Текст книги "Урок немецкого"

Автор книги: Зигфрид Ленц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

Глава XIX
Остров

Там, на холме, против голубого здания дирекции, и сейчас еще расположен приемный пункт, более известный у нас как «пункт завлекательный». Вообразите приземистое, барачного типа деревянное строение, стоящее вровень с землей, поставьте перед каждым окном по цветочному ящику, развесьте в окнах по-деревенски пестрые, в красную и белую шашечку, колыхающиеся на ветру занавески, дверь открыта настежь, полв коридоре свежевымыт – и ни малейшего признака надзирательской каморки. Что же еще? Вообразите восемь спален, где помещаются «завлекаемые», иначе говоря, новички, доставленные сюда гамбургским баркасом. Я нахожусь в седьмой, вместе с Куртхеном Никелем, который не далее как вчера в очередном припадке ненависти учинил здесь форменный разгром. Черноволосый, в распахнутой на груди черной рубашке, вчерашний силовой акробат, он лежит в своей постели неподвижно, как изваяние, и, по-видимому, слушает. Уж не прислушивается ли он, как и я, к голосу директора Гимпеля, который в сопровождении делегации психологов явился на приемный пункт и, обходя комнату за комнатой, поясняет психологам те преимущества – а также опасности, коими чревата новая воспитательная система? Я стою подле своей кровати и курю, прислонясь к деревянной стене. За окном проходит отряд трудновоспитуемых в тиковой прозодежде; вскинув на плечо вилы и лопаты, они угрюмо тянутся на полевые работы; кое-кто, оглядываясь на наш барак, перешептывается с соседями и смеется.

– Это своего рода шлюз, – поясняет директор Гимпель, – наш, если позволительно так назвать, «завлекательный пункт» играет в лагере роль шлюза.

Один из психологов (скептически): Если я правильно вас понял, юный уголовник проходит здесь подготовку к заключению?

Гимпель (тактично пресекая подобную развязность): Это можно также назвать барокамерой. Во избежание шока юный преступник, так сказать, исподволь вовлекается в тюремный режим. Мы этот переход ему облегчаем. Повторяю: здесь он, правда, лишен тех свобод, какими пользовался за этими стенами, но кое-какие свободы – назовем их малыми свободами – ему не заказаны. Он волен курить, слушать радио, распределять полдня по своему усмотрению и без помехи передвигаться по острову.

Психолог: Сколько же времени вы их держите здесь?

Директор: Три месяца. Юноши, приговоренные к тюремному заключению, содержатся на приемном пункте в течение трех месяцев. До сих пор такая постепенная подготовка как нельзя лучше себя оправдывала.

Куртхен, внезапно выйдя из оцепенения, соскочил с кровати и с ненавистью на меня уставился.

Куртхен: Где они? Где эти свиньи?

Я: Не слышишь, что ли? В пятой.

Куртхен (подойдя ко мне, шепотом): Поздравляю! Слышь? Можешь себя поздравить!

Я: С чем?

Куртхен (подходит к окну, быстро поворачивается и, ухватясь обеими руками за подоконник, прислоняется к нему спиной). Ты будешь публикой, малыш, ты увидишь, как я одного из них прикончу. Применение насилия – вот за что они меня сюда закатали, – применение насилия в двадцати семи случаях. Так пусть же увидят своими глазами, как я применяю насилие.

Директор Гимпель (в соседней комнате): Так оно и есть, для различных случаев и сроки предусмотрены разные. Мы разработали особую шкалу, ступенчатую систему, по которой определяем, сколько времени кому здесь находиться.

Куртхен расстегивает брюки, нашаривает что-то на внутренней стороне левой ляжки, отвязывает и достает ножик в кожаном футляре.

Я: Брось дурака валять.

Куртхен (с ненавистью): Если уж не прокурор, так пусть любой из них! Все они друг друга стоят – понятно? Все они нас ненавидят. Завидуют, что мы молоды.

Я (умиротворяюще): Убери ножик. Кто знает, для чего он еще здесь тебе понадобится.

Куртхен (словно в оправдание своей ненависти): Они трусят и не хотят нас понять.

Доктор Гимпель (в соседней комнате): В более легких случаях мы обходимся и двумя неделями. Как уже сказано, продолжительность срока зависит от психической восприимчивости субъекта. При переходе воспитуемых на тюремный режим мы почти не наблюдаем эксцессов. Мы и вообще избегаем эксцессов, а если они бывают, то преимущественно здесь, на «завлекательном пункте».

