Текст книги "Красный вал [Красный прибой]"

Автор книги: Жозеф Рони-старший

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Оба любили отца, и когда они целовали его, как целуют дети, он почувствовал радость, но это длилось только мгновение: молодые люди думали только о 1-м мая. Чтобы не раздражать отца они старались ничего не говорить об этом дне. Но поминутно, то одно, то другое слово выдавало направление их мыслей. Эта холодная сдержанность стала, наконец, более тягостной, чем разговор. Адриен прошептал, осторожно намазывая маслом свою тартинку:

– Наверное будут беспорядки.

Глаза Армана загорелись:

– О, беспорядки! Это не беда!

– Как не беда? вскричал Адриен, – что же тебе нужно?

– Революции! – с жаром крикнул Марсель.

– И чего же вы добьетесь этим, бедные мои? Революция не может дать ничего, кроме нищеты.

– Только не эта революция! – с пылом возразил старший. – Прошло время, когда революции разыгрывались случайно; теперь мы знаем истинное положение страны, ее средства. Синдикаты сумеют ими воспользоваться.

– Ты думаешь, – сказал отец, пожимая плечами. – Если бы рабочие знали средства страны, они были бы охвачены ужасом, они поняли бы, что их в действительности не может хватить для всех, и что вместо общества, состоящего из богатых и бедных, они создадут только общество пухнущих от голода.

– Франция в состоянии прокормить сто миллионов, – протестовал Арман. – Для этого надо только всё организовать! Мы готовы!

– А, вы готовы, – меланхолично усмехнулся Боссанж. – А как? Кто разработал план? И знаешь ли ты этот план? Дорогой мой мальчик, об этом ты знаешь ровно столько же, сколько знаю я. Ты состоишь членом антимилитаристического клуба и бываешь на революционных собраниях. На этом всё кончается. Твой клуб и твои собрания не будут в состоянии справиться с управлением хотя бы одного только завода или мастерской.

– Да, но рабочие справятся с этим не хуже, чем твои эксплоататоры. – Они организованы, они почти все состоят в синдикатах.

– Организованы, – вздохнул отец, – достаточно организованы, чтобы устроить стачку, чтобы провозгласить увеличение заработной платы на двадцать су или сокращение рабочего дня; организованы, чтобы кричать, угрожать, ходить в кабаки и аплодировать болтунам. Но, если они возьмут в свои руки заводы, не пройдет и шести месяцев, как им придется прикрыть лавочку.

– Да, если они будут изолированы среди буржуазного мира, бойкотированы смертельными врагами. Но, если они будут бороться и работать в обществе товарищей…

– Откуда ты это знаешь? Разве ты жил в таком обществе? Из кого оно будет состоять? Из людей, грязных, завистливых, и жадных животных. Ты грезишь, ты на луне, подобно революционерам доброго старого времени…

– Мы неуязвимы, – возбужденно отвечал юноша, побледнев от мистического волнения. – Пролетариат сделал гигантские шаги. Он порвал с политическим прошлым, он понял положительные законы общественного устройства, он покрыл Францию солидарными между собою синдикатами, заставляющими трепетать буржуазию; он основал Всеобщую Конфедерацию Труда, ничего подобного которой нет у наших противников, которая руководит социальным будущим гораздо лучше, чем правительство руководит судьбами политическими. Четвертое сословие, бывшее так долго только идеалом, стало, наконец, прочной реальностью, оно готово действовать, ему достаточно сделать только одно движение, чтобы овладеть народным богатством.

– Ты видишь сам, – сказал с горечью отец. – Я прошу у тебя об'яснений, а ты преподносишь мне речь. Ты говоришь недурно, дитя мое, у тебя есть красноречие, но социальные вопросы решаются не красноречием, а путем цифр.

Лицо Адриена выражало такое отвращение, что юноша не посмел продолжать. Он замолчал, полный презрительной снисходительности к идеям старика, который, слишком хорошо чувствуя это, вздохнул.

