Текст книги "Василь Быков: Книги и судьба"
Автор книги: Зина Гимпелевич
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)
Безусловно, муза улыбнулась писателю, но «повезло» в первую очередь его читателю. Возможность творить пришла к Быкову уже в зрелом возрасте и, к счастью, не покидала его до последних дней жизни. Несмотря на то что многие обращались к писателю с призывом написать автобиографию, он уступил просьбам только в 2002-м, выпустив мемуары «Долгая дорога домой». Книга мгновенно разошлась – так же как и второе ее издание, вышедшее накануне смерти писателя. А до выхода этой последней книги Василь Владимирович Быков часто отвечал на просьбы написать ее одной и той же фразой: «Моя биография – в моих книгах». Что ж, дорогой читатель, давайте последуем совету автора и в последующих главах рассмотрим его биографию так, как он сам ее видел: типичную жизнь представителя нетипичного поколения.
Глава 3
Лейтенантская проза Быкова
Мы были рядовыми, сержантами и лейтенантами
с чисто теоретическим военным опытом:
все, что мы узнали, мы выучили на поле боя.
Василь Быков
Сейчас уже трудно установить, кто и когда из литературных критиков ввел понятия «лейтенантская проза» и «проза лейтенантов» в обиход советского литературоведения; как бы то ни было, эти привычные ныне определения не только покрывают богатый пласт послевоенной литературы, но порой содержат в себе прямо противоположные (в смысле оценки) значения. Так, еще в конце 1950-х советская критика, обозвав чью-то прозу «лейтенантской», явно выражала этим свое неудовольствие. Это была отчетливо негативная, возможно даже, пренебрежительная оценка. Могли ли бывшие лейтенанты, готовые жизнью поклясться за то, что каждое слово в их произведениях правда, – могли ли они охватить происходящее во всем его многообразии, целостности и величии? Официальная точка зрения: нет, не могли. Тогда бытовало такое выражение – «окопная правда». Так вот, ни младший офицер, ни тем более рядовой солдат, будь они хоть трижды героическими личностями, вынесшими на своих плечах все тяготы войны и военного быта, никак не могли они охватить всей полноты происходящего в силу молекулярности своего участия в нем, а также в силу незнания действительных планов больших военачальников, которые одни только и обладали возможностью мыслить масштабно. Под руководством, естественно, коммунистической партии. Даже в 1973 году Игорь Кузьмичев продолжает старую линию официальных прений, утверждая, что Быков, например, просто-напросто тянет читателя на периферию военных действий[61]61
Кузьмичев И. Герои и народ. Москва: Современник, 1973. С. 209.
[Закрыть]. Его тезка, Игорь Дедков, отстаивает, однако, противоположную позицию: «Проза лейтенантов, как ее иногда называют, развивалась и дальше с ясным и выстраданным сознанием, что всякая напыщенная, помпезная, торжественно-парадная фраза о войне нравственно недопустима и художественно несостоятельна»[62]62
Дедков Игорь. Василь Быков. Повесть о человеке, который выстоял. Москва: Сов. писатель, 1990. С. 29.
[Закрыть]. А немногим ранее, рассуждая о сути любой войны, Дедков говорит о технических возможностях той, Второй мировой войны, на которую попал лейтенант Василь Быков. Мы настолько согласны с ходом мыслей этого критика, что считаем его сентенции вполне приложимыми, увы, и к будущим войнам:
Разные то были войны, но от войны к войне возрастали «убойные и моральные качества оружия», как выразился один военный историк, бывший генерал вермахта. И все последовательнее это качественное оружие обращалось не только против армий, но против народов – женщин, детей, стариков, больных, и все меньше действовали на разрастающихся пространствах войны какие-либо нормы права и морали. Но неизменной оставалась суть войны, – защищал, человек свой дом или отправлялся разрушать и грабить чужой, он должен был убивать и рисковал быть убитым. И если на какой-то прежней войне было мало, по нашим понятиям, убитых, то не потому, что сдерживались и не хотели убивать больше, а потому лишь, что не могли, – оружию не хватало убойной силы.[63]63
Там же. С. 19.
