Текст книги "Горе мертвого короля"

Автор книги: Жан-Клод Мурлева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

5
Миссия

Оттилия заглянула в дверь и спросила, можно ли ей убрать со стола и уйти.

– Конечно, – сказала Волчица, – вы нам больше не нужны.

Кухарка тут же освободила стол, оставив на нем только два бокала с вином, подбросила дров в камин и вышла, не прощаясь. Волчица и Фенрир остались одни в зале. В камине потрескивал огонь.

– Сегодня утром прибыл гонец, – сказала Волчица.

Фенрир замер, не донеся бокал до рта.

– Гонец?

– Да, он сообщил, что твой отец возвращается.

– Отец возвращается! А вы мне ничего не сказали!

– Прости. Я хотела, чтобы это было для тебя сюрпризом. Я ждала его весь день, но он, видимо, задерживается.

Фенрир отпил глоток, отставил бокал.

– Я его дождусь.

– Не надо, сын мой. Вряд ли он приедет ночью. Я думаю, лучше нам пойти спать.

– Вы правы. Если он приедет, мы встанем и встретим его.

– Конечно. Пошли спать.

Но ни тот, ни другая не тронулись с места. Минуты шли; потом Волчица вздохнула:

– Вот уже три месяца, как его нет. Долго.

– Да, очень долго. Матушка, а это правда – то, что люди говорят?

– Что именно?

– Что солдаты гибнут сотнями каждый день? Что они калечат себя, дезертируют?

– Боюсь, что правда. Но раз твой отец продолжает вести войну, значит, он рассчитывает ее выиграть. Ты же его знаешь. Он хочет захватить столицу, и он ее захватит.

Фенрир в этом и не сомневался. Чтобы Герольф потерпел поражение в чем бы то ни было – такого он представить себе не мог. Если кампания затягивается, то лишь потому, что противник подлый. Подлый и неуловимый. Во всяком случае, начисто лишенный храбрости, поскольку не желает сражаться по-честному, лицом к лицу. Что это за армия, которая отступает, бежит и наконец укрывается в стенах своей столицы и сидит там, как в норе? Эти люди не заслуживали звания солдат. Они представлялись ему какими-то крысами, трусливыми и увертливыми, которых сам Бог велел уничтожать без всякой жалости.

Герольф вернулся только к вечеру следующего дня с горсткой своих изнуренных людей. Сам он похудел и был угрюм. Поцеловал Волчицу – ласково, но без всякой страсти. Зато Фенрира крепко обнял и не сразу отпустил.

– Как поживает мой сын?

Все еще придерживая его за плечи, Герольф чуть отстранился, чтобы хорошенько разглядеть юношу.

– Хорошо, отец, – отвечал тот. – Но мне тошно сидеть без дела. Здесь, на Большой Земле, никого и не осталось, кроме женщин и детей.

Герольф усмехнулся. Ему давно было известно, как не терпится Фенриру, как страстно он рвется в бой.

Волчица вышла: ей, конечно, горько было видеть, кому столь явно отдает предпочтение ее муж. Герольф налил в таз воды, сбросил рубашку прямо на пол и принялся умываться. Фенрир залюбовался его белым крепким телом, сплошь состоящим из мускулов и сухожилий, закаленным трудами и лишениями долгой кампании. Ему подумалось, что собственное его тело в сравнении с этим должно казаться полудетским и изнеженным. Да, пора, давно пора испытать это тело в настоящей войне, а не в военных играх.

– Мне нужна твоя помощь, – неожиданно объявил Герольф, ополаскивая лицо и плечи.

Фенрир вздрогнул.

– В чем, отец?

Герольф потянулся за полотенцем, вытерся, подошел к сыну и сел рядом. Оглянулся на дверь и заговорил, понизив голос:

– Я должен кое-что тебе сказать. Кое-что довольно… не слишком приятное. Завоевание…

Он помедлил, задумавшись. Нелегко ему было сказать то, что он собирался сказать. Однако в конце концов он все-таки договорил устало:

– Завоевание… все наши усилия уходят в песок.

