Текст книги "Жизнь способ употребления"

Автор книги: Жорж Перек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)

Марге не умер, но шесть месяцев спустя вышел из больницы обезображенным. Деревянным покрытием трека ему содрало всю правую сторону лица: он потерял одно ухо и один глаз, у него не было носа, зубов, нижней челюсти. Нижняя часть лица представляла собой отвратительное розоватое месиво, то содрогающееся из-за неудержимого тика, то, наоборот, застывающее в неописуемо чудовищной гримасе.

В результате аварии Масси наконец-то окончательно распрощался с велоспортом и вернулся к шорничеству, которым занимался до того, как стал профессиональным спортсменом. Он купил лавку в доме на улице Симон-Крюбелье (ее прежний владелец, торговец рыболовными удочками, разбогатевший благодаря Народному Фронту, переехал на улицу Жуффруа в помещение просторнее раза в четыре) и обосновался в квартире на первом этаже вместе со своей младшей сестрой Жозеттой. Каждый день в шесть часов он ездил к Лино Марге в больницу Ларибуазьер, а после выписки забрал его жить к себе. Его чувство вины было неизгладимо, и когда через несколько месяцев бывший чемпион попросил у него руки Жозетты, он сделал все возможное, чтобы уговорить сестру выйти замуж за это безобразное чудище.

Молодожены поселились в Ангьене, в домике на берегу озера. Марге сдавал напрокат отдыхающим и курортникам шезлонги, лодки и катамараны. Нижнюю часть лица он все время заматывал белым широким шерстяным шарфом, чтобы хоть как-то скрыть свою невыносимую уродливость. Жозетта вела хозяйство, занималась уборкой, ходила за покупками или шила на машинке в кладовой, куда попросила Марге никогда не заходить.

Такая жизнь длилась от силы полтора года. Как-то апрельским вечером тысяча девятьсот тридцать девятого года Жозетта пришла к брату и стала его умолять освободить ее от этого человека с червеобразным лицом, само присутствие которого было для нее непрекращающимся кошмаром.

Марге даже не попытался вновь увидеть, встретить или вернуть Жозетту. Через несколько дней шорник получил письмо: Марге слишком хорошо понимал, что должна была вытерпеть Жозетта, принеся себя в жертву, и умолял его простить: считая одинаково невозможным ни просить ее вернуться, ни попытаться привыкнуть к жизни без нее, он предпочитал уехать, покинуть страну в надежде обрести в далеких краях смерть, которая бы его освободила.

Началась война. Масси отправили на принудительные работы в Германию и распределили на обувную фабрику, а Жозетта переделала шорную мастерскую под швейный салон. В то скудное время, когда альманахи мод советовали утеплять обувь стельками из нескольких слоев газетной бумаги или войлочных обрезков, а также распускать старые свитеры, чтобы из этой шерсти вязать новые, все взяли за правило перешивать старую одежду, и Жозетта не оставалась без работы. Нередко можно было видеть, как она, сидя у окна, срезала эполеты и подкладки, выворачивала пальто, выкраивала женские кофты из отрезов ветхой парчи или, стоя на коленях в ногах у мадам де Бомон, намечала мелком длину на юбке, переделанной из твидовых брюк ее покойного мужа.

Иногда Маргарита и мадмуазель Креспи приходили составить ей компанию. Долгими часами три женщины молча сидели вокруг маленькой дровяной печки, которая топилась спрессованными опилками и бумагой, и нанизывали петли на спицы при тусклом свете голубой лампы.

Масси вернулся в конце сорок четвертого. Брат и сестра возобновили свою прежнюю жизнь. Они никогда не произносили имя бывшего стайера. Но как-то вечером шорник застал сестру в слезах, и Жозетта наконец призналась ему, что с тех пор, как она ушла от Марге, не проходило и дня, чтобы она о нем не думала: это были не муки жалости и не угрызения совести, а любовь, любовь, оказавшаяся в тысячу раз сильнее отвращения, которое ей внушало лицо любимого человека.

На следующее утро в дверь позвонили. На пороге стоял сказочно красивый мужчина: это был воскресший из монстров Марге.

Лино Марге стал не только красивым, он стал еще и богатым. Решив уехать из Франции, он выбрал направление наугад: открыл атлас и, не глядя, воткнул булавку в карту мира; поначалу жребий несколько раз выпадал на морскую гладь, а затем указал на Южную Америку, и так Марге нанялся помощником кочегара на греческое грузовое судно «Стефанотис», отправляющееся в Буэнос-Айрес, и во время долгого плавания подружился со старым матросом итальянского происхождения Марио Ферри по кличке Ферри Риталь.

