Текст книги "Жизнь способ употребления"
Автор книги: Жорж Перек
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 45 страниц)
Глава X
Комнаты для прислуги, 4
На последнем этаже, под самой крышей, совсем крохотную комнатку занимает шестнадцатилетняя англичанка, Джейн Саттон, которая работает няней в семье Роршаш.
Девушка стоит у окна. Ее лицо светится радостью, она читает – или, может быть, в сотый раз перечитывает письмо, грызя хлебную горбушку. На окне висит клетка; в ней – птица с серым оперением и окольцованной левой лапкой.
Кровать – очень узкая: по сути, это синтетический матрац, положенный на три деревянных куба, служащих ящиками, и покрытый лоскутным покрывалом. Над кроватью прикреплена пробковая доска размером метр на шестьдесят сантиметров, к которой булавками приколоты разные бумажки – инструкция по эксплуатации электрического тостера, квитанция из прачечной, календарь, расписание занятий в «Альянс Франсэз» и три фотографии самой девушки – двух-трехлетней давности, – снятые во время спектаклей, что устраивала ее школа в Англии, в Грин-Хилле, недалеко от Хэрроу, где каких-нибудь шестьдесят пять лет назад в местном колледже – вслед за Байроном, сэром Робертом Пилом, Шериданом, Спенсером, Джоном Персивалем, лордом Пальмерстоном и целой когортой не менее знаменитых личностей – учился Бартлбут.
На первой фотографии Джейн Саттон стоит в костюме пажа: обшитые золотым позументом короткие парчовые штаны, светло-красные чулки, белая рубашка и короткий красный камзол без воротника с рукавами-буфами и желтыми шелковыми отворотами с бахромой по краям.
На второй фотографии она, уже в роли принцессы Берил, стоит на коленях у изголовья своего деда, короля Утера Пендрагона («Чувствуя приближение смерти, король Утер Пендрагон призвал к себе принцессу…»).
Третья фотография представляет четырнадцать девушек, выстроившихся в ряд. Джейн – четвертая слева (если бы не крестик над ее головой, ее было бы трудно узнать). Это финальная сцена пьесы Йорика «Граф фон Гляйхен».
Граф фон Гляйхен был взят в плен при битве с сарацинами и отдан в рабство. Его отправили работать в сад сераля, и там его увидела дочь султана. Она распознала в нем благородного человека, влюбилась в него и вызвалась помочь с побегом, если он возьмет ее в жены. Граф ей ответил, что женат, но это вовсе не смутило принцессу, воспитанную в традициях многоженства. Вскоре они все же сговорились, сбежали и приплыли в Венецию. Граф отправился в Рим и рассказал свою историю во всех подробностях Григорию IX. Папа взял с графа слово, что тот обратит сарацинку в христианство, и выдал ему разрешение сохранить обеих жен.
Первая была так рада возвращению мужа, что даже не задумывалась, на каких условиях он был ей возвращен: она согласилась на все и приняла свою благодетельницу с чувством огромной признательности. История нам сообщает, что своих детей у сарацинки не было, и она любила детей своей соперницы как родных. Как жалко, что она не произвела на свет существо, которое походило бы на нее!
В Гляйхене показывают кровать, на которой они спали втроем. Их похоронили в одной могиле на бенедиктинском кладбище в Петербурге; граф, переживший обеих жен, приказал высечь на надгробной плите сочиненную им самим эпитафию:
«Здесь покоятся две женщины-соперницы, которые любили друг друга как сестры, а еще больше любили меня. Одна отвергла Магомета, чтобы супруга не потерять, а другая бросилась в объятья соперницы, чтобы супруга обрести. Связанные узами любви и брака, мы всю жизнь делили на троих одно брачное ложе, а после смерти разделили один могильный камень».
Над могилой посадили, как полагается, один дуб и две липы.
