Текст книги "Смерть консулу! Люцифер"

Автор книги: Жорж Онэ

Соавторы: Карл Вильгельм Френцель
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 42 страниц)

– Мне кажется несомненным, что это набалдашник хлыста, а не палки, как вы предполагали, но это безразлично. Всадник, играющий тёмную роль в этой истории, вероятно, принял меры предосторожности и давно купил себе новый хлыст.

– Вы опять будете смеяться надо мной и назовёте мечтателем, но я тем не менее верю в возмездие...

– В Немезиду? Это своеобразное верование очень распространено в Париже. Но пройдитесь по улице Риволи или по которому-нибудь из бульваров, и вы увидите прямое противоречие этому. Кто владеет там лучшими домами? Подрядчики, которые крали и крадут у наших бедных солдат сапоги, одеяла, хлеб; подкупные льстецы, которые теперь лижут ноги императора, а перед этим ползали перед Дантоном и Робеспьером, креатуры Фуше, отребье всех партий, у которых на душе столько же постыдных дел, сколько волос на голове. Во главе их клятвопреступник, вор и убийца! Но я не должен говорить о Бонапарте; вы поклоняетесь ему, и он в своём роде недюжинный человек. Что же касается всех остальных, то это ничтожные и негодные гадины; а Немезида слишком приличная и чистоплотная богиня, чтобы заниматься ими.

– Вы озлоблены потому, что ваш идеал не осуществился и Франция предпочла империю республике. Что делать, если в решительную минуту оказался один Цесарь и не было Брута.

– Вы иностранец, Эгберт, и не можете понять, что этот человек сделал из Франции. Он развратил нас до мозга костей, привил народу рабские понятия и отуманил похмельем побед. Он велел уничтожить деревья свободы и заменил их колоннами своей славы. Наступит день, когда и они будут разрушены и слава исчезнет, как и свобода. До сих пор ему благоприятствует счастье, которое даже превосходит сумму его преступлений; но счастье изменчиво, как ветер, волна и женщина.

– У вас слишком мрачный взгляд на вещи. Вы видите частности и упускаете из виду блеск и великолепие целого…

– Может быть, – ответил с печальной усмешкой Бурдон, поднимая ещё выше своё уродливое плечо. – За что мне любить этот мир, который представляется вам в таком розовом свете? Разве что за моё физическое безобразие и неудачную жизнь. Я потерял мать в пору бессознательного детства и полюбил всеми силами своей души свободу и отечество. Сражаться я не мог и в состоянии был только залечивать раны. Я видел безобразные последствия войны, не испытывая её обаяния. При таких условиях трудно сделаться поклонником героя войны. Теперь они убили моего отца, и я бессилен против них. За что они убили его? За то, что он был добродушный дурак, который таскал для других каштаны из огня, и для кого? – для высокомерных и нахальных аристократов! И вы ещё хотите, чтобы я восхищался светом и его порядками!..

– Но отец ваш умер с сознанием исполненного долга. Граф Вольфсегг оплакивал его как родного брата, а молодая графиня...

– Была гораздо больше опечалена его смертью, нежели я. Она пролила ручьи слёз, вспоминая верного слугу. И как ей не плакать! Отец мой качал её на своих коленях, счастливый и гордый тем, что ему позволено прикасаться своими мужицкими руками к маленькой принцессе, и никому не было дела до меня, уродливого и некрасивого мальчика. У вас, господин Геймвальд, другие воспоминания детства, поэтому вы никогда не поймёте моей ненависти...

– Скажите пожалуйста, исполнили ли вы просьбу молодой графини побывать у неё?

– Как же! Разве можно не исполнить просьбу молодой дамы! – ответил с улыбкой Бурдон. – Я нанёс ей визит и нашёл, что она похорошела. Траур очень идёт ей. Женщины всегда знают, что им к лицу. Я надеюсь встретить её сегодня вечером. Жаль, что мне придётся расстаться с вами. Императрица Жозефина приказала мне явиться сегодня вечером в восемь часов в Malmaison.

– Отлично! – воскликнул Эгберт. – Мы будем вместе. Я также получил приглашение.

– Вы! Какое странное совпадение! Вероятно, хозяйка Malmaison придумала что-нибудь особенное. Она охотница делать сюрпризы.

– Это сделалось гораздо проще, чем вы предполагаете. Несколько дней тому назад я был у Редутэ...

– Цветочного живописца?

– Да. Я познакомился с ним у нашего посланника. Узнав, что я любитель цветов, он любезно пригласил меня к себе посмотреть его работу. Я знал, что у него есть рисунки всех редких растений Malmaison, и в том числе Bonapartea speciosa, выращенной самой императрицей. Подобное приглашение не скоро получишь. Я воспользовался первым свободным утром и отправился к Редутэ. Мне сказали, что он дома, и я вошёл; в первой комнате я встретил даму в простом, но очень изысканном наряде, которая с удивлением посмотрела на меня. Когда же я объяснил ей цель своего посещения, она попросила меня подождать немного, так как у господина Редутэ гости. Действительно, я услышал его голос в соседней зале и увидел в полуотворенную дверь, что он показывает свои рисунки и масляные картины какой-то даме. Другой на моём месте, конечно, тотчас же сообразил бы, в чём дело, но я при своей немецкой недогадливости...

– Скажите лучше – наивности.

– Ну, как хотите называйте это, но в настоящем случае на мою долю выпала самая глупая роль. Встретившая меня дама отвела меня в оконную нишу, чтобы я не мог слышать разговора между живописцем и его гостьей. Эта предосторожность задела моё самолюбие, и я храбро пустился в беседу с незнакомой дамой, чтобы доказать ей, что я не имею никакого желания подслушивать чужие тайны. Мой немецкий выговор и некоторые погрешности в французском языке послужили поводом к шуткам с её стороны, и мы через несколько минут разговорились друг с другом как старые знакомые. Зашла речь об императрице. Я от всего сердца хвалил её и, передавая то впечатление, которое она произвела на меня, выразил сожаление, что мне, вероятно, никогда не удастся больше увидеть её вблизи. Моя собеседница погрозила мне пальцем, из соседней комнаты послышался смех, но я опять не обратил на это никакого внимания. Чем дальше, разговор становился всё задушевнее, и наконец дама сказала мне: «Однако как вы доверчиво смотрите на жизнь; можно подумать, что Ленорман предсказала вам самую счастливую будущность». – «Нет, – ответил я, – мне не приходилось встречаться со знаменитой гадательницей, но в эту минуту все предсказания безразличны для меня, потому что я имею счастье говорить с вами о вашей императрице». Едва успел я договорить эту фразу, как из соседней комнаты вышла сама императрица в сопровождении хозяина дома. Я так растерялся, что не помню как поклонился её величеству и пробормотал какое-то извинение. «Так вы не боитесь карт Ленорман?» – спросила она меня с улыбкой. Мне оставалось только повторить фразу, сказанную мной её статс-даме, хотя в несколько видоизменённой форме. «Посмотрим, – сказала императрица, – мы проведём опыт». С этими словами она уехала, а сегодня утром мне прислано приглашение.

– Я так и думал, что тут кроется какая-нибудь затея.

– Вы предполагаете, что императрица хочет свести нас с Ленорман? Она может верить этим вещам после всех превратностей её судьбы и при том страхе, который она должна постоянно испытывать за жизнь любимого человека. Но мы не в таком положении. Мне нет надобности обращаться к гадальщицам, чтобы знать моё будущее, оно и без того известно мне в общих чертах. Ну, а вы, мой друг, ничему не верите...

– Это не совсем справедливо, но наши верования различны. Разумеется, Ленорман интересует меня только в смысле физиологической задачи, которую представляет собою она и те, перед которыми она упражняется в своём искусстве. Это богатый материал для наблюдений как для доктора, так и для занимающегося натуральной философией. Мы увидим сегодня любопытное зрелище.

– Обыкновенно вы меня обвиняете в фантазёрстве, – сказал Эгберт, – но сегодня мы поменялись ролями. Мы можем не увидеть ничего подобного.

– Я только сопоставляю факты. Императрица в крайне возбуждённом состоянии и страдает нервными припадками. Ей необходимо развлечение в виде общества, музыки, гадания и так далее. Несмотря на известия о победах императора в Испании, в народе распространились странные слухи: толкуют о новой войне с Австрией, о заговорах...

– Вы этому не верите?

– Узурпатор должен бояться заговоров. Это старая история меча Дамоклеса. Бонапарт одинаково обманывал республиканцев и роялистов, сажал их в тюрьмы, казнил, а в обеих партиях есть решительные люди, которые ничего не забывают и не прощают. Против этого факта бессилен Фуше со своими помощниками.

– Вы думаете, что все эти толки и разговоры действуют на императрицу?

– Разумеется, и в самой сильной степени, благодаря её живой фантазии креолки. Отсутствие императора служит ей удобным поводом прибегать к картам; сам император называет всё это бабьими сказками и шарлатанством, чтобы убедить себя, что он неуязвим и непобедим, подобно Александру Македонскому, который воображал, что он сын богов, пока яд, подсыпанный ему Антипатром, не доказал ему противного... Однако мы нафилософствовались вдоволь – теперь три часа. Как вы думаете, не заняться ли нам вопросом, где мы будем сегодня обедать?

– Ведите меня куда хотите, я согласен на всё, а к восьми часам вечера мы отправимся вместе в Malmaison и предстанем перед Сивиллой. Скажите пожалуйста, она очень стара?

– Кто? Ленорман? Вы очень ошибаетесь, ей нет и сорока лет и вдобавок она искусно пользуется разными тайнами женского туалета. Жаль только, что сегодня в Malmaison мы не встретим нашего рыцаря в чёрном плаще. Это было бы очень кстати.

– Он очень занимательный собеседник, но у него трудно что-либо выведать.

– Да разве я хочу что-нибудь выведать у него! – ответил Беньямин с неопределённой улыбкой. – Судя по вашим рассказам, это какой-то необыкновенный человек. Но теперь в моде возвеличивать мнимых героев и даже преступников. Впрочем, если сорвать красивую драпировку, то кто окажется под ней? Бедный голодный бедняк с волчьим аппетитом. Голод вывел на свет Картуша, Бонапарта и, быть может, нашего шевалье.

Глава II

Посреди многочисленных извилин Сены к западу от Парижа между великолепными королевскими резиденциями находится скромный загородный замок Malmaison. Напротив него возвышается гора Mont-Valerien, которая господствует над ландшафтом.

Мимо дворца идёт большая дорога от столицы к St-Germain-en-Laye. Несколько дальше к северу расположена небольшая деревня Rueil с сельским домом, в котором жил некогда Ришелье. В Malmaison находился тогда постоянно отряд гвардии, всегда готовый явиться на защиту кардинала или для выполнения его приказаний. Во времена революции Malmaison сделался национальным достоянием и перешёл в руки одного парижского купца. Дом был маленький, почти развалившийся, но с роскошным парком. Во всей окрестности не было более привлекательного места. Высокие старинные деревья давали тень даже в полдень, близость Сены ещё больше увеличивала прохладу в жаркие летние дни. Но вот уже одиннадцатый год, как Жозефина купила Malmaison, перестраивала и украшала его, так что он сделался вполне подходящей резиденцией для французской императрицы. Во дворце были превосходные картины и множество драгоценных вещей; в больших оранжереях росли редкие цветы и растения. К прежнему саду прибавлен был английский парк, благодаря покупке земли со стороны Rueil.

Четыре года консульства Бонапарта были солнечными днями Malmaison’а и счастливейшим временем в жизни Жозефины. После побед при Маренго и Гоэнлиндене жажда военной славы как будто утихла в груди этого человека; он правил безраздельно судьбами Франции, испытывая терпение простодушных рыцарей свободы и равенства. Его самого удивляло, как охотно они покорялись его игу, и в нём ещё больше утвердилось презрение к людям, составлявшее отличительную черту его характера. От первого до последнего все стали для него не более как орудиями. В то время, когда мечтатели восхваляли его как второго Вашингтона, просветителя и обновителя старой Европы, он составлял планы о порабощении целого света. Только самовластие и шум битвы могли удовлетворить его. Но живя в Malmaison’e во времена своего консульства, он играл роль Мецената, хвалил Жозефину, когда она собирала вокруг себя художников и учёных. Здесь в угоду ему исполнялись небольшие комедии в домашнем театре; он даже по временам принимал участие в играх и разных увеселениях, которые устраивались на большой лужайке перед замком. Иногда, сидя под липами в саду, он заставлял читать себе вслух «Дух христианства» Шатобриана.

Но всё это продолжалось недолго. Роль миролюбивого Августа наскучила Бонапарту; у него не хватало на это ни желания, ни спокойствия духа. Сделавшись императором, он переселился в St.Clond, где 18 брюмера (9 ноября) 1799 года разогнал совет пятисот и, как ему казалось, окончательно подавил революцию. St.Clond должен был обратиться в великолепный храм его славы; Malmaison потерял для него значение. Но тем более привязалась к нему Жозефина. Она тяготилась императорской мантией, большие дворцы казались ей золотыми клетками. Каждый день, которым она могла располагать, она проводила в своём любимом замке. За полчаса она доезжала в карете из St.Clond в Malmaison по прекрасной дороге, проложенной через лес, избегая скучного придворного этикета и жизни напоказ.

Наполеон не допускал вмешательства жены в государственные дела и в свою жизнь. Дворец St.Clond сделался каким-то Капитолием, на который было обращено внимание целого света. Из него была изгнана всякая идиллическая и романтическая прелесть. В доме Цесаря не существовало уютных уголков, уединённых беседок в саду – всё было величественно, торжественно, чопорно и официально. Здесь могла идти игра в государственные акции, или разыгрываться трагедии; то и другое было одинаково чуждо Жозефине. С самого дня её коронования в соборе Notre Dame de Paris она жила в постоянном страхе падения и не верила в прочность своего счастья, если можно назвать этим именем внешний блеск, окружавший её. Она была ближе к сердцу и судьбе своего мужа, когда он был первым консулом; в минуты малодушия, неудач и забот он находил утешение в её дружбе и снисходительно выслушивал её просьбы за других. Тогда многие обращались к ней в надежде на её заступничество, особенно представители древних дворянских фамилий. Республиканцам не нравилось это, и они упрекали Жозефину, что она покровительствует эмигрантам и врагам революции, старается склонить консула на сторону дворянства и устроила вокруг себя подобие прежнего версальского двора.

Теперь эти нарекания кончились, так как всем было известно, что императрица не имеет более никакого влияния на своего супруга. Просители только в редких случаях обращались к её заступничеству. Наполеон проводил большую часть времени в лагере и на поле битвы. У супругов не было никаких общих интересов. Только воинственные планы и политика занимали его. Чем больше пожинал он лавров, тем холоднее становилось его сердце. Приветливость в обращении и склонность к мечтательности, которыми он отличался в молодости и которые так обаятельно действовали на всех, знавших его, исчезли под строгими и жёсткими манерами и сменились холодностью повелителя и порывами бешеного гнева.

Ко многим ошибкам и поводам к отчуждению, которые внесли разлад в это супружество, несмотря на нежную привязанность со стороны Жозефины и дружбу Наполеона к ней, присоединилось ещё желание последнего иметь сына и наследника своей власти. Она уже давно привыкла делить любовь Наполеона с другими женщинами, если только он способен был испытывать это чувство, но теперь ей предстояло уступить своё место на престоле. Те, которых он называл своими друзьями, жертвовали ему жизни на поле битвы; жена обязана была отказаться для него от личного счастья и обречь себя на печальное, одинокое существование.

Жозефина в ожидании грозящего ей развода жила мучительной, тревожной жизнью. Она по возможности избегала великолепных празднеств и собраний и проводила большую часть времени в тесном кругу преданных ей лиц.

Бурдон и Эгберт, войдя в маленькую залу Malmaison, застали тут нескольких дам и кавалеров. Тот, кто подобно Эгберту входил сюда в первый раз, невольно удивлялся количеству драгоценных вещей, украшавших комнаты. Тут были столы с флорентийской мозаикой, вазы из lapis lazuli и агата стояли в нишах у окон и стен; на мраморных каминах виднелись бронзовые фигуры тончайшей работы и дорогой севрский фарфор. Обивка кресел и диванов была вышита самой императрицей и её придворными дамами, на белом шёлковом фоне рельефно выступало J, окружённое розами. На карнизах дверей и окон виднелся императорский вензель N с орлом и короной наверху.

Роскошь всей этой царской обстановки в первый момент произвела подавляющее впечатление на Эгберта; он чувствовал себя неловко в непривычном придворном костюме, белых шёлковых чулках, чёрных шёлковых панталонах до колен и в голубом фраке с золотыми пуговицами. Но это впечатление скоро рассеялось благодаря любезности хозяйки Malmaison и простоте её обращения. Всё более или менее чувствовали себя свободно в её присутствии, хотя в числе гостей было немало лиц, вышедших из низших классов общества. Кроме Редутэ был ещё другой живописец, Изабэ, знаменитый актёр Тальма, на короткое время появился Денон, сопровождавший Наполеона в Египте, который занимался составлением коллекции камней и медалей и т. п. Появление Эгберта обратило на себя общее внимание, так как в это время ожидали войны с Австрией; но тем не менее каждый старался сказать что-нибудь любезное иностранцу.

Говорили о Гете и Виланде и милостивом обхождении императора при встрече с Гете. Затем разговор перешёл на историю страданий молодого Вертера. Дамы пожелали познакомиться с нею подробнее, но оказалось, что только один Эгберт мог удовлетворить их любопытство. Его своеобразный способ изложения, красивая стройная фигура и белокурые вьющиеся волосы произвели такое приятное впечатление на слушательниц, что они нашли удивительное сходство между героем истории и самим рассказчиком и удвоили свою любезность к нему.

Жозефина воспользовалась минутой, когда большая часть общества занялась рассказом Эгберта, и, обняв Антуанету по своей любимой привычке, отвела её в соседнюю комнату со свойственной ей грацией, которая покоряла сердца всех, близко знавших её.

Хотя императрице было уже за сорок, но она была ещё очень красивой женщиной с тёмными глазами, полными огня, роскошными волосами и с тонкой изящной фигурой. Она не отличалась ни блестящим умом, ни даром красноречия, но у ней была какая-то особенная улыбка, которая придавала прелесть всему, что она говорила. При сухости и лаконизме Наполеона в повседневной жизни её разговорчивость и добродушие производили чрезвычайно приятное впечатление. Лицо её, утратив красоту молодости, приняло с годами, вследствие горя и забот, выражение кроткой покорности судьбе. Те, которые не видели её в пору молодости и счастья, не могли себе иначе представить её, как с грустными, задумчивыми глазами, отяжелевшими от слёз. Такою изображается она в исторических мемуарах наполеоновского времени.

В описываемый нами вечер на Жозефине было серебристо-серое платье с длинным шлейфом и короткой талией. Её головной убор был крайне прост и состоял из заплетённых кос и маленькой диадемы с рубинами и бриллиантами. Когда она пошла с Антуанетой через залу, дорогая красная шаль соскользнула с её плеч и волочилась за нею по полу.

Она опустилась в кресло и сделала знак Антуанете, чтобы та села около неё.

– Я очень благодарна вам, дорогая маркиза Гондревилль, за то письмо, которое вы передали мне по поручению графа Мартиньи. Мне известно теперь, что его выбор пал на русскую великую княжну Екатерину. Разве я могу сравниться с дочерью одного из самых могущественных владетельных домов Европы? До меня уже доходили слухи о его намерениях, но я не знала самого главного. Поэтому переданное вами письмо имеет для меня большое значение.

– Я утешаю себя тем, что это письмо не должно было особенно огорчить ваше величество, потому что в нём говорится о прошлой и давно забытой истории.

– Вы не знаете императора. Никакие препятствия не заставят его отказаться от принятого плана. Они, напротив того, ещё больше увеличивают его рвение и силу его гения. Если не ошибаюсь, в настоящее время у него нет наготове ни одного военного корабля, но он день и ночь думает об уничтожении Англии и высадке на её берега. Колебания русского царя отдать за него великую княжну заставят его обратить взоры на другой двор. Во второй раз он не получит отказа или, вернее сказать, не допустит его.

– Французскому императору трудно будет найти принцессу, к которой он мог бы посвататься, – сказала Антуанета.

– Будьте покойны, дитя моё. За этим не будет остановки. Он не может считать меня помехой в этом деле. Я уже пожилая женщина; любовь и дружба великого человека возвысили меня сверх моих заслуг. Я часто упрекаю себя в том, что слишком долго блистала на сцене, для которой была слишком ничтожна. Здесь я на своём месте, а не в Тюильри. Разве я похожа на жену Цезаря? Наконец, я не могу дать ему сына, которого он так желает, и потому должна расстаться с ним. Среди моих любимых цветов я проживу некоторое время воспоминаниями. Мало женщин могут похвалиться таким прошлым...

– Ещё вопрос, ваше величество, была ли женщина лучше вас на французском престоле? С вашим удалением может зайти счастливая звезда императора.

– Наши звёзды уже несколько лет идут по разным путям. Даже теперь неблагодарные, которых он вывел из пропасти революции, говорят, что его счастье клонится к упадку. Они пророчат, что он погибнет в Испании от удара кинжала или на Дунае от пушечного выстрела. Иногда и на меня находят минуты смертельного страха, но я утешала себя тем, что Господь сохранит его для исполнения великих деяний. Но для достижения блестящей будущности, которая предназначена ему судьбой, необходимы жертвы... Я одна из них... Меня уже считают падшим величием. Недавно Фуше осмелился уговаривать меня, чтобы я сама потребовала развода и таким образом избавила бы императора от тяжёлого объяснения.

– Надеюсь, что это сделано не по желанию императора!

– К счастью, – сказала Жозефина с принуждённым смехом, приподнимаясь немного из своего полулежачего положения, – пока я императрица. Меня могут отправить в ссылку, но из глупого великодушия я не сделаюсь добровольно изгнанницей, и моё влияние ещё таково, чтобы с вашей помощью, моя милая маркиза, освободить вашего брата.

Антуанета поцеловала руку императрицы.

– С моей помощью? – спросила она с удивлением. – Какой вес могут иметь мои слова!.. Судьба моего брата в руках вашего величества.

– Император очень любит красивых женщин, но не терпит, чтобы они вмешивались в политические дела. Помню, как он бранил бедную прусскую королеву, когда до него дошёл слух, что она подстрекала своего супруга к войне. По его мнению, мы должны только шутить, смеяться и забавлять его. В былые времена женщины играли более завидную роль во Франции. Но к вашей просьбе и из ваших уст он отнесётся милостиво. Только остерегайтесь, чтобы Фуше не проведал о цели вашего приезда.

Этот человек вмешивается во всё, хочет всё знать и выдаёт всех и каждого. Это самый отъявленный мошенник во Франции.

Но едва Жозефина произнесла эту фразу, как уже раскаялась в этом и улыбнулась, чтобы смягчить резкость своего выражения.

В дверях стоял Бурдон.

– Вы, вероятно, найдёте, доктор, – сказала она, – что я говорю слишком много и скоро. Я заранее ожидаю от вас строгого выговора.

– Для состояния здоровья вашего величества, конечно, было бы лучше, если бы вы предоставили другим говорить за вас, но ваше молчание было бы слишком большим лишением для всех нас.

– Я не знала, что и вы умеете льстить, Бурдон.

– Если вы это считаете лестью, то она относилась не к императрице.

– Он неисправим, – сказала Жозефина со своей привлекательной улыбкой, обращаясь к Антуанете. – Вы его не знаете, это у нас древнеримский республиканец.

– Которому недостаёт республики, – возразил Бурдон. – Меня поэтому и причисляют к классу идеологов.

– Идеологов? – с удивлением спросила Антуанета.

– Император называет таким образом республиканцев, философов, половину немцев, – объяснила Жозефина. – Актёр Тальма, по его мнению, также идеолог...

– Тальма! – воскликнул Бурдон. – Мне кажется, его нужно вычеркнуть из списка. Какой он идеолог! Он изображает королей и победителей и даёт уроки монархам, как им лучше носить пурпурную мантию.

Намёк был слишком смел. В кругу придворных всем было известно, что Наполеон под руководством Тальма делал не одну репетицию в полном параде, прежде чем решался выступить перед насмешливыми парижанами в качестве главного лица во время своего коронования.

Жозефина многое позволяла говорить Бурдону в благодарность за его успешное лечение, но теперь погрозила ему пальцем и поспешила переменить тему разговора.

– Вы не заметили, Бурдон, – спросила она, – что делает теперь молодой немец, который с таким воодушевлением говорил о Гете?

– Я его оставил в зале, ваше величество, – ответил Бурдон.

Императрица взяла под руку Антуанету и в сопровождении доктора вышла к своим гостям.

Приход любезной хозяйки Malmaison живительно подействовал на собравшихся гостей. Каждый наперебой старался принять участие в разговоре и сообщить что-нибудь интересное. Говорили о последних городских новостях, о театре, художественных произведениях и т. п. Дошла очередь до цветов. Императрица была очень довольна похвалами Эгберта её растениям. Оказалось, что Эгберт обладал искусством вырезать цветы и силуэты из чёрной бумаги. Редутэ советовал ему не оставлять этого таланта под спудом. Принесли бумагу и ножницы. Эгберту посчастливилось вырезать довольно удачно любимый цветок императрицы. Остальные дамы также пожелали получить от него на память по цветку.

Но сюрприз, которого ожидал Бурдон, не являлся. Императрица несколько раз смотрела на часы, стоявшие на камине, и стала проявлять признаки нервного нетерпения.

– Вы не должны забывать, месье Геймвальд, – сказала ему придворная дама, которую он встретил у Редутэ, – что из всех присутствующих здесь, кроме её величества, я познакомилась с вами раньше других, и потому вы должны вырезать мне что-нибудь особенное.

– Вы правы, милая Полин, – сказала императрица. – Задайте ему работу.

– Неужели вы находите, что у меня мало работы, ваше величество! – ответил Эгберт, указывая на вырезанные цветы, лежащие перед ним на столе. – Я к вашим услугам, – добавил он, обращаясь к придворной даме.

– Я желала бы иметь силуэт вашей невесты, – ответила она. – Говорят, немцы всегда обручаются перед путешествием.

– У меня нет невесты! – проговорил смущённо Эгберт.

– Так и быть, я готова пощадить вас, но с условием, что вы мне вырежете силуэт самой красивой из австрийских принцесс.

– Вот отлично, покажите ваше искусство, – сказала Жозефина.

– Вы требуете от меня невозможного, – сказал Эгберт, – я видел наших принцесс мельком и всего несколько раз. Наконец, я дилетант, а не художник.

– Вам не помогут никакие отговорки. Принимайтесь за работу. Маркиза Гондревилль знает эрцгерцогинь и должна решить, похож ли ваш силуэт на оригинал.

Эгберт повиновался, но с видимым нежеланием.

Его просили сперва вырезать портрет его невесты. Но чей силуэт мог он представить дамам в виде портрета своей возлюбленной! Он боялся, что какой-нибудь насмешливый кобольд будет руководить его ножницами и вызовет сходство с Антуанетой. На этом основании он решил вырезать силуэт принцессы. Пусть лучше осмеют его в случае неудачи, но он не выдаст тайну своего сердца.

Кавалеры также подошли к столу.

– Я кончил, – сказал Эгберт несколько минут спустя, положив силуэт перед императрицей. – Прошу ваше величество о снисхождении к моей неискусной работе.

– Да это прелесть как хорошо! Какая красивая девушка! – воскликнула Жозефина, задумчиво разглядывая силуэты. – Скажите пожалуйста, милая маркиза Гондревилль, которая это из габсбургских принцесс?

– Это дочь императора Франца, эрцгерцогиня Мария Луиза, – сказала Антуанета. – Я не ожидала от вас такого искусства, господин Геймвальд!

– Она, должно быть, очень хороша собой? – спросила императрица, не выпуская из рук силуэта. – Mesdames, советую вам взглянуть. Это портрет эрцгерцогини Марии Луизы. Может быть, вы будете иметь счастье увидеть эту молодую девушку на престоле.

К императрице подошёл дежурный камергер и сказал ей что-то вполголоса.

– Наконец-то, – сказала Жозефина, положив силуэт на стол. – Госпожа Ленорман! Очень рада видеть её.

Появление знаменитой гадальщицы, предсказания которой пользовались тогда в Париже большим успехом, смешанным с суеверным страхом, произвело заметное впечатление на общество и в особенности на тех, которые не были обычными гостями в Malmaison.

Эгберт с удивлением переглянулся с Бурдоном, хотя в душе был крайне доволен, что его теперь оставят в покое и он будет избавлен от скучной обязанности занимать общество.

В городе дружба Жозефины к Анне Ленорман ни для кого не была тайной. Все знали также, что императрице приходилось часто выдерживать насмешки супруга за своё отношение к гадальщице, но суеверие брало верх над другими соображениями. Она доказывала при всяком удобном случае, что должна верить предсказаниям по собственному опыту и что в детстве, когда она жила ещё на острове Мартинике в доме своего отца, капитана Таше де ля Пажери, одна старуха предсказала ей по линиям руки, что она сделается императрицей.

Мария Анна Ленорман была одета в чёрное атласное платье с длинным шлейфом, узкими рукавами, чёрные перчатки на руках; тёмно-красная шаль была накинута на плечи. Она шла, медленно, низко и чопорно кланяясь по сторонам, и остановилась перед императрицей.

– Кажется, нам нечего ожидать скорого приезда императора, – сказал господин, стоявший около камина своему соседу, занимавшему должность камергера в штате императрицы, указывая на Ленорман.

– Вы думаете это на основании пословицы: кот со двора, а мыши на стол?

– Я сегодня говорил с Фуше: он не ожидает императора раньше конца недели.

– Хотите держать пари, что он приедет сегодня ночью в Париж?

– Какая ему надобность спешить таким образом?

– Видите ли, император хочет застать врасплох Фуше и Талейрана. Эти господа ошибутся в расчёте. Они воображают, что императору неизвестны их тайные совещания. У его величества шпионы умнее и в большем количестве, чем у Фуше. Он им больше платит.

«Ты не из шпионов ли Бонапарта?» – подумал испуганный камергер, отыскивая предлог, чтобы присоединиться к остальному обществу, но тот продолжал:

– Император не может долее оставлять столицу в том беспокойном состоянии, в каком она теперь находится. Разве он допустит, чтобы двое из первых сановников его государства сговаривались заранее о мерах, которые нужно предпринять в случае его внезапной смерти.