До Первой мировой войны Ферри Риталь держал в Париже, в доме 94 по улице дез Акасья, маленький ночной клуб под названием «Хеопс», в котором находилось подпольное игорное заведение, окрещенное завсегдатаями «Восьмиугольником» из-за формы используемых там жетонов. Но подлинная деятельность Ферри была совершенно иного свойства: он являлся одним из руководителей группы политических активистов, которых называли панархистами, и полиция, прекрасно зная, что за стенами «Хеопса» скрывается игорный дом, известный под названием «Восьмиугольник», даже не подозревала, что этот «Восьмиугольник» – лишь прикрытие для тайного штаба панархистов. Когда после ночных событий 21 января 1911 года движение было обезглавлено и двести самых активных его деятелей – в том числе три исторических лидера Пюркенж, Мартинотти и Барбнуар – очутились в тюрьме, Ферри Риталь оказался одним из немногих руководителей, которым удалось ускользнуть из сетей, расставленных префектом полиции. Однако и его выдали, выследили и стали преследовать. Несколько месяцев он еще скрывался на плоскогорьях Бос, а затем ему ничего не оставалось, как податься в бродяги и в этом качестве помотаться по свету и ради пропитания перепробовать самые различные профессии, от стригаля собак и агитатора избирательной компании до горного проводника и торговца мукой.

Марге не строил никаких определенных планов. Ферри, хотя ему уже давно было за пятьдесят, вынашивал план на двоих сразу и возлагал все свои надежды на знаменитого гангстера, которого он знал в Буэнос-Айресе, Росендо Хуареса по кличке «Громила». Росендо «Громила» был одним из тех, кто главенствовал на Вилле Санта-Рита. Этот тип орудовал ножом как никто другой, а посему был одним из людей дона Николаса Паредеса, который сам был одним из людей Мореля, а тот уж точно был весьма влиятельным человеком. Едва сойдя на берег, Ферри и Марге отправились к «Громиле» и поступили к нему на службу. Ничего хорошего из этого не вышло, так как на первом же деле, которое он им поручил – незамысловатая передача наркотиков, – их арестовали, впрочем, вероятно по наводке самого «Громилы»; Ферри Риталь получил десять лет заключения и через несколько месяцев умер в тюрьме. Лино Марге, не имевшему при себе оружия, дали всего три года.

В тюрьме Лино Марге – Лино «Слизняк» или Лино «Залупа», как его называли в то время, – понял, что его неописуемое уродство внушало каждому – будь то надзиратель или жулик – сочувствие и доверие. Увидев его, люди хотели узнать историю его жизни, а, узнав ее, рассказывали ему свою. При этом Лино Марге обнаружил, что обладает поразительной памятью: когда в июне тысяча девятьсот сорок второго года он вышел из тюрьмы, ему были известны родословные большей части южноамериканских преступников. Он не только подробно знал их личные дела, но еще и прекрасно помнил об их пристрастиях, слабостях, любимых видах оружия, специализациях, тарифах, тайниках, контактах и т. д. Короче говоря, он был достаточно осведомлен для того, чтобы стать главным импрессарио преступного мира Латинской Америки.

Он обосновался в Мехико, в бывшей книжной лавке на углу улиц Корьентес и Талькахуано. Официально он считался ростовщиком, но – убедившись в эффективности двойного прикрытия, которым некогда пользовался Ферри Риталь, – особенно и не скрывал, что является скорее укрывателем и скупщиком краденого, на самом же деле самые влиятельные гангстеры из обеих Америк приезжали к нему вовсе не для того, чтобы оставить на хранение какой-то ценный товар: отныне Лино Марге, известный под уважительной кличкой «el Fichero» (Картотека), стал настоящим бандитским «Who’s Who» Нового Света. Он знал все обо всех – что, где, когда, кем именно и по чьему заказу; он знал, что кубинский контрабандист ищет себе телохранителя, банда из Лимы подыскивает надежного медвежатника, Барретт нанял убийцу по кличке Рацца, дабы устранить своего конкурента Рамона, а в сейфе гостиницы «Sierra Bella» в Порт-о-Пренсе хранится целая россыпь алмазов, которые оцениваются в пятьсот тысяч долларов и за которые один техасец готов дать триста тысяч наличными.