Поскольку Фенрир молчал, не зная, что тут можно ответить, Герольф покачал головой и, машинально продолжая обтирать уже сухие руки, повторил:

– Уходят в песок… нам никак не удается взять их треклятую столицу… конечно, это всего лишь вопрос времени, но время работает против нас, потому что… потому что солдаты падают духом… а хуже всего… об этом-то я и хотел с тобой поговорить… хуже всего дезертирство… оно подрывает боеспособность наших войск… как гибельная зараза…

– Неужели дезертиров так много, отец?

– Их все больше. Один случай влечет за собой другой.

– Но куда же дезертиры бегут? Там же ничего нет. Как им удается выжить?

– Полагаю, большинству не удается. Некоторые находят приют в отдаленных деревнях – там, на возвышенностях, куда наша армия не доходила, – эти исчезают бесследно. Ни слуху ни духу.

Он мял и скручивал полотенце.

– Пожалуй, этих дезертиров я ненавижу даже больше, чем противника. Они предатели, отступники. Они олицетворяют то, что я ненавижу больше всего.

– Какой помощи вы от меня ожидаете, отец?

Герольф помедлил с ответом.

– Я не хочу посылать тебя на осаду столицы, чтобы ты там пропадал со скуки да вшей кормил. Ты заслуживаешь лучшего, и у меня на твой счет другие планы. Ты знаешь Берга?

Как же было Фенриру не знать Берга? Он сотни раз видел этого крупного, тяжеловесного человека за столом в родительском замке. Он всегда занимал одно и то же место, в конце стола. Много ел и помалкивал. Он был одним из самых жестких офицеров в личной гвардии Герольфа, преданным ему с незапамятных времен. Оба родились в один год, даже в один месяц. Вместе росли на Малой Земле. Берг с малых лет признал Герольфа вождем. И предался ему душой и телом, всюду следуя за ним – в том числе и в изгнание. Волчица не любила его. Она говорила, что он наводит скуку и в то же время какую-то жуть. Такое сочетание ей очень не нравилось. «Что ты в нем только находишь?» – спрашивала она мужа. «То нахожу, – говорил он, – что он последний останется со мной, когда все меня предадут». Что на это ответишь?

– Знаю, – сказал Фенрир.

– Так вот, – продолжил Герольф, – я ему поручил охотиться за дезертирами – выслеживать их, ловить и карать по заслугам.

– Как их карают, отец?

Герольф помолчал.

– Расстреливают перед строем.

– Расскажите подробно, как это происходит…

– Очень быстро, в две минуты. Очень… как бы это сказать?.. оперативно… Выстраивается расстрельная команда. Выводят приговоренного. Он стоит… если ноги не держат, то на коленях. Некоторым завязывают глаза, некоторым нет – как сами выберут. На шее у приговоренного висит картонка с надписью «ДЕЗЕРТИР». Бьет барабан. Офицер командует: целься… пли! Солдаты стреляют все разом. Приговоренный падает. Его оставляют лежать еще час, чтобы все могли видеть, потом оттаскивают за ноги. Вот как это происходит. Это нужно – для примера, чтоб другим было неповадно, понимаешь? Берг считает, что надо расстреливать по дезертиру в неделю для острастки, тогда будет порядок.

– И вы с ним согласны?

– Согласен.

Последовало довольно долгое молчание. Герольф медленно потирал полотенцем шею и затылок. Фенрир наблюдал за ним.

– Но, отец, если их нет? Я имею в виду, если за неделю не поймали ни одного дезертира?

– Если дезертира нет, его всегда можно придумать…

Фенрир не сразу понял.

– Придумать?

– Да. Мне это не по душе, но Берга не смущает.

– Вы хотите сказать… что тогда расстреливают невиновного… для острастки?

– Я же тебе сказал, мне это не по душе, – повторил Герольф. – Я предоставляю все Бергу. Но это так. Это называется «государственные соображения». Позже ты поймешь необходимость подобных мер. Это жестокое испытание, очень тяжелое, но чтобы подняться на самый верх, надо показать себя способным и на такое. Тут требуется не столько жестокость, сколько мужество, можешь мне поверить. Во всяком случае, твердость характера. Быть жертвой несправедливости, разумеется, несладко, но, в конечном счете, с этим жить можно. Тогда как сознательно совершать несправедливость – это страшное бремя. Что касается меня, то мое самое горячее желание – карать только настоящих дезертиров. Потому что это они, они виноваты в этой несправедливости. Вот почему мне нужна твоя помощь.

