Текст книги "Те, что от дьявола"

Автор книги: Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Я наблюдал за Отеклер и де Савиньи, однако ничего не мог понять: сообщники – а они были сообщниками, черт побери! – и нарушители супружеской верности, да, – но какие чувства толкнули их на адюльтер? Каковы все-таки были взаимоотношения этих двоих?

Сию математическую задачу я и хотел решить. Отношения де Савиньи с женой были безупречны, однако, когда при них находилась Отеклер-Элали, граф, имея в виду меня – а я всегда наблюдал за ним краешком глаза, – предпринимал множество предосторожностей, свидетельствующих о неспокойной совести. Например, он обращался к горничной с самой обыденной просьбой – принести газету, книгу или еще что-нибудь, но брал из рук Элали просимое так, что, будь на месте его жены не пансионерка, воспитанная у бенедиктинок, а более опытная женщина, она сразу бы все поняла. Он боялся коснуться руки Элали, будто, случайно коснувшись, мог не удержаться и взять прекрасную руку и потом уже с ней не расставаться… Отеклер не испытывала подобных затруднений, обходясь без продиктованных страхом предосторожностей. Соблазнительница по природе, как все женщины, она попыталась бы соблазнить и Господа на небесах – если бы он там был, – и дьявола в аду: Отеклер, похоже, нравилось дразнить и желание, и опасность. Я сам видел, как она это делала. Раз или два я попадал к ним во время обеда – де Савиньи непременно обедал вместе с женой, возле ее постели, – прислуживала им Элали, другие слуги никогда не входили в покои графини. Подавать кушанья Элали приходилось через плечо графа, и я обратил внимание, что, наклоняясь, она касается грудью то его шеи, то уха, граф бледнел и опасливо косился на жену, не заметила ли она… Черт побери!

В те времена и я был молод, бешеный бег молекул в организме, который принято именовать кипением страстей, казался мне единственным смыслом жизни. Я представлял себе, какие ураганы бушевали при сожительстве с мнимой служанкой на глазах обманутой жены, которая в любую минуту могла обо всем догадаться!.. Вот тогда-то я и понял, почему так суров щепетильнейший господин Закон, говоря о «сожительнице в лоне семьи».

Но, кроме внезапной бледности графа де Савиньи и подавляемого им страха, я не видел никаких других признаков романа и ждал развязки, по моему скромному мнению неизбежной. Как далеко зашли эти двое? В их тайну я во что бы то ни стало хотел проникнуть! Ни о чем другом я уже и думать не мог, сфинкс когтил меня загадкой, и из наблюдателя я превратился в соглядатая, то есть человека, готового добывать сведения любой ценой. Э-хе-хе! Быстро портят нас страсти! Желая узнать неведомое, я шел на всевозможные мелкие низости, прекрасно понимая всю недостойность своего поведения, и тем не менее шел. А все, дорогой мой, проклятая привычка запускать зонд! Я зондировал уже повсюду. Приезжая в замок, ставя лошадь в конюшню, я с видом полного безразличия подбивал слуг на разговоры о хозяевах. Я шпионил (именно так, я не боюсь этого слова!) в пользу собственного любопытства. Но и слуг обвели вокруг пальца: они простодушно принимали Отеклер за свою, и я остался бы ни с чем, несмотря на все свое любопытство, если бы не случай. Как всегда, случай оказался лучшим помощником, чем все мои хитроумные силки, он открыл мне больше, чем шпионство и соглядатайство.

Я лечил графиню уже третий месяц, но здоровье ее ничуть не улучшалось, наоборот, симптомы общего ослабления организма, столь распространенного в наше нервное время и называемого теперь анемией, проявлялись все отчетливее. Де Савиньи и Отеклер все так же искусно играли свою нелегкую комедию, которой нисколько не мешало мое пребывание в замке. Вот только актеры, похоже, несколько утомились. Серлон осунулся, и я слышал, как в В. говорили: «Господин де Савиньи такой заботливый муж! На нем лица нет с тех пор, как у него заболела жена. Какое счастье так любить друг друга!»