Куртхен (продолжая оправдываться): Ни одна собака даже не пытается понять нашего брата. А у меня такой уж нрав: если кто не заглядывается на мою девчонку и не дает рукам воли, нечего тому бояться. Но если кто на нее вылупится, а тем более к ней пристанет, тут у меня словно что-то обрывается внутри. Этого я не выношу, понятно? Я подхожу к такому субчику и вежливенько ему объясняю, что, ежели ему не охота получить по харе, пусть не подъезжает к моей девчонке. Некоторые берут это во внимание, а другие так и лезут на рожон. И то, что я вступаюсь за свои права, называется насилием у этих гадов.

Директор Гимпель: А теперь я предложу вам перейти в шестую, там я представлю вам своего рода раритет: юного похитителя художественных ценностей, который к тому же разбирается в живописи.

Йозвиг (беззвучно): Это в седьмой, господин директор!

Директор Гимпель: Ладно, значит, через комнату. А кто у нас в шестой?

Йозвиг: Организатор покушения и Россбах.

Я (не торопясь подхожу к Куртхену): Убери нож!

Куртхен (с угрозой): Ни шагу дальше!

Я (останавливаюсь): Если ты это сделаешь, крышка! Тебе отсюда не выбраться.

Куртхен (смеется): А ты сперва спроси, хочу ли я выбраться, понятно? Лишь бы показать этой сволочи, а что из этого получится, мне без интереса.

Я: А если нападешь на непричастного?

Куртхен: Нет среди них непричастных… Все они на один образец… Чем оставить нас в покое и по-честному посадить за решетку, они этот остров превращают в манеж, а из нас делают ученых лошадей. Они и тебя, малыш, превратили в цирковую лошадку. (С внезапным подозрением.) Сколько, говоришь, тебе припаяли?

Я (подходя к нему ближе): Три года по кодексу о юных правонарушителях.

Куртхен: Угон машин?

Я: С чего это ты взял?

Куртхен (с пренебрежительным жестом): Не твоя ли рожа попалась мне в газете?

Я: Не машины, а картины – я прятал картины в надежное место.

Куртхен (недоумевая): Картины?

Директор Гимпель (выходя в коридор вместе с делегацией): Разумеется, у нас и для заключенных введена ступенчатая система. Скажем, ступень первая в заключении мало чем отличается от режима на приемном пункте, том самом, который мы сейчас осматриваем.

Один из психологов: Если я вас правильно понял, вся ваша воспитательная система носит характер шлюза?

Директор Гимпель (в восторге от того, что он так хорошо понят): Совершенно верно: мы всё здесь рассматриваем как переходное состояние, промежуточный этап. Юный нарушитель с первых же шагов приучается смотреть на все как на переходную стадию.

Куртхен (на цыпочках идет мимо меня к двери, наклоняется и прислушивается, следя за мной уголком глаза; свет падает на его волосы, свет играет на коротком лезвии его ножа, черные брюки тесно обтягивают ляжки, на высоких каблуках поблескивают бутафорские гвоздики, пальцы свободной руки делают быстрые хватательные движения): В шестую вошли.

Я: Убери нож!

Куртхен: А ты не суйся, куда не просят, понятно? Не нравится – прогуляйся-ка в уборную. Пользуйся моментом!

Я: Они тебя порешат, они раз навсегда тебя прикончат, если ты себе это позволишь. Не валяй дурака!

Куртхен (с ненавистью): Эти свиньи меня уже прикончили – разлучили с моей девчонкой. Она и руки не подала мне после моего осуждения.

Директор Гимпель с делегацией исчезает в шестой комнате, теперь голосов их не слышно.

Я (включая радио): Давай встретим их с музыкой.

Куртхен (запальчиво): Сейчас же выключи эту мерзость!

Я (выключая радио): Ты все себе изгадишь!

Куртхен: А ты не заметил, малыш, что они уже и без того нам все изгадили? Послушал бы прокурорам он, видишь ли, решил защитить от меня общество. Общество, мол, вправе уберечь себя от опасности, какую представляю я. Для блага тетки Луизы и дядюшки Вильгельма он и спровадил меня сюда.