– Какой помощи вы от меня ждете, отец? – повторил свой вопрос Фенрир.

– Я хочу прикомандировать тебя к Бергу. Он хорошо знает местность. Он хороший охотник. У него потрясающее чутье, он выслеживает дезертиров, где бы они ни скрывались, но он слишком медлительный и тяжеловесный, чтобы их поймать. Слишком часто они уворачиваются и удирают у него прямо из рук. А ты молодой, быстрый и ловкий. И решительный. Ты был бы идеальным его дополнением. Я с ним уже говорил об этом.

– И что он сказал?

– Ничего. Берг никогда ничего не говорит. Он исполняет приказы…

– …и приговоры, – добавил Фенрир.

Герольф ответил полуулыбкой.

– Совершенно верно. А что имеешь сказать ты?

Фенрир хотел сказать, что он безумно счастлив выйти наконец из бездействия. Тем более что ему не придется торчать под стенами столицы со вшивой пехтурой. Нет, ему сразу доверили важную, ответственную миссию! Он уже видел, как скачет по снежным просторам рядом с самим Бергом, поднимается на возвышенности, отыскивает и ловит этих трусов, которые позорят армию Большой Земли… Но он сдержал свое возбуждение.

– Я, отец, – только и сказал он, – исполню приказ.

Тут вошла Волчица, и ее словно ударило – так близки были сейчас эти двое мужчин, сидящих лицом к лицу. От их бросающейся в глаза солидарности ей стало горько.

– Секретничаете?..

Ни тот ни другой не ответили. Так она узнала, что сын вот-вот покинет ее, и боль разлуки пронзила ей душу, опережая саму разлуку.

6
Itiyé… все хорошо…

Вот уже который час они шли и шли в морозной ночи. Было тихо – ни ветерка. Снег так и пел под ногами. Лия была их компасом.

– Boreït… – говорила она и указывала рукой на север: туда… к возвышенностям…

Алекс доверчиво следовал за ней. В конце концов, она была здешняя уроженка и, казалось, знала, что делает.

– Куда ты нас ведешь? – спрашивал он.

– Boreït… – отвечала она без тени сомнения.

Сам он испытывал какое-то смешанное чувство: то это было опьянение необычностью происходящего, то глухая тревога: «Что с нами будет? Во что я ее втравил?» Ночь была волшебная и пугающая. «Никогда еще, – думал он, – я не чувствовал себя таким живым, а между тем понимаю, что иду в неизвестность, быть может, прямо в белую смерть, о которой говорят, что она исподволь овладевает человеком, приводя в отупение тело и разум, и он отходит, до последнего веря, что просто засыпает». Он цеплялся, как за соломинку, за слова Бальдра: «Вы можете идти…» – и за его заверение: «Вы останетесь живы».

Так они все шли и шли, не обращая внимания на усталость, которая постепенно замедляла их движения, и на обжигающий мороз. Поели на ходу хлеба, перед уходом прихваченного Лией из кухонных запасов. Вместо питья растапливали во рту снег.

Уже довольно давно они двигались вдоль чего-то, темнеющего с восточной стороны, – судя по всему, это был березовый лес, – как вдруг Лия споткнулась и упала в снег. Алекс помог ей встать.

– Шуе, – сказала она. – Все хорошо.

Она улыбнулась ему, но лицо у нее было бледное, под глазами синяки. Не снимая перчаток, она потерла окоченевшие пальцы.

– Ты замерзла, – сказал Алекс. – Пошли вон туда, в лес. Там можно будет передохнуть…

– Ni, – возразила она и снова указала на север. – Boreït… туда… Emiyet boreït… идти нужно туда!

Немного погодя на Алекса нашло то самое отупение.

Он и думать не думал, что это придет так скоро. Он словно медленно уплывал из собственного тела и из действительности. Даже мороз понемногу переставал ощущаться, и это тревожило его. Мысли стали разбегаться, уноситься туда, где тепло и уютно, в родной дом на Малой Земле. Веселые голоса близких – отца, матери, Бриско – звучали кругом. Ему было хорошо.