Отеклер блистала красотой по-прежнему, но глаза у нее подрезались, не потому, что много плакали, – скорее всего, мадемуазель не плакала ни разу в жизни, – а от бессонницы, и синева подглазниц делала их только ярче. В конце концов худоба де Савиньи и круги под глазами Отеклер могли иметь и совсем иные причины, нежели напряжение любовной жизни. Причин сколько угодно, если живешь по соседству с вулканом, который в любую минуту может начать извергаться. Я приглядывался к предательским знакам на лицах, задавал про себя вопросы и не знал, что на них отвечать.

И вот однажды я поехал навестить больных по соседству с замком и возвращался через угодья де Савиньи. Намеревался я, как обычно, заглянуть и к графине, но тяжелые роды одной крестьянки задержали меня, и, когда я приблизился к замку, мне показалось, что стучаться в его двери слишком поздно. Однако, который шел час, я не знал: часы у меня остановились. Я взглянул на месяц, он уже опустился довольно низко, показывая на темно-синем циферблате, что время перевалило далеко за полночь: нижний конец серпа уже касался высоких елей Савиньи, за которыми он вскоре собирался исчезнуть.

Вы ведь бывали в Савиньи? – неожиданно прервав свой рассказ и повернувшись ко мне, спросил доктор. – Да? Ну, так вот, – продолжал он, получив в ответ мой утвердительный кивок, – значит, вы знаете, что для того, чтобы попасть на дорогу, ведущую в В., нужно проехать сначала через еловый лес, а потом обогнуть, словно мыс, стену замка. Лес меня встретил полной тьмой, как говорится, ни зги не видно, и тишина такая же, без единого шороха, и вдруг в этой мертвой тишине мне послышался странный звук – я принял его за удары валька и подумал, что какая-нибудь бедная женщина после целого дня работы в поле воспользовалась лунным светом и стирает на речке или в пруду белье… Когда же я подъехал поближе к замку, то к мерным ударам валька примешался еще один звук, и тогда меня осенило: я слышал удары скрещивающихся шпаг. Вы сами знаете, как отчетлив каждый звук в тихом ночном воздухе: малейший скрип, малейший шорох слышен так ясно, так внятно. Я не мог ошибиться: там фехтовали. Я выехал из ельника прямо к замку: облитый лунным светом, он казался белым, и вдруг мне в голову пришла забавная мысль.

– Так вот оно что! – воскликнул я, отдавая невольную дань восхищения постоянству привычек и вкусов, – наконец-то я понял, как они любят друг друга!

Сомнений не было: Серлон с Отеклер в поздний час фехтуют. Слыша звон шпаг, я словно бы наблюдал за поединком, а стуком валька мне показались аппели [65]65
  Фехтовальный термин, означающий двойной притоп правой ногой как призыв к началу поединка.


[Закрыть]фехтующих. Я присмотрелся: окно было открыто в самом дальнем из четырех флигелей, наиболее удаленном от покоев графини. Белый молчаливый замок с темными окнами казался вымершим. И только в этом стоявшем на краю парка флигеле, конечно же выбранном не без умысла, сквозь жалюзи на балкон ложился полосками свет, слышался топот ног и звон клинков. Звуки были так отчетливы, что я вполне разумно предположил: из-за жары (стоял июль месяц) они, опустив жалюзи, приоткрыли балконную дверь. Я остановил лошадь на опушке леса и прислушался – поединок показался мне весьма азартным; поразительно – эти двое любили друг друга с оружием в руках!

