Текст книги "Семь Замков Морского Царя (Романы, рассказы)"

Автор книги: Жан Рэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Освещенное окно
(La fenêtre éclairée)

Строчки начали расплываться, читать стало невозможно, и Перренц отложил книгу; он уже не помнил, что только что прочитал. Комната ярко освещалась люстрой с подвесками, бросавшими маленькие радуги на потолок; слюдяное окошечко небольшой переносной печурки светилось красным.

– Так вот… Это я о чем? – громко сказал он, ни к кому не обращаясь, потому что ни в комнате, ни во всем доме не было ни одной живой души кроме него самого.

В доме не было даже легкой кошачьей души, потому что его кошка Гримми погибла несколько месяцев назад, и он так и не собрался найти ей замену.

Сейчас Перренц пожалел об этом. По крайней мере, он мог обратиться к живому существу, которое хотя бы помяукало или помурлыкало ему в ответ.

«Это совершенно очевидно», – подумал он.

Очевидно? В этом можно не сомневаться. Совершенно очевидно, что в доме появилось нечто необычное. В доме, или именно в этой комнате.

Чье-то присутствие? Может быть, это грабитель спускался неслышными шагами по винтовой лестнице? Или он затаился в темном углу холла?

Перренц подумал, что встретил бы его с открытой душой, побеседовал бы с ним, плеснул бы выпивки в стакан, пусть даже потом пришлось бы отделаться от него выстрелом из револьвера, когда обстановка стала бы нормальной.

Но ни одна ступенька не заскрипела, хотя все они чертовски любили постонать. Тишина была такой полной, такой плотной, что Перренц ощущал ее, как тяжесть.

В один из моментов он почувствовал соблазн достать из ящика письменного стола большой автоматический пистолет и вставить в него обойму с патронами, но потом пожал плечами и посмотрел на свое отражение в зеркале, пробормотав:

– Это выглядело бы слишком глупо… Какой смысл в оружии?

Тем не менее, он почувствовал нечто похожее на страх, открыв дверь в холл и увидев перед собой пространство, полное теней.

К счастью, ему было достаточно протянуть руку, чтобы коснуться выключателя.

Яркий холодный свет сразу же залил вестибюль.

«К счастью…»

Причем здесь «к счастью»? Ах, да, дело в том, что свет никогда не покидал его, тогда как он смутно представлял, что его покинуло нечто важное.

Он открыл наружную дверь; улица простиралась перед ним, пустынная и молчаливая; голубоватый туман местами освещали фонари.

В глубине, на углу тупичка, находилось небольшое кафе, в котором Перренцу никогда не приходилось бывать. Он решил заглянуть в него, немного выпить, поболтать с посетителями, угостить кого-нибудь. Но окно заведения было темным; вероятно, кабаре уже закрылось.

Он подумал, что на улице может появиться прохожий, у которого он сможет узнать время – только для того, чтобы услышать человеческий голос.

Но прохожий не появлялся.

Совсем недавно шел дождь, и довольно сильный, потому что он только что слышал бормотание воды в водосточных трубах.

Дождь уже прекратился; мокрые камни мостовой блестели в свете фонарей, водосточные трубы замолчали, хотя сейчас он с удовольствием услышал бы их упрямую болтовню.

Может быть, дождь снова пойдет?

Перренц с надеждой посмотрел на небо. Его заволокли низкие сплошные облака, не оставив ни одного промежутка, в который можно было бы увидеть блеск звезды. Тем не менее, сверху не упало ни одной капли дождя.

Ощущение отсутствия усилилось и приняло материальный облик: вокруг него пропали звуки.

Конечно, он жил в унылом и мрачно-спокойном пригороде, но на протяжении дня – а иногда и ночью – здесь можно было услышать разнообразные, характерные именно для этой части города, звуки. Ведь даже на кладбище никогда не господствует абсолютная тишина – там можно услышать шум листвы тополей, а ветер заставляет звенеть, как колокольчики, фарфоровые цветы на могилах.

Только что у себя в кабинете он громко разговаривал с самим собой. Это было на самом деле? Или же его голос звучал только у него в голове, был всего лишь мыслью?

Он машинально нажал кнопку электрического звонка сбоку от двери, рассчитывая, что ничего не услышит. Нет, звонок громко задребезжал внутри, и Перренц понял, что хотел услышать не этот механический шум, а живые звуки, хотя бы шум ветра или падающих капель дождя.