Поигрывая ножиком, подбрасывает его в воздух и уверенно ловит, а потом пропеллером запускает под потолок и, отступив на шаг, смотрит, как клинок вонзается в половицу.

Я: Подумай, что скажет твоя старушка?

Куртхен: Если ты насчет моей мамаши, так она в дальнем плавании, она была в войну второй женщиной-радистом на борту немецкого корабля.

Я: А твой отец?

Куртхен: Я ведь не лезу тебе в душу, так и ты отвались с такими разговорчиками. Понятно? (Подходит к окну, где в ящике цветет герань, и короткими, меткими ударами ножа отсекает у нескольких стеблей листья и соцветия.) Что за картины такие? Из музеев или фотокарточки девочек?

Я: Попадались даже такие, которых хватило бы тебе на год жизни. А я только убирал их и прятал в сохранное место.

Куртхен (бросается к двери и пригибается): Идут!

Я: Смотри же, без глупостей!

Директор Гимпель (из коридора): Приемному пункту обязаны мы и тем, что у нас наблюдается все меньше попыток к бегству – каких-нибудь восемь попыток в год. И совершают, их все те же лица.

К двери приближаются размеренные шаги. Куртхен отходит назад и опускает руку с ножом, он весь сосредоточен и бросает на меня предостерегающий взгляд.

Я (стоя у открытого окна): Не делай этого, сумасшедший!

Куртхен (в бешенстве): Заткнешься ты наконец?

Дверь нерешительно отворяется, Куртхен, готовясь к прыжку, медленно отступает назад. Входит Йозвиг. Просительно подносит к губам палец, словно хочет нас убедить, остеречь, подготовить, взгляд его падает на меня, но я взглядом же, молниеносно отсылаю его туда, где стоит Куртхен, быть может, что-то кричу – не знаю, – во всяком случае, мой слабый, неслышный в коридоре возглас заставляет Йозвига насторожиться, он как бы становится меньше, еще больше сжимается, но, пригнувшись и обороняясь, выбрасывает вперед свои непомерно длинные руки, словно в кэтче; Куртхен, замахнувшись ножом, кидается на Йозвига, я настигаю его в два прыжка, впрочем, нет, я продолжаю стоять у окна, готовясь оказать помощь Йозвигу, если она ему понадобится: достаточно двух прыжков, и я буду рядом.

Ни крика, ни стона. Куртхен молча нападает, а Йозвиг молча защищается… Напряженная в прыжке фигура Куртхена… Рассчитанная готовность Йозвига… А теперь моментальный снимок: Йозвиг ребром ладони бьет снизу по руке Куртхена, сейчас она взметнется вверх, пальцы разожмутся, и нож взлетит к потолку. Итак, Йозвиг бьет, рука Куртхена взлетает в воздух, сам он откидывается назад, и нож падает на пол, к ногам Йозвига. Куртхен, набычившись, с ненавистью смотрит на Йозвига, хочет нагнуться за ножиком, но Йозвиг наступает на него ногой.

Йозвиг (огорченно): Тебе все еще мало? Или ты окончательно одурел?

Куртхен (прижимая к груди зашибленную руку, сдавленным голосом): Ладно, в следующий раз. Отложим до другого раза.

Йозвиг (убирая ногу): Вот он, твой нож, бери. Попробуй еще разок! (Пригласительно отступает назад, Куртхен, попавшись на эту хитрость, тянется за ножом, но Йозвиг вовремя наступает ему на руку. Куртхен подскакивает от боли, Йозвиг поднимает нож и прячет его в карман. Куртхен, шатаясь, плетется к своей кровати, валится на постель и принимается нянчить руку, дует на нее и массирует.)

Йозвиг: А теперь, видать, с тебя хватит.

Куртхен (со злобой): Скотина, ты у меня сейчас дождешься!

В комнату входят семь психологов из пяти стран, за ними в спортивной куртке и брюках гольф следует директор Гимпель, излучая бодрость и жизнерадостность неунывающего воспитателя. Вошедшие озираются по сторонам и разглядывают нас, точно мебель.

Йозвиг (Куртхену, добродушно): Что же ты не встанешь?

Куртхен: А катись ты к…

Йозвиг: Здесь господин директор.

Куртхен: Пусть он дважды катится…

Директор Гимпель и психологи переглядываются с легкой ажитацией ученых заговорщиков. На их лицах вместо неприязненного удивления читается вспыхнувший интерес.