Он изо всех сил сопротивлялся этому обманчивому блаженству. «Не спи! – одергивал он себя. – Встряхнись!» Но тут же принимался гадать – кто это шагает рядом? Этот кто-то меньше него ростом, невидимый под капюшоном, шагал так же упрямо, как его собственная тень на снегу от света Млечного Пути.

Ибо в небе было пиршество света. Никогда еще он не видел такого неба – такого огромного, такого чистого, так густо населенного звездами. Оттуда словно нисходила некая безмолвная музыка, неземная и чарующая. «И смертоносная, – твердил он себе. – Берегись, эта красота смертоносна… Не поддавайся ей… Не спи!» Но самые простые вопросы становились неразрешимыми: «Откуда я иду? Куда? И кто это идет рядом?»

Тогда Лия останавливалась, откидывала капюшон и смотрела на него. И все разом вспоминалось: лагерь, их бегство в морозную ночь, их безрассудная отвага и пронзительная прелесть этого лица, которое всего несколько дней назад было ему незнакомо, а теперь стало средоточием его помыслов, его любви и самой жизни.

– Все хорошо? – спрашивал он.

– Itiyé… – отвечала она. – Все хорошо.

Они целовались замерзшими губами, на миг прижимались друг к другу, чтобы убедиться в реальности спутника. И шли дальше.

Позже, когда ночь уже перевалила за половину, они получили еще одно предупреждение. Лия, уже давно опиравшаяся на руку Алекса, упала. Она не споткнулась. Просто ноги ее уже не держали. Алекс присел рядом, приподнял ее, обхватил руками.

– Все хорошо? – спросил он. – Iziyé?

Она рассмеялась.

– Чего ты смеешься? Что я такого сказал?

Она показала на свое ухо и отчетливо произнесла:

– Iziyé.

– А, понял! «Iziyé» – «ухо», а «itiyé» – «все хорошо»… Но ведь похоже, признай!

– Та, – сказала она и наградила его быстрым поцелуем, означавшим: «Спасибо, что пытаешься говорить на моем языке, но тебе еще учиться и учиться».

Он и хотел бы тоже засмеяться, но ему было не до смеха и казалось, что сейчас не самый подходящий момент для лингвистических упражнений.

– Идем, Лия, – сказал он, – не надо останавливаться. Надо продержаться до утра. Смотри, звезды уже бледнеют. И местность, похоже, повышается вон в ту сторону – это не те ли возвышенности, про которые ты говорила?

Они жались друг к другу, стоя на коленях в снегу, довольно глубоком в этом месте. Почти непреодолимо тянуло дать себе волю – повалиться на бок и полежать. Недолго, всего несколько минут поспать, и все, и они пойдут дальше. Но оба знали, что это самообман. Уснуть – значит умереть. Спать нельзя. Встать на ноги и сделать первый шаг стоило им таких усилий, что к горлу подступала тошнота. Желание сдаться, прекратить борьбу стало всепоглощающим. Как будто не было ничего важнее и насущнее, чем лечь и уснуть. «Нельзя», – повторял чуть слышный упрямый внутренний голос – единственная нить, привязывающая их к жизни.

Они долго шли, не разговаривая, чтобы сберечь силы, не останавливаясь, потому что если бы остановились, то там бы и остались. Чем дальше, тем более медленной и неверной, какой-то бесплотной становилась их поступь. Алекс пытался убедить себя, что звезды и впрямь меркнут, что близится утро, а с ним – надежда на спасение.

Потом они нечувствительно впали в какое-то сомнамбулическое состояние и шли, не понимая, вправду они идут или им это только чудится. Ночь со своей вкрадчивой и жестокой красотой вошла в них. И настал хаос.

То Алексу казалось, что все небо – это хрустальная люстра какого-то гигантского причудливого зала, то, наоборот, что оно становится беззвездным и белым. А в следующий миг – роскошно-фиолетовым.

То безмолвие накрывало равнину, такое непроницаемое, что даже вопль не разорвал бы его; то оглушительные фанфары целого симфонического оркестра низвергались из космоса.

«Сюда… сюда… – говорили ночь, звезды и мороз. – Сюда, к нам… Нравится вам наш спектакль? Разве не прекрасны декорации? А музыка?»

Алекс сам не знал, как это вдруг оказалось, что он несет Лию, перекинув через плечи. Несомненно, в какой-то момент она снова упала, и он поднял ее. Последним его сознательным воспоминанием были светящиеся отчаянием глаза Лии и ее стон:

– Syita, Aleks, palyé ni… Прости, Алекс, я больше не могу…

Теперь он шел с ношей на плечах, опять в полном сознании. Звезды горели с удвоенной силой, как будто ночь, притворившись было, что кончается, вновь принялась разыгрывать свою феерию с самого начала: жестокий мороз, безветрие, сияющее небо, бесконечная равнина. Он уже давно не чувствовал ни рук, ни ног. Он шагал, как автомат, к возвышенностям, на которые указывала Лия, – куда-то на север, туда, boreït… Он понятия не имел, что им может дать это «boreït», но шел – это была единственная надежда.

Когда он упал ничком под тяжестью своей ноши, то сразу понял, что уже не встанет, что у него больше нет сил. Но все еще гнал от себя эту мысль, упрямо цепляясь неизвестно за что, за крохотную надежду, что он не умрет вот так в ледяной пустыне, вдали от близких, словно какой-нибудь зверь. «Я только отдохну чуть-чуть и пойду дальше… посплю минутку, ну ладно, две, и все будет хорошо, все хорошо, itiyé…» Он лежал лицом в снег, нос был разбит, может быть, сломан.

«Еще минутку полежу не двигаясь, вот так, потом освобожу лицо, очень даже просто… и встану, да, конечно, встану… да я ведь уже встаю, разве нет? Да… вот я на ногах, вот я иду… О, насколько же легче стало идти… и Лия совсем ничего не весит… хорошо, что я дал себе передышку… нет, я еще лежу… а мне показалось было… я еще лежу… но это всего на несколько секунд… я встану, как только захочу…»

Потом ему показалось, что небо меркнет, что внезапно сильно потемнело. Это взбесило его. Ведь должно было настать утро! Утро, а не ночь! В считаные мгновения тучи заволокли последние звезды.

И повалил снег.

Густые, беззвучно падающие хлопья, невидимые в темноте, начали заносить лежащих.

Он пытался барахтаться, бороться, но тело больше не принадлежало ему, и вся борьба происходила лишь в его сознании.

– Лия, – простонал он, – прости… я не могу встать… сил больше нет… Лия, ты меня слышишь?

Девушка, безжизненно лежащая поверх него, не отвечала.

Алекс заплакал. И принялся кричать в бессильной ярости:

– Бальдр! Ба-а-альдр! Ты ошибся! Ты сказал, что мы не умрем! Ба-а-альдр! Будь ты проклят, Бальдр Пулккинен! Ба-а-а-альдр!

7
В хлеву

Он удивился, что крик его так долго длится, что ему удается держать и держать взятую ноту, даже не переводя дыхания, потом до него дошло, что это не он кричит. Звук был другой, очень знакомый, звук, который он давно знал и любил: скрип снега под полозьями саней. Это его ободрило. «Я не умер, – подумал он, – разве что в этой стране так перевозят души умерших – на санях…»

У него было очень смутное ощущение, будто чьи-то руки ворочают его, тормошат, растирают. А дальше – опять долгая белая пустота, лишенная всяких ощущений, вроде какого-то бесцветного тоннеля. Потом скрип полозьев превратился в другой звук, нетерпеливый, упрямый, который он тоже почти сразу узнал: нарастающее посвистывание чайника на огне.

К этому звуку примешивались два голоса. Первый он сразу же узнал.

– Bor keskien syimat? – кричала Лия.

Судя по интонации, она была в ярости и как будто чем-то оскорблена; она повторила очень сердито:

– Keskien syimat?

Другой голос был совершенно невероятный. Гортанный, чудовищно скрипучий. Голос утки, у которой в глотке застряла терка. Можно было подумать, что обладатель этого голоса, несомненно старик, говорит так нарочно, для смеха. Только никто не смеялся. Перебив Лию, он закричал еще громче нее:

– Batyoute! Hok! Е pestyé ni boratch! Hok! Batyoute!