Войдя в холл, он быстро накинул плащ, надел шляпу и вышел, захлопнув за собой дверь и даже не выключив свет.

Ему нужно было бродить ночью по улицам, видеть скользящие мимо него тени запоздавших прохожих – или грабителей, – слышать хриплую песню пьяницы, видеть, как шторы за окнами окрашиваются в розовый цвет, когда за ними загораются лампочки…

Потом, хотя и очень нескоро, он окажется в центре города, где всегда можно найти открытое всю ночь заведение, готовое гостеприимно открыть перед ним свои двери.

Немного впереди на улице находился мост, вернее, небольшой металлический мостик, гремевший и стонавший под ногами прохожих.

Перренц подумал, что ему будет приятно услышать громкую жалобу его опор.

Как ни странно, они даже не дрогнули под весом мужчины.

Улицы открывались перед ним, темные, с мрачными окнами, в которых не светился ни один ночник, с погашенными над дверями лампочками.

«К счастью…»

Да, к счастью уличные фонари продолжали свое одинокое дежурство.

Чтобы попасть в центр города, нужно было пересечь старый монастырский луг, заросший травой пустырь, после которого начиналась бесконечно длинная, тянущаяся в безнадежность улица, совершенно прямая, вполне способная служить эталоном расстояния, так как она была длиной ровно в километр.

Перренц не чувствовал ни сил, ни мужества, необходимого, чтобы пройти ее; поэтому он устремился в поперечные улицы, едва ему знакомые, стараясь придерживаться общего направления к центру. Он порядком запутался, обходя несколько небольших скверов и окончательно сбился с пути в лабиринте узких извилистых переулков.

Ему показалось, что ночь стала сгущаться вокруг него – вероятно, из-за резко уменьшившегося количества уличных фонарей. Он мог не смотреть на окна домов, мимо которых проходил – они оставались темными, уснувшими или пустыми.

Он подумал, что после исчезнувших звуков его теперь оставлял свет.

Внезапно он замер на месте, и его взгляд остановился на пятне желтого света, лежавшем на мостовой.

Свет, резкий и наглый, падал на мостовую из высокого узкого окна, без штор и занавесок.

Перренц глубоко вздохнул и повернул назад.

Он знал.

* * *

Он решил, что знает, почему звуки и свет пропали, вернее, отказались служить ему, и воспринял это знание как данность.

Это явление было первым лицом смерти.

Тем не менее, ему не было страшно. Он всегда представлял смерть как бесконечный сон без снов, как своего рода тяжелый наркоз, из которого плоть не может вернуться к жизни.

Он решительными шагами направился домой, словно человек, спешащий на свидание, на которое нельзя опаздывать.

Он направлялся к дому, где, может быть, все еще горел свет.

Подойдя к мостику, он остановился. Он увидел перед собой символ: мост, ведущий к другому берегу.

Неподвижная вода ручья олицетворяла мрак. Вода, в которой находят смерть утонувшие.

Он не боялся, смерть давно не пугала его.

Он боялся только другого берега.

Он находился за пределами смерти.

Окно, освещенное яростным огнем, было окном в его комнату, в которой, сорок лет назад, он убил двух старушек, и их деньги послужили основой его будущего капитала.

Формула
(La formule)

Рассказ о четвертом измерении

В углу черной доски была написана знаменитая формула Эйнштейна:

Е = mc²… Энергия, масса, скорость.

Ленглейд никогда не испытывал восхищения этой формулой; он даже удивлялся, почему Ньютон не нашел ее за два века до творца теории относительности.

Но рядом с ней он увидел еще одну формулу:

Радикал n ничего не обозначал и смысла в нем было не больше, чем в вопросительном знаке. Странный коэффициент Chr, то есть Хронос или Время, деленный на бесконечность, не соответствовал никакому дифференциальному члену.

Тем не менее, формула была написана на доске и выглядела насмешкой над математическим чудом, которое смертный похитил у Бога.

Но дело было не в этом. Кто написал ее на черной доске? Никто не входил в рабочий кабинет Ленглейда за исключением миссис Плюмидж, служанки, появлявшейся здесь с недовольным видом, так как ей приходилось подниматься по крутой лестнице, что крайне отрицательно сказывалось на ее астме.