Я стоял, обратившись в слух, однако через некоторое время звон шпаг и аппели прекратились. Жалюзи, прикрывавшие балконную дверь, раздвинулись, и я едва успел подать свою лошадь в тень, чтобы не быть замеченным. Серлон и Отеклер вышли на балкон и стояли, облокотившись на железную решетку. Я прекрасно их видел. Месяц уже спрятался за высокие ели, зато свет канделябра, стоявшего в комнате, прекрасно обрисовывал две фигуры. Наряд Отеклер – если ее костюм можно назвать нарядом – состоял из замшевой куртки, заменявшей кирасу, и шелковых коротких панталон, туго обтягивавших округлые бедра и мускулистые ноги. Костюм я узнал, в нем она всегда давала уроки. Примерно так же одет был и де Савиньи. Стройные, крепкие, высокие, они казались на золотистом фоне освещенного дверного проема прекрасными статуями, олицетворяющими Юность и Силу. Вы только что видели эту пару в саду и могли убедиться, что годы пощадили их горделивую красоту. Вот и представьте себе, какое великолепие я увидел много лет назад на балконе: обтягивающие костюмы не одевали их, а обнажали. Облокотившись на перила, они разговаривали, но очень тихо, ни единого слова я не слышал, но близость их рук и тел говорили красноречивее слов. Де Савиньи вдруг прижал к себе прекрасную амазонку, словно бы созданную для сопротивления, но она и не думала сопротивляться – гордая Отеклер приникла к груди Серлона, обвив руками его шею. Обнявшись, они напоминали знаменитое творение Кановы, сладострастных Амура и Психею, и оставались изваянием целую вечность, жадно прильнув друг к другу устами, выпив на одном дыхании целую бутыль поцелуев. Я насчитал шестьдесят ударов пульса, правда бился он у меня тогда быстрее, а сцена, открывшаяся моим глазам, заставляла его биться еще быстрее…

«Так-так, – сказал я себе, выбираясь из своей лесной засады, как только они, все так же тесно прижавшись друг к другу, ушли с балкона в комнату и опустили за собой не только жалюзи, но и тяжелую темную штору. – Думаю, настанет день, когда им придется мне довериться, ибо на свет явится то, что им непременно захочется скрыть».

Их поцелуи, их объятия открыли мне всю правду, больше я уже ни о чем не спрашивал и, как врач, сделал собственные выводы. Однако их пылкая страсть обманула мои предположения. Вы знаете не хуже меня, что люди, которые много любят друг друга, – (прямодушный доктор употребил другой глагол), – детей не делают. На следующее утро я отправился в Савиньи. Первой я увидел Отеклер, вновь превратившуюся в Элали, она сидела в амбразуре одного из окон длинного коридора, самого близкого к покоям ее хозяйки, с грудой белья и разной одежды на стуле, стоящем перед ней, и что-то шила и кроила. Это она-то, ночная фехтовальщица! «Кому такое в голову придет?!» – подумал я, поглядев на ее белоснежный передник и пышную сборчатую юбку, скрывавшую, но не совсем, те округлости, которые я видел накануне – да так, словно их хозяйка расхаживала голышом. Я прошел мимо, не сказав ни слова, я вообще старался говорить с ней как можно меньше, не желая, чтобы мой взгляд, голос, интонация невольно дали понять, сколь много мне известно. Я чувствовал себя куда худшим актером, чем она, потому и боялся…

Стоило мне войти в коридор, где Отеклер обычно шила в то время, когда не прислуживала графине, она, узнав мои шаги, никогда не поднимала глаз от работы – сидела, склонив голову в накрахмаленном батистовом шлеме или в другом, похожем на генин Изабеллы Баварской [66]66
  Генин – средневековый женский головной убор. Изабелла Баварская (1371–1435) – супруга французского короля Карла VI (1368–1422) и регентша ввиду помешательства мужа.


[Закрыть], и пристально следила за каждым своим стежком. Иссиня-черные, завитые штопором локоны падали ей на щеку, загораживая от меня овал ее бледного лица, и видел я только изгиб белой шеи в обрамлении темных густых завитков, столь же буйных, как рождаемое ими желание. В Отеклер было что-то от великолепного животного, и, может быть, ни одна из женщин не обладала красотой столь влекущей. Мужчины обычно говорят между собой о женщинах весьма откровенно, так вот, толкуя об Отеклер, они всегда отмечали ее необычайную притягательность. В В., когда она давала уроки фехтования, молодые люди называли ее между собой «мадемуазель Исав» [67]67
  Согласно библейскому преданию, сын Исаака Исав продал свое право первородства за чечевичную похлебку (Быт., 25:28–34). Ради поддержания своего существования Отеклер занимается мужским делом, отказавшись от данной ей при рождении женской сущности.


[Закрыть], намекая, что мужской образ жизни противоречит ее женской сущности. Дьявол открывает женщине, какова ее суть, точнее, женщина охотно открыла бы ее дьяволу, да только он сам все прекрасно знает. Отеклер не отличалась кокетством, но, слушая говорящего с ней, имела привычку накручивать на палец выбившийся из прически непослушный завиток, и одной этой непокорной прядки, отбившейся от жгута темных густых вьющихся волос, было довольно, чтобы «сердце пленилось» [68]68
  Библия, Песнь Песней, 4:9.