Гимпель (Йозвигу): Здесь что-то случилось? Что-нибудь экстраординарное?

Йозвиг: Я ничего такого не заметил. (Кивая на Куртхена.) Не поставить ли его на ноги? Только прикажите, и я научу его вежливости.

Гимпель (качая головой): Спасибо, милейший Йозвиг. В этом нет нужды. Мы и сами справимся. (Подходит к кровати Куртхена. Психологи обступают его полукругом.) Мы вас вполне понимаем, господин Никель, у каждого бывает плохое настроение, но мы как-никак нуждаемся друг в друге. Я бы даже сказал, мы обязаны идти друг другу навстречу.

Куртхен (по прежнему прижимает руку к груди): Катитесь подальше, а главное, увольте меня от вашего трепа.

Один из психологов: Похоже на Юсуповский фактор ненависти.

Гимпель (с неисчерпаемым дружелюбием): Мы тут, разумеется, не задержимся. Но не откажите и вы мне в одолжении. Господам иностранцам желательно узнать, как вы сюда попали?

Куртхен: Все это вы прекрасно знаете. Прочитайте им протоколы, этого за глаза хватит.

Гимпель: Да, но господам желательно услышать это из ваших уст. Кстати, в дальнейшем я буду обращаться к тебе на «ты». Я всем нашим воспитанникам говорю «ты».

Куртхен: А мне начхать на то, как вы ко мне обращаетесь!

Гимпель (твердо): Итак, расскажи нам, каким образом ты, с твоей точки зрения, оказался здесь.

Куртхен (бросается на спину, глядит в потолок и дует на больную руку): Я смерть как охоч до маленьких детей и, бывало, уже на завтрак съедаю по этакому маленькому ребятенку.

Гимпель (без досады, с таким видом, будто и такой ответ его удовлетворяет): Ну, а помимо того? Ведь это не единственная причина.

Куртхен (спокойно): А еще меня мутит от старых хрычей и грымз. Я даже основал общество.

Гимпель: Что за общество?

Куртхен: Общество по уничтожению старых хрычей и грымз.

Один из психологов: Аномальный коэффициент агрессивности. Кверулентство.

Второй психолог (наклоняясь к Куртхену): Мы воображаем себя сильным человеком, не так ли? Все перед нами трепещет. Если ты и вправду так о себе мыслишь, приходи завтра в спортивный зал, наденем перчатки, а там видно будет, кто кому морду набьет.

Куртхен: Отчаливай, дедуся! Да гляди, как бы у тебя песок из штанов не посыпался.

Гимпель: Милейший Курт Никель! Не забывай, что ты не с врагами говоришь, мы душой рады тебе помочь. Но для этого нам нужно понять тебя.

Йозвиг: Не помочь ли ему подняться, господин директор?

Гимпель: Пускай себе отдыхает.

Куртхен: Я сыт по горло. От меня вы больше ничего не услышите. Обратитесь лучше вон к тому. (Показывает на меня пальцем.)

Гимпель: Что ж, не возражаю. У нас с тобой еще не однажды будет случай побеседовать.

Поворачивается ко мне. Психологи о чем-то шепчутся по-английски. Как видно, мнения о Куртхене расходятся. Каждый не прочь расспросить его поподробнее, но, так как директор Гимпель почти приятельски протягивает мне руку, все поворачиваются и с интересом окружают меня.

Гимпель (ко мне): Ты у нас ведь эксперт по вопросам искусства?

Йозвиг (не утерпев): Это Зигги Йепсен, господин директор!

Гимпель: Как же, знаю. Знаю я господина Йепсена и всю его историю знаю. Но, быть может, он и сам не откажется рассказать этим господам, как он здесь очутился? Как попал к нам?

Йозвиг (тихо): Открой рот или я тебя больше знать не хочу.

Я (пожимая плечами): Что вам, собственно, от меня нужно?

Гимпель: Я же говорю тебе, расскажи, как сюда попал. Мы хотим услышать это от тебя.

Я: Из-за картин, я прятал от отца картины, за которыми он гонялся. Вот и весь сказ.

Психологи навострили уши и закивали друг другу. Один из них вооружился записной книжкой и карандашом.

Гимпель (терпеливо): А почему твой отец гонялся за картинами? Как ты считаешь?