Небольшое пространство между кроватью и окном занято вторым предметом в комнате: это узкий низкий столик, на котором находятся электрофон – подобные маленькие аппараты еще называют пожирателями пластинок, – на три четверти пустая бутылка пепси-колы, пачка игральных карт и кактус в горшке, украшенном разноцветными камушками, пластмассовым мостиком и крохотным зонтиком.
Под столиком лежит стопка пластинок. Одна из них вынута из конверта и почти вертикально поставлена у борта кровати: это джазовая пластинка «Gerry Mulligan Far East Tour», на конверте которой изображены храмы Ангкор Ват, окутанные утренним туманом.
На вешалке, прикрепленной к двери, висят плащ и длинный кашемировый шарф.
К стене справа, – недалеко от того места, где стоит девушка, – кнопками приколота четвертая фотография, на этот раз квадратная и больших размеров: на ней изображена гостиная зала с наборным версальским паркетом, совершенно пустая, если не считать гигантского резного кресла в стиле Наполеон III, справа от которого, положив одну руку на спинку кресла, а другую себе на пояс, стоит маленький человечек с выступающим вперед подбородком, одетый в костюм мушкетера.
Глава XI
Мастерская Хюттинга, 1
В правом крыле двух последних этажей дома художник Хюттинг объединил восемь комнат для прислуги, часть коридора и соответствующие им чердаки, чтобы сделать себе огромную мастерскую, которую с трех сторон окружает примыкающая к комнатам просторная лоджия. Вокруг винтовой лестницы, ведущей на эту лоджию, он устроил небольшую гостиную, где любит отдыхать в перерывах между работой, а также принимать друзей и клиентов, и которую от мастерской отделяет расположенный буквой L книжный шкаф без задней стенки в китайском стиле, то есть черный, лакированный, с инкрустациями под перламутр и коваными медными засовами – высокий, широкий и вытянутый стеллаж, длинный отсек которого – чуть более двух метров, а короткий – метра полтора. На верхней панели в ряд стоят муляжи, обшарпанная статуэтка национальной героини Марианны, несколько больших ваз, три внушительные алебастровые пирамиды, а на пяти прогибающихся от тяжести полках выставлены различные безделицы, диковины и гаджеты: предметы китча с конкурса Лепина тридцатых годов, как, например, нож для чистки картофеля, майонезный миксер с маленькой воронкой для вливания растительного масла по каплям, один инструмент для нарезания вкрутую сваренного яйца на тонкие ломтики, другой – для придания сливочному маслу формы ракушек, какой-то ужасно сложный коловорот, а по сути всего лишь усовершенствованный штопор; сюрреалистические редимейды (полностью посеребренный батон) и объекты поп-арта (банка «Seven-up»); а еще засушенные цветы под стеклом в рамках романтик или рококо из крашеного картона и ткани, очаровательные обманки, в которых каждая деталь – кружевная скатерть на столике высотой в два сантиметра или паркет елочкой с половицами длиной не более двух-трех миллиметров – воспроизведена с тщательной достоверностью; наборы старых почтовых открыток, изображающих Помпеи в начале века: Der Triumphbogen des Nero (Arco di Nerone, Arc de Néron, Nero’s Arch), la Casa dei Vetti («один из лучших образцов римской аристократической виллы с живописными фресками и мраморным декором, сохранившимися на перистиле, некогда украшенном растениями…»), Casa di Cavio rufo, Vico de Lupanare, и т. п. Самыми красивыми экспонатами этой коллекции являются хрупкие музыкальные шкатулки: одна из них, предположительно старинная, – это крохотная церковь, чьи колокола – стоит лишь слегка наклонить колоколенку – начинают вызванивать знаменитую мелодию «Smanie implacabili che m’agitate» из «Cosi fan tutte»; другая – маленькие настольные часики с маятником, который, раскачиваясь, оживляет маленькую крысу в балетной пачке.