[Закрыть], как говорится в Библии. Отеклер прекрасно знала, что за чувства пробуждает своей игрой, но, заделавшись горничной, ни разу – я тому свидетель – не позволила себе воспользоваться своей силой и никогда не играла с огнем в присутствии де Савиньи.

Отступление мое было долгим, но можно ли иначе, дорогой друг? Я хотел, чтобы вы представили себе Отеклер Стассен, сыгравшую столь важную роль в моей истории… Но в тот день Элали пришлось встать со своего места и даже встретиться со мной лицом к лицу, потому что графиня позвонила, чтобы приказать ей принести для меня чернила и бумагу, я хотел написать новый рецепт. Элали вошла – вошла, не сняв с пальца металлического наперстка, воткнув иголку с ниткой прямо в лиф, поддерживающий ее пышную соблазнительную грудь, рядом с другими поблескивающими там иголками, которые казались неведомым экзотическим украшением. Сталь, даже в виде иголок, необычайно шла дерзкой чертовке, рожденной, чтобы держать в руках шпагу, а в Средние века носить латы. Пока я писал, она стояла рядом, подавая мне чернильницу тем особым мягким и изящным движением, какое свойственно фехтовальщикам и доведенным у Отеклер до совершенства. Я кончал писать, поднял голову и посмотрел на нее как можно непринужденнее: мне показалось, что вид у нее утомленный. Вдруг дверь открылась, и вошел де Савиньи, которого, когда я приехал, не было дома. Он выглядел не менее утомленным… Граф заговорил со мной о здоровье мадам Дельфины, он не находил в ее состоянии никаких улучшений, и в голосе его звучало раздражение, словно ему не терпелось, чтобы жена его наконец выздоровела. С недовольством и даже гневом выговаривая мне, он расхаживал взад и вперед по комнате. Я холодно смотрел на него, находя, что он слишком много себе позволяет: наполеоновский тон с его стороны по меньшей мере несообразность. «Если я вылечу твою жену, – думал я без всякой почтительности, – ты уже не пофехтуешь ночь напролет в постели со своей любовницей». Я мог бы вернуть его к реальному положению вещей, напомнить о вежливости, которую он забыл, – словом, угостить английской солью хлесткого ответа, но ограничился тем, что принялся внимательно разглядывать его. Граф стал для меня еще интереснее с тех пор, как я узнал совершенно точно, что он играет комедию.

Доктор снова замолчал. Большой и указательный пальцы он запустил в серебряную узорную табакерку и достал из нее солидную понюшку макубака [69]69
  Сорт дорогого табака, выращиваемого возле городка Макуба на острове Мартиника.


[Закрыть], как торжественно именовал свой нюхательный табак. Доктор тоже был для меня необыкновенно интересен, поэтому я не торопил его, и он вернулся к рассказу, насладившись табаком и погладив согнутым пальцем горбинку своего по-ястребиному жадного носа.

– Конечно, граф находился в раздражении, но вовсе не из-за того, что жена продолжала болеть. Разве мог он сердиться из-за болезни женщины, которой изменял с такой страстью? Черт побери! Раз он сожительствовал с горничной в своем собственном доме, то, само собой разумеется, не мог злиться из-за того, что жена не выздоравливает! Поправься она, изменять ей стало бы куда затруднительней. Графа выводил из себя затяжной характер болезни. Замедленность процесса – вот что действовало ему на нервы. А на что он надеялся? Что горячка унесет жену в одночасье? Впоследствии я решил, что мысль о том, чтобы покончить с графиней поскорее, раз ни болезнь, ни врач не могут с ней справиться, пришла ему, а может быть, ей, а может быть, им обоим именно тогда.

– Боже мой, что я слышу?! Неужели вы хотите сказать, доктор…

Я не докончил фразы, я не мог ее докончить, так страшна была мысль, на которую навел меня доктор Торти!

Не отрывая от меня взгляда, он трагически кивнул, как кивнула бы статуя командора, принимая приглашение на ужин.

– Именно так, – выдохнул он едва слышным шепотом, отвечая на мелькнувшую у меня догадку. – Через несколько дней вся округа с ужасом узнала, что графиня скончалась, отравленная…

– Отравленная? – воскликнул я.

– …горничной Элали. Она перепутала пузырьки и вместо прописанной мной микстуры налила своей хозяйке чернил. Ошибка возможная, кто, в конце концов, не ошибается? Но я-то знал, что под маской Элали скрывается Отеклер. Я-то видел скульптурную группу Кановы на балконе! Хотя никто, кроме меня, ею не любовался. Округа ужасалась роковой случайности. Однако два года спустя после несчастного случая, когда в городе стало известно, что граф Серлон де Савиньи официально женится на дочери какого-то Стассена-Заколю – прознали и про то, что она одно лицо с Элали, – и ее, эту отравительницу, он намерен положить в постель, где так недавно еще спала его первая жена, урожденная мадемуазель де Кантор, тут-то и поползли смутные слухи, но подозрениями делились шепотом, словно боясь не только слов, но и мыслей. Что произошло на самом деле, не знал никто. Ужасались чудовищному мезальянсу, из-за него показывали на графа пальцем и сторонились, как зачумленного. Для осуждения парочке хватило и мезальянса. Сами знаете, какое бесчестье – вернее, каким считалось бесчестьем, ибо нравы изменились даже в Нормандии, – отпрыску благородного рода жениться на горничной! Таким позорнейшим бесчестьем и запятнал себя граф де Савиньи. Зато страшные подозрения, которыми глухо гудел потревоженный улей, вскоре смолкли, усталый трутень, погудев, свалился в придорожную колею. Однако один человек знал все и был уверен…

– Конечно же вы, доктор! – не мог не прервать его я.

– Да, я, – подтвердил Торти, – но не я один. Будь я один, я располагал бы лишь тенью истины, а чем лучше тень мрака неведения? Один я ни в чем не мог быть уверен, – произнес он, напирая на каждое слово с гордостью всезнающего, – а я уверен! Теперь послушайте, как я обрел уверенность, – сказал доктор, захватывая, будто клешнями, мою коленку узловатыми пальцами. Однако я должен признаться, что история захватила меня всерьез и держала даже крепче, чем клешни моего собеседника. – Надеюсь, вы не сомневаетесь, что первым об отравлении графини узнал я. Виновным или невинным, им пришлось за мной послать, потому что я как-никак лекарь. За мной прислали мальчишку из конюшни, не дав ему даже времени оседлать лошадь, так и прискакал без седла бешеным галопом в В., а я таким же галопом помчался в Савиньи. Когда я туда прискакал – неужели они рассчитали даже это? – спасение представлялось весьма сомнительным. На Серлоне лица не было, когда он вышел встречать меня во двор. Я едва успел спешиться, а он прерывающимся голосом, в ужасе от собственных слов, уже шептал:

– Горничная ошиблась. – (Он не посмел сказать «Элали», но на следующий день все вокруг называли именно ее.) – Ошибка не смертельна, ведь правда, доктор? Чернила не могут быть ядом?

– Смотря из чего они сделаны, – отвечал я ему.

Он провел меня в покои графини. Она лежала обессилев от боли, искаженное страданием лицо походило на белый клубок, опущенный в зеленую краску… Ужасное зрелище. И обращенная мне улыбка черных губ тоже была ужасна. Я молчал, а умирающая словно бы говорила: «Я знаю, о чем вы думаете…» Я обвел взглядом спальню, ища глазами Элали, не здесь ли она?.. Мне бы очень хотелось посмотреть на нее. Но ее не было. Неужели, несмотря на всю свою отвагу, она меня боялась?.. Но чем я располагал? Догадками, не больше. Доказательств никаких…

При виде меня графиня сделала над собой усилие и приподнялась на локте.

– Вот вы и приехали, доктор, но поздно, – сказала она. – Я умираю. Лучше бы послать не за врачом, Серлон, а за священником. Идите! Распорядитесь, чтобы привезли кюре, а меня на две минуты оставьте наедине с доктором. Пусть никто сюда не входит. Я так хочу!

Я никогда не слышал от своей больной такого властного и твердого тона, каким она произнесла: «Я так хочу!» Приказ отдавала римская матрона с крутым лбом и выдающимся вперед подбородком.

– Даже я? – тихо осведомился Серлон.

– Даже вы, – ответила она и добавила почти ласково: – Вы же знаете, мой друг, что женщины особенно стыдливы перед теми, кого любят.

Как только граф вышел, с ней произошла разительная перемена: кротость превратилась в ярость.

– Доктор, – обратилась она ко мне свистящим от ненависти голосом, – моя смерть не досадная случайность, она – преступление. Серлон влюбился в мою горничную, и она меня отравила! Вы сказали, что девушка слишком хороша собой, чтобы остаться горничной. Я не поверила и ошиблась. Он влюбился в подлую, мерзкую тварь, мою убийцу. Он виноват больше ее, потому что предал меня. Как они смотрели друг на друга у моей постели! Тогда-то я все и поняла. Отвратительный вкус чернил, которыми они меня отравили, подтвердил, что мне не снится сон и я не брежу. Но я выпила их чернила до конца, до последней капли, несмотря на отвратительный вкус, потому что расхотела жить. Не говорите о противоядиях. Мне не нужны ваши снадобья. Я хочу умереть!

– В таком случае зачем вы за мной посылали, графиня?

– Затем, – отвечала она, задыхаясь, – чтобы сказать вам: меня отравили намеренно, и заставить вас дать клятву, что вы скроете преступление. В воздухе пахнет постыдным, вульгарным скандалом. Я не хочу скандала. Вы мой врач, вам поверят. Поверят, если вы подтвердите, что произошла несчастная случайность, которую они мне подстроили. Скажите, что меня можно было бы спасти и я была бы жива, не будь мои организм подточен давним недугом. Поклянитесь мне, доктор…

Я молчал, и она угадала мои мысли. Да, я подумал, что графиня так любит мужа, что хочет его спасти. Мысль незамысловатая, заурядная: женщины созданы, чтобы любить и приносить те жертвы, которых потребует от них любовь. Получив смертельный удар, они не посылают ответного. Хотя графиня де Савиньи никогда не казалась мне именно такой женщиной.

– Нет, нет, вы ошиблись, доктор! Я жду от вас клятвы совсем по другой причине! Я возненавидела Серлона за измену и больше не могу любить его. Во мне нет малодушия, которое помогло бы его простить. Из жизни я ухожу непримиренной, сжигаемая ревностью… Но дело вовсе не в Серлоне, доктор, – заговорила она с неожиданной энергией, приоткрывая мне ту сторону своего характера, о которой я подозревал, но не имел возможности как следует познакомиться. – Речь идет о графе де Савиньи. Я не хочу, чтобы после моей смерти граф де Савиньи прослыл убийцей своей жены, урожденной де Кантор. Не хочу, чтобы он предстал перед вашим судом и присяжные раззвонили на весь свет о его сообщничестве со служанкой, прелюбодейкой и отравительницей. Я не хочу, чтобы имя де Савиньи, которое носила и я, осталось навеки запятнанным! Если бы речь шла только о нем, я сама послала бы его на эшафот! Выгрызла бы ему сердце! Но речь идет о всех нас, лучших людях, соли земли нормандского края! Обладай мы прежней властью, положенной нам по праву рождения, Элали сгнила бы в каменном мешке замка де Савиньи, и никто бы о ней и не вспомнил. Но мы больше не хозяева в своем доме. Право на скорую, без огласки расправу отнято у нас, и я не хочу подвергать графа вашей расправе, доктор, скандальной и шумной. Я предпочитаю оставить их в объятьях друг друга, свободных от меня и счастливых, а самой умереть в ярости и отчаянии, но не думать, умирая, что дворянство города В. будет опозорено преступником-дворянином.

Она говорила с удивительным достоинством, хотя челюсти у нее сводило и зубы стучали так, что казалось, сейчас сломаются. Я видел перед собой аристократку, но видел и нечто большее: дворянская честь возобладала в графине над женской ревностью. Она умирала истинной дочерью города В., последнего оплота знати во Франции! Графиня растрогала меня, и, возможно, даже больше, чем следовало. Я пообещал и даже поклялся сделать все, о чем она просит, если не сумею ее спасти.