Я (глядя на Куртхена, который безучастно лежит на своей постели): Сперва по долгу службы. Из Берлина пришло запрещение художнику Нансену писать картины, и отцу приказано было передать ему это запрещение, а также следить, как оно выполняется. Он служил в сельской полиции – Ругбюльский участок. А потом он уже не мог перестать. Остальное вам известно.

Один из психологов (желая удостовериться): Макс Людвиг Нансен?

Другой психолог: Экспрессионист?

Гимпель: Итак, Зигги, твой отец, будучи полицейским, должен был следить за выполнением приказа, а, когда приказ потерял силу, он по-прежнему продолжал преследовать художника.

Я: У него это стало пунктиком, как бывает с теми, кто знать ничего не хочет, кроме долга. А потом это сделалось болезнью, если не чем похуже.

Один из психологов: Похуже, говоришь?

Гимпель: Твоему отцу случалось конфисковать картины?.

Я: Конфисковать, сжигать, истреблять, все, что угодно.

Гимпель: А теперь о себе. Ты, стало быть, прятал от отца картины, укрывая их в надежном месте. Расскажи нам об этом подробнее.

Я: Началось с пожара на мельнице. У меня был на мельнице тайник, и все погибло от огня. Все мои коллекции. Картины, ключи, замки. С этого и пошло. Я и сам хорошо не понимаю: я смотрел на картину и вдруг замечал: что-то на ней шевелится и на заднем плане вспыхнул огонек – просто так, сам по себе, – и тут уж я не мог оставаться равнодушным.

Первый психолог: Целеустремленная навязчивость.

Второй психолог: Грезоподобная защитная реакция.

Я: Так оно и получалось: я видел, что картина под угрозой, и убирал ее в надежное место. Вы бы тоже так поступили. После пожара на мельнице я завел новый тайник, у нас на чердаке, туда и относил картины. Но он его нашел. Выслеживал, выслеживал меня, пока однажды не нашел картины. Тут уж он разделался со мной по-свойски.

Куртхен (с кровати): Лопух! Тебе бы их сожрать!

Гимпель (успокаивающе): Но ведь твой отец выполнял свой долг.

Я: Он решил засадить меня в тюрьму. Он мне это сам сказал. Вот и добился. А если хотите знать, как я здесь оказался…

Директор Гимпель (с жаром): Вот-вот! Это-то нам от тебя и нужно.

Я (не спеша подхожу к Куртхену и присаживаюсь на постель): На это я могу дать вам точный и, можно сказать, исчерпывающий ответ. Я замещаю здесь своего родителя, ругбюльского полицейского, и я чувствую, что вот и Куртхен тоже здесь кого-то замещает – некую тетушку Луизу или дядюшку Вильгельма. Похоже, что и другие ребята здесь тоже за кого-то отдуваются. «Трудновоспитуемые подростки»: такой ярлык они нам прилепили на суде, и здесь каждый день про это поминают. Возможно, кое-кто из нас и не поддается воспитанию, мне трудно судить. Но есть и у меня к вам вопрос: почему такого же острова, со всеми его мастерскими, не заведут для трудновоспитуемых старших? Разве они не нуждаются в воспитании?

Куртхен (свирепо): Никакого острова б не хватило.

Я: И когда, собственно, кончается воспитание? В восемнадцать лет? В двадцать пять?

Гимпель (поддакивая, с жаром): Вопрос более чем уместный. Тут не придерешься!

Я: Здесь нам морочат голову, но, может, они и сами себя морочат. Не стану спрашивать, сколько людей с нечистой совестью разгуливают тут на свободе.

Один из психологов: Скорее всего – отклоненная агрессия, преследуемый преследователь, а?

Я: Но поскольку никто сам себя не судит, то и отыгрываются на других, отыгрываются на молодежи. Все же какое-то облегчение. Чего проще: нечистую совесть сажают на баркас и отвозят сюда, на этот остров, и тогда уже ничто не мешает им с удовольствием съедать свой завтрак или вечерком прихлебывать грог.

Гимпель (осуждающе): Тут уж, Зигги, ты становишься тривиален.

