355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи » Те, что от дьявола » Текст книги (страница 2)
Те, что от дьявола
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 22:15

Текст книги "Те, что от дьявола"


Автор книги: Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Но вместе с тем Барбе и реалист тоже. Реалистом он становится, описывая окрестности Валони, пейзажи и нравы родной Нормандии. Никто точнее и лучше его не описал унылость, а следом радостное сверканье этих столь переменчивых краев: на протяжении одного утра поля могут сиять на солнце ослепительным изумрудом, а через пять минут занавесится туманной пеленой дождя. Но когда Барбе у себя в Нормандии, он так счастлив, что и дождь его не огорчает: «Два дня радовали меня королевской погодой, – пишет он, – а теперь хлынули великолепные дожди, для которых и созданы наши западные края» [8]8
  «Письма Барбе д’Оревильи», Париж, 1903. Ср.: Е. Греле. Цит. соч.


[Закрыть]
.

В опубликованных письмах, каждое из которых помечено «Валонь» или еще каким-то городком поблизости, Барбе весьма краток, свою любовь к этому уголку земли он бережет для других корреспондентов – своих книг, своих романов, действие которых происходит почти всегда на полуострове Котантен, между Шербуром и Кутансом.

Поэт, описывая только природу Нормандии и нравы только нормандцев, поступал так не без причины. Барбе хотелось расширить романную географию, он хотел доказать, что провинция, и к тому же считающаяся одной из самых отсталых – Нижняя Нормандия, – не менее «романна и романтична», чем Италия или берега Рейна, если у автора есть талант. В те предвоенные времена царил романтизм, и французы тешили себя пренебрежением ко всему французскому, выказывая уважение и любовь только к чужестранному. Барбе д’Оревильи немало потрудился, чтобы исцелить нас от этой болезни. Вот как он описывает Валонь, старинный немой городок, грустный, забытый, утративший всякое значение, своего рода нормандский Брюгге:

«Улица Потри утратила былое великолепие. Оба широких бурных ручья, кипевших чистейшей родниковой водой, в которой когда-то стирали белье, колотя его сперва вальками на береговых окатышах, отвели в другое русло, уничтожив и деревянные мостики, через которые горожане перебирались с берега на берег. Вода бежит теперь тонкой подрагивающей струйкой, на ней та же рябь, она так же несказанно чиста, как в моих воспоминаниях, и, остановившись, я загляделся на сверкающую рябь чистоты. Вглядываюсь я и в воспоминания, что рябят в прозрачной бегущей воде. День теплый, туманный, с проглядывающим сквозь туман бледным солнцем. Вчера и позавчера яростные ливни, сумасшедший ветер. Природа рыдала и стонала, как гибнущая дриада. У себя в комнатке на втором этаже трактира я грелся у огня и время от времени подходил к окну, приподнимал край занавески и смотрел на мостовую, которую хлестали дождевые розги. Напротив гостиница, изящное красивое здание, белое надгробие, спящее, закрыв ставни, как местная нищая знать…»

Прелесть слога Барбе д’Оревильи в его живости, живостью хороши и его романы, легенды Нормандии, в которых и воображение, и наблюдательность только помощники живого чувства. Нет сомнения, Барбе – романист-поэт, и к тому же один из самых необычных в нашей литературе.

По требованию газеты «Шаривари» («Шумиха») [9]9
  Е. Греле. С. 350.


[Закрыть]
против Барбе был начат судебный процесс из-за «Тех, что от дьявола». Желающему обрисовать состояние современного правосудия стоит запомнить этот факт. В наши времена правосудие уже не произвол, это ясно, оно что-то еще более ничтожное, оно – глупость. Министром в то время был некий господин Тайян, обвинителями выступили Арсен Уссе и Рауль Дюваль, защитниками – Теофиль Сильвестр и Гамбетта. Я полагаю, что был найден компромисс [10]10
  На этот счет Греле не сообщает никаких сведений.


[Закрыть]
, подтверждением чему можно считать пометку, помещенную издателем Лемером в начале седьмого тома «Собрания сочинений» Барбе д’Оревильи: «В силу того, что “Те, что от дьявола” не могут переиздаваться в виде отдельной книги…» С течением времени условие было забыто, и «Те, что от дьявола» в издании Лемера постоянно продавались отдельной книгой. Неизвестно, какая сторона в этой тяжбе была авторитетнее для министра, опытный политик Тайян постарался удовлетворить требования и тех и других: возможно, обоих своих друзей, а возможно, обоих своих врагов. Примечательно, что Гамбетта ходатайствует перед министром-реакционером за писателя-католика. Барбе д’Оревильи он пишет: «Вы из тех, кого не забудут и политики».

Автор «Тех, что от дьявола» продолжает выносить свои суждения о «творениях и творцах»: он превозносит «Происхождение современной Франции» Тэна, обрушивается на «Западню» Золя, издевается над «синими чулками», не признает ни Гёте, ни Дидро. Но в порт он входит благодаря последней повести из «Тех, что от дьявола» под названием «Имени нет», – на этой мощной волне, снявшей с мели его корабль, Барбе снова движется вперед. Вышла повесть в 1882 году. В возрасте семидесяти четырех лет, после пятидесяти лет занятий литературой к Барбе д’Оревильи приходит слава. Прекрасно, когда конец долгой жизни освещается признанием, оно свидетельствует о том, что человек на своем жизненном пути мог и заблуждаться, и гневаться, но никогда не совершил ни низости, ни подлости. Свидетельствует, что ни писатель, ни человек не жертвовали ни мыслями, ни чувствами, чтобы добиться признания. Не только читательская публика оценила Барбе д’Оревильи, ему выражают восхищение и собратья-писатели, причем самых противоположных направлений: братья Гонкуры и Фюстель де Куланж, Каро и Банвиль, Гюисманс и Эрнст Аве. Бурже посвящает ему статьи.

На протяжении последних шести лет жизни Барбе пересматривает свое критическое наследие. Умер он 23 апреля 1889 года, как раз тогда, когда в типографии находилась его поэма «Амаидэ», написанная в 1834 году «под наблюдением Мориса Герена» и издаваемая впервые. Он умер удовлетворенный, но не утратив природного темперамента, и остался индивидуалистом, настаивая на желании одиночества, о чем свидетельствуют его последние слова: «Я не хочу ни одного человека у себя на похоронах».

Перевод с французского М. Кожевниковой

Перевод осуществлен по изданию:

Barbey d’Aurevilly. Les Diaboliques. P. 1967

Предисловие к первому изданию

Кому же посвятить?..

Ж.Б. д’О

Вот они, первые шесть рассказов!

Если читатель, вкусив от этих Евиных яблочек, войдет во вкус, мы вскоре опубликуем и шесть других историй, потому что у автора их ровно дюжина, будто самых обыкновенных яблок.

Помянув в названии нечистую силу, автор сразу дает понять: сборник его не молитвенник и не всем известное «Подражание Христу» [11]11
  Нравоучительная средневековая книга, написанная по-латыни и переведенная на французский, очень любимая и популярная.


[Закрыть]
, что, однако, не мешает быть автору человеком религиозным и нравственным, наделенным к тому же еще наблюдательностью и стремлением к правде, возможно слишком дерзновенным. Автор верит – отсюда его поэтика, – что художник имеет право изображать все, и все в его произведении будет нравственно, если описанная трагедия внушит ужас. Безнравственны в глазах автора равнодушие и глумливость. Самому ему не до смеха, он верит в дьявола, видит его вмешательство и напоминает о нем чистым душам, дабы их предостеречь.

Не думаю, что, познакомившись с историями, где «от дьявола», кто-то захочет иметь с ним дело, и в этом мораль нашей книги.

Разъяснив позицию автора, зададимся другим вопросом: почему несколько частных трагедий получили столь громкое – возможно, излишне громкое – название? Относится оно больше к историям как таковым или к их героиням?

Истории, к несчастью, подлинные. В них ничего не выдумано. Изменены имена героев, вот и все. Лица прикрыты масками, с исподнего сняты метки. «Я – хозяин букв», – отвечал Казанова [12]12
  Казанова Джованни Джакомо (1725–1798) – итальянский авантюрист и писатель, автор знаменитых «Мемуаров».


[Закрыть]
, когда его упрекали за то, что он меняет имена. Буквы романиста – это жизни, полные страстей и падений; его искусство в осторожности, с какой он складывает свои буквы. Несмотря на то что в своих историях я со всеми предосторожностями изложил главное, могут найтись горячие головы, раззадоренные названием, которые сочтут, что истории слабоваты. Они будут требовать фантазий, сложных перипетий, изысков, утонченности – словом, всего мелодраматического набора, ухитрившегося проникнуть в романы. Но прекраснодушные доброжелатели будут не правы. «Те, что от дьявола» не имеют никакого отношения к дьявольщине и готическим ужасам, это реальные истории, почерпнутые из нашего прогрессивного времени, порождения нашей дивной, божественной цивилизации, вот только, когда я перенес их на бумагу, мне показалось, что продиктовал их дьявол. Дьявол – своеобразное подобие Бога. Манихейство [13]13
  Перс Мани в III в. н. э. учил, что в мире изначально существуют и равноправно действуют два начала: добро и зло, свет и мрак, который он называл также материей.


[Закрыть]
 – источник всех великих ересей Средневековья – не такая уж глупость. Мальбранш [14]14
  Мальбранш Николя (1638–1715) – французский философ-идеалист.


[Закрыть]
говорил, что Бога можно узнать по экономности средств. Дьявола тоже.

Что же касается героинь рассказанных мной историй, то почему бы не отнести и их к тем, что «от дьявола»? Разве мало в них дьявольского? Разве не заслуживают они того, чтобы их так называли? Среди них нет ни одной, кого можно было бы назвать «мой ангел!» без некоторого преувеличения. Дьявол тоже ангел, но падший, и если они ангелы, то такие же, как он, – летящие вниз головой, вверх всем прочим. В моих историях нет чистых, добродетельных, невинных. Герои их не чудовища, но у большинства из них мало добрых чувств и мораль весьма относительна. Мои рассказы можно считать маленьким музеем, где выставлены напоказ дамы-экспонаты, но мне хотелось бы создать и другой музей, еще меньший, где совсем другие дамы служили бы уже выставленным на обозрение дополнением и контрастом, ибо в мире все двоится. Искусство тоже соединение двух половин, точно так же, как мозг. И человеческая природа – женщина, у которой один глаз голубой, а другой – черный. Перед вами черный глаз, нарисованный чернилами, – чернилами порока.

Может быть, потом мы нарисуем и голубой глаз.

После тех, что от дьявола, тех, что от Бога, если только отыщем достаточно небесной лазури…

Где она?

Жюль Барбе д’Оревильи.
Париж, 1 мая 1874

За темно-красной шторой

Really [15]15
  В самом деле (англ.).


[Закрыть]
.

Случилось это давно, в те еще времена, когда на болотистых равнинах Котантена, где я так любил охотиться на уток, не было и помину о железной дороге, и ездил я туда в дилижансе, садясь в него на развилке дорог неподалеку от замка Рюэль [16]16
  Замок неподалеку от Версаля.


[Закрыть]
. В тот раз в карете был только один пассажир. Оказалось, знакомый, мы встречались в свете, и я, с позволения читателя, представлю этого незаурядного со всех точек зрения господина под именем виконта де Брассара. Из предосторожности. Хотя вполне возможно, напрасной. Любая из трех сотен персон, представляющих высший свет, без труда назовет его подлинное имя.

Было около пяти вечера. Закатное солнце мягко освещало равнину, тополя на обочине, пыльную дорогу и резво бегущую четверку лошадей с крепкими мускулистыми крупами. При каждом ударе бича лошадки прибавляли ходу, – чем кучер не жизнь, что поначалу гонит нас в хвост и в гриву?

Виконт де Брассар вошел в ту пору, когда погонять бессмысленно. Однако закалкой он походил на англичан да и учился когда-то в Англии, а такие, получив смертельную рану, умирают, твердя: «Я жив». В обществе, да и в книгах, принято посмеиваться над теми, кто притязает на молодость, давно миновав блаженные годы неопытности и глупости. Почему бы не посмеяться, если подобные притязания смешны. А если нет? Если в них есть величие, если они сродни гордости, которая не желает гнуть спину, если сродни безрассудству, – нет, сказать безрассудство – значит ничего не сказать, – упоению, какое есть в любом безрассудстве? Героизм наполеоновской гвардии при Ватерлоо вошел в пословицу, она «умирала, но не сдавалась». Но меньше ли героизма у стариков, не поддержанных к тому же громом пушек, готовых вмиг уничтожить врага? Есть старики, наделенные от природы боевым духом, они не желают сдаваться и долгие годы живут как при Ватерлоо.

В те времена, когда мы путешествовали с несгибаемым виконтом, жестокий, будто юная женщина, свет называл его «былым красавцем» (говорил о нем, что «он со следами былой красоты». Де Брассар еще жив, я когда-нибудь расскажу о его жизни, она того заслуживает). Но если пренебречь мнением света, если не знать, сколько виконту лет, и судить о нем на взгляд, то он был просто красавцем, без всяких эпитетов. И вот тому подтверждение: маркиза де Б…, знавшая толк в мужской красоте и в подражание Далиле обкорнавшая не меньше дюжины Самсонов, именно тогда с торжеством носила на широком, золотом с чернеными клетками, браслете, похожем на шахматную доску, смоляной кончик уса виконта. Заключенный в особый медальон, он чернел на голубом фоне, а смолил его, я думаю, сам дьявол.

Но оставим старость и молодость и поговорим о красоте; читатель не представит моего виконта, если вообразит себе нечто субтильное, подвижное, легковесное, что так ценится нынче в светском обществе; де Брассар был, напротив, массивен, высок, плечист; черты лица, склад ума, манера держать себя отличались в нем монументальностью, широтой, размахом; прибавьте к этому еще и патрицианскую величавость, которая так красит вельможу, – и перед вами виконт, самый великолепный денди из всех, которых я знал, а знал я и лорда Брэммеля [17]17
  Брэммель Джордж (1778–1840) – знаменитый английский денди, законодатель мод.


[Закрыть]
, впавшего в безумие, и покойного д’Орсэ [18]18
  Д’Орсэ – французский денди, современник и соперник Брэммеля.


[Закрыть]
.

Виконт де Брассар был воистину денди. Будь он денди чуть меньше, он стал бы маршалом Франции. В конце Первой империи его числили среди самых многообещающих офицеров. Товарищи по полку говорили, что отвагой он походил на Мюрата [19]19
  Мюрат Иоахим (1767–1815) – маршал Франции, король Неаполитанский, участник всех войн Наполеона, выезжал на поле боя в ярком, привлекающем внимание наряде.


[Закрыть]
, а дальновидностью на Мармона [20]20
  Мармон Огюст Фредерик Луи Виесс де (1774–1851) – маршал Франции, герцог Рагузский, в 1814 г. счел дело Наполеона проигранным и открыл союзническим войскам дорогу на Париж.


[Закрыть]
. Обладая не только храбростью, но и ясным, трезвым умом, столь необходимым, когда замолкают барабаны, он мог бы очень скоро достичь вершин военной иерархии, но дендизм!.. Дендизм противопоказан главным офицерским добродетелям – дисциплинированности, исполнительности, он взрывает их, как бомба пороховой склад. Раз двадцать едва не взорвалась и карьера виконта, но он уцелел – денди счастливы! Мазарини [21]21
  Мазарини Джулио (1602–1661) – кардинал, первый министр Франции, известен своим коварством.


[Закрыть]
 – вот кто нашел бы ему применение, да и племянницы Мазарини тоже, но по иной причине, чем дядюшка, – де Брассар был не просто красив, он был великолепен!

Красота нужна солдату больше чем кому бы то ни было, она – спутник юности, а юность Франции – ее солдаты. Природа благословила де Брассара не одной только красотой, но благодаря ей он сделался баловнем женщин; плутовка-удача тоже женщина и тоже баловала денди-капитана. Думаю, в его жилах текла кровь норманнов, а если судить по обилию завоеваний, то и самого Вильгельма Завоевателя [22]22
  Вильгельм I Завоеватель (ок. 1027–1287) – герцог Нормандии, в 1066 г. разбил англосаксонского короля Гарольда и стал английским королем.


[Закрыть]
.

После отречения Наполеона виконт, что вполне естественно, перешел на сторону Бурбонов, но что почти противоестественно, остался им верен и во время Ста дней. Когда Бурбоны опять вернулись на престол, Карл X, тогда еще только брат короля, собственноручно украсил грудь виконта крестом Людовика Святого. Всякий раз, когда красавец де Брассар нес караульную службу в Тюильри, герцогиня Ангулемская [23]23
  Де Бурбон Мария Терезия (1788–1851) – дочь Людовика XVI, жена старшего сына Карла X, Людовика Ангулемского. Наполеон называл ее «единственным мужчиной в своей семье».


[Закрыть]
удостаивала его несколькими благосклонными словами. Пережив много бед, она разучилась быть милостивой, но при виде виконта доброта возвращалась к ней. Министр, видя благоволение герцогини, сделал бы все на свете, лишь бы продвинуть по службе обласканного офицера, но и самой доброй воле ничего не поделать с денди: отчаянный рубака во время смотра на глазах всего строя, перед знаменами бросился со шпагой в руке на главного инспектора, сделавшего замечание о состоянии полка. Высочайшего благоволения достало лишь на то, чтобы избавить виконта от суда.

Капитан де Брассар всегда и повсюду беззаботно пренебрегал дисциплиной и субординацией. Только во время военных кампаний, в лагере, офицер становился офицером и готов был нести любые тяготы воинской службы. Зато в мирной жизни он спокойно покидал гарнизон, ничуть не опасаясь грозящих наказаний, и отправлялся веселиться в соседний городок. Возвращался он только к параду или смотру благодаря предупреждению вестника-солдата. Начальство не стремилось вернуть в свое распоряжение подчиненного, по самой своей природе не способного подчиняться, зато солдаты делали все, чтобы не лишиться обожаемого начальника. К солдатам он был необыкновенно добр, требовал от них лишь храбрости, щегольства и безупречности в вопросах чести – словом, возрождал к жизни бравого французского солдата былых времен, чей обаятельный образ сохранил для нас разве что Оффенбах в «Увольнении на день» да старинные французские песенки, каждая из которых истинный шедевр. Возможно, правда, виконт излишне поощрял дуэли в своей роте, но он уверял, что не знает лучшего средства для поддержания боевого духа. «Я не правительство, – говорил он, – крестами за проявленную в дуэлях отвагу наградить не могу, зато поощряю храбрецов (виконт был богат, и даже очень) перчатками, ремнями и пряжками, которыми они могут покрасоваться, не нарушая устава».

Рота, которой командовал де Брассар, выделялась особым щегольством в своем полку, а гвардия и тогда отличалась блеском. Виконт играл на самолюбии солдат, раздувая его донельзя, а, как известно, французские солдаты и без того всегда были бахвалами и щеголями. И то и другое не оставляет окружающих равнодушными, бахвальство задевает тоном, щегольство возбуждает зависть. Можно догадаться, что роте де Брассара завидовали все остальные. За честь войти в нее шла борьба, потом борьбу вели за то, чтобы ее не покинуть.

Положение виконта при Реставрации было нелегким. Возможность каждый день рисковать собой, искупая дисциплинарные грехи, как при Наполеоне, у него отсутствовала, и однополчане, удивлявшиеся его «подвигам», затруднялись сказать, сколько времени будут терпеть на службе непокорного борца с начальством, дерзившего с той же отвагой, с какой когда-то стоял под пушечными ядрами. Революция 1830 года разрешила беспокойство коллег, если только они и впрямь беспокоились, избавив отчаянного капитана от унизительного разжалования, грозившего ему что ни день все с большей настоятельностью.

После Трех дней получивший серьезное ранение виконт де Брассар не вернулся в армию. Он не воспользовался возможностью служить новой династии Орлеанов, потому что презирал их. Когда в июле месяце революция отдала Орлеанам власть над Францией, которую они не сумели удержать, виконт лежал в постели, повредив ногу на балу герцогини Беррийской, – танцевал он, будто атаковал. Однако, заслышав барабанную дробь, де Брассар вскочил с постели, торопясь в свой полк. Он не смог натянуть сапог на больную ногу и шагал во главе своих гренадеров в шелковых чулках и бальных лаковых туфлях от площади Бастилии до Бульваров, получив приказ очистить их от бунтовщиков. Баррикады еще не бороздили Парижа, но город выглядел сумрачно и зловеще, потому что был непривычно пуст. Отвесные лучи палящего солнца казались первым залпом огня, за которым вот-вот должен был грянуть второй, ибо каждое окно, закрытое ставнями, могло плюнуть смертью…

Капитан де Брассар построил солдат в две цепочки и приказал двигаться вдоль домов, прижимаясь к ним как можно теснее, чтобы опасность грозила только с противоположной стороны улицы, зато сам, как истинный денди, шагал посередине мостовой. В него стреляли из ружей, пистолетов, карабинов, но он благополучно добрался до улицы Ришелье, выставив вперед могучую грудь, которой гордился ничуть не меньше, чем декольтированная красавица, выставляя на балу свою. Перед игорным домом Фраскатти на углу улицы Ришелье капитан увидел первую баррикаду и отдал солдатам приказ построиться, собираясь взять ее приступом, сам встал впереди, и вот тут-то получил в свою великолепную грудь, вдвойне соблазнительную – необычайным объемом и серебром шнуров, украшавших ее от плеча к плечу, – пулю. Запущенный в виконта камень перебил ему еще и руку, но он все-таки взял баррикаду и во главе своего преисполненного воодушевления отряда проследовал дальше к церкви Мадлен. Она тогда еще только строилась. Тут силы оставили виконта, и он опустился на мраморную глыбу, какие валялись вокруг во множестве.

Две дамы, торопившиеся покинуть взбунтовавшийся Париж, увидели из окна кареты окровавленного гвардейского офицера и предоставили в его распоряжение свой экипаж. Они довезли капитана до Гро-Кайю, где расположился маршал Мармон, герцог Рагузский. Виконт отрапортовал: «Господин маршал! Мне осталось жизни часа на два, не больше! Но я с удовольствием исполню любое ваше поручение». Де Брассар ошибся: на этом свете он задержался несколько дольше. Пуля прошила, но не убила его. Я познакомился с ним лет пятнадцать спустя, и он утверждал, что выжил вопреки медицине. Врач запретил ему пить вино, пока не заживет рана и его не перестанет лихорадить, но он пил и считал, что спасло его только бордо.

И как же он пил бордо! И сколько! В питье он оставался тем же денди, что и во всем остальном… Пил, как поляк. Заказал великолепный кубок богемского стекла, в который вливал – господи прости! – целую бутылку и опрастывал его единым духом, добавляя: «Такова моя мера, ее я блюду во всем». Так оно и было. Однако силы со временем идут на убыль, и в один прекрасный день может оказаться, что гордиться-то нечем… Виконт, надо сказать, походил на Бассомпьера [24]24
  Бассомпьер Франсуа де (1579–1646) – барон, маршал Франции, знаменитый острослов и кутила, автор прославленных «Мемуаров».


[Закрыть]
и точно так же, как тот, не пьянел. На моих глазах де Брассар опрокинул кубок двенадцать раз подряд, и хоть бы что. На пирушках – люди попроще назвали бы их оргиями – он и после обильных возлияний не переходил той стадии, которую не без кокетливости называл «слегка напомпониться», прикасаясь при этом к помпону, что покачивался на шнуре его кивера.

Мне хочется, чтобы читатель представил себе как можно лучше капитана де Брассара, история моя тогда будет только красочней, поэтому не скрою, что у него бывало по семи любовниц одновременно, на причудливом языке XVI века повесу XIX окрестили бы «плотолюбцем». Сам он называл их «семью струнами своей лиры», хотя лично мне претит подобное музыкальное и весьма легкомысленное оправдание безнравственности. С другой стороны, будь виконт де Брассар иным, история вышла бы бледнее и я, возможно, не стал бы ее рассказывать.

Разумеется, садясь в дилижанс на развилке дорог, неподалеку от замка Рюэль, я и представить себе не мог, что повстречаю виконта. Мы давно не виделись, и я обрадовался возможности провести несколько часов в обществе человека, который хоть и жил в наши дни, но принадлежал другой эпохе. Честное слово, в доспехах времен Франциска I виконт чувствовал бы себя так же непринужденно, как в синем мундире королевской гвардии. Массивностью, осанкой, манерами де Брассар имел мало общего с молодыми людьми, которыми восхищаются в наше время. В лучах этого клонящегося к закату вельможного румяного солнца взошедшие на небосклон новомодные полумесяцы выглядят бледными и худосочными. Сложением виконт напоминал императора Николая I, чего не скажешь о лице: и профиль не греческий, и короткая бородка такая же, черная, как волосы. Виконт не седел, то ли по природной крепости, то ли благодаря крепости снадобий и притираний, но, как бы там ни было, заросшие смоляной бородой щеки придавали ему задорный и мужественный вид. Выпуклый, благородной формы лоб без единой морщинки, глаже и белее женского плеча, казался еще выпуклее и горделивее благодаря гренадерскому киверу, от которого обычно редеют волосы на макушке. А глубоко посаженные, по-другому не скажешь, темно-синие глаза сверкали из-под соболиных бровей двумя пронзительными сапфирами. Глаза де Брассара не давали себе труда вглядываться, они пронзали насквозь.

Мы пожали друг другу руки и завели разговор. Капитану де Брассару приходилось сдерживать свой громоподобный бас, способный донести любую команду до любого конца Марсова поля. Говорил он неспешно. Как я уже упоминал, детство и юность виконт провел в Англии и, возможно, думал по-английски, однако речь его текла плавно, и медлительность только придавала весомости словам и шуткам, а капитан всегда шутил рискованно, шутил, как рубил. «Виконт де Брассар метит слишком уж далеко», – любила повторять графиня де Ф…, вдовеющая красавица, одевавшаяся всегда только в черное, фиолетовое и белое. Думаю, всем понятно, что виконт обладал хорошей репутацией в обществе, иначе прослыл бы дурным обществом сам. Впрочем, безупречное общество, как, например, в Сен-Жерменском предместье, никому ничего не ставит в упрек.

Болтовня в карете имеет немало преимуществ, одно из них возможность без малейшей неловкости замолчать, когда тема разговора иссякнет. В гостиной нет такой свободы. Учтивость понуждает нас во что бы то ни стало продолжать беседу, и мы часто бываем наказаны за свое невинное лицемерие тоскливой обязанностью переливать из пустого в порожнее; даже молчаливые дураки – а такие тоже встречаются, – пытаясь быть любезными, стараются выдавить из себя хоть что-нибудь. В дилижансе каждый в гостях и у себя дома, поэтому без всякого неудобства может замолчать и погрузиться в мечты. К несчастью, жизнь редко балует нас счастливыми случайностями, можно постоянно путешествовать в дилижансе – а теперь на поезде! – и ни разу не встретить остроумного собеседника… Мы с виконтом потолковали сначала о дорожных происшествиях, затем обсудили пейзажи за окном, потом вспомнили балы, где встречались когда-то, и иссякли вместе со скудеющим светом дня, растворившимся в тихих сумерках. Осенью ночи, похоже, падают прямо с небесных высот – оглянуться не успеешь, уже тьма-тьмущая. Стало зябко, мы поплотнее завернулись в плащи, поерзав затылками по жесткой стенке кареты, заменяющей путешественнику подушку. Не знаю, задремал ли мой спутник в своем углу, но я в своем бодрствовал. Я столько раз ездил по этой дороге и до того к ней привык, что почти не обращал внимания на дома и деревья, убегавшие в потемках назад, в то время как мы спешили вперед. Мы миновали множество крошечных городков, разбросанных там и сям вдоль дороги – кучера до сих пор называют ее «косоплеткой» в память о косичках, которые когда-то носили и давным-давно перестали носить. В темноте чернее сажи в мимоезжих городках виделось что-то фантастическое и казалось, будто мы добрались до края земли… Я описываю ощущения по памяти, та жизнь давно миновала, и ее не вернешь. Теперешние железные дороги, вокзалы при въезде в город не дают возможности путешественнику обнять взглядом панораму разбегающихся городских улочек, какую видели мы благодаря нашим лошадкам: они мчались галопом, потом останавливались, их перепрягали, и дилижанс двигался дальше. В большинстве городков, через которые мы проезжали, фонари – удобство и роскошь нынешнего времени – были редкостью. Зато небо тогда раскрывалось во всю ширь, и на всем его бескрайнем просторе мерцал слабый свет. Все тогда казалось таинственным: тесно прижатые друг к другу, словно бы крепко обнявшиеся дома, их неровные тени на мостовой, небо, глядящее глазами-звездами в просвет между крышами, и сон, объявший город. Не спал в поздний час только слуга, встречавший нас с фонарем у ворот постоялого двора; он приводил свежих лошадей из конюшни и, насвистывая, принимался затягивать на них ремни упряжи, ругая упрямых или слишком нетерпеливых коняг. И всюду слышался всегда один и тот же вопрос, звучавший особенно громко среди сонной тишины, который задавал, опустив окно, проснувшийся путешественник: «Где мы, кучер?!»

Ни звука, ни движения ни снаружи, ни внутри – ни в дилижансе со спящими пассажирами, ни в крепко спящем городе. Но, возможно, один какой-нибудь мечтатель вроде меня и пытался разглядеть в темноте фасады домов или задумывался, завороженный светящимся, несмотря на поздний час, окном, – редкий случай в провинции, где строгий и простой уклад жизни отводит ночь только сну. Бодрствование – пусть даже бодрствование дозорного – в час, когда все живые существа погружены в бесчувствие, сходное с бесчувствием утомленного животного, всегда впечатляет. Попытка понять, что же гонит сон из комнаты, где за опущенными шторами горит свет, свидетельствуя о жизни ума и сердца, овевает поэзию реальности поэзией мечты. Я, во всяком случае, увидев освещенное окно в городке, который мы проезжали, никогда не мог унять рой мыслей, разбуженный светящимся квадратом, – за шторами мне виделась страстная любовь или страшная беда… И теперь, столько лет спустя, я по-прежнему вижу множество окон, горящих уже навсегда в моей памяти, думая о которых я вновь и вновь погружаюсь в фантазии, разгадываю загадку: «Так что же таится там, по ту сторону штор?»

Но таинственнее других светится для меня окно (вы скоро поймете, почему), которое я увидал на улице городка ***, где мы той самой ночью проезжали вместе с виконтом. Подумать только, как точна моя память! Оно светилось через три дома от гостиницы, где остановился наш дилижанс, и я смотрел на него куда дольше, чем смотрел бы, если бы мы просто меняли лошадей. Однако случилась беда, у нашей кареты сломалось колесо, и пришлось спешно разыскивать, а потом и будить каретника. Разыскать его в сладко спящем провинциальном городке, растолкать и еще упросить починить колесо у единственного на линии дилижанса, согласитесь, дело нелегкое и уж никак не минутное, тем более если каретник спал у себя в кровати так же самозабвенно, как пассажиры в карете. Из своего купе я слышал через перегородку храп. И какой! Храпели пассажиры внизу. А из верхних ни один не спустился вниз, хотя известно, что пассажиры империала спускаются вниз на каждой остановке, чтобы похвастать, с какой ловкостью заберутся обратно. Что поделать! Франция – страна бахвалов, не обходятся без них и империалы… С другой стороны, и спускаться было незачем. Гостиница, возле которой мы стояли, была на запоре. Не поужинаешь. Правду сказать, ужинали мы на предыдущей стоянке. Гостиница стояла темная, мрачная, не подавая ни единого признака жизни. И не единый звук не нарушал тишины. Впрочем, нет, монотонное шарканье метлы – кто-то, слуга или служанка, в темноте не разобрать, подметал просторный гостиничный двор с распахнутыми настежь воротами. Метла шаркала по булыжнику так лениво, словно никак не могла проснуться, а вернее, страшно хотела заснуть. Темной стояла не только гостиница, но и все остальные дома на улице, и только одно окно… оно никогда не изгладится у меня из памяти, я никогда не смогу позабыть его… Нет, оно не горело, не светилось, свет с трудом пробивался сквозь плотную красную штору, и окно на высоком втором этаже таинственно рдело.

– Странно! – задумчиво произнес виконт де Брассар, словно бы говоря сам с собой. – Можно подумать, и штора все та же…

Я живо повернулся к нему, будто мог в темноте разглядеть его лицо. Нет, не мог, погас даже фонарь на козлах, который обычно освещает спины лошадей и дорогу… А я-то полагал, что виконт спит, но и он, оказывается, не спал и, точно так же, как я, был взволнован таинственно рдеющим в темноте окном, однако в отличие от меня знал, почему оно ночью светится!

Слова виконта самые обычные, но он произнес их таким необычным тоном, какого я никогда не слышал от светского льва виконта де Брассара, и мне захотелось посмотреть на выражение его лица, так как, признаться, я был очень удивлен. Я зажег спичку, словно бы собираясь закурить сигару. Голубоватая вспышка пламени рассеяла тьму.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю