Текст книги "Смерть консулу! Люцифер"

Автор книги: Жорж Онэ

Соавторы: Карл Вильгельм Френцель
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)

В это время подошёл Бурдон и, постояв несколько минут у постели больной, сказал Эгберту:

– Ей лучше, но припадок может возобновиться. Я проведу здесь ночь. Сделайте одолжение, вернитесь к моим приятелям и скажите, чтобы не ждали меня.

Хотя Атенаис лежала с закрытыми глазами, но, услыхав последнюю фразу Бурдона, сказала:

– Пусть он останется; у него такое доброе лицо.

Эгберт опять сел у постели.

Атенаис открыла глаза и, протянув ему обе руки, проговорила с рыданием:

– Магдалена! Отдайте мне её!

– Уезжайте скорее! – торопил Бурдон. – Она начинает бредить.

– Позвольте мне вернуться сюда, – сказал Эгберт взволнованным голосом.

– Разве только для того, чтобы составить мне кампанию, – возразил Бурдон, – потому что ваша помощь не нужна здесь. Но если вы непременно хотите этого, то привезите с собой шахматы. Вы ещё не знаете, как длинна и утомительна ночь у постели больного и какие невесёлые мысли приходят в это время в голову.

Цамбелли, простившись с Эгбертом, без всякой определённой цели бродил по улицам Парижа. В одиннадцать часов его ожидал император в Тюильри; в его распоряжении было больше часу времени. При том беспокойном состоянии, в котором он находился, ему всего приятнее было видеть вокруг себя людей, слышать говор и шум.

Откуда мог появиться страх, который он испытывал в карете? Разве Бурдон и Эгберт походили на убийц? Но тем не менее, оставшись с ними наедине, он чувствовал такой смертельный ужас, что кровь как будто застыла в его жилах. Не проснулось ли в нём то, что священники и суд называют совестью?

– Они застали меня врасплох! – оправдывал себя Цамбелли. – Их было двое против одного. Я знаю, о каком камне толковали гости Бурдона, когда я стоял у него в прихожей, ожидая возвращения слуги. Одна выгода во всём этом, что мне теперь всё известно.

Припоминая всё, что случилось с ним в этот день, Цамбелли мог только благословить судьбу за счастливое стечение обстоятельств. Он знал теперь, в чьих руках опал, и кроме того, он проведал тайну, которую граф Вольфсегг тщательно скрывал от всех, даже от своих близких.

Цамбелли не погрешил против истины, рассказывая Бурдону сцену в Пале-Рояле, но не придал ей никакой окраски и умолчал о подробностях.

Обед в Пале-Рояле, имевший такой печальный конец, состоялся случайно, по инициативе небольшого кружка офицеров и нескольких господ из дипломатического мира в честь Дешан и других оперных певиц. Цамбелли был в числе приглашённых, так как помимо личного знакомства многие из устроителей празднества надеялись, что вино развяжет ему язык и им удастся выведать у него тайну его отношений с императором. Другие прямо желали его присутствия как умного собеседника, который всегда умел вовремя поддержать разговор.

Сначала ничто не мешало общему веселью, даже толки о предстоящей войне с Австрией, потому что французы до того привыкли к битвам в последние годы, что смотрели на них, как на обыденное явление. Зашла речь и о войне 1805 года. Оказалось, что один из присутствующих офицеров, Арман Луазель, участвовал в этом походе, дрался при Ульме и Аустерлице и квартировал в Вене во время занятия столицы французскими войсками. Неизвестно, подействовало ли на него значительное количество выпитого вина или заговорило в нём тщеславие победителя, только вслед за воинственными рассказами он перешёл к своим любовным приключениям. Атенаис Дешан более других подзадоривала рассказчика и смеялась над ним. Луазель, распространяясь о своей жизни в Вене, начал описывать дом, где ему была отведена квартира с двумя товарищами. Цамбелли слушал его с удвоенным вниманием и, чтобы вполне удостовериться в своём предположении, задал ему несколько вопросов. Луазель не только подробно описал знакомый ему серый дом на уединённой улице, но даже назвал имя Эгберта Геймвальда и молодой девушки, живущей у него в доме. Цамбелли видел, что Дешан изменилась в лице, услыхав имя Магдалены Армгарт, хотя старалась казаться спокойной.