Как раз сейчас она вошла, не постучавшись, и остановилась, опираясь на стол и пытаясь справиться с дыханием.

– Ох, мое сердце… Мои легкие… Я сейчас умру, и вы будете виноваты в этом! Почему вы не работаете в одной из комнат первого этажа? Там их достаточно! Я больше не буду подниматься сюда, я отказываюсь от этого места… Это слишком высоко для меня… Я умру, поднимаясь сюда, сколько раз повторять вам…

Она поставила поднос с чаем и гренками на столик.

– Подумать только, ведь у вас есть столовая, в которой сам лорд-мэр обедал бы с удовольствием, а вы упорно пьете чай в этой мансарде. Наверное, правы те, кто считает, что вы немного не в себе…

– Что, про меня говорят, что я свихнулся? – спросил Лендглейд, засмеявшись.

– И я скажу вам, что они правы, в особенности те, кто знает, что вы забираетесь так же высоко, как петух на колокольне, совершенно не будучи обязанным это делать.

За много лет работы миссис Плюмидж заслужила право говорить все, что она думает, и она широко пользовалась этой привилегией.

– Кто-нибудь заходил сюда в мое отсутствие? – поинтересовался Лендглейд.

Пожилая женщина едва не начала заикаться от удивления.

– Сюда? В это сорочье гнездо? Сто двадцать ступенек, я хорошо сосчитала их, да еще сорок из них в полной темноте! Не заставляйте меня смеяться, это не нравится моей астме. И зачем? За все, что находится здесь, не получишь и десяти шиллингов. Кроме того, я ничего не слышала, а я, несмотря на свой возраст, прекрасно слышу, как растет трава. Да и Мирон не лаял… Нет, вы большой шутник, профессор.

Когда миссис Плюмидж вспоминала профессорское звание мистера Ленглейда, тот мог быть уверен, что она не шутила.

– В вашей лавочке что-нибудь пропало? – поинтересовалась она суровым тоном.

– Я бы сказал, что скорее кое-что добавилось, – ответил Ленглейд.

– Ну, наверное, что-нибудь вроде мышиного помета… Давайте, пейте свой чай и не вздумайте после этого мне звонить, потому что я все равно не приду… Подумать только – сто двадцать ступенек, и из них сорок в полной темноте!

Ленглейд слышал, как она спускалась вниз, продолжая ворчать.

Он выпил пару глотков чая, показавшегося ему отвратительным, а до обуглившихся гренок он даже не дотронулся.

Он снова обратил все свое внимание на формулу.

Она была написана твердой рукой; лежащая на боку восьмерка, символ бесконечности, была изображена четко и элегантно, он сам вряд ли изобразил ее лучше; все знаки, казалось, вышли из-под руки каллиграфа.

– Я не понимаю ее, – пробормотал Ленглейд, – и все же она должна иметь смысл.

Он поостерегся громко говорить то, что почувствовал, увидев формулу. Странная тревога сжимала его сердце, нечто вроде ощущения опасности, характерного для человека, проходящего ночью по пустынному месту, где можно заподозрить засаду.

– Кто?

Нелепый вопрос! Когда он выходил из кабинета, он всегда закрывал его на два оборота ключа, потому что ценил как свои книги, так и свои рукописи. Миссис Плюмидж наводила порядок в его кабинете только в его присутствии.

– Зачем?

Формула была написана явно с учетом уравнения Эйнштейна, то ли, чтобы дополнить его, то ли просто для того, чтобы подчеркнуть его несовершенство.

Мнение Ленглейда, насколько оно могло иметься у него по этому поводу, склонялось скорее ко второму варианту.

Энергия, масса, скорость… Все замечательно… Но где Время?

Время, наш великий господин, как говорил Нордманн, не нашло места в великом уравнении, и Лендглейд подумал о фее из старой сказки, которую забыли пригласить на крестины принцессы, позднее известной как Спящая красавица.

Но формула в том виде, в котором она была изображена на доске, была всего лишь частью уравнения; в ней отсутствовал эквивалентный символ.

Ленглейд машинально написал его.

* * *

Солнце опускалось за высокие здания напротив, и его последний красный луч окрасил руку Ленглейда в тот момент, когда из нее выпал кусочек мела.

Ошеломленный профессор смотрел на длинную последовательность формул и уравнений, которыми он покрыл черную доску; одно из них, самое последнее, сейчас светилось в лучах заката.

– Господи, – пробормотал ученый, – я должен был предвидеть… Эйнштейн сознательно остановился на божественном пути, он не захотел раскрывать великую мудрость, говорить про разум вселенной… Тогда как я, ничтожный…

Он повернулся к окну и поднял взгляд к темному небу.

– Господи! Я жду твой приговор!

И Ленглейд внезапно исчез, пропал, словно его никогда и не было.

Человек, открывший тайну четвертого измерения, заплатил за свою дерзость.

* * *

Утром в кабинет вошла миссис Плюмидж с подносом, на котором стояли чай и блюдо с гренками. Она взглянула на записанную формулами доску и задержала взгляд на последней формуле.

– Смотрите-ка, – ухмыльнулась она, – этот идиот все же нашел ее!

Несколькими взмахами тряпки она очистила доску.

– В конце концов, тем хуже для него, – проворчала она. – А теперь мне придется пойти посмотреть, как он чувствует себя там, на другой стороне.

И миссис Плюмидж исчезла так же неожиданно, как и профессор Ленглейд.

История без названия
(Histoire sans titre)

В религии присутствует великая магия, но мы потеряли ключ от нее.

Жан Рэй

Когда Эрланжер вернулся в город, где прошла его юность, этот город показался ему съежившимся, словно яблоко, забытое на чердаке и пролежавшее до весны. «Вообще-то, – подумал он, – я сам давно перешел в ранг мумий…»

Он вспомнил несколько имен, но быстро понял, что большинство из них он смог бы прочитать на могильных плитах; те, что остались в живых, состарились настолько, что у него пропало всякое желание свидеться с ними.

Впрочем, его не интересовали ни мертвые, ни живые.

– Хотелось бы знать, – сказал он, сидя в кабачке за стаканчиком дешевого вина, когда-то так нравившегося ему, – хотелось бы знать, что стало с улочкой…

Ему пришлось напрячь память, чтобы вспомнить ее название.

Впрочем, это название вспоминать ему было не обязательно, потому что он, перейдя площадь Гро Саблон и обогнув развалины старой гостиницы, увидел ее перед собой.

Это была небольшая одинокая улочка, на которой садов было больше, чем домов; над прохожими через стены то и дело склонялись ветви деревьев.

Собственно говоря, прохожих на ней Эрланжер не увидел, и он знал, что так было всегда, потому что у улочки была плохая репутация.

Она основывалась на неопределенных слухах, и на эту тему говорили, только удостоверившись, что никто не подслушивает за дверью.

Взгляд Эрланжера скользнул по брусчатке мостовой, перешел на низкий перрон из голубоватого камня и поднялся к двери.

Вообще-то это была единственная дверь на всем отрезке этой улочки.

Эрланжер помнил, что заставляло его стучаться в эту дверь темными ночами среди тревожных теней; но только один ни на что не похожий вечер оставил след в его памяти.

Именно поэтому он и вернулся.

* * *

Сначала он не поверил; потом возникло сомнение, в конце концов сменившееся уверенностью.

Он занялся слежкой в темноте, насыщенной дождем и ветром, потому что только ночами, когда ветер становился почти бурей, по этой улочке скользили неясные тени.

Ему пришлось до предела напрячь слух, чтобы различить сквозь порывы ветра едва слышный сигнал, отворявший дверь.

В конце концов, он семь раз подряд постучался в дверь, соблюдая особый ритм.

Дверь открыла старуха в ночном колпаке и с подсвечником в руке.

Увидев его, она попыталась тут же захлопнуть дверь перед его носом, но он прижал нож к ее горлу и потребовал:

– Ведите меня!

– Нет! – прохрипела старуха. – Ни за что!

В одно мгновение нож исполнил свою смертоносную роль.

Эрланжер вооружился подсвечником и принюхался. Воздух был наполнен ароматами благовоний. Где-то в глубине дома хор дружно исполнял дикий гимн.

Он почувствовал, что чья-то рука… Вернее, порыв воздуха от движения руки – подтолкнул его вперед.

– Аггелос, – пробормотал он.

Несколькими секундами позднее он смог увидеть через возникшую в стене брешь, в освещенной тусклым светом комнате, преступный ритуал Черной Мессы.