– Да, мой сын, ты еще молод, ты открываешь Америку.

Завтрак кончился. Адриен не осмелился предложить сыновьям совместную прогулку; он знал, что они будут скучать, что их души будут рваться к городу. Вычистив свой цилиндр, он отправился, с горечью в душе, любоваться зеленью лугов и лесов.

Его уход развязал языки; Арман и Марсель дали волю своему воображению; Адель, в восторге от красноречия своих сыновей, то и дело вставляла фразы. Она начала наводить порядок в квартире "по-своему", отбрасывая носками ботинка, слегка проводя тряпкой по мебели, но это продолжалось не долго. Как только она сочла этот обряд законченным, она предоставила квартиру прежней грязи и хаосу.

Для того, чтобы почтить 1-е мая, она решилась посвятить четверть часа своему туалету; в это время раздалось мяуканье Трубы: революция наступила. Она видела ее. Впереди шла толпа мужчин, размахивающих саблями, железными брусками, огромными ружьями, поющих "Карманьолу". Они были одеты в лохмотья, при этом довольно живописные. На них были остроконечные шляпы, плоские шапочки, или фригийские колпаки; за ними в колеснице ехала дебелая женщина, окруженная господами в сюртуках и цилиндрах. Потом валила толпа женщин, кричавших: "Повесить их! Повесить!" А за толпой женщин везли гильотину.

Это зрелище иногда принимало другой вид, в зависимости от настроения Адели или недавно выслушанных речей. В это утро ей представилось, что она видит группу Конфедерации с бесчисленными знаменами, испещренными девизами и историческими словами, и Грифюля, верхом на белой лошади, сопровождаемого стройными рядами манифестантов, с красной гвоздикой в петлицах, восторженно поющих "Интернационал".

– Они идут! Они идут! – кричала она, бросаясь к окну.

Хотя молодые люди считали невероятным какое-нибудь серьезное выступление в этот час, тем не менее, они последовали за Аделью: все фасады домов были как бы унизаны головами кумушек, из всех дверей выбегали мужчины.

– Всегда одно и то же, – скрипел отец Мельер.

Он был немного бледен. Перрего, приложив руку к козырьку, всматривался в даль. Его лицо было угрюмо, так как теперь, когда он считал, что революция возможна, он ненавидел ее. Показалась новая группа женщин, среди которых были госпожа Мельер, Жоржетта, Евлалия. Начали обрисовываться силуэты пыльных манифестантов, шедших вдоль заборов. Наконец, правда обнаружилась: всё сходбище у Пурайля затряслось от неудержимого смеха. Филиппина грозила кулаком убегающей фигуре, в которой все узнали Гуржа.

– Это не революция, – простонала Адель.

После того как страх увидеть соседей повешенными исчез, она чувствовала себя обманутой.

– Революция не может разразиться в этом пустынном квартале, – успокаивал ее Марсель.

– Значит, надо итти в город, чтобы ее увидеть?

– Было бы лучше женщинам туда не ходить, – авторитетным тоном заметил юноша.

Адель бросила на сына взгляд, в котором восхищение омрачилось беспокойством.

– Почему? Разве там будет резня? Я не хочу, чтобы вы туда шли!

До сих пор она думала, что революция разразится неожиданно, как бомба, и что опасность может грозить одним противникам. Теперь ей уже представлялись баррикады 1848 года и Коммуны.

– Я не хочу! Я не хочу! – повторяла она. – Или иначе я сама пойду с вами.

Непреодолимое и, вместе с тем, трогательное волнение отразилось на ее лице.

– Послушай, мама, – вмешался старший, беря ее за плечи, – бояться нечего. Всё приготовлено, чтобы обеспечить мирную революцию. Марсель хочет сказать, что присутствие женщин может нарушить порядок.

Если самые мудрые слова Адриена проходили сквозь мозг госпожи Боссанж, как сквозь решето, то влиянию своего сына она подчинилась безусловно.