В прямоугольном пространстве, ограниченном этим L-образным стеллажом с угловыми проемами, которые при желании могут завешиваться кожаными шторами, Хюттинг поместил низкий диван, несколько пуфов и маленький бар на колесиках, с бутылками, бокалами и ведерком для льда из знаменитого ночного клуба «The Star» в Бейруте: ведерко сделано в виде толстого и низкорослого монаха; он сидит, держа в правой руке чарку; одет он в длинный серый плащ и подпоясан витым шнуром, а его голова и плечи скрыты под черным капюшоном, который является крышкой ведерка.
Стена слева, напротив длинной секции L, оклеена пробковой бумагой. Приблизительно в двух с половиной метрах от пола установлен карниз с передвижными металлическими рамами, к которым художник прикрепил десятка два холстов, по большей части малоформатных; почти все они относятся к прежней манере художника, которая прославила его и которую он сам называет своим «туманным периодом»: Хюттинг делал точные копии известнейших работ – «Джоконда», «Анжелюс», «Отступление из России», «Завтрак на траве», «Урок анатомии» и т. п., – а затем покрывал их пеленой различной густоты, в результате чего его знаменитые модели казались окутанными эдакой серой дымкой. На открытии парижской выставки в «Галерее 22» в мае 1960 года был создан искусственный туман, который – к большой радости хроникеров – еще более усилился от наплыва посетителей, куривших сигары и сигареты. Успех был мгновенным. Поиздевались лишь два-три критика, в частности, швейцарец Бейсандр, написавший следующее: «Серая серия Хюттинга напоминает отнюдь не „Белый квадрат на белом фоне” Малевича, а скорее столь дорогую для Пьера Дака и генерала Вермо битву негров в тоннеле». Но большинство рецензентов были в восторге от «метеорологического лиризма», который, по словам одного из них, ставил Хюттинга в один ряд со знаменитым и почти омонимичным Хюффингом, нью-йоркским лидером в жанре arte brutta. Прислушавшись к мудрым советам, Хюттинг сохранил большую часть своих работ: сегодня он готов с ними расстаться лишь на совершенно нереальных условиях.
В маленькой гостиной – три человека. Из лоджии по лестнице спускается женщина лет сорока; она одета в черный кожаный комбинезон, а в руках у нее – искусно сделанный восточный кинжал, который она протирает замшевой тряпкой. Согласно легенде, именно этим кинжалом фанатик Сулейман Эль-Халеби убил генерала Жан-Батиста Клебера в Каире 14 июня тысяча восьмисотого года, после того, как этот стратег и наместник Бонапарта после не очень успешной Египетской кампании ответил на ультиматум адмирала Кейта убедительной победой при Гелиополисе.
Двое других присутствующих сидят на пуфах. Это шестидесятилетняя чета. На женщине лоскутная юбка, доходящая до колен, и сетчатые черные чулки в очень крупную ячейку; она тушит испачканную губной помадой сигарету в хрустальной пепельнице, по форме напоминающей морскую звезду. На мужчине – темный костюм в тонкую красную полоску, светло-голубая рубашка, ей в тон голубые с красной диагональной полосой галстук и платок; у него короткие жесткие волосы с проседью и очки в черепаховой оправе, а на коленях – небольшая брошюра в красной обложке под названием «Налоговый кодекс».
Моложавая женщина в кожаном комбинезоне – секретарь Хюттинга. Мужчина и женщина, сидящие на пуфах, – австрийские клиенты. Они специально приехали из Зальцбурга, чтобы договориться о приобретении одного из самых котируемых «туманов» Хюттинга, того самого, для которого исходной моделью послужила ни много ни мало «Турецкая баня»; следуя своей технике, Хюттинг погрузил ее в клубы очень густого пара. Издали произведение удивительным образом напоминает акварель Тёрнера «Harbour near Tintagel», которую Вален, – когда он еще давал уроки, – неоднократно демонстрировал Бартлбуту как совершенный пример того, чего можно добиться в акварели, и точную копию которой англичанин сделал на пленэре, в Корнуай.