Луазель наконец сообразил, что говорит о лицах, которые знакомы некоторым из присутствующих, и начал путаться в ответах. Это ещё больше возбудило гнев и волнение певицы. Никто не мог понять причину этого, кроме Цамбелли, который стал догадываться, в чём сущность дела. Разговор становился всё горячее и громче; остальные гости напрасно старались успокоить разгневанных собеседников. Луазель между прочим сделал намёк, что между ним и молодой девушкой завязались нежные отношения; но, «разумеется, невинного свойства», поспешил он добавить.

– Вы лжёте самым наглым образом! – воскликнула Атенаис, бросая в него нож, который, на счастье Луазеля, пролетел мимо и упал на пол.

Все при этом поднялись со своих мест.

– Милостивая государыня, – сказал с усмешкой Луазель – вы не в своём уме! Такие вещи прощаются только женщинам.

– Очень жалею, что я не мужчина и не могу убить тебя, негодный лжец. Ты, может быть, видел в этом доме и графа Вольфсегга? – крикнула ещё громче Атенаис, не помня себя от бешенства и падая на пол в страшнейших судорогах.

После этой фразы всё стало понятно Цамбелли. То, что он не мог сообразить в первую минуту, вследствие общей суматохи, окончательно выяснилось для него во время странствования по парижским улицам.

В молодости Атенаис была любовницей графа Вольфсегга, Магдалена его дочь. Страх ли революции, пресыщение или измена со стороны Атенаис побудили графа расстаться с ней. Он увёз с собой ребёнка против воли матери, судя по тону, с которым она произнесла его имя. Армгарт, сопровождавший графа в его путешествии, помог ему в этом. По приезде в Вену секретарь женился и принял меры, чтобы все считали Магдалену его дочерью. Деньги графа сгладили затруднения, которые могли встретиться при устройстве этого дела. Атенаис, вероятно, не знала даже о существовании своего ребёнка до сцены в Пале-Рояле; теперь она должна довольствоваться уверенностью, что Магдалена жива и окружена порядочными людьми, потому что граф не решится отдать молодую девушку на руки подобной матери.

Для шевалье вся эта история имела значение только в смысле открытия, которое могло служить для него орудием против графа Вольфсегга. Его отношения к Атенаис не могли быть лёгкой, мимолётной связью, иначе он не стал бы так заботиться о её дочери в течение стольких лет!

«Сама судьба отдаёт твоих врагов тебе в руки! – подумал Витторио с радостным замиранием сердца. – Вооружись только спокойствием и хладнокровием, и ты справишься с ними. Антуанета влюблена в своего дядю – посмотрим, как подействует эта новость на её гордое сердце. Вдобавок это будет удобный предлог, чтобы явиться к ней. Она сама обратилась к императору в качестве просительницы и не посмеет упрекнуть меня в измене. Ещё вопрос, можно ли вообще называть меня изменником вследствие того, что я оставил неблагодарное государство, не ценившее мои заслуги и отыскал себе другого господина, который лучше умеет отличить мякину от пшеницы. Что мешает мне добиваться руки Антуанеты. При дворе Наполеона не существует разницы сословий! Не сегодня-завтра я могу получить титул маркиза или герцога и сделаться одним из первых сановников государства».

Разница состояний также исчезла между ним и Антуанетой. Цамбелли знал, что после смерти своего отца Бурдон сделался законным владельцем поместий Гондревиллей в Лотарингии. Между тем к его услугам была казна Наполеона, который вообще не был скуп и умел награждать своих верных слуг. Если его щедрость была в ущерб побеждённым народам, то это нисколько не заботило тех лиц, которых узурпатор осыпал своими милостями. До сих пор шевалье упорно отказывался от всяких крупных подарков и выказывал такое презрение к деньгам, что Наполеон вполне уверовал в его бескорыстие. Цамбелли действовал таким образом из прямого расчёта. По окончании австрийской войны он хотел заявить притязания на свои родовые ломбардские и венецианские владения, которые сделались собственностью государства, и вместе с тем надеялся получить титул маркиза Цамбелли. Самая опасная и трудная часть пути была пройдена; он вышел из мрака неизвестности; теперь ему оставалось идти торной дорогой для достижения цели. Нужно было только удалить тех, которые прямо или косвенно были связаны с его прошлым, и лишить их возможности вредить ему. Но как достигнуть этого? Где найти средства, чтобы принудить к молчанию Эгберта и Бурдона, вырвать из их рук вещественное доказательство преступления?

Цамбелли знал, что ему не удастся ни напугать Бурдона, ни возбудить его жалости, и что против него необходимо принять решительные меры. Он посмотрел на часы и ускорил шаг, чтобы не заставить императора ждать себя.

«Наполеон верит тебе, – сказал он самому себе. – Что тебе стоит возбудить его гнев против Бурдона! Опиши ему чёрными красками всё, что ты видел и слышал в замке Вольфсегга, и придай этому вид опасного заговора, в котором Беньямин Бурдон играет главную роль. Зачем ты служишь Наполеону, если не можешь воспользоваться хотя бы один раз тем влиянием, которое ты имеешь на него?..»

С этой мыслью Цамбелли, закутавшись в свой плащ, проскользнул в боковую калитку Тюильрийского сада, где стоял часовой.

Это была та самая калитка за каштановыми деревьями, через которую когда-то в полночь – как гласила народная молва – прошёл серый человечек, посещавший императора перед решительными минутами его жизни.

Глава IV

Из всех дам высшего парижского общества в последние три недели молодая маркиза Гондревилль играла самую видную роль при дворе и вследствие этого возбуждала против себя наибольшую зависть. Насколько удивлялись её мужеству, которое она выказала в Malmaison, обратившись с просьбой к разгневанному императору, настолько же втихомолку многие осуждали её за то предпочтение, которое ей оказывал Наполеон. Её приглашали на все празднества в Тюильри и St.-Cloud, и она не решалась отказываться от них из боязни – как она писала графу Вольфсеггу в своё оправдание – навлечь на себя неудовольствие императора и через это замедлить помилование своего брата. Антуанета знала, что последний будет избавлен от галер и тюремного заключения, но чем разрешится его дальнейшая судьба, оставалось пока тайной.

Сначала Антуанета тяготилась ролью, которую она играла при дворе узурпатора. Что было привлекательного в Тюильри для дочери одного из самых верных приверженцев Бурбонов, которую с детства воспитывали в непримиримой ненависти к Наполеону? После её коленопреклонения перед ним и его обещания помиловать молодого Гондревилля её отношения ко двору должны были кончиться сами собою. С этого времени честь запрещала кому-либо из Гондревиллей поднять оружие против Бонапарта или участвовать в заговоре против него, но ничто не мешало Антуанете остаться верной своим убеждениям и вернуться к своему уединённому образу жизни. Она сама сознавала это и не раз выражала желание уехать из Парижа, но оба Мартиньи и их хорошенькая дочь постоянно отговаривали её, доказывая, что она этим поступком может оскорбить Наполеона и повредить своему брату. Когда она высказывала своё презрение к революции и ссылалась на своих родных, которым может не понравиться её присутствие при дворе узурпатора, то ей отвечали, что Наполеон властелин Франции. «Все короли, – добавлял при этом старый Мартиньи, – признали его равным себе, папа миропомазал его, не смешно ли, что какой-нибудь французский маркиз и немецкий граф относятся к нему с презрением, упорно игнорируя факты?»