Его услуги были всегда строго конфиденциальны, гарантированно эффективны, а комиссионные – вполне приемлемы: между двумя и пятью процентами от конечного результата дела.

Лино Марге быстро сколотил состояние. К концу 1944 года он скопил достаточно денег, чтобы поехать в Соединенные Штаты и попытаться сделать себе операцию: он узнал, что один хирург в Пасадене (Калифорния) недавно разработал протеолизный метод пересадки, который позволял регенерировать рубцовые ткани и не оставлял никаких следов. К сожалению, метод успели удовлетворительно опробовать лишь на мелких животных, а на людях – только на участках кожи, лишенных нервных окончаний. Еще ни разу его не применяли на поверхности, столь сильно поврежденной – и с таким сроком давности – как в случае Марге; надежда на положительный исход была столь призрачной, что хирург отказался от этого эксперимента. Но Марге было нечего терять: в присутствии четырех верзил с автоматами врачу все же пришлось прооперировать бывшего чемпиона.

Операция чудесным образом удалась. Лино Марге смог наконец-то вернуться во Францию к той, которую он никогда не переставал любить. Через несколько дней он увез ее в роскошный особняк, который распорядился построить на берегу Женевского озера, вблизи Коппе, и где, судя по всему, он продолжил – вне всякого сомнения, в еще более крупных масштабах – свою прибыльную деятельность.

Масси провел еще несколько недель в Париже, затем продал шорную мастерскую и вернулся в Сен-Кентен, где тихо прожил до конца своих дней.

Глава LXXIV
Машинное отделение лифта, 2

Иногда он представлял себе, что дом – это айсберг, где этажи и чердаки составляют видимую часть. С первого уровня подвалов начиналась бы часть подводная: лестницы с гулкими ступенями, которые спускаются, закручиваясь вокруг своей оси; выложенные плиткой длинные коридоры с круглыми плафонами, защищенными металлическими сетками, и железные двери, помеченные черепами с костями и трафаретными надписями; подъемные площадки со стенками в заклепках; вытяжки, оборудованные неподвижными огромными вентиляторами; толстые, как стволы деревьев, пожарные шланги из металлической ткани, оснащенные желтыми клапанами метрового диаметра; цилиндрические колодцы, выбитые прямо в камне, бетонные галереи, местами прорезанные окошками с матовым стеклом, ниши, отсеки, казематы, бункеры с бронированными дверьми.

Еще ниже слышался бы машинный гул, и временами освещались бы красноватыми отблесками провалы. Узкие проходы выводили бы к огромным залам, подземным цехам, высоким, как соборы, со сводами, увешанными грузными цепями, блоками, кабелями, шлангами, канализационными трубами, балками, с подвижными площадками на блестящих от смазочного масла стальных силовых цилиндрах, и каркасы из трубок и профилей, образующие гигантские строительные леса, на вершине которых люди в защитных асбестовых комбинезонах и больших трапециевидных масках на лицах высекали бы яркие вспышки электрических дуг.

Еще ниже находились бы хранилища и ангары, холодильные камеры, фруктовые склады, распределительные почтовые терминалы и сортировочные станции со стрелками, и паровозы, тянущие вагонетки и платформы, пломбированные вагоны, контейнеры, цистерны, а еще перроны, заваленные товарами, штабеля тропической древесины, тюки чая, мешки риса, пирамиды кирпичей и блоков, рулоны гладкой и колючей проволоки, водосточные желоба, болванки, мешки цемента, бочонки и бочки, пенька, канистры, баллоны бутанового газа.

А еще дальше – горы песка, гравия, кокса, шлака, щебня, бетономешалки, шлаковые отвалы и угольные шахты, освещенные оранжевым светом прожекторов, резервуары, газовые заводы, термические станции, буровые вышки, насосные установки, опоры высоковольтных линий, трансформаторные будки, резервуары, бойлеры, ощетинившиеся патрубками, рукоятками и манометрами;

и доки, кишащие трапами, подвижными платформами и кранами, лебедки с натянутыми, как нерв, тросами, перемещающие фанеру, авиационные моторы, концертные рояли, мешки удобрений, кипы фуража, бильярдные столы, зерновые комбайны, шарикоподшипники, ящики мыла, бочки битума, офисную мебель, пишущие машинки, велосипеды;