Хюттинг, деля большую часть своего времени между нью-йоркским лофтом, замком в Дордони и домиком в окрестностях Ниццы, нечасто бывает в своей парижской квартире; в Париж он вернулся ради приема у Альтамонов. Сейчас он как раз работает в одной из верхних комнат, где беспокоить его, конечно же, строго запрещается.
Глава XII
Реоль, 1
Очень долго маленькую двухкомнатную квартирку на шестом этаже занимала одинокая дама, мадам Уркад. До войны она работала на картонажной фабрике, где производились футляры из картона, обтянутые шелком, кожей или искусственной замшей, для художественных альбомов с названиями, тисненными холодным способом, а также скоросшиватели, рекламные пакеты, канцелярские папки, кляссеры из ткани темно-красного или светло-зеленого, так называемого «имперского» цвета с позолоченной тесьмой, а еще причудливые упаковки – для перчаток, сигарет, шоколада, мармелада – с украшениями, нанесенными по трафарету. И, разумеется, именно ей в тысяча девятьсот тридцать четвертом году, за несколько месяцев до своего отъезда, Бартлбут заказал коробки, в которые Винклеру предстояло укладывать пазлы по мере их изготовления: пятьсот совершенно одинаковых коробок длиной в двадцать, шириной в двенадцать, высотой в восемь сантиметров, склеенных из черного картона и перевязанных черной лентой, которую Винклер запечатывал воском без каких-либо указаний, кроме инициалов П. Б. и порядкового номера на овальной этикетке.
Во время войны фабрике не хватало качественных материалов, ее пришлось закрыть. Мадам Уркад едва сводила концы с концами, пока ей не повезло и она не нашла место в большом магазине скобяных изделий на авеню де Терн. Эта работа ей, похоже, понравилась, так как она осталась там и после освобождения Парижа, когда ее фабрика вновь открылась и ей предложили туда вернуться.
Она вышла на пенсию в начале семидесятых годов и переехала в принадлежавший ей маленький домик в окрестностях Монтаржи. Там она ведет уединенную и спокойную жизнь и раз в год отвечает на поздравительную открытку, которую ей присылает мадмуазель Креспи.
После нее эту квартиру заняла семья Реоль. Когда они вселились, это была молодая пара с трехлетним мальчиком. Через несколько месяцев после переезда они прикрепили на стеклянной двери консьержки объявление о своей свадьбе. Мадам Ношер обошла весь дом, предлагая делать взносы для покупки свадебного подарка, но собрала всего лишь 41 франк.
Семья Реоль будет находиться в столовой: они только что поужинают. На столе будет стоять бутылка пастеризованного пива, остатки савойского пирога с воткнутым в него ножом и граненая хрустальная компотница с «побирушками», то есть смесью сушеных фруктов, миндаля, фундука, грецких орехов, изюма из Смирны и Коринфа, инжира и фиников.
Молодая женщина, стоя на цыпочках около посудного шкафа в стиле Людовик XIII, снимает с верхней полки декоративное фаянсовое блюдо с изображением романтического пейзажа: окруженные лесами просторные луга, разрезанные темными хвойными рощицами и полноводными ручейками, разливающимися в озера, а вдали – узкая и высокая постройка с балконом и усеченной крышей, на которой сидит аист.
На мужчине свитер в горошек. Он смотрит на карманные часы на цепочке, которые держит в левой руке, а правой рукой переводит стрелки больших настенных часов с маятником типа «Early American», на корпусе которых вырезана группа Negro Ministrels: десяток музыкантов в цилиндрах, фраках и больших галстуках-бабочках играют на различных духовых инструментах, банджо и shuffleboard.
Стены затянуты джутовой тканью. На них нет ни картин, ни репродукций, ни даже бесплатно присылаемого почтового календаря. Ребенок – сейчас ему уже восемь лет – стоит на четвереньках на плетеном соломенном коврике. На голове у него что-то вроде красной кожаной фуражки. Он играет с маленьким гудящим волчком, на котором птички нарисованы таким образом, что при замедлении вращения кажется, будто они машут крыльями. Рядом лежит журнал комиксов, на обложке которого высокий молодой человек с развевающейся шевелюрой, в синем свитере в белую полоску, сидит верхом на осле. В «пузыре», выходящем из ослиной пасти – так как говорит именно этот персонаж, – можно прочесть следующую фразу: «Кто валяет дурака, превращается в осла».
Глава XIII
Роршаш, 1
Вестибюль большой двухэтажной квартиры, которую занимает семья Роршаш. Помещение пусто. Стены покрыты белой блестящей краской, пол выложен большими сланцевыми плитами серого цвета. Единственная мебель – стоящее посреди комнаты большое бюро в стиле ампир с ящиками на задней панели, которые разделены маленькими деревянными колоннами, образующими центральный портик; его украшают часы с маятником и резное панно: обнаженная женщина, лежащая у небольшого каскада. Посреди бюро, на виду, два предмета: гроздь винограда, где каждая виноградинка сделана из тонкого дутого стекла, и бронзовая статуэтка художника, который стоит перед высоким мольбертом, приосанившись и чуть откинув голову назад; у него длинные заостренные усы и волосы, ниспадающие буклями на плечи. На нем широкий камзол, в одной руке он держит палитру, в другой – длинную кисть.
На задней стене большой рисунок пером изображает самого Реми Роршаша, высокого, сухопарого старика с птичьей головой.
Жизнь Реми Роршаша, – в том виде, в каком он ее представил в книге своих мемуаров, услужливо написанных одним литературным специалистом, – является болезненным сочетанием дерзаний и недоразумений. Его карьера началась в конце Первой мировой войны в одном марсельском мюзик-холле, где он выступал, подражая Максу Линдеру и американским комикам. Высокий, худой, с меланхоличным и скорбным выражением лица, и в самом деле напоминавший Китона, Ллойда и Лорела, он возможно и сумел бы пробиться, если бы на несколько лет не опережал свою эпоху. В то время была мода на шансонье с солдафонским юмором, и пока толпа превозносила Фернанделя, Габена и Прежана, которых уже готовился прославить кинематограф, Гарри Кавер – этот псевдоним он себе выбрал сам – прозябал в тоскливом забвении и находил все меньше возможностей пристраивать свои номера. Недавняя война, «Священный союз», «Небесно-голубая палата» подсказали ему идею основать труппу, специализирующуюся на задорных мотивах, уланских кадрилях и песенках в духе «Мадлон» и «Самбр-е-Мёз». На одной из фотографий того времени он позирует с оркестром «Альбер Префлёри и его Веселые Новобранцы» в роли бравого вояки, в причудливой пилотке набекрень, гимнастерке, украшенной широкими брандебурами, и в безупречно затянутых обмотках. Успех был несомненный, но продлился всего лишь несколько недель. Нашествие пасодоблей, фокстротов, бигинок и прочих экзотических танцев из трех Америк, а также других мест закрыло для него двери дансингов и бальных залов, и все его вообще-то похвальные намерения сменить имидж («Barry Jefferson and His Hot Pepper Seven», «Пако Доминго и трое Кабальерос», «Федор Ковальский и его степные Мадьяры», «Альберто Сфорци и его Гондольеры») оборачивались, одно за другим, явными провалами. Правда, вспоминает он по этому поводу, в основном менялись лишь названия да шляпы: репертуар оставался практически прежним, а все перемены ограничивались тем, что чуть варьировался ритм, гитара сменялась балалайкой, банджо или мандолиной, и сообразно каждому конкретному случаю добавлялись характерные « Baby», « Ole!», « Tovaritch», « mio amore» и « corazón».