Он услышал, как по очереди были прокляты вода, соль, пепел и вино; он увидел лица, наполненные ожиданием, обнаженное существо на алтаре и черную перчатку на руке, собиравшейся подвергнуть профанации просвиру, а также два огромных глаза, искаженных бесконечным отчаянием.

Он вскинул вверх руку, остановился и ничего не сказал, тогда как брешь в стене закрылась, словно сомкнулись каменные губы.

Когда Эрланжер очутился на улице, он громко повторил магическую формулу. Именно эти слова великий царь Соломон начертал на свинцовой печати кувшина, служившего тюрьмой нечистому духу.

Согласно легенде…

Нет, не легенде, а жуткой реальности, которую люди в страхе превратили в легенду.

* * *

Была ли дверь заперта на ключ, на цепочку?

Эрланжер открыл ее одним толчком.

Он остановился перед дальней стеной, и в стене снова появилась брешь.

– Бог сжалится над вами, – громко сказал он.

И в проклятом храме, сотрясшемся от основания до крыши, человеческие тени превратились в осыпавшуюся на землю пыль, тогда как два глаза жуткой красоты, заволокли слезы.

* * *

В этот же день мистер Эрланжер покинул город и вернулся в свою епархию. Ему исполнилось девяносто лет, и он знал, что его срок настал.

– Послушай, Аггелос, разве это преступление – пожалеть дьявола?

С этими последними словами он обратился к своему ангелу-хранителю.

Самсон и Далила
(Samson et Dalila)

Молодая женщина с зелеными глазами вошла в жизнь Сэма Плумбера в Пимлико[72]72
  Небольшой район в центре Лондона, в боро Вестминстер. Район Пимлико считается одним из самых фешенебельных и дорогих районов Лондона, наравне с Белгравией и Челси.


[Закрыть], дождливым и ветреным днем. Он как раз тащился по Челси Баррак, и скромный плащ плохо защищал его от яростных порывов ветра.

Когда перед ним открылся тупичок между заводскими стенами, он устремился в него, словно в спасительную гавань.

В глубине переулка пятно света мужественно сражалось с темнотой. Свет вырывался на мостовую из низких окон таверны, мало напоминавшей обычные пабы портовых кварталов благодаря тому, что толстые стекла в рамах походили на донышки от бутылок, а по сторонам от входа возвышались два кустика калины.

Дырявая водосточная труба, изображавшая горгулью, решила его судьбу, отправив Сэму за шиворот ведро ледяной воды.

Он очутился в кабаке вместе с охапкой опавших листьев и разного мусора, вспугнув бабочку газового пламени, затрепетавшую на конце медной трубки.

Одинокая женщина в небольшом зале встретила его взглядом зеленых глаз.

– Хозяйки нет, она ушла, и никто не знает, вернется ли она. Я тоже не знаю. Возможно, ее задержала полиция, так как она достойна виселицы далеко не за один случай. Ее зовут Пеликан, и Господь или его дрянная матушка создали ее очень похожей на это пернатое существо. В любом случае, я могу обеспечить вас выпивкой.

Сэм с радостью заказал бы грог, ром или обычный можжевеловый пунш, если бы в его кошельке не гулял ветер; поэтому он ограничился самым дешевым напитком – грогом с пивом.

– До чего же мерзкая сегодня погода, – сказал он, чтобы прервать молчание.

– Но не для вас, – возразила женщина, – потому что она привела вас сюда.

На примусе запел чайник, и по комнате распространился запах рома, добавленного в приготовляемый женщиной напиток.

– Постойте, – пробормотал Сэм, подумав о стоимости грога.

– Не беспокойтесь, потому что это я угощаю!

Он жадно выпил горячее ароматное питье; тепло заполнило его жилы… и внезапно он увидел голубую бабочку у своих ног, а стойку повисшей под потолком.

Он внезапно вспомнил песенку, которую попугай его соседки-француженки то и дело напевал в течение дня:

 
Выпил легкого вина —
Закружилась голова;
Закружилась голова
Не от легкого вина!
 

Он запел эту песенку, показавшуюся ему невероятно забавной.

Потом ему почудилось, что какая-то призрачная фигура склонилась над ним; это была женщина с отвислыми щеками, шлепавшая губами, словно птица клювом. Она прохрипела:

– Что, этот подойдет?

На что женщина с зелеными глазами ответила:

– В любом случае, проклятая колдунья Пеликан, совпадение сыграет свою роль.

– Я сделала все, что требуется для этого, – проскрипело существо, похожее на птицу.

Сэм почувствовал, что его куда-то потащили за волосы, после чего мир вокруг него исчез, и он погрузился в волшебную ночь, нежную и спокойную.

* * *

Формы и цвета вернулись к Сэму в уютно меблированной гостиной, и первое, что он увидел, были зеленые глаза молодой женщины.

– Вы хорошо вздремнули, Самсон Плумбер? – поинтересовалась она.

– Какого черта, где я? – простонал Сэм.

Химическая горечь во рту позволила ему понять произошедшее.

– Вы подмешали какую-то дрянь в мой грог… Хотел бы я знать, на кой черт вам это понадобилось?

Женщина звонко рассмеялась.

– Представьте себе, Сэмми, мой малыш, что я влюбилась в вас… Не надо так таращить глаза, вы теряете свое последнее преимущество. Я знаю вас с ваших прекрасных дней, ваших самых прекрасных дней, вы понимаете меня?

– И ради этого меня стоило похищать? – ухмыльнулся он. – Как давно это было!

Он прожил столько дней в нищете, скатился со стольких вершин, что воспоминания о давних днях славы казались ему снами или розовыми сказками кормилицы.

Театральные залы, дворцы спорта, олимпийские стадионы, заполненные толпами, приветствующими Самсона Плумбера, победителя, идеального атлета – неужели они были частью исчезнувшей в прошлом реальности? Или всего лишь последовательностью галлюцинаций? В своем сознании он не мог провести четкой границы между первым и вторым.

– Это было очень давно, – снова заговорил он, – и я не перестаю спрашивать себя, было ли это на самом деле?

Внезапно у него появилось мазохистское желание заняться самобичеванием, обрушиться на самого себя с обвинениями… Еще бы – женщины, карты, алкоголь…

Но бесконечная усталость не позволила ему развить эти перспективные мысли. И он рассмеялся печальным смехом.

– Влюбиться в человеческую развалину, встреча с которой может представлять интерес только для полиции? Вы не смогли придумать ничего другого, чтобы поиздеваться надо мной?

– Вы можете стать снова прекрасным и могучим атлетом, бывший Самсон Плумбер!

– Хватит! – крикнул он, почти рассердившись. – Но, скажите, вы, так хорошо знающая мое прошлое, кто вы такая?

– Меня зовут Далила Смит.

– Смит… Какая обычная фамилия… Но вот Далила… Я думаю, что друзья называют вас Лил?

– Совершенно верно.

* * *

Сэм Плумбер позволил себе остаться в живых.

Он быстро справился с угрызениями совести, убедив себя, что, живя за счет зеленоглазой Лил он всего лишь играет роль принца-консорта[73]73
  Принц-консорт или принц-супруг – супруг правящей королевы, сам не являющийся суверенным монархом (за исключением тех случаев, когда он является королём другой страны).


[Закрыть].

Он постепенно приходил в себя, и даже подумывал начать посещать гимнастический зал, где мог бы возобновить тренировки, когда Лил сообщила ему, что полиция не вычеркнула его из своих списков.

После странной встречи на улочке в Пимлико, резко изменившей его судьбу, он жил довольно уединенно в уютном деревенском домике неподалеку от Кингстона.

Что касается полиции… Если бы он оказался в ее лапах, можно было не сомневаться, что она с удовольствием повесит на него десяток ограблений (вдобавок к тем двум, что он действительно совершил); не исключено, что у полиции возникла бы идея связать его и с более нехорошей историей, в конце которой ненавязчиво виднелась тень виселицы…

Через несколько дней в глубине сада был устроен гимнастический зал со шведской стенкой, штангами, гирями и эспандерами, и Самсон Плумбер почувствовал, как укрепляются его мышцы, возвращается его прежняя гибкая мощь, Он даже подумал, что его судьба переменилась и начала ему улыбаться.

* * *

До сих многое остается неясным в катастрофе, случившейся в Гайд-Парке в тот момент, когда царственные гости Короны проходили величественной колоннадой, навеянной античной архитектурой.

Внезапно колонны отделились от фронтона, зашатались и рухнули, вовлекая в чудовищный обвал все громадное здание.

Среди тел, извлеченных из развалин, обнаружили труп мужчины с невероятно развитой мускулатурой, с похожей на львиную гривой и выколотыми глазами.