На каждой фразе он рыгал: hok! – и это заменяло знаки препинания.

Алекс некоторое время прислушивался, потом открыл глаза, и первым, что он увидел, был могучий круп огромной лошади, тяжеловоза. Поскольку это никак не вязалось с его представлениями о загробном мире, он уверился, что все еще пребывает здесь, на земле.

От лошади валил густой пар. Несомненно, ее только что распрягли. Сани, на полозьях которых еще таял снег, стояли у стены. «Хлев, – догадался Алекс, – вот я где: в хлеву…» Помещение было темное, с низким потолком и единственным маленьким, заросшим грязью оконцем. Пахло навозом, сыромятной кожей и конским потом. Он лежал на соломенной подстилке у дальней стены хлева, с головы до ног накрытый грубошерстным одеялом. На нем была чья-то чужая рубашка, не слишком чистая, но сухая, а поверх нее плащ, тоже чужой. Его шинель висела на гвозде у двери.

За дощатой стенкой спор все разгорался, поддерживаемый свистом раскипятившегося чайника. Лия открылась ему с неожиданной стороны: оказалось, она может быть сущей фурией! Утиный голос не мог ее перекричать. Наоборот, это она в конце концов задавила его своей свирепостью. Он услышал, как она крикнула: «Systyasit!» и выскочила вон, хлопнув дверью. В следующий миг она уже влетела в хлев. Впопыхах она даже не заметила, что Алекс пришел в себя. Она сдернула с гвоздя шинель, вывернула наизнанку, начиная с рукавов, гневно ухватила в охапку и унесла.

– Лия… – слабым голосом позвал он, все еще неспособный пошевелиться.

Но девушка уже исчезла вместе с формой.

Он попробовал пошевелить пальцами на руках и ногах. Кровообращение восстанавливалось, и в пальцах запульсировала адская боль. Он стиснул зубы и вспомнил слова Бальдра, которого проклинал несколько часов назад: «Насчет горя, мучений и всякого такого ничего не могу гарантировать. Я вас видел живых, и это все».

И они были живы.

На какое-то не поддающееся измерению время он уснул, а когда проснулся, рядом была Лия: она сидела на полу, держа в руках дымящуюся щербатую кружку. И смотрела на него с нежностью.

– Tenni, Aleks, diouk… Держи, Алекс, пей…

Он приподнялся на локте и стал пить. Это был чай, очень крепкий, горький, без сахара, но обжигающая жидкость окончательно вернула его к жизни.

– Где мы? – спросил он.

Лия принялась объяснять, как они сюда попали. Она использовала все способы, какими располагала, – мимику, жесты; показывала то на лошадь, то на сани, то на стенку, за которой старик теперь молчал, то на себя, то на Алекса. А еще рисовала палочкой на пыльном полу, так что в конце концов ему удалось уяснить хотя бы суть происходящего. Кроме того, он понял, что спас их какой-то псих.

– Daak… – шепнула она, указывая на стенку, – он сумасшедший… Toumtouk daak… совсем сумасшедший. О diouket… и пьет… krestya meï ayt boogt… положил меня в сани… а тебя – нет… он оставил тебя умирать… kiets uniform… из-за твоей формы… мне пришлось чуть ли не драться с ним, чтоб заставить вернуться и подобрать тебя, it fetsat… врага… Baltyi en? Понимаешь? Teï chostyin… я тебя растирала, чтоб отогреть…

Алекс понимал. Значит, он пролежал в снегу много дольше, чем Лия, поэтому все еще не оправился. Он спас жизнь Лии, дотащив ее на плечах докуда смог, а потом она его спасла, заставив того человека повернуть обратно и подобрать его.

– Itiyé? – спросила она.

– Itiyé… все хорошо, – ответил он.

Они допили чай и улеглись рядом на соломе, укрывшись одеялом. Было колко, неудобно, пахло навозом, и лошадь стояла слишком уж близко. Так и казалось, что она в любую минуту рухнет на них и придавит. Тем не менее Лия уснула, как только легла. С самого рассвета она отчаянно билась, чтобы заставить хозяина приютить Алекса. И теперь, обессиленная, провалилась в сон.