[Закрыть]
«Проза лейтенантов», или «лейтенантская проза», кому как угодно называть этот пласт советской литературы, основывалась на личном опыте ветеранов Второй мировой войны. Лучших представителей этого жанра объединяла одна общая черта – они никогда не пытались заворожить читателя героическим пафосом официоза в своих рассказах, повестях, романах о пережитом (большинство, как и Быков, были прозаиками). К 1965 году более трех десятков советских авторов ощущали себя писателями-баталистами. Среди них пользовались особенной популярностью такие писатели, как Анатолий Ананьев (1925–2001), Виктор Астафьев (1924–2001), Григорий Бакланов (1923–2009), Александр Бек (1903–1972), Ольга Берггольц (1910–1975), Георгий Березко (1905–1982), Анвер Бикчентаев (1913–1989), Владимир Богомолов (1926–2004), Юрий Бондарев (1924), Василь Быков (1924–2003), Даниил Гранин (1919), Анатолий Калинин (1916–1993), Сергей Наровчатов (1919–1981), Афанасий Салынский (1920–1993), Давид Самойлов (1920–1990), Константин Симонов (1915–1979), Сергей Смирнов (1913–1994) и многие другие. Популярность писателей-баталистов достаточно велика и сегодня, они продолжают вызывать интерес не только у поколения 1920-х, но и у их внуков, а порой уже и правнуков. В этой глубоко уважаемой среде писателей Василь Владимирович Быков выделялся своей верностью военной теме и на протяжении пятидесяти лет своей работы упорно проторял военные дороги 1941–1945 годов. Мы уже отметили тот факт, что литературный успех Быкова не был ни шумным, ни мгновенным. Его демобилизовали из Советской армии только в 1955-м; осенью этого же года он начал работать в газете «Гродненская праўда» («Гродненская правда») в качестве журналиста и редактора. Помимо военной темы Быков, разумеется, писал и на другие, однако война навсегда осталась для него «незаживающей раной» и главной темой, которая стучала в его душе, постоянно требуя выхода.
В своих критических работах такие положительно настроенные по отношению к Быкову критики, как Шагалов, Лазарев и даже Дедков, в своих начальных работах о писателе, казалось, дружно следовали мнению раннего исследователя Быкова – Бурана; оно состояло в том, что Быков просто углубил со временем свои ранние идеи, темы, опыт и, главное, – жанр[64]64
Буран В. Васіль Быкаў: Нарыс творчасці (Очерк творчества). Мінск: Мастацкая літаратура, 1976.
[Закрыть]. Так, еще в 1990-м Дедков, в частности, отметил:
Работы Василя Быкова последних двух десятилетий обнаружили не только перемену «единицы» художественной мысли писателя, но и ее жанровую подвижность, склонность к переменам вообще – при всей верности главной теме. Рассказы, притчи, критические и публицистические статьи – писатель доказал, что он легко существует во многих жанрах, которые выбирает для оформления своих идей, тем и вдохновения. Однако нельзя не прислушаться к мнению критиков относительно «раннего» Быкова, когда он «мыслил» чаще и лучше всего в жанре новеллы и короткого романа.
Быковские пробы пера относятся еще к 1947 году; он пытался писать сразу после первой демобилизации. Однако, будучи недоволен результатом этих попыток, он постоянно работал над улучшением своего языка, стиля, понимания и применения жанра, а также и всеми другими атрибутами писательского мастерства. Одновременно Быков много и настойчиво занимался самообразованием, что включало и изучение мировой философии.
Повесть «Журавлиный крик» принесла автору немедленное признание белорусского читателя, но массовый успех пришел только с публикацией на русском языке повести «Третья ракета»[66]66
Лазарев объясняет сравнительное невнимание и читателя, и критики к новелле «Журавлиный крик» тем, что она была довольно поздно опубликована на русском языке, а когда и появилась, то не в одном из «толстых журналов», которые считались главным трамплином к читательской аудитории того времени. См.: Лазарев Л. Василь Быков. Москва: Худож. лит., 1979. С. 28.
[Закрыть]. Быков продолжал писать о войне и в 1960-х, 1970-х и далее, когда военная тема стала далеким прошлым для добрых трех поколений земляков Быкова. Что двигало им? Что заставляло неустанно возвращаться в прошлое? Почему именно он никак не мог остыть от тех событий, в то время как другие постепенно отдалились от них? Пристальное чтение его книг и статей, размышления над ними, а также опыт личных встреч с писателем говорят об одном и том же: его, гражданина, фронтовика, читателя, в конце концов, просто мыслящего человека, не устраивала фанерная, камуфляжная, партийная картина войны, преобладавшая в советской литературе того, да и более позднего времени. Ведь за исключением нескольких названных писателей-фронтовиков (а ведь только в Беларуси того времени было около шести сотен членов Союза писателей!) авторы, пишущие о войне, или не «нюхали пороху», или не могли переступить через рубеж дозволенного советской идеологией. Порой у этих писателей не хватало таланта, а военная тема, отраженная «правильно», приносила им некоторые дивиденды.
Вот как сам Быков высказался о причинах пожизненной преданности военной теме: «Как нелегко досталась она нам – наша победа, – ни наша история, ни наше искусство еще нам так и не сказали. Видимо, еще не пришел художник, который мог бы вытащить из глубины прошлого всю чашу человеческих страданий. Часто думается, что человечество просто не поняло еще, что оно потеряло в прошлой войне, что нашло и чего нам стоила эта победа»[67]67
Быкаў Васіль. Замест аўтабіяграфіі (Вместо автобиографии) //Збор твораў. Мінск: Мастацкая літаратура, 1994. Т. 6. С. 364.
[Закрыть]. В идеях писателя нашло отражение и слово великого Толстого, где устами князя Андрея в «Войне и мире» война осуждена и проклята:
Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Все в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война – любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие – самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны – убийство, орудие войны – шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия – отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то – это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду[68]68
Толстой Л. Н. Война и мир. Москва: Худож. лит., 1962. Т. 6. С. 240.
[Закрыть].
Из биографии Быкова легко читается, что для него лично война – это тоже «самое гадкое дело в жизни». Толстой в свое время, когда человечество еще не «потеряло невинность» в Первую мировую, не мог, конечно, предвидеть ужасающего количества людских потерь и страданий, которые принесли следующие войны. Двести тысяч жертв Отечественной войны 1812 года, несмотря на то что каждого из павших оплакивала семья и близкие так же, как и всех погибших в последующих войнах, все-таки не могли численно сравниться с количеством жертв Великой Отечественной войны[69]69
Быков полагал, что в ту войну погибло более двадцати миллионов жителей СССР; даже на сегодняшний день это чудовищное число варьируется от 15 до 29 миллионов человек. В дополнение к тому, что данные неполные, необходимо добавить также необъятное число тех, кто никогда не родился у этих уничтоженных миллионов.
[Закрыть]. И без сомнения, все эти великие утраты повлияли на Василя Быкова, побуждая его неустанно бередить память о событиях войны и ее жертвах. Игорь Дедков в своей критической работе о Василе Быкове убедительно доказывает, что потребность автора привести человечество к пониманию свершившегося во время Второй мировой, и в частности Великой Отечественной войны, с годами усилилась. Несмотря на то что Дедков подошел ближе других литературоведов к пониманию роли личной биографии Быкова в его произведениях, критик (как и все его коллеги до него) не заметил, насколько глубоко быковская «белорусскость», или «национальная идея», внедрена в военную прозу этого автора. Ведь каждый основной персонаж быковской «лейтенантской прозы» – белорус. Это приводит нас к вопросу о том, как формировалась у Быкова национальная идея и как она выражалась в его литературных произведениях.
Национальная идея Быкова: «Белорусскость» и ее истоки
В интервью 1995 года Быков связал свое понимание национальной идеи, «белорусскости», с идеей государственности[70]70
Gimpelevich Z. An interview with Vasil Bykau in July 1995. In: Zapisy (New York: Belarusan Institute of Arts and Sciences in the US, № 23, 1999). P. 66–76. Интервью было переведено мной на английский с белорусского и в настоящий момент, за неимением белорусского оригинала, предоставляется в переводе на русский с английского.
[Закрыть]. По его мнению, национальная идея – фундамент и наиболее важное условие для существования любой независимой нации.
Белорусскость – чувство неуловимое. Но если серьезно, то первое условие, которое дает право белорусскости на существование, – это независимая государственность. Вся наша долгая история свидетельствует о том, что национальная идея – то, чем в нашем понимании является белорусскость, не может существовать без государственности, суверенитета и независимости. К сожалению, не все у нас это понимают таким образом. Кажется, что наша нация никак не может уразуметь эту истину, и многие думают, что национальная суть и национальные идеи могут существовать в рамках зависимости и без демократии. Однако, опять же с точки зрения исторического опыта, это – невозможно, и подобное мышление приводит к полному краху всех национальных надежд. Я тут имею в виду раннее, традиционное, зависимое положение Беларуси[71]71
Интервью 1995. С. 66.
[Закрыть].
Будучи окончательно лишены государственности после последнего раздела польско-литовского союза Речь Посполита в 1795-м, белорусы потеряли право на письменный язык в 1863-м[72]72
Великое княжество Литовское, Русское и Жамойтское [ВКЛ] – мощное правовое государство, существовало с конца XII – первой половины XIII века до конца XVIII века на территории современных Беларуси, Литвы и Латвии (до 1793–1795 годов), Украины (до 1667 года) и Польши (до 1795 года). Первоначально (часть XII века) государственным языком был литовский (жмудинский), а после – старобелорусский. Следует учесть, что термины «Литва», «литвины», «литовский» в значительной (количественной) степени относятся к белорусскоязычному балто-славянскому населению ВКЛ. Современные нам литовцы в течение многих сотен лет известны в истории по названию своих родовых племен – Аукшайты и Жмудины. С середины XIII века ВКЛ охватывало не только белорусские и литовские земли, но до 1569 года занимало и большую часть украинских. С 1386 года ВКЛ находилось с Польшей в союзе, известном как Кревская уния, а с 1569 года – в сеймовой Люблинской унии. Большинство населения княжества было православным или униатским (предки современных белорусов, украинцев, латышей и частично русских); меньшинство исповедовало иудейство (первый пик еврейской иммиграции – XII век, предки многих современных европейских, северо– и южноамериканских, а также значительной части израильских евреев); также были магометане (в настоящее время большинство из них ассимилировано). Первая Библия региона была переведена и напечатана белорусским и европейским просветителем Францишеком Скориной (1490?—1551), творчество которого с соратниками и учениками направило и определило белорусскую культуру грядущих веков. Языком официальных документов был старобелорусский (западнорусский, русинский). На нем написаны, например, Литовская метрика (1386–1794) и Статут ВКЛ. Контакты с западными странами велись на латыни, а с XVIII века государственный приоритет получил польский язык. Ядром ВКЛ была белорусская земля со столицей в Новогрудке. В 1253 году новогрудский князь Миндовг короновался в городе как король литовский; но название государства окончательно установилось к 1420-м годам. И только в самом конце XVIII и начале XIX века современные литовцы приобрели название своей нации, позаимствовав его у белорусов-литвинов, что было связано с экспансией и возросшей мощью Московского и других русских княжеств, освободившихся от татаро-монгольского ига. Одна из причин стабильности ВКЛ – его значительная свобода от татаро-монгольского ига, которое в течение почти трех веков подавляло развитие Московского и союзных ему княжеств (Ростово-Суздальского и др.). Непростые и далеко не мирные отношения между Москвой и Вильной (одной из столиц ВКЛ) многие годы замалчивались царской и советской историографией. Так, например, «неизвестная» война середины XVII века (1654–1667), в которой украинские войска под предводительством Богдана Хмельницкого выступили в союзе с Московским княжеством, закончилась полным разгромом и разорением земель ВКЛ. От населения осталось меньше половины, часть его была взята в плен (искусные, вольные, грамотные ремесленники и землеробы были отданы в крепостные), часть сожжена и уничтожена вместе со своими поселениями. ВКЛ (как отмечено ранее) прекратило существование после третьего раздела Речи Посполитой (польско-литовского государства) в 1795 году. Белорусский язык был официально запрещен в 1863 году, после подавления восстания под предводительством Кастуся Калиновского.
[Закрыть]. В советскую эпоху поколения белорусов были отлучены от родного языка, получая образование преимущественно на русском. Белорусский язык был заменен польским в части Западной Беларуси, оказавшейся под Польшей (1922–1939). Высокомерное отношение к белорусам в районах Польши, заселенных этническими белорусами (Белостотчина), в последние годы меняется. Тем не менее, несмотря на систематическое искоренение белорусского языка на протяжении столетий, у говорящих на русском белорусов часто слышится характерный и легко узнаваемый акцент. Основная часть населения изъясняется на языке, который пренебрежительно называют «трасянка». Точное значение этого слова – смесь сена и соломы, которой кормят скотину в голодный год; переносное значение – дурно сбалансированный фонетический гибрид русского и белорусского языков[73]73
Благодарю за справку Виолетту Ковалеву.
[Закрыть]. При этом следует отметить, что письменный, литературный уровень обоих языков в Беларуси всегда был высок и так же хорош, как и любой другой родной язык в мире, которым обладает образованный местный житель. В Канаде, например, безукоризненное знание обоих государственных языков, английского и французского, вовсе не редкость. Для Быкова, который прекрасно знал оба языка (учитывая, что язык его художественной прозы был исключительно белорусским), «трасянка» являлась постоянно преследовавшей его болью. Он, как и другие борцы за национальную идею Беларуси («белорусскость»), считал, что современная языковая ситуация Беларуси – уродливое имперское клеймо, а также и результат векового крепостничества – все-таки излечима. Однако окончательно решить эту национальную проблему, по его мнению, невозможно без сильного, демократического национального государства.
Во время одного из наших интервью, перебирая печальные страницы истории Беларуси и отвечая на вопросы о влиянии на Беларусь Адама Мицкевича[74]74
Адам Мицкевич (1798–1855) – поэт, просветитель, революционер; сын обедневшего шляхтича, служившего адвокатом в Новогрудке, и крещеной немецкой еврейки. Мицкевич, будучи польским национальным поэтом, никогда не жил на территории этнической Польши, а родился, воспитывался и жил до ссылки на белорусской этнической территории и знал оба языка в совершенстве (в дополнение к русскому и французскому).
[Закрыть], Быков сначала остановился на некоторых моментах, отмеченных короткими периодами национального возрождения родной страны[75]75
Gimpelevich Z. An interview with Vasil Bykau in July 1995. In: Zapisy (New York: Belarusan Institute of Arts and Sciences in the US, № 23, 1999). Р. 90.
[Закрыть]. В XX столетии, как он считал, это случилось дважды: первый раз – когда сразу после революции 1917 года Беларусь объявила себя независимым государством[76]76
Война на территории Беларуси велась с 1914 по 1922 год. Несмотря на то что белорусы практически не знали ужасов Гражданской войны в своих семьях (случаи, когда брат шел на брата, что встречалось на территории России и Украины, были крайне редки в Беларуси), им пришлось вынести на своих плечах территориальную катастрофу Гражданской войны Российской империи. Так называемая «польская война» тянулась на территории Беларуси с 1918 по 1922 год. Белорусская народная республика (БНР), образовавшаяся 25 марта 1918 года, просуществовала около года на территории родной страны; под давлением большевиков правительство БНР – Рада – вынуждено было эмигрировать сначала в Прагу, потом в Лондон, затем в Северную Америку. В настоящий момент Рада БНР – единственное из всех бывших правительств советского блока в изгнании, которое не передало своих полномочий правительству на местах. Рада БНР продолжает демократические тенденции своих родоначальников 1918 года. Ивонка Сурвилла, гражданка Канады, выпускница Сорбонны, в настоящий момент возглавляет Раду БНР.
[Закрыть], и второй раз – в начале 1990-х:
Идея нации и самоопределения замедлила в Беларуси свой ход в связи с Первой мировой войной и возобновилась опять уже с образованием БНР в 1918-м и БССР в 1920-х. В это время национальное самосознание набрало реальную силу, то есть стало действительно объединяющим фактором в формировании нации. Однако период этот длился очень недолго. Сталинская система не только решительно остановила этот процесс, но и быстро обезглавила все движение, физически уничтожив почти всех его активистов. Новая волна национального возрождения относится к 1991 году, когда Беларусь была объявлена независимым государством. Оба эти скоротечных момента можно сравнить с подходом Адама Мицкевича к вопросу о свободе нации. Здесь я имею в виду его отношение к суверенной государственности. Ведь государственность – жизненно необходимое условие для существования любой нации, так как ни одна нация не может реализовать себя в рамках империи[77]77
Гимпелевич. Интервью, август 1996-го. С. 90.
[Закрыть].
Продолжая разговор о значении революционных настроений Адама Мицкевича в контексте национальной идеи, Быков признал серьезную роль поэта в становлении национально-освободительных тенденций в Восточной Европе. Однако, по его мнению, на Беларусь эти идеи оказали лишь опосредованное влияние, к тому же оно сказалось не сразу, а только спустя почти два поколения[78]78
Упоминание роли Адама Мицкевича в становлении национальной идеи Беларуси в этой работе достаточно условно и связано с тем, что польский поэт и революционер явился одним из прародителей этой идеи в регионе.
[Закрыть]. Здесь имеются в виду чисто белорусские особенности (языковая культура и политико-социальная и территориальная зависимость). Формирование национальной идеи Беларуси пришлось на конец XIX столетия, и именно тогда сказалось косвенное влияние Адама Мицкевича.
Белорусское дворянство и духовенство воспитывалось либо на российской (православной), либо на польской (католической) лингвистической культуре. Общей для дворянства сначала была французская, позже, после войны с Наполеоном, ее заменили немецкая и английская (из-за близости обеих к царскому дому) культуры. Белорусский язык, в среде местного дворянства и духовенства считавшийся «мужицким», был знаком немногим из этих сословий (Мицкевич являлся одним из исключений). Такими же исключениями были Янка (Ян, Иван) Барщевский (1794–1851) и члены его Петербургского кружка; они и стали тем мостом, через который национально-освободительные идеи Мицкевича передавались на Беларусь[79]79
Янка Барщевский (1794–1851) – писатель, писал по-польски и по-белорусски. В Петербурге он издавал альманах «Незабудка» (Niezabudka; «Нiзабудка») на этих двух языках. Некоторые работы Барщевского, написанные по-белорусски («Дзеванька» – «Девонька», «Рабункi мужыкоў» – «Дела мужицкие»), – ходили во многих списках и долгое время считались местным фольклором. Впервые Барщевский встретил Мицкевича в Петербурге, где тот находился под надзором полиции (1824–1829). По свидетельству Юлиана Барташевича (1821–1870), польского историка и литературного критика, помогавшего Барщевскому в издании альманаха «Незабудка», Мицкевич не только поощрял молодых людей в их интересе к белорусскому фольклору и литературе, но и сам редактировал белорусские стихи Барщевского.
[Закрыть]. Несколько этнических белорусов, рожденных между 1840 и 1890 годами, к концу XIX столетия подхватили эту эстафету. Ведущими были, конечно, Франтишек Богушевич[80]80
Франтишек Богушевич (1840–1900) – поэт и писатель, среди многочисленных псевдонимов которого наиболее известны: Мацей Бурачок, Сымон Рэйка, Дэмос, Дэм, Тамтэм и др., – явился основателем критического реализма в Беларуси, где он писал в основном на белорусском, а иногда по-польски и совсем редко по-русски.
[Закрыть] и Максим Богданович[81]81
Максим Богданович (1891–1917) – поэт, писатель, литературный критик, лингвист, несмотря на короткую жизнь, считается основоположником современной, белорусской культуры.
[Закрыть]. А чуть позже засверкали такие имена, как Янка Купала, Якуб Колас, Змитрок Бядуля и другие, приведшие белорусскость к расцвету в 1920-х (об этом феномене говорил Быков в своем интервью)[82]82
См.: Глава 1, сн. 30, 31, 32.
[Закрыть]. Все эти писатели не только считали себя в первую очередь белорусами, но и на протяжении всей своей жизни проводили идею белорусскости, сутью которой, как позже для Быкова, была необходимость изъясняться на родном языке и жить в своем независимом государстве. Примером для них, особенно в ранних поколениях, безусловно, являлся Адам Мицкевич, который, согласно его исследователю Яну Лехоню, «дал выражение тем духовным силам (а возможно, и сам создал их), которые проложили дорогу его людям к их духовному будущему»[83]83
Lechon Jan. Mickiewicz in Polish Poetry. In: Adam Mickiewicz in World Literature (Westport, Connecticut: Greenwood Press, 1976). P. 2.
[Закрыть].
В одном из интервью Быков, однако, несколько «отгородился» от Мицкевича, заметив следующее: «Прежде всего я хочу сказать, что я, как писатель, в первую очередь реалист. Моя проза – всегда о реальных фактах бытия, и она полностью полагается на общественную жизнь и связана с жизнью нации»[84]84
Интервью 1996. С. 82.
[Закрыть]. Это утверждение, безусловно, связывает Быкова больше с Богушевичем, Богдановичем, Коласом, Купалой, чем с Мицкевичем. Несмотря на существенное влияние романтических идей Мицкевича на становление белорусскости на территории Беларуси, названные и неназванные белорусские писатели были, в отличие от Мицкевича, пусть и разного плана, но реалистами. В своих произведениях они редко интересовались явлениями потустороннего мира, видениями, предсказаниями и не увлекались явным интересом великого писателя-романтика к «велениям» сердца, а предпочитали им жизненные реалии. Однако государственность как первая необходимость для существования любой нации явилась коренным принципом, ведущим прямо к национальной (романтической) идее Адама Мицкевича всех; кому была дорога национальная независимость. Беларусь не являлась исключением в этом вопросе.
Примерно с 1980-х Быков сконцентрировался на разработке своей собственной концепции современной ему национальной идеи Беларуси. Правота Т. Бэрда, без сомнения, налицо: чувство справедливости у Василя Быкова – совершенно органичное и врожденное: ведь он не принял никогда выгодных позиций Лукашенко или Савицкого только оттого, что они – этнические белорусы. В этом плане, однако, можно отметить только одну «слабость» военного нарратива Василя Быкова: если действие происходило во время войны, но не в Беларуси, у него – за исключением Блищинского в повести «Предательство» – нет ни одного отрицательного персонажа белорусского происхождения. Да и тот, Блищинский, – просто антагонист положительному образу другого белоруса. Однако, если действие происходит в то же самое время на территории Беларуси, белорусская национальность не является защитой от нравственного правосудия автора: быковские персонажи демонстрируют всевозможные оттенки реальных характеров. Это не значит, что его герои-белорусы на поле боя – картонные копии живых людей. Психологический портрет Быкова всегда точен и прекрасно выписан, просто его белорусы действующей армии всегда – чуть теплее, чуть человечнее и как-то более близки и знакомы читателю, чем другие персонажи.
Что же такое белорусскость для Быкова? Верность родному языку? Однако его лучший друг Алесь Адамович писал по-русски, но в глазах Быкова и в своих собственных глазах он был именно белорусским писателем. Патриотические чувства, выделение нации, которой принадлежишь, из всех остальных?
Послушаем самого Быкова:
Национальная принадлежность всегда несет элемент спонтанности. Это тот элемент, который каждый несет в своих генах. Самое рождение уже и означает национальную принадлежность. Во-первых, очень важно место рождения. Во-вторых, не менее важна культура. Для меня это все было белорусским – место рождения, культура и, так или иначе, образование… Во время и после войны меня долго не было дома, у меня не было даже прямого контакта с Беларусью, но у меня всегда была крепчайшая эмоциональная привязанность к родине, даже если я не казался другим стопроцентным белорусом. Во время войны, когда Беларусь была под оккупацией, я всегда ловил новости оттуда и воспоминания о ней всегда глубоко трогали меня. Простые вещи, такие как детские мечты, тоже всегда связаны с чем-нибудь из прошлого, что, в свою очередь, имеет прямую связь с родиной[85]85
Интервью 1995. С. 70. Часть цитаты приведена в качестве эпиграфа к первой главе.
[Закрыть].