Я: Так и быть, я скажу вам, как попал на этот остров. Ни у кого из вас рука не поднимется прописать ругбюльскому полицейскому необходимый курс лечения, ему дозволено быть маньяком и маниакально выполнять свой треклятый долг. А я нахожусь здесь, в исправительной колонии, оттого что он достиг солидного возраста, считается незаменимым и исправлению не подлежит. Да, если хотите знать, я здесь вместо него. А вдруг это выход: я вернусь домой и преподам ему то, чему научился здесь? Что ж, будем надеяться. Надо же на что-то надеяться. Поверить этому ведь я не могу.

Гимпель (откашливаясь): Хоть оно и жестоко, то, что ты здесь наговорил, но понимать тебя я понимаю. Твое разочарование мне понятно. Так и надо, прямо и откровенно сказать о том, что лежит на сердце…

Куртхен: В печенках сидит. Видали, он даже не отличает сердце от печенок, а все понимает! Обожаю таких: все понимают, но пальцем не пошевелят.

Йозвиг (Куртхену): Ты с директором говоришь.

Куртхен: Подумаешь, директор! Я сам себе директор. Знал бы ты, за кого я здесь отдуваюсь!

Йозвиг (с некоторой угрозой): Мы теперь частенько будем видеться.

Куртхен (обращаясь к потолку): Один-то уж раз во всяком случае.

Гимпель (Йозвигу): Оставьте! Не надо преждевременно вызывать раздражение. (Психологам.) Есть у кого-нибудь вопросы?

У всех есть вопросы, но каждый уступает другому честь быть первым, соответствующие галантные жесты в сторону кровати, на которой возлежит Куртхен и сижу я.

Первый психолог (Куртхену): Разрешите поинтересоваться, вы росли одиноко или в обществе сверстников, товарищей детских игр?

Куртхен (с минуту молчит, потом враждебно): Раз это вас интересует, извольте! Я рос по соседству с богадельней. Товарищами моих игр были престарелые, младшему исполнилось семьдесят шесть. Мы играли с ним в песочек, и я прихлопнул его лопаткой.

Первый психолог (с кисло-сладкой улыбочкой): Вопрос мой имеет свои основания.

Куртхен: Охотно верю. Но я устал. Потом это единственное, что пришло мне в голову.

Психолог с записной книжкой (ко мне): Тут кое-что еще остается неясным. Вы утверждаете, что спасали картины, находившиеся под угрозой огня. Означает ли это, что вы исключаете слово «воровство»?

Я (Куртхену): Что бы это значило? И на меня напала усталость. Может, это погода?

Куртхен (приподнявшись на локте, психологу с записной книжкой): И вам еще не надоело? Вы же видите, малыш устал. Что еще вам желательно здесь подглядеть? Давай, Зигги, ложись! (Заставляет меня лечь.) Я буду тебя гладить, пока ты не уснешь.

Я: Но у нашей постели народ, Куртхен.

Куртхен (с иронией): Не бойся, малыш, так уж они воспитаны.

Гимпель (спасая положение): Полагаю, господа, у вас уже создалось известное впечатление. С главным вы познакомились. С вашего разрешения, мы теперь отправимся в восьмую комнату.

Директор Гимпель и психологи с более или менее дружескими приветствиями отбывают. Йозвиг явно старается выйти последним.

Йозвиг (огорченно): От вас я, признаться, ждал большего. Представление получилось не сказать чтоб удачное. Но ничего, мы вас еще перекуем.

Куртхен: Захлопни пасть, не то кишки застудишь, да и нам сквозняки ни к чему.

Йозвиг уходит и закрывает за собой дверь. Куртхен вскакивает, идет к двери и прислушивается к шагам удаляющейся делегации.

Куртхен: Влипли мы как следует. Но меня ты тут долго не увидишь. Я сбегу.

Я: Если поймают, восемь суток ареста. Сказано в правилах внутреннего распорядка.

Куртхен: Значит, это можно проделывать два раза в месяц. Есть покурить?

Я протягиваю ему сигарету, зажигаю спичку, мы закуриваем.

Куртхен: Послушай меня, малыш, нам надо пробраться на баркас. Как-нибудь прошмыгнем и спрячемся.

Я: На меня не рассчитывай.

Куртхен: Ты что, с ума сбрендил?

Я: Мне там деваться некуда. Ни прятки, ни родного угла. На вокзале не очень-то рассидишься.

Куртхен: Останешься со мной. У нас в Лангенхорнв огородишко на окраине. В беседке нас никто не найдет.

Я: На меня не рассчитывай. С меня на первый раз хватит. Мне нужна передышка.

Куртхен: Ты и впрямь из-за угла мешком напуган.

Я: Может, как-нибудь попозже. А сейчас не пойдет. Очень уж мне досталось. Попробовал бы ты пожить с этими людьми в Ругбюле.

Куртхен: Твой отец в самом деле служит в полиции?

Я: Он всех нас доконал. На совесть похозяйничал на участке Ругбюль – Глюзеруп, да и в своем семействе. Такого не приходится учить, что и как делать. Ему только прикажи, он и пойдет ломить не оглядываясь.

Куртхен (подходит к окну и выглядывает наружу): Мне тошно, когда я это вижу – эта коробка напротив, эти мастерские и бараки. И песчаные поля. А Эльба – такой захламленной я ее нигде не видел. Я тут просто не выдержу. Как можно с этим мириться?

Я:Можно, если сравнить с тем, что было.

Куртхен: Ты все же порядочный слюнтяй, как я погляжу. (Задумчиво.) А жаль, что у меня сорвалось.

Я: Радуйся, что так получилось.

Слышатся шаги, дверь отворяется, входит директор Гимпель.

Директор Гимпель: Вот и хорошо, что у вас сон прошел и, значит, мне не в чем себя упрекнуть. Я пришел к вам с предложением. Пока вы здесь, на приемном пункте, незачем вам киснуть в четырех стенах, в вашем распоряжении весь остров. Если не возражаете пройтись, я к вашим услугам, случайно у меня нашлось полчаса свободных.

Куртхен: Спасибочко за букет. Мне вполне хватает этого пейзажа. (Обращаясь ко мне.) Может, тебе не терпится здесь всмотреться?

Я: Как-нибудь в другой раз. Успеется.

Гимпель (присаживается на стол): Сегодня у нас, кстати, музыкальный день и, значит, слушайте радио сколько вздумается.

Куртхен: Вот как? Он у вас прозывается музыкальный?

Гимпель (держится этаким лихим малым, душа нараспашку): ВЫ здесь скоро освоитесь. У нас каждый день недели имеет свои название: понедельник – тихий день, мы читаем; вторник – день санитарный, смотр одежды и обуви; сегодня, как уже сказано, музыкальный день, четверг – день здоровья, мы занимаемся спортом; пятница – день размышлений, пишем сочинения; суббота – веселый день, мы музицируем, выступает наш веселый островной хор под моим, кстати, управлением, рад буду вас в нем приветствовать; и, наконец, воскресенье – день созерцательный, мы пишем письма, штопаем, беседуем.

Испытующе смотрит на нас, словно требуя взрыва восторженных восклицаний.

Куртхен: Что ж, вполне, по крайней мере ни одного дня мерзопакостного.

Гимпель (без малейшего смущения): Тот, кому удается попасть в островной хор, пользуется известными привилегиями; его дважды в неделю на два часа освобождают от работы.

Куртхен (обращаясь ко мне): Ну, малыш, спой нам что-нибудь, покажи свое искусство.

Директор Гимпель (все так же терпеливо): А вы уже подумали о выборе работы? Мне кажется, раз вы живете в одной комнате, вам и работать захочется в одном месте?

Куртхен: Работать? А что вы можете нам предложить?

Я: В приговоре ни слова нет о работе.

Гимпель (широковещательно): В наших новых мастерских есть чему поучиться. Здесь при желании вы можете приобрести любую специальность, сделаться плотником, слесарем, маляром, садовником, да кем угодно. Хотите – портным. И даже электросварщиком. Можете заработать свидетельство подмастерья.

Куртхен: Еще бы, с красивой тюремной печатью!.

Гимпель: С печатью и за подписью мастера. Экзамены принимаются в профсоюзной организации.

Куртхен (мне): Что скажешь, малыш? Какую нам выбрать специальность? Раз уж без этого нельзя?

Гимпель: Никто вас, разумеется, не заставляет избрать специальность. Другое дело – работать. Работать на острове обязан каждый. И за работой дело у нас не станет.

Куртхен: В акробатах тут поди не нуждаются? Скажем, силовые номера?

Гимпель (спускается со стола и расхаживает по комнате, заложив руки за спину): Вам еще многому предстоит поучиться. И многое уразуметь. (Задумчиво.) Жизнь на острове чревата для вас неожиданностями, которые, очевидно, будут приняты не беспрекословно. Вам, видимо, еще не известно, какая связь существует между работой и хлебом. Не важно, здесь, на острове, вам это втолкуют. Вы постигнете необходимость повиновения, а когда-нибудь, смею надеяться, и радость ответственности. Все, что нам необходимо на этом острове, нами же и создано: здания, инструменты, идеалы – даже идеалы. Мы – сообщество, островное сообщество, которое само определяет, что ему нужно. Готовность – вот чего мы от вас ждем.

Если вы готовы сообразоваться с законами этого острова, для вас откроются новые возможности. Труднее всего начало. (Останавливается перед Куртхеном, оглядывает его с ног до головы, не спеша просовывает руку в карман, нащупывает и осторожно вынимает ножик Куртхена, разглядывает его на ладони. Куртхен весь напрягается.) Это твой ножик, верно? (Куртхен тянется за ножом, Гимпель убирает руку.) Тебе, конечно, известно предписание: приносить с собой оружие строжайше запрещено. Кто по незнанию принес, должен безотлагательно сдать его в дирекцию, комната четвертая. (Пауза. Оба молча смотрят друг на друга. Гимпель передает Куртхену нож и отступает на шаг.) Ты спустишься вниз, сейчас же. Сдашь ножик в комнате четвертой и покажешь мне расписку. А теперь ступай. (Куртхен медлит, вертит нож в руках.) Ну что? Прикажешь рассказать дорогу?

Куртхен с ненавистью оглядывает Гимпеля, медленно к нему подходит, проходит мимо и оборачивается на пороге.

Куртхен: Со мной вы нарветесь, предупреждаю для ясности, со мной это не пройдет.

Выходит из комнаты. Гимпель идет к окну и, широко расставив ноги, наблюдает за Куртхеном до тех пор, пока тот не исчезает в здании дирекции, потом мне через плечо:

Гимпель: Главное, как видишь, начало, надо только начать. Да и для тебя, Зигги, я придумал начало. Что ты скажешь насчет библиотеки? Библиотеку надо заново привести в порядок, составить каталоги. Мне кажется, книгам будет с тобой хорошо.

Я: И это все?

Гимпель (пренебрежительным тоном): Ты мог бы, конечно, работать в веничной мастерской. У нас изготовляются всевозможные веники.

Я: Я предпочел бы для начала веники.

Гимпель: Почему же?

Я: Сам не знаю. В данное время веники мне ближе.

Гимпель: Можешь еще поразмыслить. У нас дозволено менять место работы. Если хочешь, займись для начала вениками, потом возьмешься за книги.

Дверь с силой отлетает. В комнату, размахивая разбитыми очками, врывается тощий человек, его трясет с перепугу. Это доктор Корбюн. Тяжело дыша, останавливается посреди комнаты, распространяя вокруг себя запах помады.

Гимпель: Милейший доктор Корбюн, опять с вами что-то случилось?

Корбюн: Насилу вас нашел, господин директор! Необходимо, чтобы вы были осведомлены о подобных происшествиях.

Директор Гимпель: На уроке государственного устройства?

Корбюн: На уроке немецкого. Всегда и неизменно на уроках немецкого. Я задал тему для классного сочинения.

Гимпель (разглядывая очки): Разбиты?

Корбюн: У одного из учеников вдруг начались судороги, и он свалился с парты. Оле Плёц. Я хотел оказать ему помощь, и тут поднялся бунт.

Гимпель: Оле Плёц.

Корбюн: Они запретили мне его трогать. Они угрожали мне. Но не мог же я оставить его без помощи! И в этой суматохе – вот! (Показывает на очки.) Смахнули. Растоптали. И у меня все основания думать, что умышленно.

Гимпель: Мы расследуем. Какую же тему вы им задали?

Корбюн: Тему сочинения? Самую отвлеченную, каждый мог писать что хочет: – «Лишь тот, кто способен повиноваться, способен и приказывать».

Гимпель: Тема полезная.

Корбюн: Двое после урока сдали мне пустые тетради. Я направил их в дирекцию.

Гимпель: Я сейчас ими займусь. (Подает мне руку.) Скоро, Зигги, скоро ты напишешь свое первое сочинение. И ты с этим справишься лучше, я уверен. Итак, дай мне знать твое окончательное решение.