя. Прежде всего от отца, который хорошо отзывался об этом художнике. Говорил, что вот только жизнь у него очень тяжелая.

ВБ: Да-да. К сожалению, он умер уже. Прискорбно, что умер он в бедности и неизвестности, оставив после себя много картин. Еще там был Евгений Тиханович, теперь заслуженный художник Беларуси[53]53
  Евгений Тиханович (1911–2005) – белорусский художник, выпускник Витебского училища (закончил его в 1932-м). После войны освоил догмы соцреализма, в русле которых разрабатывал тему партизанского движения Беларуси. Однако годы учебы в училище, Пен и другие учителя навсегда остались самыми дорогими воспоминаниями его жизни.


[Закрыть]
. Он еще жив, ему сейчас хорошо за девяносто. Он тоже выпускник Витебского училища 1930-х годов. Тиханович помнит все очень хорошо, и он написал мемуары о нашем училище. Вообще Тиханович сберег много интересного, связанного с училищем, и стремится все это донести до людей. Кстати, он зять Голубка, директора театра и первого народного артиста Беларуси. Тиханович был знаком с Купалой, Коласом и многими другими… То, что он случайно оказался во время войны на оккупированной немцами территории, стало для него большим личным несчастьем… он не только жил в Минске во время оккупации, но и вынужден был работать художником. А уж после войны при Советах у него, конечно, не было жизни. Бедный человек… Сначала так много получить от жизни, зато потом…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю