Текст книги "Красный вал [Красный прибой]"

Автор книги: Жозеф Рони-старший

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Зал затрепетал. Представители противного лагеря дрожали, как разоренные тигры в клетках.

– Я не отрицаю, что это вопрос страшно серьезный и сложный. Не мало он мучил меня. Потому что и я не чужд был предрассудка и я привык считать французов высшей нацией, и мне казалось невыносимой мысль о подчинении какому-нибудь немцу.

Среди "желтых" пробежал возглас одобрения и насмешки.

– В нашу дудку запел, – прогудел скульптор Барруа.

– Флюгер!

– Сейчас увидите, какой я флюгер, – с сардонической улыбкой сказал оратор. И продолжал, обращаясь к "желтой" ложе:

– Итак, для нас как-будто нет счастья вне нашего отечества. Но, товарищи, не в тысячу ли раз лучше себя чувствует в этом нашем отечестве какой-нибудь пруссак с туго набитым карманом, чем мы, иногда не имеющие гроша на хлеб. Все удовольствия, вся красота жизни, наши самые красивые девушки, все к услугам космополитических буржуев, а мы не имеем даже тех крох, которыми питаются их собаки. Ты чужой в своем собственном отечестве, раз у тебя нет денег, чтобы платить. Нет, товарищи, для бедняка отечества нет, это пустое слово, сказки, регистрационная надпись в паспорте и на школьной тетрадке, вот и все. Она, эта самая надпись дает тебе одно право – страдать, одну обязанность – кровью своей защищать это отечество для твоего хозяина, для твоих владык и эксплоататоров. Ради них, ради наших хозяев и владык, ежегодно тратятся безумные деньги на войско, на флот. И этого терпеть нельзя. Этот расход на армию и флот должен быть вычеркнут из бюджета Франции.

В ложе "красных" поднялся какой-то неистовый восторг.

Всё загудело, заревело, кто бил себя кулаками по лицу, в воздухе, наполненном общим восторженным воем, безумно метались сотни рук.

Но и бешенство "желтых" не уступало восторгу "красных". Колбасник Варанг задыхался и был красен, как свекла. Братья Самбрего, казалось, сейчас выскочат из ложи в зал. Барруа раскачивался, как белый медведь, и точно бодался, как козел. Они кричали:– "Да здравствует армия!". Кричали так, что, казалось, горло у них сейчас разорвется. Христина смотрела на всё происходящее глазами, полными жалости и презрения. Охваченный общей волной возбуждения Комбелар звонил в колокольчик, выплясывая какой-то дикий танец.

– Необходимо выбросить из бюджета расход на армию и флот! – закричал Ружмон так громко и властно, что всё вокруг смолкло. – И этот шаг к общему миру будет так прекрасен, что весь мир преклонится перед Францией, и с этого дня мы станем во главе всех наций, потому что мы будем отечеством свободных граждан всего мира…

– Хороша будет свобода под пятой Вильгельма!..

– Продажный! Негодяй!..

– К чорту его!..

Однако, звонкий и ясный голос Ружмона и на этот раз покрыл голоса протестующих, заставил их умолкнуть.

– Страна свободы, убежище несчастных, угнетенных, – продолжал он, патетически декламируя, – Франция станет местом паломничества, к ней устремятся, как в Мекку, и не пройдет и двух десятков лет, как ее примеру последуют остальные государства. Франция будет священна для всех, и ни у одного тирана не поднимется рука против нее, каждый шаг против нее будет кощунством в глазах всего мира.

Опять поднялся какой-то бредовой вой, "желтые" орали, а не кричали, и так неистово громко, что Ружмону пришлось прервать свою речь.

– Мы им сейчас порвем глотки, – крикнул Дютильо.

"Шестерка" с поднятыми палками кинулась в зал. Колбасник Варанг, братья Самбрего, Барруа готовились к схватке. Но Христина одним своим смелым, гордым взглядом смутила приблизившуюся к ложе "шестерку", и в ту же минуту раздался снова голос Ружмона:

– Гражданин Дютильо, вы играете в руку противника!

Дютильо отступил с громким ворчанием. "Шестерка" опустила палки, и оратор снова заговорил, на этот раз довольно резко.

– Подобные сцены недопустимы и смешны! Вы, граждане, "желтые", должны же понимать, что, если вы не дадите мне говорить, никто не станет слушать вашего оратора. К тому же я сейчас кончу и ради нескольких слов, которые вам еще придется выслушать от меня, не имеет смысла срывать этот митинг, главная цель которого пропадет, раз мой противник будет лишен возможности выступить. Или, быть может, вы этого и добиваетесь? Вы не уверены в силах вашего вождя? Что касается вас, мои товарищи, я напомню вам, что вы дали слово вести себя спокойно.

– Ладно, мы с ними еще потом, там, на улице, поговорим… – пустил по адресу "желтых" Дютильо.

– Сами берегите свои косточки, – буркнул в ответ старший Самбрего.

Это был последний взрыв утихающей бури. "Желтые" замолкли, чувствуя, что и в самом деле скандал в данную минуту им совсем не на руку.

Ружмон закончил свою речь спокойно;

– Мы со спокойной совестью можем проповедывать антимилитаризм в буржуазном государстве. И в детях своих мы должны воспитывать ненависть к дикой дисциплине и казарменному рабству. Наши рекруты должны итти на призыв с негодованием и злобой… И надо отметить, что в этом направлении пропаганда еще никогда не давала таких блестящих результатов. Как только пробили брешь в глухой стене дикого предрассудка, инстинкт человека сам заработал в нужном направлении, и каждый свободный человек почувствовал отвращение к буржуазной казарме. Разве мы не видим, что единственная мечта рекрута – это побег из казармы, и что он все делает для того, чтобы избавиться от этого ненавистного ему рабства? Да, наш посев дает прекрасные всходы. Люди понимают весь ужас войны, начинают понимать, что ставку надо ставить на науку, труд, разум, что воинствующие народы бессильны против наций с широко развитой промышленностью. Да, товарищи, свободные граждане Франции должны поднять чудесный факел всеобщего мира, подать сигнал к всеобщему разоружению!..

Ружмон умолк. Коммунисты из себя выходили, неистово аплодируя и громким криком выражая свои восторги; крики злобы и негодования "желтых" сливались с криком противников, только усиливая триумф оратора. Комбелар, молча, с расплывшимся в улыбку лицом, ожидал момента, когда возможно будет попытаться угомонить эту разбушевавшуюся толпу.

Тактика Комбелара оказалась совершенно правильной. Вид его неподвижной, как статуя, фигуры на совершенно пустой сцене озадачивал кричащих все больше и больше, по мере того как иссякали силы их глоток, и в них зарождалось желание новых впечатлений. Появись Деланд минутой раньше, его бы освистали, теперь же его появления ожидали с нетерпением.

– Прячется он, что ли, – желтый-то? – крикнул кузнец.

– Струсил!

– Эй, Комбелар, подайте-ка нам его сюда!..

Деланд появился неожиданно. Длинный, худой, решительный и ловкий, в наглухо застегнутом пиджаке.

– К вашим услугам! – крикнул он с черствой улыбочкой.

Насмешки и приветствия снова смешались в оглушающий шум. Комбелар схватился за колокольчик и, два раза отчаянно взмахнув им, заявил:

– Напоминаю вам, товарищи, что мы обещали спокойно выслушать гражданина Деланда.

– Выражения неудовольствия меня мало смущают, – сказал Деланд с презрительной миной и холодно вызывающе прибавил:– сейчас увидим, умеют ли "красные" держать свое слово.

С минуту он стоял молча, опустив голову, как бы собираясь с мыслями, потом сухо заговорил, глядя в толпу взглядом вызывающим, но не покоряющим.

– Предыдущий оратор только что в самых ужасных красках нарисовал вам картину жизни современного пролетариата. По его словам, пролетариат – это несчастная жертва капиталистической алчности, работодатель – какой-то живоглот, людоед. Все это было вам прекрасно подано, скажу даже больше, я почти не сомневаюсь в искренности оратора. Однако, в сущности, ведь он вам сказал то же, что говорят социалисты депутаты в парламенте, а именно много красивых слов, ровно ничего не значащих по существу. Он воображает, что общество есть продукт творческой воли единиц, машинка, которую можно разлагать на составные части и реконструировать по собственному желанию. Это очень узкая точка зрения. Общество, общественный строй есть результат тысячелетних исканий, борьбы, устремлений различных людей, различных рас, продукт творчества сотен поколений…

"Красные" слушали с снисходительным презрением, в "желтых" поднималась досада, их раздражал неприятный голос, прерывистая речь их оратора. Франсуа, полный какого-то, ему самому необ'яснимого, волнения, задыхался в этой зале и счел возможным удалиться на несколько минут. Голова его горела, как в огне.

– Ни буржуазия, ни пролетариат не могут ничего изменить в современном строе, – продолжал Деланд. – Прежде всего потому, что только недавно было много преобразований, затем, по существу, сейчас нет такой классовой разницы, которая привела к революции в 1789 году. Тогда, действительно, было королевство, была аристократия, вырождающаяся, правда, но, все же, особый класс. То, что стоит во главе теперь, никак нельзя назвать классом, это – случайные выскочки. Обратите внимание: капитал редко удерживается в двух поколениях одной семьи. К тому же капитал является продуктом уменья известного индивидуума вести борьбу с конкурентном. Бедняки, это – люди неспособные к борьбе и больше ничего. Один не умеет бороться по своему невежеству, другой – просто от природной своей вялости, третий, просто, глуп, или пьяница, человек, привыкший к беспутной жизни и порочный…

– Чего ты нас оскорбляешь… разве затем тебя сюда звали? – закричала одна из женщин.

– Мерзавец… да бедняжки-то во сто раз умнее и никогда так не напиваются, как эксплоататоры.

– Довольно… в помойную яму эту желтуху!..

Комбелар замахал звонком, надеясь сдержать расшумевшуюся публику, но в эту минуту встал колбасник Варанг:

– Желтуха плюет на краснуху!

– Заткните ему глотку! – снова закричала женщина.

Красная и желтая ложи встрепенулись, и буря разыгралась неожиданно быстро и неудержимо. "Шестерка" оказалась у самой ложи "желтых", но группа защитников, все-таки, втиснулась между, в воздухе замелькали палки. Засвистели хлысты. Какой-то мясник засучивал рукава и непрерывно орал: "в бой! в бой!". Два вагонных смазчика влезли на какой-то карниз, землекоп ринулся на сцену, Боссанжи, Эмиль Пурайль и Густав Мельер бежали сплошной цепью, положив руки друг другу на плечи. Фаландр в своей развевающейся крылатке подпрыгивал, как гиена. Исидор Пурайль бросался то в ту, то в другую сторону.

Некоторое время стоял невообразимый гвалт. Но вот из ложи "красных" вышли и присоединились к "шестерке" гигант Альфред и Бардуфль; у всех палки замерли в ожидании какой-то новой, настоящей схватки. И вот, раздался мычащий голос Гуржа:

– Красная ложа вызывает на бой желтую!

Бритый малый выскочил из желтой ложи, за ним, как две пантеры, прыгнули братья Самбрего. Варанг вскочил на корточки на барьер ложи и закричал:

– Получите угощение!

– В бой! в бой! – продолжал вопить мясник.

– Один на один, попарно, никакого оружия ни в руках, ни в карманах, – огласил условия борьбы Бардуфль. Он стоял, сгибая и разгибая руки геркулеса, предоставляя всем любоваться своими мускулами. Бритый малый проделывая то же, крикнул:

– Ну, подходи, проходимец!..

Толпа перед ним расступилась. Группа желтых протискалась за ним следом.

– Вперед! – прогремел Гуржа и кинулся вслед за Альфредом. "Шестерка" с Дютильо во главе двинулась тоже, по военному, мерно соблюдая шаг.

– Товарищи! – тщетно вопил Комбелар, – прошу вас вы слушать оратора!

Никто на его вопли никакого внимания не обращал. А когда Бардуфль и бритый малый стали в позу, по зале пробежал одобрительный говор. Потом вдруг сразу водворилась полная тишина. Комбелар, и тот опустил на стол колокольчик и перестал надрывать свою глотку. Весь зал уставился на борцов. Одна Христина, бледная, прекрасная, отвернулась. На ее красивом лице не было ничего, кроме презрения и глубокого отвращения.

Ни Бардуфль, ни бритый малый, походивший на русского борца Поддубного, не знали, как приступить; кто-то сзади подтолкнул бритого малого, и он ударил противника в лицо, оставив на нем яркокрасный след. Бардуфль бросился на него, но тот увернулся.

– Что, получил? – поддразнил бритый малый.

Бардуфль только прорычал что-то в ответ. Бритый хотел снова ударить опять в лицо, но землекоп сделал движение, так что бритый, едва задев его, споткнулся. В этот момент Бардуфль ухватил его своими лапами, как клещами. Началась настоящая борьба. Бардуфль обхватил бритого и сжимал его все крепче и крепче. Бритый схватился рукой за противника, но выя последнего могла выдержать на себе каменную стену, и из этого приема ничего не вышло. Между тем Бардуфль все крепче и крепче сжимал тело бритого, казалось, кости последнего сейчас затрещат. Бардуфль отлично знал, что может рассчитывать только на свою силу, ни на какие тактические приемы он не был способен. На спину его сыпались удары, но он только наклонил голову, чтобы в лицо не попадало, и продолжал медленно и мерно сжимать тело противника, пока, наконец, не уложил его на обе лопатки. Тогда он прорычал что-то непонятное и с самой добродушной физиономией протянул противнику руку.

И снова поднялся неистовый шум. "Шестерка", бросилась на "желтых", и началась настоящая свалка. Били друг друга палками, кулаками, чем попало, раззадоривали друг друга неистовой руганью. По некоторым лицам уже струилась кровь.

Колбасник Варанг пробирался к гиганту Альфреду и неожиданно вырос перед ним, как из земли:

– Я тебя проглочу, как пилюлю!

Как человек, еще ни разу в борьбе не терпевший поражения, он был уверен в себе; тем более, что ему было известно, что гигант Альфред никаких приемов борьбы не знает.

И снова водворилась тишина, и люди расступились, ожидая этого нового поединка.

– Выходите! – крикнул Исидор.

Варанг тихо выступил, потирая руки и готовясь вести борьбу по всем правилам искусства; Альфред, как натура сангвиническая, действовал по вдохновению. Он сразу набросился на колбасника с кулаками. По лицу Варанга побежала кровь. Они обхватили друг друга, и началась борьба. Глаза Варанга пронзали, как электрические искры, глаза Альфреда сверкали, как брызги потока при свете солнца. Шеи борцов вздулись, жилы стали похожи на синие веревки, и лица их озверели.

Вдруг тело Альфреда взлетело в воздух. Колбасник взмахнул повыше, чтобы сильнее хлопнуть противника о землю. Тот, однако, сумел упасть прямо на ноги. И снова оба, задыхаясь, тискали друг друга.

Наконец, гиганту как будто удалось уложить Варанга на землю, но последний откатился, вскочил и снова вцепился в противника. Борцы то пригибались к земле, то один из двух взлетал в воздух. Близ стоящие бойцы: Дютильо с лицом, обращенным в котлету, Самбрего, по щекам которого струилась кровь, и другие, глядя на борцов, выли, как волки. Барьер, отделяющий оркестр от зала, затрещал под натиском борющихся тел, и они покатились к суфлерской будке. Тут Альфреду удалось вырваться из об'ятий колбасника, причем, последний ударом кулака чуть не разбил ему челюсть и тотчас же, ухваткой дикого зверя, снова на него набросился. Гигант потерял равновесие, и оба грохнулись на землю. Теперь они нещадно били друг друга кулаками в лицо, коленкой – в живот. Из носа гиганта кровь хлынула двумя струями; колбасник сплюнул выбитые зубы. Все правила борьбы, вопросы чести были забыты, все помыслы были направлены на то, чтобы нанести противнику последний удар, остаться победителем, хотя бы ценою убийства.

А кругом только подзадоривали.

– Наделай из него котлет, Альфред, ну, ну!..

– Выпусти ему кишки, Варанг.

– Колбасник сдает!

– Нет, наборщик сдает!

Нервы у всех напрягались, разгоралось нетерпение узнать исход борьбы. Наконец, гигант не выдержал и со всего размаха ринулся на колбасника. Последний нанес ему удар в ногу с такой силой, что гигант завопил от боли и покатился на землю; но в тот момент, как торжествующий противник собирался нанести ему окончательный удар, он изо всей силы ударил его ногой в живот. У колбасника захватило дух, и он покатился на землю. Тогда гигант, положив колено ему на грудь, прохрипел:

– Все свидетели, что сейчас я могу его убить!

И снова поднялся невероятный вой и гам. "Красные" сплотились вокруг своих вожаков: Дютильо, Бардуфля и других. Желтые, с бритым малым и братьями Самбрего, сгруппировались около своей ложи; кое-кто похрабрее из публики примкнули к ним, но все же, среди моря красных, они были маленьким островком. Однако, "красные", видно, еще колевались, не решаясь начинать схватку. Кое-где засверкало опасное оружие: ножи, револьверы, трехгранные стилеты.

И вдруг Гуржа запел Интернационал:

 
"Вставай, проклятьем заклейменный
"Весь мир голодных и рабов…
 

Услыхав звуки этого священного гимна свободы, вся масса заколыхалась и двинулась вперед.

Во время происходившей схватки Христина не пожелала уйти. Она стояла, с горькой улыбкой глядя на все эти разнуздавшиеся страсти.

Деланд уговаривал ее уйти. Она отказалась. Ее присутствие стесняло его; если бы не она, он сам бы принял участие в борьбе.

Всё трещало под могучим натиском коммунистов. Кое-кто из желтых в испуге бросился в ложу, и в панике люди давили и душили друг друга; женщины испуганно визжали, многие хрипели, задыхаясь…

И вдруг, чей-то властный сильный голос сразу заставил прийти в себя. Говорил Ружмон. Он глядел на товарищей глазами, полными упрека:

– Вам угодно, товарищи, чтобы сюда явилась полиция? Вам угодно, чтобы, на радость вашим эксплоататорам, вас посадили на скамью подсудимых и лучших из вас сгноили в тюрьме? Товарищи, вы безобразно растрачиваете свою энергию, вы играете в руку противникам!..

Он уже овладел вниманием толпы, она смирялась; кое-где еще, в задних рядах, глухо клокотало: какая-то женщина махала зонтом, какой-то мальчишка визгливо мяукал, братья Самбрего держали свои палки наотмашь.

Ружмон же продолжал:

– Ведь мы дали слово противникам выслушать их оратора… Если бы я только знал, что это слово будет нарушено, я не стал бы говорить сам; и я искренно извиняюсь за вас перед моим противником Деландом, а также и перед всеми присутствующими дамами, которые, идя сюда, не ожидали, что здесь их будут давить и толкать.

Говоря это, он невольно смотрел на Христину, но все дамы приняли его слова на свой счет. Какая-то старуха с волосатыми ноздрями послала ему воздушный поцелуй. Три молоденьких работницы сделали ему глазки, торговка шоколадом сорвала с себя цветок гвоздики и бросила его ему через головы других.

Вся буря утихла. Оратор знал, что он эту толпу укротил и держит в руках. И, среди общего глубокого молчания, он мог спокойно закончить свою речь.

– Товарищи, вы должны, ради своей репутации, загладить свой поступок и все, как один, просить гражданина Деланда продолжить свою речь.

"Красные" заволновались, но никто не решался протестовать. И снова взгляд Ружмона скользнул в сторону Христины, и она поняла, что он эту укрощенную толпу преподносит ей, как трофей свой, как рыцарь своей даме и, помимо ее воли, все ее существо охватило радостное чувство торжества. Деланд стоял, как каменный, губы кривились в жестокую насмешку и, когда Комбелар крикнул: "Слово принадлежит товарищу Деланду!" он не вышел на сцену. Склонясь над барьером своей ложи, он заговорил тоном полным презрения:

– Я очень благодарен господину Ружмону за то, что он милостиво просит для меня снисхождения своих товарищей, но я этим снисхождением не воспользуюсь. Повторяю, я благодарю господина Ружмона, что же касается его товарищей, то они могут быть уверены, что я к ним не питаю злою чувства за то, что они вели себя, как дикари. Если я на кого сержусь, то только на самого себя, потому что я должен был знать, что меня здесь ожидает, и не должен был принимать подобных приглашений. Я получил хороший урок за свой неосторожный опыт, но с меня достаточно. Отныне ноги моей не будет ни на одном подобном собрании, выступать при подобных условиях я считаю ниже своего достоинства.

Слова его, а еще больше его презрительный тон вызвали новый прилив злобы и негодования в "красных" рядах. Но Ружмон одним взглядом укротил поднимавшуюся уже бурю. Исидору Пурайлю пришла фантазия, в виде насмешки, при соединиться к аплодисментам "желтых". Эту шутку подхватили его товарищи: одни из них гримасничали, делали вид, что забрасывают Деланда цветами, другие посылали воздушные поцелуи, наконец с райка раздался хор каких-то мальчишек; они пели экспромпт насчет "желтухи" и ее представителей, которые готовы чистить сапоги своим хозяевам-эксплоататорам.

Среди этого гама Деланд вывел Христину из зала. Их эскортировали, как верные телохранители, колбасник Варанг, братья Самбрего, скульптор Баруа, бритый малый и еще один суб'ект, прозванный Деруледом.