Текст книги "Смерть консулу! Люцифер"

Автор книги: Жорж Онэ

Соавторы: Карл Вильгельм Френцель
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)

– Слышите ли, патер, к чему привели принятые вами предосторожности, – сказал граф, обращаясь к капуцину.

– Будущее известно одному Богу, – скромно ответил монах.

– Вот всё, что я мог узнать на мельнице, – продолжал Эгберт. – Затем я опять перевязал рану Бурдона, и так как смерть его неизбежна и поездка в удобном экипаже не могла особенно повредить ему, я решился привезти его сюда, тем более что он всё настоятельнее желал видеть вас. Я думал, что, может быть, и вам окажу этим услугу.

– Благодарю вас, Эгберт, – сказал граф, пожимая ему руку. – Для меня это настолько важно, что я буду считать себя вашим вечным должником. Но вот мы и пришли.

У подножия высокой горы, на которой стоял замок, и в нескольких саженях от леса виднелся одноэтажный деревянный домик. Здесь жил на покое отставной солдат, который некогда служил под началом графа Ульриха и вместе с ним сражался против французской республики. Несмотря на свои раны, он чувствовал себя настолько бодрым, что не хотел «даром есть хлеб», как он выражался, и просил владельца замка дать ему какое-нибудь занятие. Граф, выслушав это заявление, улыбнулся и ответил, что он может смотреть за лесом и со своего аванпоста сторожить его замок.

Седой Конрад с радостью принял возложенную на него обязанность и взялся за неё с неутомимым усердием.

Соседние жители в продолжение многих лет видели, как он изо дня в день обходил лес с ружьём, которое подарил ему граф, и прозвали его лесным сторожем.

Он стоял на часах у своего дома с лохматой собакой у ног, когда граф Ульрих подошёл к нему со своими спутниками.

– Плохая ночь, Конрад! – сказал граф. – Несмотря на мир, мы все на военном положении.

– Будет ещё хуже, ваша графская милость, – ответил Конрад, отворяя дверь своего дома. – Французу скоро наступит конец. Ещё одним будет меньше на земле!

На постели Конрада на его соломенном тюфяке лежал Жан Бурдон в предсмертной агонии. На столе стояла свеча в железном подсвечнике и глиняная кружка с водой; на скамье у постели сидел Гуго, приятель Эгберта.

С умирающего сняли сюртук, но он оказал такое отчаянное сопротивление, когда хотели стащить с его ног высокие, тяжёлые сапоги, что вынуждены были оставить их. Странный вид имели эти запылённые и грязные сапоги, выглядывавшие из-под одеяла, которым был покрыт умирающий.

На лице его отразился ужас, когда он увидел троих вошедших людей.

Гуго уступил место графу.

– Я пришёл к тебе, мой дорогой Бурдон, – сказал граф по-французски, взяв за руку умирающего.

Бурдон смотрел на него неподвижными глазами; он, казалось, не узнал того, кто говорил с ним, но немного погодя лицо его оживилось, он судорожно сжал руку графа и, приподняв голову, проговорил с усилием:

– Мой бедный Беньямин! Граф, спасите моего сына!

– Как это всё странно! – невольно воскликнул граф, но тотчас же опомнился и, наклонившись к уху умирающего, спросил:

– Где бумаги?

– Пропали, – чуть слышно ответил Бурдон, стараясь достать что-то из своего сапога. Но это полусознательное движение настолько увеличило его страдания, что страшный, нечеловеческий вопль вырвался из его груди.

Граф закрыл лицо руками. Всё стихло, капуцин читал молитву.

– Сын мой! – простонал Бурдон. Черты лица его исказились, и он поднял руку, как будто отталкивая кого-то. – Не убивайте его!

Но рука бессильно опустилась на одеяло.

– Кончено! – сказал граф после долгого молчания, глядя с глубокой печалью на лицо покойника. – Судьба сильнее нас. Пули, которые мы направляем против него, поражают нас самих...

– Господь Бог пошлёт архангела Михаила, который победит этого Вельзевула, – набожно проговорил капуцин.

Остальные молчали.