– Капиталисты не посмеют выйти? – спросила она. – А солдаты?

– Капиталисты поостерегутся показать хотя бы кончик носа. Что касается солдат, они поднимут приклады вверх.

Он не был в этом совершенно уверен; он полагал, что солдаты окажут сопротивление, хотя и очень незначительное.

– Армия разделяет наши убеждения, – добавил он, – антимилитаристская пропаганда сделала свое дело: солдаты знают, что их враг не на границах.

– Сегодня вечером все офицеры будут под замком, – кричал Марсель, исполняя воинственный танец. – А самые упорные получат в башку заряд. Идем, Арман?

– Идем.

Марсель убежал и снова появился через некоторое время в засаленом, рваном костюме, а сын, продолжавший традицию отца, надел синий костюм, вычищенный бензином, ботинки с тщательно наведенным глянцем и шляпу, сохранившую еще свою свежесть после двенадцати месяцев употребления.

– У тебя замашки капиталиста, – пошутил младший брат. – Надо одеваться, как простой народ.

– Вовсе нет. Нужно, чтобы народ питался, жил и одевался, как буржуа. Это его право и его долг.

– Быть может, его право, но в очень слабой степени – долг. В грядущем обществе все будут одеваться, как хотят.

На улице они нашли товарищей, нетерпеливо бродивших взад и вперед.

Поминутно, то один, то другой останавливался, устремив взгляд к кварталу Сен-Жак или Итальянскому кварталу.

– Разве мы не пойдем посмотреть?

Группа Пурайля рассеялась; все мужчины собрались теперь у "Детей Рошаля". Госпожа Мельер перед открытым окном вопрошала кофейную гущу и предсказывала наступление поразительных событий. Число кумушек росло. Теперь все ощутили какую-то необычайную пустоту, вызванную отсутствием Ружмона. Несмотря на его протесты, ему приписывали секретное поручение, ожидали от него приказания или, по меньшей мере, сигнала. Он один мог расеять туман, окутывавший план Конфедерации; конечно, он сделает это в решительный момент, но немыслимо, чтобы он этого не сделал совсем. Загадка эта одинаково волновала и людей, собравшихся у "Детей Рошаля", и юных антимилитаристов, расхаживавших вокруг завода Кайлеботта.

– Разве мы не пойдем посмотреть? – в третий раз жалобно спросил Поль Мишерон, более нетерпеливый, чем остальные.

– Возможно, что мы ничего не увидим, – отвечал Арман, загипнотизированный мечтой о внезапной вспышке в определенный час.

– Если, однако, она разразится утром? – настаивал Мишерон. – Так как никто не знает наверняка часа…

– Ты видишь, что Союзы не связаны. Достаточно взглянуть вокруг себя…

Наступило молчание; показались новые антимилитаристы. Инстинктивно все направились к "Детям Рошаля". Все столики на террасе были заняты, так что многим пришлось устроиться в саду. Дютильо собрал, наконец, всю "Шестерку". Вооруженные дубинками и с револьверами в карманах, они сгрудились вокруг ржавых столов. Альфред Красный занял один из угловых столов вместе с Верье и Бардуфлем. Здесь можно было увидеть почти всех товарищей: Пурайля, Фйлатра, Камбери и многих других.

– Чего мы ждем? – закричал Филатр горловым, резким и скрипучим голосом… – Надо итти!..

– Мы пойдем! – воскликнули Дютильо и "Шестерка".

– А зачем? – насмешливо спросил маленький Топен. – Там ничего не будет. Синдикаты не шевелятся.

Его палец описал круг, указывая на всех синдикалистов, копошившихся вокруг столов. Это замечание внесло некоторый холодок.

Дютильо подтвердил:

– Приказ придет в свое время.

– Откуда?

– Гражданин Ружмон тебе это ответит, – резко заявил Пурайль.

– Ты воображаешь, что Конфедерация доверила бы свою тайну кучке голов, которые бы рассказали ее своим самкам. Так сказать, чтобы капиталисты и иезуиты имели время защититься.