И сделал, что обещал, мой дорогой. Спасти ее я не спас. Не мог: она упорно отказывалась от всех противоядий. После ее смерти я сказал именно то, что она просила, мне поверили… С тех пор миновало четверть века… Все успокоились, утихомирились, позабыли о давней страшной любви. Многие очевидцы умерли и лежат в могилах. Им на смену пришли другие поколения, безразличные к прошлому, ничего не ведающие о нем. Вы – первый, кому я рассказал забытую историю; рассказал потому, что мы с вами увидели счастливых супругов. Да, увидев их, по-прежнему красивых, несмотря на годы, по-прежнему счастливых, несмотря на преступление, сильных, страстных, занятых только друг другом, гордо идущих по жизни, словно по нашему Ботаническому саду, похожих на двух приалтарных ангелов, устремленных ввысь на мощных золотых крыльях, я почел за необходимое вспомнить о том, что привело их к счастью.

Сказать честно, история доктора пробрала меня трепетом ужаса.

– Но если рассказ ваш правда, – заговорил я, – то счастье людей, поправших все законы, свидетельствует только о царящем в мире беззаконии.

– Закон, беззаконие, думайте как угодно, – отозвался убежденный безбожник доктор Торти с безразличием, достойным героев рассказанной им истории, – я ручаюсь, что поведал вам чистую правду. Правда и то, что они невероятно и бесстыдно счастливы. Я старик и видел за свою жизнь немало счастливых пар, но счастье обычно длится недолго, чего не скажешь об этих двоих. Мало того! Я не видел счастья полнее…

Поверьте, я оглядел их счастье со всех сторон, обнюхал, ощупал, проверил. Я искал в нем трещины, червоточины. Простите за грубое слово, искал даже не червей, а блох. Смотрел во все глаза, влез обеими ногами в жизнь двух чужих мне людей, стремясь найти в удивительном, возмутительном счастье потайной уголок, изъян, щербину, но находил лишь достойное зависти блаженство, словно дьявол обвел Господа Бога вокруг пальца, если верить, что Бог и дьявол существуют. Как вы понимаете, после смерти графини я остался с де Савиньи в прекрасных отношениях. Кто, как не я, поддержал их выдумку о нечаянной ошибке? Интереса расставаться со мной не было никакого, зато я с большим интересом ждал продолжения, ждал, что они станут делать, ждал, что же будет дальше. Оба вызывали у меня содрогание, но я пренебрегал своими чувствами. После смерти жены де Савиньи облачился в траур и носил его ровно два года, как положено. Два года он не принимал никого у себя и нигде не появлялся, подтвердив свою репутацию лучшего из мужей как в прошлом, так и в настоящем и в будущем….

Запершись в замке, граф жил в строжайшей изоляции, вот почему никто не узнал, что он не прогнал Элали, невольную, по его утверждению, виновницу смерти графини; хотя из самого обыкновенного чувства приличия, даже будучи убежденным в ее полнейшей невиновности, должен был бы немедленно выставить ее за дверь. Оставлять подле себя отравительницу после успешного отравления было, мягко сказать, неосторожно. Неосторожность Серлона свидетельствовала, что страсть его безумна, о чем я всегда подозревал. В общем-то, я не слишком удивился, когда, возвращаясь после очередного обхода пациентов и повстречав на дороге к Савиньи слугу из замка, узнал от него, осведомившись о новостях, что ничего там нет нового и Элали никуда не уезжала. По равнодушному тону, каким паренек сообщил мне о ее присутствии в замке, я понял: слуги по-прежнему не подозревают, что она любовница графа. «Достойная удивления осмотрительность, – принялся размышлять я. – Непонятно другое, почему Савиньи по-прежнему живет здесь. Он богат и может жить в свое удовольствие где угодно. Так почему бы ему не уехать с ведьмой-красавицей (может быть, впервые я не сомневался во вмешательстве нечистой силы), которая вселилась к нему в дом, чтобы крепче его опутать, вместо того чтобы жить скромной любовницей в снятом графом особнячке на окраине В., где бы он потихоньку ее навещал».

В происходящем таилась подоплека, но какая, я не улавливал. Неужели их настолько поглотила безумная страсть, что они лишились обыкновенного житейского разума?.. Я всегда полагал, что характера у Отеклер больше, чем у Серлона, да и вообще, мне показалось, что в их любовном дуэте мужскую партию исполняет она, но мне не приходило в голову – просто не могло прийти, – что, возможно, именно она и хотела остаться в замке, где все знали ее служанкой и где она готовилась стать госпожой. Вполне возможно, она не боялась и скандала, который мог разразиться, узнай кто-то о ее присутствии в доме вдовца, потому что один скандал подготовил бы другой, еще более оглушительный, – ее венчание с графом де Савиньи. Такого я и помыслить не мог, но, очевидно, она что-то подобное замышляла. Чтобы Отеклер Стассен, дочь учителя фехтования по прозвищу Заколю, которая во время уроков прыгала перед нами в обтягивающих панталонах, превратилась в графиню де Савиньи?! Полноте! У кого достанет фантазии вообразить себе мир, перевернувшийся вверх тормашками? Моей фантазии хватило на малое: я не сомневался, что два красивых животных, с первого взгляда распознавших, что они одной породы, и не стеснявшихся спариваться при живой графине, продолжат свое незаконное сожительство. Но посягнуть на таинство брака?! Обвенчаться на глазах у Бога и людей, бросив вызов целому городу, поправ чувства, оскорбив нравы? До такого, увольте, и я не мог додуматься! Я был на сто, на тысячу лье от подобных мыслей, и, когда два года спустя после окончания траура Серлона они обвенчались, меня будто громом поразило, я тоже оказался одним из тех недалеких местных слепцов, что подняли возмущенный вой, как собаки ночью на перекрестке, получив от проезжающих арапником.

Сказать правду, на протяжении двух лет траура, соблюдаемого Серлоном так истово и оказавшегося в конце концов низким лицемерием, я редко бывал в Савиньи. А что мне там было делать? Все в замке чувствовали себя прекрасно, и до того, как за мной пошлют ночью принимать тайные роды, в моих услугах там не нуждались. Но все-таки изредка я отваживался навестить графа – из вежливости, подкрепленной неутоленным любопытством. Серлон принимал меня то в одной комнате, то в другой, смотря по обстоятельствам и в зависимости от того, где находился сам во время моих визитов. Ни малейшей неловкости он больше не испытывал и вновь стал благожелателен и радушен. В нем появилась какая-то особая степенность. Я уже успел заметить к тому времени, что степенность – достояние счастливых людей. Они бережно, как бокал, который можно расплескать или разбить, несут свое переполненное сердце… Вопреки серьезному выражению лица и черной одежде глаза Серлона светились неудержимым сиянием счастья. Слова «довольство», «удовлетворение», «облегчение», какое он испытал в тот день, когда в покоях графини я узнал Отеклер, но сделал вид, что не узнаю ее, не годились для его взгляда, он выражал – черт возьми! – именно счастье, и только счастье. Даже голос графа, несколько вежливых фраз во время моих коротких и очень церемонных визитов, звучал совсем по-иному, чем в те времена, когда он был женат. Его голос обрел глубину, тепло интонаций, он вибрировал, с трудом удерживая все то же счастье, переполнявшее сердце и рвавшееся из груди. А вот Отеклер (в замке ее по-прежнему звали Элали, и паренек, беседовавший со мной на дороге, назвал ее именно так) я не встречал довольно долго. Я больше не видел ее у окна на галерее, где она обычно шила во времена болезни графини. Однако стопка белья по-прежнему возвышалась возле стула, а на подоконнике лежали ножницы, игольник и наперсток, свидетельствуя о том, что Элали по-прежнему шьет. Вполне возможно, пустой стул сохранял еще тепло ее тела, потому что она покидала его, едва заслышав мои шаги. Напомню, поначалу у меня хватало самодовольства верить, будто она опасается моего проницательного взгляда, но теперь-то ей опасаться было нечего… И откуда бы ей знать, что графиня доверила мне ужасающую правду? Я не понимал, почему мы с ней не встречаемся. Мне-то казалось, что дерзкой и надменной Отеклер доставит удовольствие пренебрегать моей прозорливостью, о которой она не могла не догадываться. Повстречав ее, я понял, что не ошибся: на лице ее сияло такое ослепительное счастье, что, опрокинь на него всю бутылку чернил, которыми она отравила графиню, погасить его было бы невозможно!