Антуанета должна была скоро убедиться, что этот взгляд разделяло большинство представителей старинных дворянских фамилий Франции. В роскошных гостиных Парижского предместья подымали на смех тюильрийский двор, вновь пожалованных герцогов и графов и даже втихомолку пили за здоровье Людовика XVIII и составляли заговоры о низвержении узурпатора. Но в присутствии Наполеона смолкали самые ярые крикуны и наперебой старались удостоиться его высокого внимания. Ни одному из этих приверженцев монархизма не приходило в голову отказаться от места или отклонить почёт, которым они пользовались благодаря милости того же узурпатора. Жёны и дочери их соперничали друг с другом, кому из них в торжественных случаях нести шлейф Жозефины.

Почему Антуанете не поступать таким же образом? Молодая графиня Мартиньи недаром обещала избавить её от немецкого резонёрства и сентиментальности. Исправление пошло быстрыми шагами, потому что Антуанета сама желала остаться в Париже и, выказывая стремление вернуться к своим родным, обманывала и себя, и других. Ей не хотелось так скоро лишиться случайно добытой свободы. Какой скучной и пустой казалась ей жизнь, которую она вела в Вене, по сравнению с её теперешним существованием. Здесь среди круговорота воинственных предприятий и политических дел открывалось широкое поле для удовлетворения женского тщеславия и для игры в любовь. Общество, в котором вращалась Антуанета, состояло из самых разнообразных элементов, представлявших смесь старого и нового с полным отсутствием немецкой чопорности и формализма. Эксцентричность молодой девушки и любовь к приключениям, которые нередко навлекали на неё неудовольствие её родных, казались здесь особенно привлекательными. При этом все считали её необыкновенно учёной, так как она много читала и получила лучшее образование, чем большинство парижанок. «Это настоящая Аспазия», – говорил о ней император при всяком удобном случае.

Антуанете трудно было отказаться от всего этого при её честолюбии и тщеславии. Сверх всякого ожидания, на её долю выпала честь блистать умом и красотой при французском дворе! Разве мог заменить всё это дом её дяди в Herrengasse или одинокий замок на озере Траун. Одно время она не представляла себе более завидной участи, как сделаться женою графа Вольфсегга, так как не знала ни одного человека, который мог сравниться с ним по силе воли и нравственной высоте. С его личностью невольно сливались для неё образы поэтических героев. Таким представлялся ей граф Эгмонт; она хотела сделаться его Кларой. Но это была мечта девической фантазии, которая могла осуществиться при спокойном ходе событий. Теперь перед её ослеплённым взором явился другой идеал, а прежний исчез, как туман при солнце.

Ульрих Вольфсегг вполне заслуживал уважения, как безукоризненно честная и цельная личность, но разве он мог сравниться с прославленным героем столетия! Один был полубог, другой – простой смертный.

Чем более увлекалась Антуанета, тем обаятельнее действовал на неё блеск, окружавший узурпатора. Всё, что касалось его, было для неё полно значения и недосягаемого величия. Всё преклонялось перед ним и обоготворяло его. Даже враги считали его необыкновенным человеком и удивлялись его счастью. Антуанета подчинилась ему с первого момента их встречи и готова была преклонить перед ним колени, как перед высшим существом. Это впечатление, несомненно, изгладилось бы в самое ближайшее время, если бы он промелькнул перед нею как блестящий метеор и исчез из её глаз. Но с тех пор она постоянно видела его и чуть ли не ежедневно говорила с ним. Её присутствие действовало на него смягчающим образом. Чаще чем в последние годы бывал он теперь на вечерних собраниях у Жозефины и, стоя у камина, у которого сидели дамы, рассказывал о смелых походах, совершенных им в юности, о своём пребывании в Египте и Сирии.

– Если бы я немедленно овладел St.-Jean d’Acre, – сказал он однажды, взглянув на Антуанету, – я сделался бы индийским царём и вторым Александром Македонским; Англия была бы не в силах сопротивляться мне.

Догадывался ли он о том, какое впечатление производили эти рассказы на душу молодой девушки? Видел ли он яркий румянец, который при этом разливался по её лицу? Никогда ещё соблазн не являлся женщине в более опасном и горделивом образе. Здесь не было и тени льстивых слов и нежных объяснений, которыми обыкновенно подкупают женское сердце. Не к лицу были суровому императору приёмы, напоминавшие Ринальдо в волшебном саду Армиды. Не романтического героя, а настоящего цесаря видела перед собою Антуанета.

Она не была настолько молода и неопытна относительно своего сердца, чтобы не спросить себя в минуты раздумья, к чему может привести её это увлечение. Она утешала себя мыслью, что чувство не участвует в страсти, охватившей её душу, и что эта страсть пройдёт, как опьянение после опиума. Её пугала только пустота, которую она будет чувствовать в своей жизни после возвращения на родину.

Иногда пробуждалось в ней честолюбие и желание нравиться всемогущему властелину. Разве римский цесарь не увлекался Клеопатрой! Разве втайне не рассказывались истории любви Наполеона к красивым женщинам, хотя никто не решался произнести их имена. В этом отношении император вёл себя вполне порядочно: у него никогда не вырывалось ни одно слово или жест, которые могли бы привести в смущение женщину или подать повод к злословию. Но тайна, которую он свято хранил, не была обязательна для других. Соблазнительные рассказы развращающим образом действовали на разгорячённое воображение молодой девушки; веяние страсти сносило мало-помалу цветочную пыль с её целомудренной души. Всё реже и реже являлось в ней сознание своего нравственного падения; и она с возрастающим нетерпением ожидала перемены в своей жизни, которая давала себя чувствовать как весенний поворот солнца.

Занятая собою и своими мыслями, она откладывала со дня на день переговоры, которые должна была вести с Беньямином Бурдоном относительно лотарингских поместий. Какое значение могло иметь для неё обладание замком в отдалённой провинции при том блестящем положении, которое ожидало её?

Она сильно смутилась, когда ей доложили о приходе Бурдона, и едва не отказалась принять его; но граф Мартиньи успел остановить её вовремя, говоря, что она не имеет никакого права бросать дело, которое ей поручили вести, тем более что от этого зависит благосостояние её родителей.

Вражда между Антуанетой и Беньямином началась ещё с детства. Избалованная девочка ненавидела неуклюжего кривобокого мальчика; он оскорблялся предпочтением, которое даже его отец оказывал красивой барышне, которая с детской жестокостью преследовала его. Это впечатление осталось неизгладимым, несмотря на годы и разницу общественного положения, разделявшую их. Теперь к этому присоединились ещё новые причины неприязни.

Бурдон винил в смерти отца Гондревиллей. Антуанета презирала его как якобинца и непочтительного сына и даже втайне обвиняла его в присвоении чужой собственности. Она не могла логически опровергнуть взгляд своего дяди, что Беньямин имеет полное право оставить за собой имения, полученные им по наследству от отца, но была нравственно убеждена, что он тем не менее обязан возвратить их её родителям и что в этом случае он только исполнил бы свой долг.

Вскоре по приезде в Париж Эгберт сообщил ей, что по завещанию Жана Бурдона, составленному в 1801 году, сын его назначен единственным наследником помимо других родственников. Адвокат графа Мартиньи, со своей стороны, подтвердил справедливость слов Эгберта, добавив, что считает невозможным оспаривать наследство. Да и как могли эмигранты, живущие за границей, начать заочно процесс о владениях, которые были признаны официально национальным имуществом? Если Бурдон не хотел признавать тайной сделки, заключённой между его отцом и Гондревиллями, то никто не имел права принудить его к этому.

При таком положении дел Антуанета не решилась коснуться щекотливого вопроса о наследстве во время первого визита, который ей нанёс Бурдон по настоянию Эгберта, так как это привело бы их к неприятным объяснениям. Теперь Бурдон явился вторично и по собственной инициативе; ничто не мешало ей узнать от него, как он намерен распорядиться лотарингскими поместьями.

Хотя Антуанета вообще мало обращала внимания на настроение людей, к которым она была равнодушна или чувствовала неприязнь, но тем не менее мрачное лицо Бурдона поразило её, когда он вошёл к ней в гостиную.

Это было пять дней спустя после несчастного случая с певицей. При полной бессодержательности газет, которым император запретил выражать какие бы то ни было политические убеждения и даже касаться фактов, почему-либо неприятных ему, «происшествие» в Пале-Рояле послужило удобным сюжетом для бесконечной газетной болтовни. Благодаря этому Антуанета могла начать разговор с Бурдоном вопросом о здоровье его больной.

Беньямин ответил на это в нескольких словах, выразил надежду на скорое выздоровление мадемуазель Дешан и хвалил Эгберта за то участие, которое он принял в незнакомой ему женщине.

– Я давно не видела моего милого соотечественника, – сказала Антуанета, – едва ли не с того воскресенья в Malmaison.

– Мне самому скоро придётся проститься с ним. На днях я уезжаю из Парижа, да и он, вероятно, недолго останется здесь.

– В первый раз слышу об этом, – сказала, краснея, Антуанета. – Разве господин Геймвальд говорил вам, что намерен вернуться в Вену?

– Нет, маркиза, но он должен будет уехать отсюда, когда Франция объявит войну его отечеству.

Антуанета отвернулась и стала разглядывать цветы, стоявшие на столе.

– Эти вещи не касаются женщин, – сказала она с принуждённой улыбкой. – Вы, должно быть, также едете на войну, месье Бурдон, и пришли со мной проститься?

– Да, почти так. Бонапарт по своему капризу может послать каждого из нас в изгнание и на смерть. Мы должны скорее устраивать свои дела, пока ещё можем располагать собой. Меня сильно беспокоит одно дело. Могу ли я рассчитывать на вашу помощь?

– Как должна я понимать ваши слова, месье Бурдон? Разве вам грозит опасность...

Бурдон презрительно приподнял своё уродливое плечо.

«Кажется, эта тщеславная аристократка воображает, что я пришёл просить её милости», – подумал он с досадой и добавил вслух:

– Я не думал занимать вас своей особой, маркиза! Вам, вероятно, известно, о чём совещался ваш дядя с моим отцом в октябре прошлого года.

Она изменилась в лице. Заговор против Наполеона казался ей теперь вопиющим преступлением, достойным небесной кары.

– Вы молчите. Разумеется, вы не знаете и не можете звать этого! – заметил насмешливо Бурдон. – Ведь эти вещи касаются только мужчин! Во всяком случае, кто-нибудь должен передать графу Вольфсеггу, что все нити известного дела в одних руках. Если начнётся война с Австрией и Наполеон опять займёт Вену, графу несдобровать. Лучше умереть на поле битвы, чем сделаться пленником при этих условиях.

– Вы пугаете меня своими предостережениями. Отчего вы не сообщите ваших опасений господину Геймвальду, хотя я уверена, что они преувеличены.

– Вы хотите пожертвовать невинным человеком, как это сделали ваши родные с моим отцом. Не лучше ли вам самой написать в Вену? Ваши письма никто не вскроет и на ваши слова больше обратят внимания, чем на чьи-либо другие. Обещайте исполнить мою просьбу. Вы видите, дело идёт не о моих интересах.

– Я даю вам слово предупредить графа Вольфсегга, хотя всё, что вы мне сказали, кажется каким-то сном.

– С моей стороны приняты все предосторожности. У меня ничего не найдут, кроме пепла...

– Значит, и вы заговорщик!.. – воскликнула она испуганным голосом, отодвинувшись от него.

– Да, я такой же заговорщик, как ваш отец и граф Вольфсегг...

Антуанета охотно прервала бы разговор, который становился для неё всё неприятнее, но она настолько же боялась, насколько ненавидела Бурдона. В его взгляде и тоне было что-то вызывающее, она ежеминутно ожидала, что он скажет ей: «Изменница! Раба Наполеона!»

Но её опасение не оправдалось. Он продолжал:

– У меня ещё другая просьба к вам, маркиза. Передайте это письмо Геймвальду. Не беспокойтесь, в нём нет ничего политического. Я слишком дорожу свободой и жизнью этого человека, чтобы вовлечь его в опасное дело. К несчастью, он больше замешан, нежели подозревает.

– Слушая вас, месье Бурдон, можно подумать, что мы живём во времена Тиверия или Калигулы, – сказала с горячностью Антуанета. – Вы разве не слышали, как милостив был Наполеон к Геймвальду?

– Всё это может быть. Но вы забываете, маркиза, что благодаря вашему семейству мы оба с Эгбертом, помимо нашей воли, попали в сети, из которых нам вряд ли удастся выпутаться. Положим, Наполеон не римский тиран. Он слишком холоден и хладнокровен для этого. Тем не менее избави вас Бог доверять вашу судьбу сердцу этого человека.

– Я лучшего мнения о нём, так как имела случай убедиться в его великодушии. Вы не можете быть беспристрастным, потому что вы ненавидите его.

– Если я ненавижу его, то потому, что знаю, как относится он ко всему человечеству. Даже червь подымается против того, кто давит его мимоходом.

– Вас не раздавили, а возвысили.

– Он возвысил меня, чтобы доказать, что он пренебрегает ненавистью таких мелких тварей, как я. Мы познакомились с ним при Эйлау. Там, в открытом снежном поле, в морозную ночь, увидел он меня у лагерного огня, среди груды умирающих и мёртвых. Я был один с помощником. Он ехал по полю битвы на белом коне. Меня поразило его каменное, нечеловеческое лицо. Вы никогда не увидите его таким, маркиза. Всюду, со всех сторон лежали мёртвые и раненые. Ужасающая картина, которая всякого привела бы в трепет! А он, главный виновник всего этого, был спокоен, ясен и весел, как будто взирал на всё это с недосягаемой высоты. Он осадил свою лошадь в нескольких шагах от меня. Благородное животное содрогнулось, почуяв мёртвых перед собою. Но его лицо осталось неподвижным. С тем же бесстрастием принимали некогда боги жертвенный огонь! «Тяжёлая работа, Бурдон!» – сказал он мне. Я ответил ему: «Когда же кончится эта человеческая бойня...»

– Остановитесь! – воскликнула Антуанета взволнованным голосом. – Дайте мне письмо, я передам его господину Геймвальду.

– Благодарю вас. Теперь позвольте мне перейти к делу, которое лично меня касается. После смерти моего отца между домами Гондревиллей и Бурдонов возникло спорное дело. Ни один суд не может разрешить его, так как это вопрос совести. Скажите мне, маркиза, кому принадлежит наследство моего отца?

– Месье Бурдон, – сказала она, побагровев от смущения. – Вы должны отдать мне справедливость...

– Вы лично никогда не сделали мне на это ни малейшего намёка. Я уверен также, что не вы поручали Эгберту переговорить со мной, а ваш отец или граф Вольфсегг...

– Надеюсь, что вы не нашли в этом ничего оскорбительного для себя.

– Они не могли найти лучшего посредника, но и при худшем результат был бы одинаковый. Вопрос был давно решён в моём сердце. Мне кажется, Гондревилли давно могли убедиться в бескорыстии Бурдонов. Мой отец завещал мне лотарингские поместья Гондревиллей, предполагая, что я возвращу их вам при первой возможности. Он надеялся на скорое воцарение Людовика XVIII; но у нас Наполеон, император Франции, Гондревилли до сих пор эмигранты. После смерти отца я был в большом затруднении, что мне делать с завещанными имениями. Я не имею никакого понятия в сельском хозяйстве, мне оставалось или отдать имения в аренду, или продать их. Я не решился ни на то, ни на другое; и, наконец, придумал третье средство, но...

– Я ничего не понимаю в юридических вопросах, месье Бурдон, – сказала Антуанета взволнованным голосом, делая над собой усилие, чтобы казаться равнодушной.

Он бросил на неё быстрый взгляд.

– Это вопрос не юридический и касается только нас обоих.

Антуанета нахмурила брови, но не решилась прервать его речь неуместным замечанием.

– Я осмелился, маркиза, сделать на ваше имя дарственную запись на имения Гондревиллей.

– Милостивый государь, это...

– Не считайте это для себя оскорблением, маркиза. Я не мог придумать иного способа для передачи Гондревиллям их собственности. Но если вы вспомните, что мой отец рисковал жизнью и будущностью своего сына, чтобы сохранить Гондревиллям их замок, что он из-за них умер от руки убийцы, то, может быть, иначе отнесётесь к моему поступку...

Антуанета в смущении опустила голову.

– Вы не внесены в список эмигрантов, – продолжал Бурдон, – а с вашим вступлением на землю Франции вы опять приобрели права французского гражданства. Теперь я могу, не нарушая закона, возвратить вам официальным образом вашу собственность.

В душе Антуанеты происходила борьба самых разнородных чувств. С одной стороны, гордость её возмущалась насильственным подарком; с другой – она боялась оскорбить отказом человека, к которому чувствовала невольно уважение и благодарность.

Бурдон поднялся с места. Он видел по лицу Антуанеты, что она примирилась с его предложением.

– Дело моё кончено, маркиза! – сказал он со своей обычной саркастической усмешкой. – Мы поняли друг друга, насколько возможно понимание между маркизой Антуанетой Гондревилль и Беньямином Бурдоном.

– Вы знаете, что этот вопрос, – она указала рукой на дарственную запись, которую он положил перед нею на стол, – может быть окончательно решён только моим отцом. Я поблагодарила бы вас от его имени, но знаю, что вы с презрением отнесётесь к нашей благодарности. Что же касается наших обязанностей относительно вас...

Он сделал отрицательный жест рукой.

– Это лишнее. Я не нуждаюсь в деньгах, я всегда могу прокормить себя.

Он вежливо поклонился ей. Она подала ему руку.

– Надеюсь, что это не последнее наше свидание? – спросила Антуанета.

– Нет, – ответил Бурдон, слегка прикоснувшись губами к её руке. – Я уезжаю на время, только не могу определить срока моего возвращения. Вероятно, в моё отсутствие многое изменится здесь. Император чуть ли не ежегодно ставит va banque свою корону и Францию против остального мира. Ещё большая опасность грозит от него отдельным личностям. Семела должна остерегаться огня Юпитера!

– Дерзкий плебей! – проговорила ему вслед Антуанета, но Бурдон не слышал этого восклицания, он уже вышел из комнаты.

В то время как Бурдон спускался с широкой лестницы старинного великолепного дома, Цамбелли подымался по ней.

Они встретились на площадке лестницы и, любезно раскланявшись друг с другом, обменялись несколькими незначительными словами.

Бурдон вышел на улицу, но едва сделал он несколько шагов, как кто-то положил ему руку на плечо.

– Как ты поживаешь, Беньямин? Я думал, ты уже в Египте.

Это был Дероне.

– Нет ещё. Ты сердишься, что я не обратил внимания на твои предостережения и не уехал отсюда? Но ты знаешь, я доктор и не имею права бросить сразу своих больных.

– Ну, теперь я надеюсь, что ты можешь отправиться в дорогу. Советую тебе поспешить. В твоём распоряжении всего одни сутки. Завтра Дюбуа прикажет арестовать тебя.

– Ты говоришь серьёзно?

– Разумеется. Наполеон сильно разгневан. Кто-то наговорил ему на тебя. Если бы ты слышал, как он отделал фуше, называл его изменником и террористом. По словам Наполеона, «республиканцы и идеологи проникли в мой дом, а полиция ни за чем не смотрит. Но мне нет дела до их угроз и шашней. Я обязан беречь спокойствие Франции и избавить её от шарлатанов, которые выдают себя за республиканцев и магнетизёров». Надеюсь, что намёк на тебя был достаточно ясен.