Немного спустя разочарованный Роршаш решил покончить с артистической карьерой, но, не желая оставлять сцену, стал импресарио одного воздушного гимнаста, акробата, отличавшегося двумя особенностями, которые очень быстро принесли ему успех: во-первых, он был крайне молод – когда Роршаш с ним познакомился, ему не было и двенадцати лет; во-вторых, он мог часами не слезать с трапеции. Толпа набивалась в цирки и мюзик-холлы, где он выступал, чтобы увидеть не только, как он выполняет свои номера, но еще и то, как на узкой жердочке трапеции, на высоте тридцати-сорока метров от земли, он спит, умывается, одевается и выпивает чашку какао.
Поначалу их сотрудничество процветало, и невероятным акробатическим достижениям рукоплескали все крупные города Европы, Северной Африки и Среднего Востока. Но с возрастом акробат становился все более требовательным. Сначала, побуждаемый лишь стремлением к совершенству, а затем привычкой, довольно быстро ставшей тиранической, он организовал жизнь таким образом, чтобы оставаться на своей трапеции круглосуточно, пока не завершались его выступления в том или ином заведении. Слуги сменяли друг друга, обеспечивая его всем необходимым и выполняя его пожелания, которые, впрочем, были довольно скромными; эти люди дежурили под трапецией и в специально изготовленных емкостях поднимали или спускали то, что требовалось для жизнедеятельности артиста. Подобный образ жизни не причинял окружающим никаких серьезных неудобств, хотя и несколько мешал исполнению других номеров программы: скрыть то, что кто-то остался наверху, было невозможно, и взгляды обычно спокойных зрителей иногда наталкивались на акробата. Но администрация на него не сердилась, так как акробатом он был исключительным и никто никогда не сумел бы его заменить. К тому же не без удовольствия отмечалось, что такой образ жизни он выбрал не из озорства, а потому что это было для него единственной возможностью удерживать себя в постоянной форме и доводить свое мастерство до совершенства.
Проблема значительно осложнялась, когда срок действия контракта заканчивался, и акробату предстояло перемещаться в другой город. Импресарио делал все, чтобы облегчить его страдания: в крупных населенных пунктах он арендовал гоночные машины, которые ночью и рано утром неслись на полной скорости по пустынным улицам, но для нетерпеливого артиста это все равно было недостаточно быстро; в поездах заказывали целое купе, где он мог устраиваться так же, как на своей трапеции, и спать в багажной сетке: походную трапецию устанавливали задолго до прибытия акробата, все двери настежь открывались, а коридоры освобождались для того, чтобы тот имел возможность, не теряя ни секунды, добраться до своей высоты. «Глядя на то, – писал Роршаш, – как он ставит ногу на веревочную лестницу, молниеносно забирается наверх и оказывается на своем шестке, я переживал один из самых прекрасных моментов в жизни».
Но, увы, наступил день, когда акробат отказался спуститься. Его последнее выступление в Большом театре Ливорно только что закончилось, и ему в тот же вечер предстояло переехать на машине в Тарб. Не обращая внимания на уговоры Роршаша и директора мюзик-холла, к которым вскоре присоединились все более нетерпеливые призывы остальных членов труппы, музыкантов, рабочих, служащих театра и даже зрителей, – те уже начали выходить, но остановились и, услышав все эти причитания, вернулись обратно в зал, – акробат гордо перерезал веревку, предусмотренную для его возвращения на землю, и принялся выполнять непрерывную череду «больших солнц» в постепенно ускоряющемся ритме. Это рекордное выступление длилось уже два часа, а среди зрителей пятьдесят три человека потеряли сознание. Пришлось вызвать полицию. Несмотря на все предупреждения Роршаша, полицейские внесли высокую пожарную лестницу и начали карабкаться наверх. Они не успели добраться и до середины, как акробат развел руки в стороны, с протяжным криком прыгнул и, описав безукоризненную кривую, упал посреди арены.
После выплаты неустоек директорам, месяцами переманивавшим акробата, у Роршаша осталось немного наличных, которые он решил вложить в экспорт-импорт. Он закупил целую партию швейных машинок и отплыл с ними в Аден, надеясь выменять их на специи и благовония. От этой идеи его отговорил один коммерсант, с которым он познакомился во время плавания и который, со своей стороны, сплавлял разнообразные медные инструменты и утварь – от рычага клапана до спирали перегонного куба, не считая сит, сотейников и прочих сковородок. Как объяснил ему этот коммерсант, рынок специй и вообще все, что касается обмена между Европой и Ближним Востоком, жестко контролируется англо-арабскими концернами, которые, стремясь сохранить свою монополию, способны пойти на физическое устранение даже самых мелких конкурентов. А вот коммерция между Аравией и черной Африкой отслеживалась не так строго и давала возможность совершать весьма прибыльные операции. В частности, торговлю каури: как известно, эта ракушка все еще служит разменной монетой для многих африканских и индийских народностей. Но мало кто знает, – и именно здесь можно сорвать крупный куш, – что существуют различные виды каури, которые разными племенами оцениваются по-разному. Так, каури с Красного моря (Cyproea turdus) очень высоко котируются на Коморских островах, где их легко обменять на индийские каури (Cyproea caput serpentis) по весьма выгодному курсу из расчета пятнадцать капут серпентис за одну турду. Однако совсем неподалеку, в Дар-эс-Саламе, курс капуты серпентис постоянно растет, и зачастую операции совершаются из расчета одна капута серпентис за три Cyproea moneta. Этот третий вид каури все называют монетой каури: мало того, что она принимается к оплате почти везде, – в западной Африке, Камеруне и особенно Габоне она ценится так высоко, что некоторые народы готовы покупать ее на вес золота. Таким образом, даже за вычетом всех накладных расходов, можно рассчитывать на десятикратную прибыль. Операция не представляла никакого риска, но требовала времени. Роршашу, не ощущавшему в себе призвания великого путешественника, эта идея показалась не очень заманчивой, но уверенность коммерсанта произвела на него достаточно сильное впечатление, и он, не раздумывая, принял предложение скооперироваться, которое тот ему сделал во время высадки в Адене.
Сделки прошли в точности, как это предсказывал коммерсант. В Адене они без труда обменяли свои медные товары и швейные машинки на сорок ящиков Суртеа turdus. Коморские острова они покинули с восемью сотнями ящиков капут серпентис; единственная проблема, с которой они столкнулись, была в том, чтобы найти нужное количество деревянных досок для изготовления этих ящиков. В Дар-эс-Саламе они наняли караван из двухсот пятидесяти верблюдов, чтобы пересечь Танганьику с тысячью девятьюстами сорока ящиками, набитыми каури, достигли большой реки Конго и спустились по ней почти до устья за четыреста семьдесят пять дней: двести двадцать один день занял спуск по реке, сто тридцать семь – погрузки на поезд, двадцать четыре – погрузки на носильщиков, девяносто три – ожидание, отдых, вынужденное бездействие, переговоры, административные конфликты, различные мелкие происшествия и неурядицы, а в целом все прошло на редкость удачно.
Они высадились в Адене чуть больше двух с половиной лет назад. И поэтому не знали, – да и как они могли об этом узнать?! – что в тот самый момент, когда они прибыли в Аравию, другой француз по имени Шлендриан покидал Камерун, успев заполонить его занзибарской каури и тем самым вызвать необратимую девальвацию во всей западной и центральной Африке. Каури Роршаша и его компаньона не только не обменивались, но даже стали опасными: французские колониальные власти не без основания посчитали, что выброс на рынок семисот миллионов ракушек – более тридцати процентов общей массы каури, служивших обмену во всей ФЗА, – спровоцирует беспрецедентную экономическую катастрофу (одни лишь слухи о новой партии вызвали нарушение ценовой политики колониальных продовольственных товаров, сбой, который некоторые экономисты единодушно расценили как одну из основных причин краха Уолл-стрит): итак, на каури был наложен арест; Роршашу и его компаньону вежливо, но настоятельно предложили сесть на первый же пакетбот, отплывающий во Францию.
Роршаш был готов пойти на все, только бы отомстить Шлендриану, но напасть на его след он так и не сумел. Ему удалось узнать лишь то, что в войне 1870 года действительно участвовал некий генерал Шлендриан. Но сам генерал уже давно умер и, похоже, наследников у него не осталось.
Не очень понятно, каким образом Роршаш жил в последующие годы. Сам он в своих воспоминаниях высказывается на этот счет крайне сдержанно. В начале тридцатых он написал книгу, сюжет которой в значительной степени основывался на его африканских приключениях. Роман был опубликован в тысяча девятьсот тридцать втором году в издательстве Эдисьон дю Тонно под названием «Африканское золото». Единственный критик, отметивший произведение, сравнивал его с «Путешествием на край ночи», которое вышло в свет приблизительно в то же время.
Роман не вызвал большого интереса у читателей, но позволил Роршашу войти в литературные круги. Спустя несколько месяцев он основал журнал, которому дал весьма странное название «Предубеждения», наверняка желая тем самым показать, что в его журнале их как раз и нет. Журнал выходил четыре раза в год до самой войны. Среди публиковавшихся в нем авторов некоторые впоследствии добились определенной известности. Высказываясь на эту тему, Роршаш ограничивается весьма скупыми комментариями, но все-таки можно с изрядной долей вероятности предположить, что издание осуществлялось именно за счет вышеуказанных авторов. Во всяком случае, из всех довоенных проектов этот был единственным, который Роршаш считал не совсем провальным.
Некоторые рассказывают, что Роршаш провел войну в рядах «Свободной Франции» и неоднократно выполнял задания дипломатического характера. Другие, напротив, утверждают, что он сотрудничал с Силами Оси Берлин – Рим и после войны был вынужден скрываться в Испании. С уверенностью можно сказать лишь то, что во Францию он вернулся в начале шестидесятых: богатым, преуспевающим и даже женатым. Именно в ту пору, когда – как он шутливо вспоминает – достаточно было занять один из многочисленных свободных офисов недавно организованного Дома Радио, чтобы стать продюсером, Роршаш начал работать на телевидении. В ту же пору он купил у Оливье Грасьоле две последние квартиры, которые у того еще оставались в доме, не считая занимаемого им самим жилья. Роршаш объединил их в престижный дуплекс, который неоднократно фотографировали «Французский Дом», «Дом и Сад», «Форум», «Искусство и Архитектура сегодня» и прочие специализированные журналы.
Вален еще помнит, как увидел его впервые. Это произошло в один из тех дней, когда лифт – как это за ним водится – опять не работал. Он вышел из своей квартиры, спустился по лестнице и, направляясь к Винклеру, прошел перед дверью нового жильца. Дверь была открыта настежь. В большую прихожую входили и выходили рабочие, а сам Роршаш, почесывая затылок, слушал советы художника-декоратора. Тогда он выглядел по-американски, со своими цветастыми рубашками, носовыми платками вместо кашне и цепочками на запястье. Затем он стал похож на старого утомленного льва, одинокого пожилого путешественника, который помотался по свету и чувствовал себя вольготнее в пустыне у бедуинов, чем в парижских салонах: сапоги, кожаные куртки, серые льняные рубашки.
Сегодня это больной старик, обреченный на почти постоянное пребывание в клинике или долгие реабилитационные процедуры. Его женоненавистничество остается по-прежнему общепризнанным, но находит все меньше возможности для проявления.