Молодые путешественники, которых случай натолкнул на след страшного преступления, стояли у окна. Эгберт отвернулся от постели и смотрел на луну сквозь тусклое зеленоватое стекло, между тем как его приятель, повернувшись к нему спиной, внимательно разглядывал покойника и лица присутствующих, как будто хотел изобразить их на картине.

– Мы не должны ни отчаиваться, ни питать безумных надежд, – сказал граф капуцину. – Это был дельный человек с детства до смерти. Он должен служить нам примером... На эту ночь, Конрад, я оставляю тело на твоём попечении. Ты ведь не боишься покойников?

Старик едва не расхохотался, но из уважения к усопшему остановился.

– Прикажи вынуть ящик из экипажа и принести в замок, – сказал граф. – Смотри, чтобы это было сделано как следует.

– Пусть граф не беспокоится, – сказал многозначительно капуцин, – я сам распоряжусь здесь всем, что нужно, и отошлю кучера в Гмунден.

– Я вполне доверяю вам, патер Марсель, и знаю, что вам нечего напоминать об осторожности.

В этот момент глаза графа остановились на Эгберте, который всё ещё смотрел в окно.

– Здесь душно и тяжело, господа, – сказал он, обращаясь к обоим приятелям. – Пойдёмте на чистый воздух.

Они вышли втроём на лужайку перед домом, которая была вся освещена лунным светом. С озера дул прохладный восточный ветер, который живительно подействовал на них и до известной степени рассеял тяжёлое впечатление, произведённое на них зрелищем смерти.

– Мой дорогой Эгберт и вы, милостивый государь... – начал граф.

– Гуго Шпринг, – добавил тот, к кому обращались эти слова.

Граф подал ему руку.

– Позвольте поблагодарить вас, господа, – сказал он, – за всё то, что вы сделали сегодня для несчастного Бурдона. Я знаю, что молодые люди не любят, когда в подобных случаях к ним обращаются с благодарностью или похвалой, так как считают, что сознание сделанного добра уже само по себе достаточное вознаграждение. Но вы оказали услугу не только умершему, но и мне, и вам нелегко будет отделаться от моей благодарности. Вы должны непременно пойти со мной в замок, тем более что моя сестра, маркиза Гондревилль, была очень расположена к Бурдону и, наверно, захочет услышать от вас самих некоторые подробности.

– Завтра, граф, мы к вашим услугам, – сказал Эгберт, – а теперь мы отправимся в Гмунден.

– Нет, я не допущу этого, – возразил граф. – Вы пойдёте в замок вместе со мной. Не оскорбляйте меня отказом...

– У нас даже нет с собой приличного платья, – сказал Эгберт под влиянием необъяснимого чувства, которое удерживало его принять приглашение графа, хотя он давно желал познакомиться ближе с так называемым высшим обществом, которое он знал только по романам и видал издали в Вене на Пратере.

Приятель Эгберта не мог понять причины его упорного отказа и досадовал, что таким образом лишится возможности провести приятно несколько дней. Но, пользуясь кошельком Эгберта, он не считал удобным идти против его желания и упорно молчал.

– Почему вы думаете, что мы, аристократы, придаём такое значение платью? – сказал граф. – Помимо кровавых уроков революции, мы всегда умели ценить людей не по одной внешности. Нет, Эгберт, ваши доводы неубедительны для меня. Я вижу вас не в первый раз и знаю, что вас пугает внезапный переход от одной обстановки в другую. Вы, вероятно, уже составили себе целый план, как вы пойдёте к озеру в лунную ночь и будете рассуждать с приятелем о разных высоких материях, о конечных причинах смерти, земном ничтожестве и тому подобном. Но, кажется, ваш приятель веселее смотрит на жизнь и согласится со мной, что после такого дня стакан хорошего вина – вещь не лишняя. Помогите мне, господин Шпринг, уговорить его принять моё приглашение.

– Вы как будто прочли в моей душе, граф! – сказал Гуго. – Я не в состоянии погружаться в бездну бесконечности и философии, как Эгберт, и избегаю этого, как холодной ванны. Даже у великого Шекспира высокое сменяется комическим, картины смерти и веселья идут у него рука об руку. В этом вся мудрость жизни. Пойдём в замок, Эгберт. Разве ты хочешь быть мудрее Шекспира!

– Вам уже нечего возражать на это, Эгберт, – сказал, улыбаясь, граф Ульрих. – Вдобавок вам необходимо знакомиться со светом и людьми. Уж я столько раз говорил вам это; не заставляйте меня возвращаться опять к старой теме...

– Я к вашим услугам, граф, – сказал Эгберт, чувствуя, что неловко заставлять себя упрашивать так долго, тем более что граф, видимо, торопился к своим гостям.

– Ну, так пойдёмте скорее, – сказал граф.

Неизвестно, стал ли бы он при других обстоятельствах так настойчиво приглашать к себе в дом людей без имени. После услуги, оказанной молодыми людьми, чувство благодарности и правила гостеприимства не позволяли графу отпустить их в гостиницу, которая была за час ходьбы от замка, но он мог предложить им ночлег и ужин в своём доме, не приглашая их в общество своих гостей и родных. Если бы Эгберт имел более верное понятие о свете, чем то, которое составил себе из окон своей студенческой квартиры, из чтения романов и театральных представлений, а Гуго был не так беззаботен и самоуверен, то они, наверно, заподозрили бы какую-нибудь затаённую цель в чрезмерной любезности гордого дворянина.

Цель эта обнаружилась, как только они вошли с графом в освещённую залу.

– Вот так сюрприз! – сказал граф, обращаясь к своим гостям. – Только молодость способна на подобные вещи. Приехать издалека, чтобы попасть к концу ужина! Позвольте представить вам прекрасного юношу, господина Эгберта Геймвальда из Вены, отчасти моего воспитанника, и господина Гуго Шпринга, будущего принца Гамлета. Давайте нам скорее вина; после дальней дороги всегда мучит жажда.

Представив таким образом незнакомых людей, граф отвлёк от себя внимание общества и отчасти объяснил своё долгое отсутствие. Вслед за тем граф подошёл к Пухгейму и сказал ему вполголоса, но настолько громко, что многие могли услышать его слова:

– Советую вам, барон, обратить внимание на этих молодых людей, которых можно считать украшением нашего австрийского бюргерства.

Цель графа Вольфсегга была вполне достигнута.

Неожиданное появление двух незнакомцев настолько поглотило внимание общества, что никому и в голову не приходило справляться о причинах долгого отсутствия хозяина дома, так как приезд молодых людей достаточно объяснял его. Друзья графа тотчас же решили, что Эгберт и его приятель явились в замок не с простым визитом, а с каким-нибудь тайным поручением из Тироля, Пруссии или Вестфалии, так как недовольство против иноземного владычества достигло крайних пределов в тогдашней Германии. Бонапарт хотел насильственно заставить немецкий народ признать своё господство; и эта цель проводилась в жизнь нагло и открыто его братьями и маршалами и втайне его вассалами – князьями Рейнского союза. В это время среди немецких патриотов опять воскресла надежда, что австрийский королевский дом возьмёт на себя инициативу освобождения Германии и отстоит её в решительной борьбе с помощью своего гордого и могущественного дворянства. Ко всем знатным и богатым дворянским родам в Австрии посланы были патриотические воззвания, и те изъявили полную готовность пожертвовать жизнью и всем своим богатством для общего дела. Казалось, вернулись снова времена римского Цезаря и его легионов. Положение дел было такое же отчаянное, как и в первые времена германской истории, когда в Гессене и вдоль Рейна стояли римские укрепления и сторожевые башни, а ликторы Вара проходили через леса и деревни с топором и бичом в руках. Как тогда, так и теперь, вся Германия была одушевлена желанием свободы и надеждой освободиться от иноземного ига.

Против Бонапарта составился тайный заговор целого народа; все сословия Германии, соединённые узами братской любви и взаимной верности, вооружённые ненавистью против общего врага, ожидали часа, когда Австрия позовёт их на защиту родины. Чувство патриотизма в это время было сильнее вековых традиций и сглаживало разницу состояний и старый сословный антагонизм. Похвалы, расточаемые графом обоим юношам, были приняты его друзьями как доказательство, что и они принадлежат к великому союзу и что им подготовили самый дружелюбный приём. Эгберт совсем растерялся от приветствий всех этих знатных господ, которые наперебой жали ему руку, а молодой Ауерсперг в порыве чувств даже неожиданно заключил его в свои объятия. Не менее приветливо обошлась с молодыми людьми и сестра хозяина, маркиза Гондревилль.

В пользу Эгберта говорило и то, что его фамилия была известна в высшем обществе. Отец Эгберта в своё время был одним из лучших врачей в Вене, и многие из присутствующих были обязаны ему или своей жизнью, или спасением своих родных от тяжёлой болезни.

Эгберт держал себя очень скромно и с тем тактом и достоинством, которое даётся хорошим образованием, хотя ему недоставало светского лоска и той свободы обращения, которая была заметна в манерах его приятеля Гуго и которая приобретается только навыком. Очутившись в совершенно незнакомом обществе, молодые люди из боязни сказать что-нибудь лишнее отвечали уклончиво на все вопросы об их путешествии и слухах об испанском восстании и свидании двух императоров.

Граф Ульрих, внимательно наблюдавший за ними всё время, остался вполне доволен поведением обоих юношей и, успокоившись на их счёт, взглянул в ту сторону, где сидел Цамбелли.

Итальянец, со времени возвращения графа в залу, не двигался с места и, казалось, весь был поглощён беседой с прекрасной Антуанетой, которая стояла напротив него в дверях балкона. Граф не мог разглядеть лица Цамбелли, потому что он сидел спиной к обществу и только раз поднял руку, как будто указывая на утёс по ту сторону озера. Антуанета стояла с поникшей головой, и в её роскошных волосах, причёсанных, как у греческих статуй, живописно отражался серебристый отблеск луны. Глядя на неё, трудно было решить – исполняла ли она только приказание дяди занять этого опасного человека, или сама поддалась обаянию его увлекательного красноречия.

Остальное общество не обращало никакого внимания на одинокую пару; одни пили, другие весело болтали с молодыми людьми, подоспевшими вовремя, чтобы разогнать скуку, которую уже начали ощущать собравшиеся гости после многих часов, проведённых вместе.

– Кто на земле может назвать себя счастливым, – сказал Цамбелли грустным тоном, обращаясь к своей собеседнице, – и, наконец, что такое счастье? Если оно обусловливается спокойствием и довольством, то разве оно достижимо для людей? Разве страсть бывает спокойна, и может ли человек удовлетвориться тем, что он имеет, даже если он достиг цели всех своих стремлений? Я бы не говорил с такою уверенностью, если бы люди, достигшие богатства и могущества, научились умерять свои требования. Мне кажется, что из всех в этой зале только один человек близок к счастью.

– Кто же это?

– Ваш дядя, графиня. Помимо его личных достоинств, ума, завидного положения и богатства, он ещё пользуется редким преимуществом – желать возможного. Быть может, меня обманывает его внешнее спокойствие и он требует от судьбы больше, нежели она даёт ему; но этого не видно. Его жизнь полна гармонии; по сравнению с ним все остальные люди кажутся мне какими-то надорванными, жалкими и несчастными.

– Между тем действительность прямо противоречит вашим словам, – сказала Антуанета. – Посмотрите на этих людей, как они веселы и как приятно проводят время и вдобавок спят таким непробудным сном, которому можно позавидовать.

– Масса, – возразил Цамбелли, – всегда напоминает мне тех насекомых, которые родятся и умирают в один и тот же день; разве ей доступно счастье, глубина горя, слава, бессмертие?.. Если тупость ума и нечувствительность сердца составляют счастье... то кто же может желать подобного существования! На противоположных полюсах человечества стоят немногие избранные, которые ясно понимают цель своих стремлений и неуклонно идут к ней: на одном полюсе баловни судьбы, достигшие своей цели с челом, увенчанным лаврами, на другом – несчастные, сгорающие на собственном огне неудовлетворённых желаний; между ними бушует тёмное и безымянное человеческое море, существующее только для этих немногих избранных. Если бы оно могло чувствовать и сознавать свою участь, то она сделалась бы невыносимой для него. Людей можно разделить на три разряда: одни сделаны из воска, другие – из стали, а третьи – из кожи. Воск тает от солнца, сталь разлетается под ударами молотка, но кожу не берёт ни молоток, ни солнце.

– Всё это очень остроумно, шевалье. Но я не понимаю, какое вы имеете основание издеваться над обществом и смотреть свысока на всё человечество?

– Какое я имею основание! И вы говорите мне это, графиня; вы, единственная, от которой я ожидал, что она поймёт меня, потому что знает муку неудовлетворённых желаний и потому что её душа слишком возвышенна и горда для этих людей...

Видя, что молодая девушка робко отступила на балкон, смущённая его словами, итальянец решился продолжать.

– Нет, я не ошибся, графиня Антуанета. Вы принадлежите к тем прекрасным, но несчастным натурам, которые не довольствуются обыденной жизнью. Разве может удовлетворить вас однообразная жизнь в одиноком замке, где вы должны довольствоваться исполнением дочерних обязанностей и выслушивать день за днём любовные объяснения добросердечных деревенских юношей, быть королевой среди крестьян; разве эта участь достойна вас! Конечно, она совпадает с понятием о предназначении женщин, которое составилось у вашего дяди и у здешних господ, требующих от женщины рабского подчинения мужчине. Такой взгляд должен возмущать вас, и вы должны рано или поздно разорвать свои оковы.

– У вас богатая фантазия, шевалье, – холодно заметила Антуанета, – и я не понимаю, как могли вы истолковать таким образом то грустное настроение, в котором вы видели меня иногда и которое было непосредственно вызвано тяжёлыми обстоятельствами моего семейства. А если я однажды в вашем присутствии пожелала иметь крылья, чтобы улететь на какую-то звезду, то это такое ребячество, о котором говорить не стоит.

– Если можно назвать ребячеством стремление к лучшей жизни и предпочтение высот перед низменностями. Но вы несправедливы к себе, графиня. Выражение вашего лица противоречит вашим словам. Разве мысль о свободе не улыбалась вам за минуту перед тем, когда глаза ваши следили за облаками... и как будто искали в них решения мучивших вас вопросов? Не думайте, что я претендую на ваше доверие – я далёк от такой смелости и помню разницу нашего общественного положения. Только ночные мотыльки летят на огонь и обжигают себе крылья. Но мне не хотелось остаться непонятым. Несмотря на то, что я постоянно окружён людьми, я чувствую себя одиноким, так как у меня нет ни родных, ни друзей. Мне казалось, что в вас я найду отголосок моим страданиям, и я осмелился заговорить с вами о том, в чём вы боитесь сознаться даже перед собою. Если это преступление, то простите меня...

– Мне нечего прощать вас, – сказала Антуанета. – Каждый из нас убеждён, что может читать в душе другого.

– И своё собственное настроение приписывает другим, – добавил Цамбелли. – Недовольному кажется, что весь свет чувствует то же, что и он. Но так, как я уже отчасти начал свою исповедь, то позвольте закончить её. Ваш дядя упрекает меня в непомерном честолюбии и ещё в одном пороке, о котором умалчивает из вежливости – в крайней бедности. Последнее побуждает меня завидовать богатым, между тем как всем кажется, что я только насмехаюсь над ними. Меня постоянно мучит беспокойное желание возвыситься над толпой. Это желание нельзя назвать ни преступным, ни безумным. Действительность превосходит подчас самые невероятные мечты. Кто мог ожидать, что разрушится старый свет? Разве не поучителен пример Наполеона I, его жены, сестёр, братьев, маршалов, которые ещё так недавно вышли из ничтожества, а теперь занимают чуть ли не самые старые престолы Европы? Ввиду этого у каждого честолюбивого человека может появиться естественное желание принять деятельное участие в этой грандиозной и дикой охоте за счастьем, которую революция открыла для всех с одинаковыми шансами поймать добычу.

– Или погибнуть, – возразила Антуанета.

– Конечно, не все могут быть победителями. Но лучше умереть в борьбе, чем оставаться в ленивом бездействии; лучше погибнуть от землетрясения, чем спокойно умереть в постели от старости и болезни.

– Значит, вы предполагаете во мне ту же потребность борьбы и волнений? – с живостью спросила Антуанета.

Цамбелли собирался ответить, но в этот момент маркиза Гондревилль позвала свою дочь.

Эгберт, стоявший около маркизы, увидел идущую через залу прекрасную, стройную фигуру молодой девушки в белом лёгком платье. Её изящные, обнажённые руки, тень неудовольствия и раздумий на лице, грустный и почти мрачный взгляд, который она бросила на него, – всё это вместе произвело на Эгберта неизгладимое впечатление. Он никогда не видел такой женщины, и она показалась ему видением, которое должно исчезнуть так же внезапно, как оно появилось. Он не понял, что сказала маркиза своей дочери, видел только, как та протянула ему руку и сказала что-то своим звучным, приятным голосом. Машинально и как будто во сне он прикоснулся к её руке; затем ему казалось, что они говорили о чём-то между собою, но это были для него слова без содержания, которые совершенно изгладились из его памяти. В пылу восторга он забыл, где он. По счастью, никто не мешал ему предаваться своим размышлениям, так как в этот момент все забыли о его существовании. Было уже около полуночи, и гости поднялись со своих мест. Граф и сестра его, переходя от одной группы к другой, уговаривали их остаться по крайней мере до двенадцати часов. Пухгейм раньше всех заявил о своём согласии.

– Наш хозяин прав, как всегда, – сказал он своим громким голосом, – не мешает выпить на прощанье ещё стаканчик вина. На земле всё дело одной минуты; кто знает, может быть, мы завтра же разойдёмся в разные стороны, как Наполеон с Александром I?

Заявление это встретило общее одобрение, и тотчас же по распоряжению хозяина появились слуги с налитыми стаканами вина на серебряных подносах. Молодые девушки и дамы окружили Антуанету, чтобы договориться с нею о предстоящей прогулке.

Эгберт удалился с середины залы в одну из глубоких стенных ниш, чтобы насладиться лицезрением Антуанеты. Он невольно сравнивал её с окружавшими её подругами, и она казалась ему неизмеримо лучше и прекраснее всех их. При одной мысли, что он опять увидит её на следующий день, им овладела такая радость, какую он не испытывал в жизни; его мечты в эту минуту не простирались далее этого.

В это время к Антуанете подошёл Цамбелли, и её образ тотчас же затмился для Эгберта при виде его мрачной фигуры с тёмными волосами и бронзовым цветом лица. Влюблённый юноша чувствовал, как судорожно сжалось его сердце, когда он заметил, что в этот момент яркая краска покрыла щёки молодой девушки.

– Что вы так удалились от нас, Эгберт? – сказал граф, проходя мимо него. – Вы, верно, устали от сегодняшнего дня, но я надеюсь, что вы отдохнёте в моём доме.

– Кто этот господин, который разговаривает с графиней? – спросил с живостью Эгберт. – У него такая наружность, которая невольно обращает на себя внимание.

– Не правда ли? Это несомненно самый выдающийся из моих гостей. Его зовут Витторио Цамбелли. Он родом из итальянского Тироля, младший сын одной дворянской фамилии. Хотите, я познакомлю вас с ним?

– Нет, граф, я не желаю этого.

В эту минуту кто-то из гостей позвал графа, и Эгберт остался один.

На другой стороне залы ненавистный для него человек, имя которого он только что узнал, разговаривал с молодой графиней о каком-то важном и тайном деле. Эгберт заключил это из того, что подруги Антуанеты отошли от неё и она осталась одна с итальянцем. Она отвечала ему односложно, но слушала его очень внимательно. У Эгберта появилось сильное желание помешать их разговору, и он уже сделал несколько шагов, чтобы подойти к ним, однако светские обычаи и привычки оказались сильнее ревности. Но то, что он увидел теперь, превзошло все его ожидания. Цамбелли наклонился к руке Антуанеты и прижал её к своим губам. Эгберт ждал, что девушка с негодованием вырвет у него руку и не потерпит такого осквернения. Но правая её рука оставалась в его руке... При виде этого вся кровь прилила к сердцу Эгберта, и он, не помня себя, подошёл к ним быстрыми шагами.

Оживлённая беседа графини с итальянцем, по-видимому, рассердила ещё одного человека, который не счёл нужным скрывать своего неудовольствия и имел на это больше прав, чем Эгберт. Это был молодой Ауерсперг, который подошёл к Цамбелли с таким вызывающим видом, что тот поспешно отпустил руку Антуанеты и простился с нею с почтительным поклоном. Но избегая ссоры со своим вспыльчивым противником, Цамбелли так быстро отвернулся от него, что столкнулся с Эгбертом.

– Извините меня, милостивый государь, – сказал Цамбелли, взглянув в лицо юноши. Он не обратил никакого внимания на волнение Эгберта, потому что ему и в голову не приходило, чтобы тот мог чувствовать к нему ненависть, не обменявшись с ним ни единым словом. Но его живо интересовала личность молодого бюргера, с которым граф обходился как со старым знакомым и которому маркиза, эта гордая аристократка, помешанная на тщеславии, выказывала чуть ли не материнскую нежность. Это обстоятельство не ускользнуло от внимания Цамбелли, несмотря на его философские рассуждения с Антуанетой о свете и человеческой судьбе.

«Если тут скрывается какая-нибудь тайна, – подумал он, – то нетрудно будет раскрыть её, потому что этот белокурый юноша кажется мне олицетворением откровенности».

– Извините меня ещё раз, – продолжал Цамбелли своим изысканно вежливым тоном. – Если я не ошибаюсь, то видел вас сегодня, милостивый государь, в Ламбахе?

– Это невозможно, потому что я не был в Ламбахе, – коротко ответил Эгберт.

– Неужели я ошибся? – сказал Цамбелли в надежде вызвать юношу на откровенность. – Это было на большой дороге; я ехал верхом из Гмундена, вы шли с севера.

Дерзкая навязчивость итальянца вывела из терпения Эгберта, и он решил отплатить ему той же монетой.

– Какое странное совпадение! – сказал он, стараясь сохранить хладнокровие. – А я так положительно убеждён, что видел вас у мельницы Рабен.

Эгберт назвал первое попавшееся место, которое пришло ему в голову, но Цамбелли сильно смутился и отступил назад с видом человека, перед которым открывается пропасть.

– Значит, это была игра моей фантазии, – сказал Цамбелли, – если только вы не имеете двойника. В будущем этого не случится, потому что лицо ваше никогда не изгладится из моей памяти.

– Я также не забуду вас, – ответил Эгберт тем же тоном.

В этот момент мимо него прошла Антуанета, провожавшая своих подруг. Её гордый и спокойный вид отрезвил Эгберта. Что за безумная мечта овладела им! Какое ему дело до молодой графини и до того, кто нравится ей? Разве он может играть какую-нибудь роль в этом обществе, в которое он попал только благодаря случаю и помимо своей воли!

Печальные размышления Эгберта были прерваны хозяином дома, который, подойдя к нему, положил руку на его плечо.

– Вы отлично держали себя, Эгберт, – сказал он. – Первый шаг сделан, а это самое трудное! К обществу вовсе не так трудно привыкнуть, как это кажется с первого взгляда.

– Я не понимаю вас, граф. Но мне кажется, что тот мир, о котором вы говорите, навсегда останется мне чужим и никогда не будет мне по душе.

– Может быть, я ошибся, но мне показалось, что вы имели неприятный разговор с итальянцем и уже, вероятно, считаете его своим врагом. Но верьте мне, что неприязненные отношения иногда бывают полезнее дружбы. Однако мне нужно провожать моих гостей. Желаю вам спокойной ночи. Антон позаботится о вас и вашем приятеле.

Кругом слышались отрывочные восклицания:

– Счастливого пути!

– До свидания.

– Дня через три, если погода не испортится, устроим прогулку по озеру.

– Да, непременно!

– Какая отличная охота была у нас сегодня!

Среди всех этих отрывочных разговоров, приветствий и пожимания рук то тут, то там слышались изъяснения в дружбе и братские поцелуи, которым немало способствовало вино хозяина. Но всех дольше и нежнее прощались молодые девушки с Антуанетой. Слуги ждали господ со шляпами и шинелями в руках; во дворе, фантастически освещённом горящими факелами, стояли запряжённые экипажи, фыркали лошади и нетерпеливо били копытами о землю.

Эгберт и Гуго, усталые и отчасти ошеломлённые непривычным блеском и роскошью, вышли незаметно из залы и последовали за управляющим, который со свечой в руках проводил их в приготовленную для них комнату в верхнем этаже замка.