а еще ниже – системы шлюзов и водохранилищ, каналы, по которым плывут целые составы барж, груженых пшеницей и хлопком, и транспортные узлы, изъезженные товарными грузовиками, коррали с черными лошадьми, бьющими копытами, загоны с блеющими овцами и дородными коровами, горы ящиков с фруктами и овощами, колонны из кругов сыра грюйер и пор-салю, анфилады висящих на мясницких крюках полутуш животных с остекленевшими глазами, батареи ваз, горшков и оплетенных кувшинов, клети арбузов, бидоны оливкового масла, бочки с маринованной снедью, и целые хлебозаводы, где обнаженные по пояс младшие пекари в белых штанах вынимают из печей на раскаленных противнях тысячи булочек с изюмом, и гигантские кухни с огромными, как паровые котлы, чанами, наполненными сотнями порций жирного рагу, что раскладывается по большим прямоугольным блюдам;

а еще ниже – шахты со старыми слепыми меринами, тянущими вагонетки с горной породой, и бредущими шахтерами в касках; и протекающие трубы на разбухших от влаги стойках, которые вели бы к блестящим ступеням, где плескалась бы черная вода; плоскодонные лодки, паромы на пустых бочках плыли бы по этому озеру без света, перегруженные фосфоресцирующими созданиями, беспрестанно переправляющими с одного берега на другой корзины грязного белья, стопки посуды, рюкзаки, картонные коробки, перевязанные обрывками бечевки; ящики, заставленные худосочными растениями, алебастровые барельефы, гипсовые бюсты Бетховена, кресла в стиле Людовик XIII, китайские фарфоровые вазы, картоны для шпалер с изображением Генриха III и его миньонов, играющих в бильбоке, подвесные лампы, все еще украшенные липкими лентами для мух, садовую мебель, корзины апельсинов, пустые птичьи клетки, прикроватные коврики, термосы;

ниже опять начались бы переплетения шлангов, труб и стояков, развязки стоков, коллекторов и отводов, узкие каналы, ограниченные парапетами из черного камня, лестницы без перил, нависающие над пустотой, целая лабиринтообразная география каморок и задних дворов, тупиков и проходов, целая подземная урбанистическая организация со своими многоэтажными районами, округами и зонами: квартал кожевников и их мастерские с омерзительным запахом, их натруженные станки с потертыми ремнями, их груды кож и шкур, их баки, заполненные коричневатой жижей; склады разборщиков и их камины из мрамора и гипса, их унитазы, их ванны, их ржавые радиаторы, их статуи испуганных нимф, их светильники, их уличные скамейки; квартал жестянщиков, старьевщиков и барахольщиков, их ворохи тряпья, их каркасы детских колясок, их груды брезентовых кителей, слежавшихся рубах, портупей и башмаков, их стоматологические кресла, их кипы старых газет, свалки очковых оправ, брелоков, подтяжек, музыкальных сервировочных подставок, электрических лампочек, ларингоскопов, реторт, сосудов с боковым носиком и всевозможных склянок; винные ряды с баррикадами канистр и битых бутылок, раздолбанные бочки, цистерны, баки, стеллажи с ячейками; квартал мусорщиков и уборщиков, их перевернутые урны, из которых вываливаются сырные корки, жирная бумага, рыбьи кости, помои, остатки спагетти, обрывки использованных бандажей, их залежи мусора, беспрестанно сгребаемые липкими бульдозерами, их скелеты стиральных машин, их гидравлические насосы, их кинескопы, их старые радиоприемники, их диваны с выбивающимся конским волосом; и квартал административный, его штабы, кишащие военными в безупречно отглаженных гимнастерках, переставляющими маленькие флажки на картах мира; его морги в керамической плитке, заселенные ностальгическими гангстерами и белыми утопленницами с широко раскрытыми глазами; его архивы, где снуют служащие в серых халатах, которые весь день перебирают записи актов гражданского состояния; его телефонные станции с километровыми рядами телефонисток-полиглотов, его аппаратные со щелкающими телетайпными устройствами, с компьютерами, выдающими за секунды кипы статистических данных, платежные ведомости, сводки, отчеты, выписки, квитанции, справки об отсутствии; его уничтожители бумаги и его мусоросжигатели, без конца поглощающие ворохи устаревших формуляров, газетные вырезки, скопившиеся в коричневых папках, регистры в черных переплетах, исписанные мелким почерком фиолетовыми чернилами;

и совсем внизу – мир пещер со стенами в копоти, мир клоаки и жижи, мир червей и тварей, безглазые животные, тянущие звериные остовы, и демонические чудовища с телом птицы, свиньи или рыбы, и высохшие трупы, скелеты, обтянутые пожелтевшей кожей, замершие в движении, и кузницы с отупевшими Циклопами, которые – закрывая единственное око голубым стеклом в металлической оправе, а тела – фартуками из черной кожи, – бьют медными кувалдами по сверкающим щитам.