У Быкова его личная белорусскость настолько сливается с авторской национальной идеей и в то же время с его демократичным и справедливо-доброжелательным отношением ко всем нациям, плечо к плечу сражавшимся во время войны против фашизма, что на первый взгляд ее трудно вычленить из его мировоззрения. Однако внимательный читатель легко заметит, что в каждом произведении Быкова на «военную тему» важнейшую роль играет герой белорусского происхождения. Как, например, Глечику в повести «Журавлиный крик», этому персонажу может быть отведено самое скромное место в начале произведения, зато в его конце читатель не только ясно осознает, кто является главным героем повествования, но и проникается к нему каким-то родственным чувством, безусловно под воздействием автора. Еще одна красноречивая деталь, подтверждающая родовое отношение Василя Быкова к персонажам белорусского происхождения: все они демонстрируют бескомпромиссную нравственную силу, стойко переносят тяготы службы, тоскуют по родине, но самое главное – им отведена роль не молчаливых свидетелей, а правдивых рассказчиков, в точности которых читатель никогда не усомнится благодаря полному доверию, внушаемому ему этими персонажами. Заодно заметим, что эти герои обычно погибают последними или оказываются единственными выжившими в описываемом бою.
А сейчас давайте откроем первый том полного собрания сочинений Василя Владимировича Быкова. Том, где писатель еще не выходит за границы «лейтенантской прозы».
Первые работы Быкова. Пехотинцы: солдаты, сержанты и лейтенанты
Первые же дни войны заставили многих из нас широко раскрыть глаза в изумлении. Никогда прежде не было столь очевидным несоответствие сущего и должного…
Невольно и неожиданно, сплошь и рядом мы оказывались свидетелями того, что война срывала пышные покрывала, жизненные факты разрушали многие привычные и предвзятые представления. Любитель громких и правильных фраз порой оказывался трусом. Недисциплинированный боец совершал подвиг.
Василь Быков
«Журавлиный крик», 1959
Начиная с повести «Журавлиный крик» эмоциональная память Василя Быкова постоянно воспроизводила и анализировала впечатления и чувства, вызванные войной – с ее первого и до последнего дня. Эти чувства у него переросли в сознание предназначения и нравственного долга по отношению к своему поколению, поколению его родителей и, смело можно сказать, грядущим поколениям. Предназначение состояло в том, чтобы рассказать правду о событиях, происходивших в ту страшную войну. А свой долг Быков видел в том, чтобы не отдать войну в перемол пропагандистской машине, использовавшей все бывшее и не бывшее в своих интересах.
Победа лишь прибавила оборотов этой адской машине лжи.
О подобии фашистского и сталинского режимов вслух в СССР заговорили только в позднеперестроечные времена, когда на Западе эта мысль была уже давно не новой. Однако в Советском Союзе подобная литература была запрещена. Да даже если бы и не была запрещена (представим на секунду эту фантастическую возможность) – все равно к пониманию сталинского режима Быков шел собственным путем, через свой жизненный и писательский опыт.
Ранние «военные» повести Быкова – первые шаги на этом пути (нет, не зря все-таки власти с подозрением относились к «лейтенантской прозе»!). Пока режим еще «ни в чем не виноват» – виновата война, трагическое явление в жизни любого человека (кстати, мысль о трагедийности войны уже сама по себе источала запах крамолы – война для советского человека должна была являться не трагедией, а возможностью проявить героизм и преданность партии).
Макмиллин дает следующее краткое описание сюжета «Журавлиного крика», определяя жанр не как повесть, а как роман:
Действие его первого романа, «Журавлиный крик», происходит в 1941 году, в нем описывается несколько часов жизни изолированной горстки солдат, которым была дана невыполнимая задача охранять железнодорожный переезд, прикрывая отход значительной группы советских войск. В конце романа пятеро из шести погибают, но по ходу действия Быков по очереди характеризует каждого из них, показывая, как повлияла на их судьбу война в целом и заведомая обреченность в частности, а также их нравственное и физическое состояние[86]86
McMillin Arnold. Belarusian Literature in the 1950s and 1960s. Köln; Weimar; Wien: Böhlau Verlag, 1999. Р. 207.
[Закрыть].
Несмотря на то что «Журавлиный крик» не привлек к себе такого мгновенного внимания читателей, как следующие произведения Быкова (например, «Третья ракета», 1961), критики со временем всерьез занялись анализом этого короткого романа[87]87
Жанры быковской прозы мы назовем и определим позже, имея в виду, что одно и то же произведение критики именуют новеллой, повестью или романом. Автор данной монографии следует терминологии Макмиллина: произведение, в котором более 60 страниц и не менее 6 персонажей, считается романом.
[Закрыть]. Буран, Дедков, Шагалов, Лазарев и многие другие литературоведы не раз возвращались к этому произведению в своих исследовательских работах, а Макмиллин тщательно проанализировал структуру, сюжет и поэтические средства «Журавлиного крика». Он заметил изолированный характер каждой из глав романа, способствовавший индивидуальному описанию персонажей. Добавим, что подобная авторская находка таким образом как бы предоставила каждому персонажу его собственную «жилплощадь») которую он обставил и убрал по собственному вкусу. Повествование в романе ведется от лица молодого новобранца-белоруса Василя Глечика – наивного на первый взгляд, недалекого и кроткого простачка. Однако в конце романа именно Глечику, оказавшемуся на самом деле мужественным и самостоятельно мыслящим человеком, Быков доверяет вынести нравственный приговор как войне, так и неправедному поведению товарища. В тяжелые минуты, оставшись один, Глечик вспоминает детство, мать, свою первую любовь. Эти воспоминания не столько примиряют его с постигшими его горестными обстоятельствами, сколько дают силы выстоять и не покориться им. Его родная природа, запахи и цвет которой всегда с ним, не дает чувствовать себя покинутым и одиноким и поддерживает в нем человечность. Сержант Карпенко, командир подразделения, старый воин, герой Первой мировой и опытный командир, при первом знакомстве отнесся к белорусу Глечику так же, как и к еврею Фишеру, ленинградскому искусствоведу, определив обоих в разряд «никчемных неумех». Старый, внешне грубоватый сержант, однако, осознал свою неправоту по отношению к обоим солдатам. В бою, оказавшемся для сержанта смертельным (а он-то мечтал еще в Первую мировую, что та война будет последней), и Глечик, и Фишер показали себя добросовестными, находчивыми и смелыми солдатами. Сержант Карпенко вначале сомневался и в солдатских качествах хулиганистого Свиста, но тот, несмотря на внешнюю распущенность, тоже оказался человеком долга. Макмиллин характеризует этот персонаж таким образом:
Яркий, но слабовольный Свист – интереснейший характер, чье необычное житье перед войной (рассказанное накануне боя) состояло из ряда мелких преступлений и жульничеств, закончившихся тюрьмой и лагерем. Бессмысленная смерть этого преобразованного боем смутьяна описана автором с ярким трагизмом и становится символом всякой индивидуальной смерти жертв невероятной войны[88]88
Макмиллин. С. 208.
[Закрыть].
Макмиллин также первым заметил, что у каждого персонажа романа есть ярко выраженный антагонист. И это действительно так, но контраст между персонажами вовсе не черно-белого цвета; скорее их антагонизм зиждется на разнице в воспитании, образовании, социальном происхождении, месте рождения и многом другом, что органично, но резко отличает людей друг от друга и часто мешает формированию между ними добрых отношений. Эти отношения тем не менее успевают измениться за те несколько часов, что группа солдат проводит вместе перед боем. Карпенко и Фишер – хороший пример такой антагонистичной пары в начале романа. Перед смертью каждый из них избавился от предубеждения по отношению к другому; более того, они оба прониклись глубоким внутренним уважением друг к другу, успев пожалеть о том, первом впечатлении и сопровождавшей его реакции. Однако «прямым» антагонизмом дело не ограничивается – практически все персонажи так или иначе противопоставлены друг другу. Возьмем, скажем, предателя Пшеничного, антагониста Свиста. Первый – сын кулака, сознательно пошедший на предательство, своей изменой противостоит всем участникам группы. «Москва не верила слезам» ни Пшеничного, ни Свиста, и система жестоко поступила с обоими. Однако Свист выбрал геройскую смерть, тогда как над Пшеничным судьба поиздевалась: он добровольно сдался немцам в плен, а те, не захотев с ним возиться, с насмешкой застрелили его. Макмиллин также отметил, что автор романа не показывает даже такого героя, как Пшеничный, с одной лишь отрицательной стороны:
Со всем своим типичным умением он показывает эгоизм и отчужденность Пшеничного не как результат его классового воспитания, а как следствие безобразного отношения к нему советской системы, изуродовавшей его на основании его происхождения. Интересно, однако, что в последних работах Быкова, которые продолжают исследовать истоки героизма и предательства, автор избегает касаться классовых отношений, возможно чувствуя, что даже то, что этот момент привносит в образ Пшеничного в «Журавлином крике», несколько тривиален (т. е. занижен) по отношению к тому, с чем его собственные работы находятся в постоянной полемике[89]89
Макмиллин. С. 209.
[Закрыть].
Наиболее отчетлив в романе «Журавлиный крик» антагонизм между Глечиком и Овсеевым, представителем советской «золотой молодежи». Василь Глечик, крестьянский сын, скромный, простой, но романтичный паренек, страстно тоскующий по матери, накануне битвы вспоминающий с ностальгией свое, как ему кажется, счастливейшее детство, – полная противоположность избалованному Овсееву, которому с раннего детства не хватало, как говорится, только «птичьего молока». Привыкший к полному комфорту, он искренне считал, что весь мир, так же как и его домашние, должен крутиться вокруг его персоны, и, следовательно, его жизнь важнее, чем любая другая. Когда они с Глечиком остались одни в траншее, Овсеев решает сбежать с позиции, а на увещевания Глечика не обращает внимания, словно тот – надоедливое и незначительное насекомое по сравнению с ним, Овсеевым. В конце Глечик остается единственным защитником отошедшего батальона.
