Текст книги "Красный вал [Красный прибой]"

Автор книги: Жозеф Рони-старший

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

XVII

Разочарование революционеров было велико.

Рабочие заранее были так уверены в своей победе, что день 1 мая считали уже историческим днем. Буржуазия, охваченная одинаковой иллюзией, ликовала так, как будто бы одержала какую-то блестящую победу.

Стало известным, что казармы были наполнены солдатами, что целая дивизия стояла наготове в ближайших гарнизонах; газеты доказывали, что мятеж, как бы он ни был силен, должен был быть подавлен.

Однакоже, страх одних и надежда других не исчезли окончательно, так как генеральная забастовка еще не миновала. Стало известным уже 2 мая, что она не разрешится "громовым ударом". Все были к ней подготовлены. Рабочие, занятые в продовольственных предприятиях, все были на своих местах, остальные же показывались на фабриках, заводах. Но в 4 часа землекопы все разом бросили свою работу, сопровождаемые некоторою частью каменщиков и механиков. Лозунгом борьбы являлся восьмичасовой рабочий день.

Двести или триста хлебопеков соединились с забастовщиками, потом к ним пристала некоторая часть типографских рабочих. Но, тем не менее, движение было довольно вяло. Несмотря на расклеенные воззвания и усиленную пропаганду, число забастовщиков не увеличивалось. Хлебопеки отказывались выступать; среди механиков царило разногласие. Одни только землекопы оставались стойкими. Они бродили около построек значительными бандами, ходили дозором вдоль предместий и собирались в кабачках.

В Пустырях Исидор Пурайль предавался гомерическому пьянству. Три раза его приносили домой мертвецки пьяным, а однажды вечером, свалившись в канаву, он вернулся домой только на четвереньках. В "Детях Рошаля" типографщики и землекопы устроили постоянное дежурство. Там они оплакивали отсутствие Бардуфля, Альфреда-Красного Гиганта и Дютильо, присужденных к тюремному заключению. Подобно тому как недавно они воображали, что мятеж был великолепно подготовлен, точно так же и теперь революционеры были убеждены в несравненной стратегии забастовки. Несколько движений в Лионе, в Марселе и в Бресте как бы явились доказательством этого. Они были уверены, что забастовка расползется по всей стране; она укрепится сначала в Париже и в его окрестностях, затем перекинется в маленькие города, в села, в деревни.

Рабочие упрекали себя в том, что они преувеличивали обещания "Голоса Народа" и превратно истолковывали речи Франсуа Ружмона. Ни тот, ни другой не обещали немедленного освобождения: как вчера, так и сегодня, они стояли только за продолжительную, упорную борьбу.

Ружмон присутствовал при начале волнений. Необоснованные надежды и страстное желание переворота с такой силой овладели им, что он покинул Пустыри, боясь опьянить бедных людей несбыточными обещаниями.

Утром 1 мая он направился в город, взволнованный, как юноша. С чувством гневного презрения смотрел он на отряды полиции, драгун и кирасиров. Он отрицал за ними действительную силу… Под воинственной внешностью не таилось ничего, кроме разнузданной беспечности.

Только одна рутина, которая диктует министрам линию поведения, спаивала еще эту разложившуюся среду. Как только народ восстанет, рутина исчезнет, и радикальная республика превратится в прах. Но народ, знает ли он эту слабость? Армия. Не судит ли он об армии, лишенной всякой воли, по одному только наружному виду – по форме, ружьям, лошадям и пушкам?

В городе царило спокойствие. Однакоже, будучи знатоком народной психологии, Франсуа читал на лицах нервность ожидания, которая терзала и его самого. Она обнаружилась у трактирщиков предместий, где была сосредоточена главная масса синдикалистов, она была очевидна в Шато-д'О и на улицах, ведущих от Тампля в Бельвиль: там уже волновалась толпа, за которой наблюдала потиция, и движение которой она направляла. Перед Биржей Труда настроение было революционное. Как наивный рабочий. Франсуа воображал, что Конфедерация Труда, слабость которой хотя и была ему известна, сумела организовать восстание; он воображал, что массами руководит ядро заговорщиков.

Охваченный этой мыслью, он направился через канал Сен-Мартен к Гранж-о-Бель.

Среди куч мусора и разрушающихся построек, в глубине заплесневелого двора, заседал Центральный комитет, который наводил ужас на буржуазию и зажигал энтузиазм массы.

Делегаты бродили по близости. Франсуа увидел бледное лицо Грифюля со свирепыми глазами и азиатское лицо Глеви.

Грифюль отвечал уклончиво на вопросы делегата.

Коммунист понял, что мечта его рушится. Ничего не было подготовлено и еще менее того выполнено. Вся неопределенность надежд, волновавшая революционеров, сказалась и на комитете. Грифюль, Глеви и другие работали без связи. Они знали точнее восставших масс, что волнение, в особенности в Париже, было всеобщее. Бесчисленные донесения как бы указывали на то, что рабочие охвачены пылом, который прежде предшествовал крупным восстаниям, но в действительности всё было проникнуто изумительным равнодушием.

Франсуа ушел подавленный. Он слишком надеялся, чтобы тотчас же прийти в отчаяние; его мысли обратились к другому предмету: он был убежден в энергию синдикалистов и в вялость войска. И после наскоро с'еденного завтрака он снова отправился бродить по улицам. И вот, тогда он удивился своей собственной непроницательности. Как это могло с ним случиться? Никакого определенного желания, никакого действенного энтузиазма: все эти люди жили одной мечтой, ожидая какого-то тайного вмешательства и какого-то чуда… Ружмон улыбнулся, услыхав несколько незначуших ворчаний, увидав несколько мелких стычек с полицией, и окружным путем отправился к Шато-д'О.

Кое-где ему попадались лица, на котопых можно было прочесть "положительное" возбуждение, способное перейти в действие; иногда группа людей как будто бы приходила в возбуждение, которое быстро остывало от нерешительности окружающих; все оканчивалось шутками и гамом. Однако, около четырех часов мечта как будто начала осуществляться: разгоряченная толпа двинулась на полицейскую цепь, но появление кавалерии быстро охладило толпу. Франсуа видел, что все быстро оканчивавшиеся беспорядки производились одними и теми же лицами в одном и том же месте.

Тем не менее, народ выказывал некоторое упорство. После каждой атаки войск или полиции, он сосредоточивался и обращался к драгунам с призывом бросить в воду своих офицеров. Франсуа уже решил уйти, как вдруг показалась какая-то сплоченная группа, присоединившая к бессвязным крикам манифестантов стройный ритмический крик. Пропагандист подумал, что это, наконец, авангард того таинственного легиона, который должен был привлечь и об'единить забастовщиков. Он узнал Дютильо, "Шестерку", Альфреда-Красного Гиганта, Пурайля и других. Сердце его забилось больше от умиления, чем от энтузиазма: как-никак это было дело его рук, это были люди, которых он распропагандировал. Ему было так страшно видеть, что они решительнее и дисциплинированнее других.

Только бы двадцать тысяч таких людей!.. и почем знать, чем бы могло кончиться!..

Он был еще более тронут при виде того, что они двигались вперед с воинственным, почти грозным видом:

– Бедняги, – прошептал он.

Он хотел остановить их напрасную попытку, но вихрь набежавших ротозеев сбил его с ног и увлек в гущу толпы. Затем последовала атака, паника, и Франсуа увидел, как арестовали Дютильо, как за Альфреда Красного уцепился целый взвод полицейских, как Бардуфль боролся с полицейским, которого сжимал своими клещами. Толпа рассеялась. Всякое вмешательство становилось смешным и вредным.

Впродолжение всего вечера он упрекал себя за свою слабость. Как мог он, старый, опытный революционер, попасть в эту ловушку? К чему же было проповедывать организованность, дисциплину, медленное воспитательное значение и роль синдикатов?…

Кто знал, однако, лучше его, что революции еще не было в душах рабочих, что синдикаты были только семенами Конфедерации Труда, только знаменем? Без сомнения, непрекращающееся брожение полезно, без сомнения, при благоприятных обстоятельствах необходимо возбуждать народ к волнениям, даже подвергаться риску грубых репрессий, это иногда побуждает инертную толпу к восстаниям, легенды о которых живут в нескольких поколениях. Но думать о немедленной смене старого века новым веком – какое безумие! Конечно, Ружмон не признавал древней поговорки: "природа не знает скачков". Подобно всем бунтовщикам, он преувеличивал возможность "внезапной перемены", он твердо верил, что человеческие массы периодически переживают брожение, быстрота которого естественна и революции: если между властями традиционной и фактической существуют глубокие несогласия, то между ними разгорается война, как между двумя нациями. Эти разногласия существуют между буржуазией и синдикатами. Но эти последние, находятся только в периоде роста. Это не есть нация в нации, это даже и не федерация племен, народностей, – это бесформенное сборище. Синдикаты двигаются еще ощупью, стремления их еще туманны, шатки; они пока сильны только для мелких схваток, местного восстания, для стычки, но не для решительной битвы…

Развитие стачки усугубляло заботы Ружмона. Он полагал, что, несмотря ни на что, результаты ее будут благоприятны. Оказалось, что вышло наоборот. Хлебники, механики, каменшики, типографщики, землекопы не устояли, синдикаты добились только нескольких минимальных успехов. Франсуа понял, что все были заражены иллюзиями, все – Конфедерация Труда, синдикаты, рабочие и он сам. Он менее ясно понимал, – хотя он это и предвидел, – что наступает такая эпоха, когда борьба за увеличение заработной платы и за восьмичасовой день побледнеет перед метаморфозами производства. Он, пожалуй, сознательно упустил из виду неизбежность конкуренции, которая потребует, чтобы всякое социалистическое выступление было интернациональным. Благосостояние одной какой-нибудь корпорации рабочих во Франции явится невозможным, если подобные же корпорации в Европе и в Америке будут в худшем положении. Поэтому всякая одиночная революция останется бесплодной. Действие профессиональных союзов должно быть или универсально, или же они должны погибнуть. Мечта о замкнутой нации, осуществляющей справедливость в своих границах, есть мечта такая же далекая, как рыцарский роман; социальные статистика и динамика должны будут подвергнуться тому же закону, который об'единит все силы и превратит необ'ятную планету Колумба, Магеллана и Васко де Гама в страну меньшую, чем страна древних веков, но одушевленную одним порывом упорной и победоносной борьбы за освобождение пролетариата.

II ЧАСТЬ
I

Прошло несколько месяцев. Франсуа Ружмон начинал подумывать о том, чтобы покинуть Пустыри. Его удерживало там его сердце. Бесчисленные нити привязывали его к хаотичной местности, к бродяжничеству, к нищете и энергии существ, населявших новые казармы или гнездившихся в старых потрескавшихся бараках.

Это было очарование простое и грубое, тайна души человека толпы и предместий.

Он уже изжил любовь Евлалии.

Девушка цеплялась за чудные воспоминания о море, скалах, жизни дикой и нежной, в которой впервые проснулось ее сознание самой себя. Ее изменчивое сердце не хотело больше измен. Она окружила Франсуа тем прекрасным флером лжи, которым мы украшаем дорогие места. Зная, что они сошлись, как сходятся воробьи на ветке дерева, она н_е х_о_т_е_л_а извращать слова, связывать поступки, чтобы этим создать права для себя и возложить обязанности на мужчину. Она, наоборот, повторяла себе самой, что он ничего ей не обещал. И зачем было ему это делать? Он хорошо знал, что она отдавалась другим. И если на этот раз она оставалась верной, это не было еще достаточной причиной. Он был свободен!

Она прилагала все усилия, чтобы не быть навязчивой. Раньше недоверчивая, она стала теперь терпеливой, ее прежняя свобода движений сменилась застенчивостью. Благодаря этому, связь между ними продолжалась. И часто у Евлалии была иллюзия, что ее любят, она собирала воедино все воспоминания, и в случае если бы, наконец, пробил час разлуки, ее печаль была бы окружена ореолом. Ибо для простых душ воспоминания не являются чем-то мертвым: они живут, они бьются в них, и если они прекрасны, они и утешают их, и озаряют их своим сиянием.

Франсуа не мог забыть Христину. Она совсем не была тем, что наши деды называли идеалом, так как идеал предполагает качества, которые становятся об'ектом наших размышлений. Она была скорее чем-то таинственным, неведомым, один вид которого заставляет дрожать наши нервы и покоряет нас своему очарованию.

Так как ему приходилось встречаться с нею у Делаборда, так как он видел ее иногда на улице, – Пустыри были для него священной и почти божественной землей, на которой он строил здание своего счастья.

Из-за нее же он оставался у Делаборда и ненавидел его. Этот старик любил ее так же, как и Франсуа. Когда, полный горечи ревности, он оказывался лицом к лицу с хозяином, на старческом лице которого с трудом поднимались веки, он не был больше революционером: это был бедный, безумно влюбленный человек, ненавидевший влюбленного, богатого, старого и немощного человека. Ружмон, с одной стороны, не хотел верить в то, что Христина может дать себя соблазнить, с другой – перед ним теснились самые убедительные доводы.

И, все-таки, он верил в это, потому что влечение уничтожает аргумент так же легко, как поток уносит камни.

В сумерках подсознательного низкий гнев подстрекал его когда-нибудь в день забастовки побудить толпу разгромить фабрику Делаборда.

Эта ревность достигла однажды своего апогея. В одну из сред, проходя по авеню Шуази, куда его привели забастовочные дела, Франсуа увидел выходившего из экипажа Делаборда. Малейшие детали туалета последнего, его свежевыбритое лицо, подкрученные усы выдавали желание быть элегантным.

Делаборд отпустил извозчика. Он шел маленькими шагами и очень нерешительно, по направлению к укреплениям.

"Ему здесь нечего делать", – подумал пропагандист. Вдруг сердце его сжалось от боли: появилась Христина. Теперь всё казалось вероятным. Молодым человеком овладело горькое и оскорбительное недоверие, он мог бы без удивления узнать, что Христина – любовница другого. Руки его похолодели, и, почти теряя сознание, он спрятался в тени ворот какого-то дома.

Толстяк поклонился, неловкий, несчастный и запыхавшийся; ничего в поведении Христины не показывало, чтобы она ждала встречи или была ею удивлена. Одну минуту он колебался, затем подошел и заговорил очень оживленно. Она пожала плечами, и они пошли рядом.

– Я не хочу их выслеживать, – сказал себе Ружмон. Но он пошел за ними, держась на большом расстоянии.

Делаборд молчал. Во рту у него пересохло; ноги его еле двигались, наконец, он с трудом пробормотал:

– Простите меня… Я знаю, что моя выходка нелепа. Я должен был бы поговорить с вами в мастерской. Но мы всегда становимся детьми.

Она слушала меланхолично и недоверчиво. У нее был род нежного чувства к этому благожелательному и щедрому толстяку. Он вознаграждал рабочих довольно широко, а в черные дни приходил им на помощь; он всегда очень хорошо относился к Марселю Деланду, которого он любил и боялся, и еще лучше к самой Христине.

– Но вам было бы достаточно меня позвать, – проговорила она любезно.

– Нет, я не смог бы, я не посмел бы. Зная, что вы пойдете здесь, я предпочел пойти на смешной и безрассудный шаг. В важные минуты моей жизни я действую, как игрок…

– Да, – сказала она, – вы любите игру… Я ее не выношу.

– Не обязаны ли мы лучшим, что есть в нашей жизни, событиям, ни причин которых, ни прямых следствий мы не знаем? Наконец, я не извиняю себя. Я хочу сказать…

У него были влажные щеки и почти расслабленная поступь.

– Знаете ли вы, – быстро начал он, – что с нашей первой встречи – вы были почти ребенком, – у меня к вам чувство безграничной симпатии? Это было лучом света… Яркого света… эти волосы, в особенности, эти глаза и улыбка, чистая, доверчивая, мужественная и такая прекрасная. О, я тотчас же понял, что вы наметите вашу дорогу, когда и как вы захотите. С тех пор вы для меня что-то успокаивающее, непреодолимое… нечто, о чем я грежу, даже за рывшись в дела. Разве вы этого не знали? Не чувствовали ли вы, что вам достаточно сказать одно слово, чтобы я помог вам осуществить ваши желания честно и законно, клянусь вам. Я скорее дал бы отрезать себе руку, чем позволил бы себе надеяться на плату за свои услуги. Вы можете этому верить; мои чувства проникнуты преданностью и готовностью жертвовать собою.

Христина наклонила голову, на ее лице отражались жалость, грусть, снисхождение.

– Я знаю, – сказала она, – что вы превосходный человек.

Глаза Делаборда наполнились крупными слезами; он был охвачен мягким чувством людей своего характера и возраста; рыдания сдавили ему горло, он пробормотал:

– Как это мило с вашей стороны… как вы добры ко мне. Может быть, мне надо бы на этом остановиться. Уже одно это счастье. Но тогда завтра всё придется начать сначала. Лучше итти до конца. И, кроме того, вы угадываете сами. Если, дорогая Христина, у меня и не было никакого рассчета, тем не менее давно уже я питаю к вам нежность иную, чем нежность друга.

Она сделала жест, моливший о молчании, жест дружеского сострадания и покорности провидению. И, не поняв его, он ответил инстиктивно, как бы в экстазе:

– Вы не знаете, – что такое для меня вы… нет, вы не знаете. Нет слов, чтобы это сказать, что-то вроде судьбы, то, что есть от вселенной в бедном существе, любящем прекрасное и чувствующем, что ему скоро пора исчезнуть… Боже мой, когда я думаю о вас… это победная песнь, это гимн бесчисленных жизней… все, что я видел во время моих путешествий, когда я был молод и богат, полон энтузиазма… итальянские деревушки, в которых я был так счастлив… сумерки в Неаполе, полном кораблей и пылающих облаков… горы летом, когда леса торопятся одеться в зелень листвы… Вы подобны одной из этих мелодий, которые пробуждают в нас воспоминания о нашем прежнем существовании и заставляют нас видеть то, что мы потеряем… и даже больше того… О, Христина! Много больше…

Он задыхался, обезумев от любви и печали. Слова текли с каким-то мрачным красноречием. Он не мог, он пытался изобразить свою страсть. На молчаливом бульваре, перед укреплениями, ободранными, как старый ковер, Христина чувствовала себя растроганной этой жалобной речью. Ее жизнерадостная душа сознавала – почти сознавала – нашу, неизлечимую нищету, страшные ловушки, в которые бросают нас наши чувства, побуждения, ужас и уверенность в старости и смерти… Что ответить? Она считала себя обязанной выслушать все до конца.

– Наконец, – начал он снова, – я хочу сказать, что я люблю вас… зная, что вы не можете и даже не должны меня любить. Тем не менее, Христина, если бы вы захотели быть моей женой… на один год… у меня было бы все, чего может желать на земле человек: я бы не боялся больше ни старости, ни смерти. Перед вами была бы еще целая жизнь впереди; может быть более прекрасная оттого, что вы могли бы ее устроить согласно своему желанию.

– Вы не должны были бы произносить этих последних слов, – огорченно прошептала она. – Как можете вы предполагать, что я приняла бы ваши деньги? Устроить мою жизнь! Она была бы испорчена!

– Христина, – лихорадочно прервал он ее, – я могу так говорить потому, что мое состояние должно принадлежать вам, что бы ни случилось!

– Нет, мой бедный друг, ваше состояние не должно мне принадлежать. Это было бы несправедливо, и наша дружба навсегда была бы этим испорчена. Оставим это и поговорим о вас. Вы меня глубоко взволновали. Как я хотела бы согласиться поддержать ваши иллюзии. Но я не хочу и изменить тому, что я считаю честным и необходимым… Я презирала бы себя, мы страдали бы оба. Дорогой друг, я не выйду замуж без любви: жалость и самопожертвование были бы не только бесполезны, но опасны.

Слабое солнце золотило дорогу и придавало траве блеск малахита. Волны рыжих облаков стремились на запад. Виднелись бедные сады, поля пепла и извести, мертвые дома. Вокруг стояла тишина, царило одиночество и отчаяние. Делаборд волочил отяжелевшие ноги, ветер высушил слезы в углах его глаз, он был подавлен.

– Я знаю, что вы правы, Христина, – проговорил он со вздохом, – и это так ужасно. Смерть там, за моей спиной, в которую она мне наносит удар… Я поступил нехорошо, признавшись вам в своей любви, но я не мог молчать. Имейте ко мне сострадание… останьтесь моей дочерью, моим дорогим ребенком… Обещайте, что я увижусь с вами, как-всегда… О, если вы станете меня избегать, – что за ночи и что за дни мне предстоят!

– Я не буду вас избегать! – воскликнула она. – К чему бы я стала это делать? Завтра я буду вас любить так же, как я любила вас вчера.

– Да, неправда ли? Моя любовь слишком ничтожная вещь, чтобы вызвать ваше недовольство. Итак, вы даете обещание – ничего не изменилось?…

Он взял руку Христины. Она ее не отнимала. Она была охвачена состраданием. И, сжимая эту руку, он шептал:

– Думать, что другой человек будет держать эту маленькую руку так, как ее держу я, и что он будет молод и любим! О, ужасная старость! Я понимаю смерть, да, я ее понимаю. Что-то во всем моем теле чувствует, что нужно, чтобы это кончилось. Но стариться! Зачем становиться руиной, презираемой природой и людьми? Зачем эти сморщенные лица, потухшие глаза? Знать, что ты стар и читать это на лице любимой женщины, которая презирает, должна презирать твою любовь. Не правда ли, Христина, вы чувствуете жалость ко мне?

– Да, да, – простонала она, – чувствую жгучую, бесконечную жалость. Вы мужественны, мой дорогой друг, вы захотите, чтобы все это прошло. В том, чего вы хотели, не могло быть ничего, кроме несчастья, ревности и жгучей тоски!

– Не знаю, моя дорогая деточка. Я отдал бы остаток жизни за несколько месяцев этого несчастья. Но что же делать! Это невозможно! Вряд ли я когда-нибудь в глубине души верил бы в то, что это невозможно! Сила, меня толкавшая, была могущественнее всякого благоразумия. Скажите мне еще раз, что мы встретимся… как будто бы ничего не случилось…

– Я это обещала.

– Христина! О, как это чудно! Кто знает: не начну ли я в конце концов любить вас, как отец?

Он поднес маленькую руку к губам в величайшем порыве страсти; затем с лицом, залитым слезами, убежал через поля нищеты и пепла.

Внизу, на траве, под тусклыми листьями платана, другой, молодой Франсуа Ружмон, провожал его взглядом, полным злобы и ревности. Он повторял с бешенством:

– Она будет его женой! Она отдастся этой позорной руине, этому дряхлому, этому сгнившему телу!..