Раздался громовой голос Гуржа:

– Конечно! Поэтому-то товарища Ружмона здесь и нет. Он не начнет действия раньше, чем наступит подходящая минута.

Гуржа не был в этом убежден так же твердо, как Исидор, но, утверждая так, он реабилитировал себя, очищая себя от мучительного гнета. Впрочем, его слова казались правдоподобными. Толпа слушала его, восхищенная мыслью, что Ружмон руководился высшими соображениями, и что Конфедерация, уладив всё с войсками, потребует от народа только одного, чтобы он появился и провозгласил всеобщую забастовку.

Дютильо уже казалось, что при красном свете Великого Вечера животное-буржуазия спасается бегством, что кости трещат, как срубы, что кровь течет по тротуарам с веселым шумом дождя в пору равноденствия.

– Пойдем на рекогносцировку, – предложил Альфред Красный.

– Это ни к чему не приведет, потому что ничего не начнется раньше назначенного.

– Пойдем все-таки. Какого-нибудь буржуя подцепим.

Дютильо и "Шестерка" встали, потрясли дубинками.

– Ах, нет, – сказал Альфред, – к чему устраивать скандал. Вы попадете в лапы полиции и будете лишены возможности присутствовать на Великом Празднике.

Аргумент подействовал. Дютильо от мысли, что он будет под замком в то время, как разразится буря, опустил свою дубинку и сделал усилие, чтобы принять совершенно мирный вид.

– Мы разделимся на группы. Одни пойдут по улицам Бабильо, Гобелен и Монж. Другие пройдут в квартал Сен-Жак; третья кучка отправится по бульвару Распайль. Можно по дороге разделиться на еще меньшие группы, а затем мы встретимся в одном месте.

– Не стоит труда, – прервал Боллак, – место встречи не нужно назначать заранее. Всё будет зависеть от обстоятельств.

Дютильо пошел впереди вместе с "Шестеркой". Альфред красный повел типографов и механиков, за ними шел Исидор Пурайль между Бардуфлем и другими товарищами. Три кузнеца маршировали рука об руку, за ними шли золотари Филатр, Камбери и десятка два других товарищей. Молодые антимилитаристы колебались – примкнуть к "Шестерке", или же к войску Альфреда Красного. Первый пленял их своим воинственным видом, во втором их привлекала фигура типографа и его чисто галльская веселость.

В этом шествии было много очарования. Люди, слегка опьяненные алкоголем, были связаны общностью силы и чувств; в них была душа сектантов, доверчивых, воинственных и альтруистичных. Их опьянял шум их шагов, по коже пробегала легкая дрожь, вызванная видениями стычек и сражений, сердца их были полны беспечным героизмом. На улице Толбиак они сгрудились в толпу, с сожалением думая о необходимости расстаться. Дютильо дал сигнал:

– Мы встретимся.

Он увлек всю группу, напевая задорную песенку.

XVI

После обеда, на Севастопольском бульваре толпа манифестантов росла, в нее поминутно вливались из боковых улиц подозрительные кучки людей. Все были убеждены, что события развернутся в другом месте, и поэтому воздержались от всякого рода выступлений. Большинство разделилось на две группы. Одной двигало любопытство, она шла шагом более медленным и неуверенным. Другую вел дух мятежа, она старалась ступать размеренным, громким шагом, лица у всех были решительные и озабоченные. В общем это была толпа, разнородная толпа, у которой страсти разжигаются короткими вспышками, мечутся блуждающими огнями и гаснут, как серные спички.

Головы выступали из массы, как из тени, головы светотеней, свирепые, фантастические или нелепые, силуэты лошадей с ободранной кожей, двуутробок, аистов. Были головы, похожие на головы свиней, индюков; были бороды лисицы, медведя; ламы, барана; бороды, напоминающие то пену, то лишай исландский, темные и светящиеся.

Отряд Пустырей выделялся своей дисциплиной. Дютильо и его "Шестерка" шли в голове колонны с грозным и угрюмым видом. Альфред-Красный Гигант – вел людей из мастерских Делаборда; молодые антимилитаристы замыкали шествие.

Вид черных масс рассеял сомнения Армана. Он чувствовал себя охваченным волной неиссякающего, нежного и мощного волнения. На перекрестке улицы Толбиак и Севастопольского бульвара полиция и войска начали задерживать движение толпы; страшный топот прорезал шум толпы; волны текли обратно; шум всё возрастал, усиливаемый криками и визгом; появились драгуны, энергичные, но миролюбиво настроенные; постепенно продвигаясь вперед, они оттеснили толпу… Новая задержка вызвала отлив бегущих: центральные бригады преграждали улицу Тюрбиго.

– Дерутся на площади Республики!..

Этот крик, передаваясь от группы к группе, донесся до площади Шателе. Дютильо и "Шестерка" проверили равнение рядов, Альфред-Красный Гигант, Исидор и Бардуфль исполнили род бретонского танца, а Пьер Лаглоз, Перльи и другие, взявшись за руки, запели:

 
Народ, не будь так равнодушен.
Вместо того, чтобы депутатов избирать,
Свою работу делай сам.
 

– А! Дерутся! Дерутся! Дерутся! – повторял задыхающимся голосом Арман.

Вся вселенная заключалась в этих трех словах: они охватили толпу, они прыгали по крышам, они поднимались к облакам. Юноша отчетливо видел несметные полчища царственного народа, истребляющего полицию.

Столкновение двух течений, отлива и прилива зевак, запрудило улицу; революционеры, толкая друг друга, образовали перед центральной бригадой полицейских живую баррикаду человеческих тел. В это время распространилась вторая новость:

"Полиция сопротивляется… солдаты начинают разбегаться".

Толла двинулась могучим потоком, и центральные бригады отступили.

– К Бирже Труда! – ревели иступленные голоса. Иерихонская Труба прогремел:

– К Бирже Труда!

Дютильо и Шестерка, Альфред и типографы, Исидор и Бардуфль с дюжиной землекопов и молодые антимилитаристы образовали клин и проникли далеко вперед. Но полицейские, получив подкрепление, перешли в атаку, за ними рысью под'ехали драгуны. Толпа с криком ярости отступила, в то время как полиция принялась избивать манифестантов и арестовала нескольких злополучных граждан.

– Вперед! – заревел Дютильо. – Распорем им животы!

Его дубинка и дубинки Шестерки мелькнули в воздухе.

Бардуфль расправлял свои клещи; Альфред пробивался через толпу с движениями пловца. Гуржа трубил атаку. Но громадная пробка из человеческих тел отделяла их от полицейских, обратный отлив толпы был слишком силен; двойная плотина защищали улицу Тюрбиго и Севастопольский бульвар.

– Здесь ничего не поделать! – прогремел Гуржа:– надо итти по боковым улицам…

– Улицей Медведя! – поддержал его Дютильель.

Группа сжалась и бросилась к боковым улицам. Толпа поредела. Тем не менее, и настороженные лица, и нервная поступь, и таинственные совещания на тротуарах и в кабачках – всё говорило о волнении. Молва о победе распространилась с той быстротой, которая так удивляла римлян во время завоевания ими Галлии. При появлении отряда Пустырей, люди начали собираться кучами у порогов и у окон винных лавок; указывали на Дютильо и Шестерку, выстроенных б боевом порядке, на красную голову Альфреда, на Бардуфля, раскачивающегося на своих широких бедрах, и, наконец, на Гуржа, испускавшего неистовые крики и покрывавшего своим голосом всю толпу. В этом уголке старого Парижа, где всё казалось насыщенным их предками, зтих рабочих можно было принять за толпу 1848 года или коммунаров. От них веяло революцией и баррикадами, остальные рабочие встречали их криками одобрения, две старухи бросились убегать от них с пронзительным криком; уличные мальчишки бежали за ними, и отряд подвигался вперед размеренным, твердым шагом.

На улице Тампль снова появилась толпа. Она выливалась с площади Революции или устремлялась туда. Противоречивые сообщения говорили то о беспорядочном бегстве войска, то об отступлении мятежников, то о приходе военных подкреплений, то о таинственных фалангах Конфедерации. Манифестанты, увлекаемые своим порывом и пропускаемые толпой, восхищенной Шестеркой, были уже в двухстах метрах от условленного места. Там громоздилась стена из человеческих тел, оттесняемая агентами и кирасирами, толпа испускала ругательства, пела мятежные песни.

Появление манифестантов придало толпе воодушевление, ей удалось подвинуться вперед на несколько метров, но тотчас же грубая атака отбросила ее от середины улицы к фасадам домов. Полицейские били по лицу, колотили изо всей силы по спинам, наносили удары тяжелыми сапогами по задам. Среди этого смятения распространился новый слух:

– Сражаются на набережной Вольми!

Дютильо повторял хриплым голосом эту новость, и сквозь маску его хронической ярости пробивалась усмешка удовольствия. Впрочем, все они купались в атмосфере, туманившей мозги и возбуждавшей отвагу: они забывали об опасности, пока прижатые друг к другу, они сливались в одном коллективном порыве.

– Сражаются на набережной Вольми! – вопил Труба.

Толпа повернула в боковые улицы. Они увлекали за собою мелкие группы, образовавшиеся от, соприкосновения с ней. Под предводительством Ганеза, в совершенстве знавшего местность, группа достигла набережной Кеммап.

На обеих сторонах канала волновалась толпа, из которой доносились крики и пение "Интернационала". На этой меланхоличной набережной, где, казалось, еще витал дух старого Парижа, около этих молчаливых каналов, волнение было особенно ощутительно. Арман загляделся на дома из'еденные сыростью, на барки, стоявшие на якоре в каком-то чисто голландском спокойствии, на их маленькие трубы, из которых вился дым, на их странные клади, на их иллюминаторы, на всю эту бедную, но, вместе с тем, живописную картину. Но, захваченный общим движением, он тотчас же отвел свой взгляд по направлению к мрачным когортам полицейских, сверкавшим касками.

Несмотря на сумятицу отлива и прилива, царило перемирие – несколько человек, взобравшись на бочки, приглашали солдат брататься. Масса, казалось, ожидала какого-то вмешательства свыше. Среди нее оставалось еще немного ротозеев и женщин, но этот элемент постепенно исчезал, уступая место каким-то мрачным и подозрительным личностям.

В общем все это являлось беспорядочным, лишенным силы сопротивления мятежом массы, собравшейся, благодаря уверенности в какой-то туманной помощи, массы, сознававшей свою слабость и не решавшейся отказаться от всяких надежд.

Уверенность в неожиданной помощи то повышалась, то понижалась, но не пропадала. Движение человеческой массы отмечало пульсацию мятежа: манифестанты то докатывались до цепи полицейских, то, ослабев, с криком поддавались назад. Но безумный энтузиазм уже заразил массу, и она испустила свой военный клич, сначала нежный, диссонирующий, затем ритмичный, вылившийся в крике Дютильо.

– Выпустим им кишки! – с пеной у рта заревел он.

– А, наконец-то Конфедерация приняла руководство движением!

Толпа двинулась вперед компактной массой.

Но полицейские и войска перешли в наступление. Охваченный одушевлением народ в первую минуту не дрогнул от столкновения с вооруженной силой. Дютельо наносил удары своей дубинкой, Шестерка следовала его примеру. Красный Гигант колотил полицейского офицера, а Бардуфль, ухватив за морду лошадь, железной рукой стягивал с седла кавалериста.

Но это продолжалось недолго.

Кавалерия ускорила атаку и разрезала массу на три части. Ганез, Барак, Вашерон-Акация, Филатр отступали вместе с большинством землекопов, типографов и молодых антимилитаристов. Народ почти весь разбежался. Оставались только Шестерка, Дютильо, Бардуфль, Альфред-Красный Гигант, Арман и Марсель Боссанжи, маленький Мельер, Исидор Пурайль, Гуржа, несколько неизвестных с воинственными душами и беглецы, которые в панике бросились в гущу полицейских. Дютильо, обезумевший от храбрости, и Шестерка колотили наудачу; Альфред-Красный Гигант увлек за собой к каналу целую уцепившуюся за него виноградную кисть агентов, которые старались скрутить ему руки и схватить за горло: колосс встряхивался, как кабан, затравленный собаками. Бардуфль прижимал обеими руками к своей груди толстого бригадира, который начинал уже задыхаться и синеть.

Вся борьба оказалась химерой. Атака очистила улицу: ошеломленные, оцепеневшие, первые ряды толпы бросились бежать и очутились теперь в арьергарде. Противник имел полную возможность сосредоточить свои силы; ядро полицейских окружило Дютильо и Шестерку, другие набросились на Бардуфля, а драгуны гнали назад всех остальных.

– Пробьемся! – кричал Дютильо.

Его палка, описав ужасную восьмерку, с гулом упала на голову одного из полицейских; но он не успел повторить удара: десять рук кольцом обхватили его туловище.

Он закричал в ярости:

– Сволочи! Вонючие кучи!

Полицейские молчаливо били его, но в то время как Бардуфль, на которого напало сразу семеро, решился, наконец, выпустить своего бригадира, его возбуждение упало; видя, что игра проиграна, покорясь своей судьбе, он дал себя арестовать с таким кротким добродушием, что оно обезоружило нападающих. В свою очередь, Альфред изнемогал в неравной борьбе; подножка бросила его на землю. Полицейские топтали его своими тяжелыми каблуками; он старался приподняться, но и он понимая, что эта борьба была напрасной и бесполезной для дела, кончил тем, что сдался.

Атака драгун к этому времени разорвала толпу на несколько частей; атака эта была тем более решающей, что солдаты не отличались грубой жестокостью полицейских. Их сравнительная мягкость подействовала умиротворяюще на революционеров, и Гуржа, став снова рассудительным, кричал:

– Не стоит труда, товарищи!

Он увлек Исидора, который, одурев, не оказал никакого сопротивления. Остались только два Боссанжа и маленький Мельер. Бесконечная печаль овладела Арманом. Выпрямившись, с глазами, полными слез, он смотрел на драгун пустым и пьяным взглядом.

– Ладно, удирай! – снисходительно сказал офицер.

Густав взял за руку своего друга, в то время как Марсель насмешливо пел:

 
Трое маленьких детей
Напугали шесть слонов…
 

Так кончилась революция 1-го мая. Некоторым из толпы удалось снова вместе сойтись, и они пошли обратно к Пустырям. Все шли меланхолично, с лицами побежденных.

Не, тем не менее, легенда начала ткать свои первые звенья. Сопротивлявшиеся были окружены ореолом геройства. Шестерка, спасшаяся, благодаря отваге своего вождя, гордо выпячивала грудь: "О! не один полицейский испробовал на своей голове крепость ее дубинок! Не одному "шпику" переломала она кости!".

Все слушали со вниманием и сочувствием, приписывая и себе какую-нибудь роль в происшедшем столкновении. Возникали бесчисленные анекдоты, которым позднее суждено было приводить в восторг доверчивых слушателей.

Один Арман Боссанж не принимал участия в создании легенды: он не смог помириться ни с внезапностью, ни со всей плоскостью поражения; он предпочел бы катастрофу, ужасную, громадную, даже народную резню, пожар Парижа, массовые казни, но он чувствовал оскорбленное безразличие и горькую иронию судьбы в том, что толпа, могла быть обращена в бегство атакой одного эскадрона и кулаками нескольких полицейских.