Глава LXXV
Марсия, 6

Давид Марсия находится в своей комнате. Это мужчина лет тридцати с чуть одутловатым лицом. Он лежит на кровати в одежде, сняв лишь ботинки. На нем кашемировый свитер в шотландскую клетку, черные носки, штаны из габардина сине-нефтяного цвета. На правом запястье – браслет из серебряной цепочки. Он листает номер журнала «Pariscope» с помещенной на обложке – по случаю премьеры фильма «The Birds» в кинотеатре «Les Ambassadeurs» – фотографией режиссера Альфреда Хичкока, который, прищурившись, смотрит на ворона, сидящего у него на плече, и, кажется, вот-вот расхохочется.

Комната – маленькая и скромно обставленная: кровать, прикроватная тумбочка, массивное кресло. На ночном столике – карманное издание «The Daring Young Man on the Flying Trapeze» Уильяма Сарояна, бутылка фруктового сока и лампа с подставкой в виде цилиндра из толстого стекла, наполовину засыпанного разноцветными камешками, из-под которых выбиваются несколько пучков алоэ. У дальней стены, на камине с большим зеркалом, стоит бронзовая статуэтка маленькой девочки, косящей траву. Стена справа обита пробковыми панелями для звукоизоляции соседней комнаты, занятой Леоном Марсия, который меряет ее шагами всю ночь, страдая от бессонницы. Стена слева оклеена переплетной бумагой и украшена двумя гравюрами в рамках: первая – «Большая карта города и крепости Намюр и окрестностей» с указанием фортификационных работ, проведенных при осаде в 1746 году; вторая – иллюстрация к роману «Двадцать лет спустя», на которой изображена сцена побега герцога де Бофора: герцог уже успел вытащить из пирога два ножа, веревку с узлами и грушу, которую Гримо собирается затолкнуть в рот Ла Раме.

Давид Марсия вернулся жить к родителям совсем недавно. Он ушел от них, когда стал профессиональным мотогонщиком, и снял в Венсенне дом с большим гаражом, где целыми днями копался в своих мотоциклах. В то время это был разумный, ответственный юноша, всерьез увлеченный мотогонками. В результате несчастного случая он превратился в слабовольного, пустого мечтателя, увлеченного химерическими прожектами, которые в итоге поглотили все деньги, выплаченные страховой компанией, то есть около ста миллионов старых франков.

Он начал с того, что попробовал перейти в автомобильный спорт и даже принял участие в нескольких ралли; однажды в районе Сен-Сир он сбил двух детей, выбежавших из сторожевой будки, и его навсегда лишили водительских прав.

Затем он заделался продюсером грампластинок: еще во время своего пребывания в больнице он познакомился с музыкантом-самоучкой Марселем Гугенхаймом по прозвищу Гугу, который вынашивал амбициозную идею создать большой джазовый оркестр наподобие тех, что существовали во Франции во времена Рэя Вентуры, Аликса Комбелля и Жака Элиана. Давид Марсия прекрасно понимал, насколько иллюзорна мечта зарабатывать деньги на большом оркестре: выживать не удавалось даже маленьким группам, и все чаще – как в «Казино де Пари», так и в «Фоли-Бержер» приглашали одних лишь солистов, да и им предлагали играть под фонограмму; но Марсия убедил себя, что пластинка будет иметь успех, и взял на себя все расходы по организации проекта. Гугу нанял около сорока джазменов, и в одном из пригородных театров начались репетиции. Оркестр отличался великолепным звучанием, которое вудигермановские аранжировки Гугу делали просто фантастическим. Но у Гугу был один ужасный недостаток: он оказался хроническим перфекционистом и при каждом исполнении каждого отрывка всегда находил какой-то изъян: мельчайшее запаздывание здесь, крохотный сбой там. Репетиции, которые должны были длиться три недели, растянулись почти на два с половиной месяца, после чего Давид Марсия наконец решился прекратить финансирование.

Потом его заинтересовал туристический комплекс в Тунисе, на островах Керкенна. Из всех предпринимательских затей Давида это был единственный проект, который мог осуществиться; острова Керкенна пользовались меньшим спросом, чем Джерба, хотя предлагали туристам те же условия, а в поселке имелось все, что нужно для отдыха: катание на лошадях, парусных лодках и водных лыжах, подводная охота, рыбная ловля, прогулки верхом на верблюде, уроки гончарного мастерства, ткачества или плетения ковров, занятия движением и ритмикой, а также развивающий тренинг. Скооперировавшись с одним туристическим агентством, которое обеспечивало его клиентами в течение восьми месяцев в году, Давид Марсия стал директором комплекса, и первые месяцы все складывалось скорее удачно – до тех пор, пока руководителем театрального кружка не наняли актера по имени Борис Косцюшко.

Борис Косцюшко был высоким, худым мужчиной лет пятидесяти с остроугольным скуластым лицом и горящими глазами. Согласно его теории, Расин, Корнель, Мольер и Шекспир были посредственными авторами, которых в ранг гениев незаслуженно возвели режиссеры-подражатели, лишенные всякого воображения. Настоящим театром, – провозглашал он, – были такие произведения, как «Венцеслав» Ротру, «Манлий Капитолийский» Лафосса, «Роксолана и Мустафа» Мезоннёва, «Влюбленный обольститель» Лоншана; настоящих драматургов звали Колен д’Арлевиль, Дюфрени, Пикар, Лотье, Фавар, Детуш; зная не один десяток подобных авторов, он безудержно восторгался нераскрытыми достоинствами «Ифигении» Гимона де ла Туш, «Агамемнона» Непомюсена Лёмерсье, «Ореста» Альфьери, «Дидоны» Лёфрана де Помпиньяна и сурово клеймил топорность, которую при трактовке аналогичных или схожих сюжетов проявляли так называемые «Великие Классики». Образованная публика периода Революции и Империи, Стендаль в первую очередь, не ошибалась, одинаково оценивая вольтеровского Оросмана из «Заиры» и шекспировского Отелло, или «Радамиста» Кребийона и «Сида», а вплоть до середины девятнадцатого века обоих Корнелей публиковали вместе, и творчество Тома ценилось не меньше, чем творчество Пьера. Но обязательное светское образование и бюрократический централизм, практикуемые начиная со Второй империи и Третьей республики, привели к низведению этих диковатых, но плодовитых драматургов и повсеместному навязыванию целого свода идиотских ограничений, помпезно окрещенного классицизмом.

Похоже, энтузиазм Бориса Косцюшко оказался заразительным, поскольку не прошло и месяца, как Давид Марсия объявил журналистам о создании Керкеннахского фестиваля, призванного, – уточнял он, – «сохранять и популяризировать обретенные шедевры сцены». В репертуаре были заявлены четыре пьесы: «Ясон» Александра Арди, «Инес де Кастро» Ламотт-Удара, одноактная комедия в стихах «Болтун» Буасси (все три в постановке Бориса Косцюшко), и прославившая актера Тальма трагедия Ремона де Гиро «Сеньор де Полизи» в постановке швейцарца Анри Агустони. Предусматривались и другие мероприятия, в частности международный симпозиум, чья тема – миф трех единств – являлась уже сама по себе громким манифестом.

Давид Марсия не жалел средств, рассчитывая на то, что успех фестиваля отразится и на репутации туристического комплекса. При поддержке нескольких организаций и учреждений он построил театр на восемьсот мест под открытым небом и утроил количество бунгало, дабы обеспечить проживание актерам и зрителям.

Актеры съезжались толпами – для исполнения одного лишь «Ясона» потребовалось человек двадцать; наплыло огромное количество декораторов, костюмеров, осветителей, критиков и театроведов; зато платежеспособных зрителей оказалось очень мало, и несколько представлений пришлось отменить или прервать из-за ужасных гроз, которые в этих местах часто случаются в середине лета. После закрытия фестиваля Давид Марсия подсчитал, что выручка составила 98 динаров, в то время как весь проект стоил около тридцати тысяч.

Так, успев за три года растратить все свое небольшое состояние, Давид Марсия опять оказался в доме на улице Симон-Крюбелье. Сначала предполагалось, что это временный вариант; он вяло подыскивал себе занятие и квартиру до тех пор, пока мать не отдала ему в управление и для извлечения возможной прибыли половину своего магазина. Работа его не особенно утруждает, а выручки хватает на очередное увлечение – азартные игры, преимущественно рулетку, в которую он почти каждый вечер проигрывает от трехсот пятидесяти до тысячи франков.