Она спала самозабвенно, полуоткрыв рот, нисколько не заботясь выглядеть красиво, – но тем красивей была, подумалось Алексу. Он долго разглядывал ее губы, лепку лица, веки, ресницы. Попробовал представить ее где-нибудь в другом месте, нарядно одетую, надушенную, искусно причесанную. Она была бы ослепительна, решил он. Но не более желанна, чем сейчас, на этой прелой соломе, в серой накидке поварихи, в шерстяных чулках и вязаной шапке. Он осторожно, кончиками пальцев погладил ее по щеке и в очередной раз подивился тому, что она здесь, рядом, что все это продолжается.

Через несколько часов их разбудили сокрушительные удары в дощатую перегородку.

– Kastiet! Hok! Abi kastiet! – кричал старик своим неописуемым утиным голосом.

– Bulat nostyé at dietdin… – объяснила Лия, – он зовет нас есть.

– Abi kastiet! Hok! – снова крикнул старик.

Алекс тихонько передразнил его:

– Abi kastiet! Hok!

Он удивился, как ловко это у него получилось с первой попытки. И утиный голос, и завершающий утробный звук. И тут их разобрал смех. Совершенно неудержимый. Накатил, как приливная волна. Они всячески старались удержаться, не захохотать в голос, но это было невозможно. Они смеялись до упаду, захлебываясь смехом. Смеялись, чтобы стряхнуть с себя ужас минувших часов, прогнать подальше лик смерти, которая уже почти касалась их. Они смеялись, празднуя возвращение к жизни.

– Kastiet! Hok! Kastieeeeeiiit! – завопил старик, колотя в перегородку, и в завершение дал такого петуха, что Лию это чуть не доконало.

Не в силах выговорить ни слова, она корчилась, держась за живот и кусая губы. В конце концов, сделав три глубоких вдоха, кое-как выдавила:

– Bales tyon… сейчас идем.

Увидев Родиона Липина во плоти, Алекс испытал настоящий шок. У него возникло бредовое ощущение, что перед ним мужской вариант колдуньи Брит. Такой же черный, маленький, сухонький, как старый древесный корень, такой же двужильный. Какая бы из них двоих получилась пара!

Впрочем, была у него одна особенность, которой не обладала Брит: своеобразный неприятный смех, громогласный, взрывной – безрадостный смех безумца: ха! ха! ха! – нечто вроде вызова всему миру, который мог бы разноситься на километры, но старик приберегал его для собственных шуток.

Весил он вряд ли больше сорока кило. Ходил и дома, и на улице в древних сапогах на меху, в латаном-перелатаном плаще и засаленной меховой фуражке, под которой его крысиное лицо казалось совсем маленьким. Из-под фуражки смешно выглядывал длинный острый нос.

Когда Алекс вошел, старик метнул на него один-единственный взгляд, убийственный и говорящий яснее слов: «Ты враг, и я не вышвыриваю тебя за дверь только потому, что тогда эта девка опять разорется; но до чего же мне этого хочется!»

Алекс принял послание и решил быть тише воды ниже травы.

– Dietdé! Dioukdé! Нок! – сказал старик, указывая на стол, – ешьте, пейте!

Жилая комната была грязная, земляной пол завален всяким мусором, очаг зарос сажей. В глубине можно было разглядеть темную, тесную кровать – клеть, из которой свисал край совершенно серой простыни. Угощение состояло из черствого хлеба, вареной картошки и сала. Алекс уставился на слой застарелой грязи сантиметра в два толщиной, выстилавший изнутри котелок. Похоже было, что его не мыли по меньшей мере век. «Ну, или я от такого угощения помру на месте, – подумал Алекс, – или меня уже ничто не возьмет». Он поел с большим аппетитом – и ничего, не умер.

В качестве питья предлагалось что-то в бутылке. Вода? Да, ответил старик, skaya… вода. Лия налила себе, отхлебнула и схватилась за горло. Это была не вода, а водка.

– Firtzet! – простонала она, когда к ней вернулся дар речи, – firtzet!.. огонь.

Алекс тоже осторожно отхлебнул глоток и понял, почему старик нечувствителен к микробам, кишащим в его котелке: сколько бы он их ни проглотил, все тут же гибли от алкоголя.

За те восемь недель, что Алекс и Лия провели в покинутой деревне, они не видели ни души, кроме Родиона Липина. Под настроение, обрывочно и путано он поведал им, какая здесь раньше была жизнь и что с ней сталось. В голове у него была такая каша, что и Лии-то стоило немалых усилий следить за ходом его мысли. А уж Алекс, как она ни старалась объяснить ему услышанное, никогда не был уверен, что правильно понял. Вот, однако, что им удалось узнать с течением времени: Родион около двадцати лет состоял в браке с женщиной, которую звали Полина. Он ее ненавидел.

В деревне когда-то насчитывалось больше двухсот жителей, и Родион по праздникам играл на аккордеоне. Все девушки были его, только мигни. Так и падали ему в объятия.

Иногда у него бывали галлюцинации, и он вел себя так, словно Полина, его жена, была здесь. Он орал на нее, ругался по поводу уборки, стряпни, придирался ко всему, осыпал ее грубейшими оскорблениями, чудовищными непристойностями – Лия только уши затыкала, – а под конец швырялся кастрюлями в призрак несчастной женщины.

Последний раз он пил воду в четырнадцать лет. Вода – это для детей да для скотины… а он не дитя и не скотина.

По ночам он иногда плакал и звал: Полина… Полина… Просил у нее прощения и совсем раскисал от жалости к себе.

Когда началась война, все мужчины ушли в армию. Потом, по мере приближения неприятеля, стали покидать деревню женщины с детьми, а под конец и старики со старухами. Короче, все ушли из деревни, все, кроме него, Родиона, а он тут и подохнет.

С вершины холма за домом в некоторые дни видна Африка. Он сам сколько раз ее видел.

Как зовут лошадь? Никак не зовут. На что скотине имя? Это и без имени добрый конь, получше любого человека.

Полина, может, и не сама померла, может, он ей немножко помог, но никто этого так и не смог доказать, ха! ха! ха!

Деревня, ютившаяся в складке холма, с равнины была не видна. С востока ее защищал от ветра чахлый сосняк. Всего в ней было что-то около пятидесяти домов из местного камня. Многие разваливались, крыши у них обрушились, некоторые еще сохранились в целости. Родион Липин не стеснялся наведываться в них по мере надобности за всяким инструментом, утварью и дровами. Собственный его дом стоял немного на отшибе, ниже по склону.

В один прекрасный день он куда-то исчез и вернулся только вечером следующего дня с кучей всякой снеди в санях: картошка, репа, вяленое мясо и рыба, черный хлеб, сыр, соль, водка. Много водки… Где он все это раздобыл? В другой деревне, boreït… там… На что выменял? Ха! Ха! Ха! Все им скажи! Может, у него где-нибудь припрятан сундук с золотом! Как он заполучил такое сокровище? А кто сказал, что он его заполучил? Ха! Ха! Ха! Нок!

Все его речи были смесью правды и бреда. Надо было только отсеивать одно от другого. Если это вообще возможно.

Первым делом Алекс и Лия занялись обустройством своего угла в хлеву. Навели там чистоту, насколько возможно: обмели и помыли стены и пол, заменили соломенную подстилку еще вполне пригодным тюфяком, набитым сухими листьями, который они нашли в одном из соседних домов. Отчистили и промыли окошко, впустив дневной свет. Они набрали побольше одеял, чтоб не мерзнуть, потому что Липин пускал их в дом только поесть, остальное время – только в хлев. В непрерывной борьбе с холодом лучшим их союзником был конь. Тепло его могучего тела ощущалось за два метра. Это было действительно великолепное животное темной масти, столь же спокойное, сколь беспокойным был его хозяин. Грива у коня была светлая и шелковистая. Они решили дать ему имя, и Алекс вспомнил коня дьякона из Мирки, который уносил Гудрун в ночь: «Скачи за луной… на смерти верхом…» И назвал коня Факси.

Он жалел, что не может рассказать эту сказку Лии. Еще больше жалел, что не может говорить с ней так, как ему хотелось бы, о своем брате Бриско, о родителях, о Малой Земле. Его это мучило. Он старался запоминать слова Лииного языка, но записывать их было не на чем, а без этого дело шло туго. Часто они запутывались в бесконечных объяснениях: