Текст книги "Горе мертвого короля"

Автор книги: Жан-Клод Мурлева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

А сколько раз обманывала меня надежда!

– Та, – да, я знаю эту девушку… да вон она, смотрите, видите, идет? вон уходит, видите?

– Ее зовут Лия?

– Та, Lia…

И правда, фигура и походка были вроде бы твои. Я бежал, задыхаясь, готовый умереть от радости, обгонял девушку и заглядывал ей в лицо. Всякий раз это оказывалась не ты. Всякий раз. Некоторые были красивые. Но ты – не красивая. Это у тебя не красота, а нечто большее, нечто, чего я не умею назвать, нечто, от чего я таю и горю, что берет за сердце, из-за чего я хочу жить – и плачу.

Я прочесывал страну с юга на север, с востока на запад. Неутомимо. Вернее, нет: утомимо! Выматываемо! Но неостановимо. Остановить меня было невозможно, разве что убить.

В конце концов я вернулся в порт, где мы высадились год назад – мои товарищи и я – с новехоньких военных кораблей, в новехоньких мундирах, с новехонькими ружьями. Где они были теперь, мои товарищи? Некоторые вернулись домой. Большинство – нет. Новехонькие трупы в снегу… А я – бродяга.

Я нашел корабль, готовый отплыть к Большой Земле. Оттуда уже просто было бы продолжить путь, многие плавают до Малой Земли и довезли бы меня, и я наконец обнял бы родителей, так давно не имеющих от меня вестей. Я уже взошел на борт, корабль должен был вот-вот отплыть. И тут я передумал. Сбежал по сходням и спрыгнул на берег.

Я сказал себе: «Ну ладно, ладно… еще два года, Лия… еще немного поищу, всего два года… и ни днем больше… а потом-домой, на Малую Землю…»

Я вернулся в столицу. Искал тебя там повсюду по второму разу. Встречал людей, знакомых по прошлому году. Они говорили, что я похудел, что мне надо лучше питаться и следить за собой.

Я добрался до самых диких и отдаленных земель Востока, где нет ничего и никого, только голодные волки с глазами как раскаленные угли. Меня предостерегали, говорили, что они меня съедят. Но я так одичал, что, кажется, сам их ел! Перед этим показывал им твой портрет и спрашивал, не видали ли они тебя. Они не видали… Я там болел, был в горячке, в бреду, так что все это помнится как-то смутно.

Везунчик пал в снегах. Рухнул прямо подо мной и больше не встал. Я пытался поднять его. Уговаривал, ругал, но он, похоже, сломал ногу. Тогда я лег с ним рядом, обнял его и оставался с ним, пока он не умер. Говорил с ним, благодарил за все – за то, что он нес меня, вез меня так долго, так далеко, и всегда слушался, и сносил без единой жалобы все, на что я его обрекал, – голод, холод и мою тоску.

Когда он умер и глаза его остекленели, у меня было искушение больше уже не двигаться, тут и остаться с ним, с моим храбрым товарищем по несчастью, и дать себе тоже тихо отойти. Но он стал совсем холодным, а я весь горел, и тогда я подумал, что мы уже больше не подходим друг к другу и остаться здесь было бы неправильно. Я встал, снял с него седло, погладил на прощанье длинную костлявую морду, присыпал ему голову красивым чистым снегом, искрящимся в лунном свете. И пошел дальше пешком.

Я побывал в городах Юга, побывал на плоскогорьях Запада, объездил одну за другой все деревни. После Везунчика у меня было еще четыре лошади. Нет, пять, считая ту, которую я украл. Все уже путается в памяти. Последняя – вот эта белая кобылка, я зову ее Мона, и она хорошо ходит рысью.

Когда миновало два года, я вернулся в порт, как и планировал. Но на этот раз даже не взошел на корабль. Я смотрел, как он снимается с якоря, выходит из гавани и удаляется в белое, как хлопок, небо – без меня. И пошел обратно, потому что взойти на корабль значило отказаться от тебя навсегда, потерять тебя. А я не хочу тебя терять.

Я сказал себе: «Ну ладно, ладно… еще немного поищу, Лия… кладу на это еще жизнь… всего одну жизнь, и ни днем больше… а потом – домой, на Малую Землю…»

14
Где ты?

Где ты, Алекс? Kiét fetsat meyit… мой маленький враг… Я так давно тебя ищу.

Тебя нигде нет. Можно подумать, тебя поглотило пространство. Как будто ты и не существовал вовсе, только снился мне в долгом невероятном сне, где было столько всего – изматывающий путь по морозу, симфонический оркестр в небесах, ледяные и жгучие поцелуи, касание смерти, хлев, безумный старик в озаренной луной могиле, лошадь, кролик в ловушке…

Где ты, любовь моя? Никогда не прощу тебя, если ты умер!

Они били меня, чтобы я замолчала. Я кричала тебе – «Беги!» Один зажал мне рот ладонью, но я все равно пыталась кричать, тогда другой так хватил меня кулаком, что у меня все поплыло в глазах. Когда я очнулась, никого кругом не было. Я прошла по дороге до поворота, откуда видна равнина, и увидела удаляющийся отряд. Далеко-далеко, всего-то горстка черных точек на снегу. Я закричала, но ты уже не мог меня услышать.

Я побежала в хлев. Они оставили мне Факси. Я запрягла его в сани, которые ты приготовил к отъезду, и пустилась за вами вдогонку, ни дверь не закрыла, ничего, я себя не помнила. Только тетрадь захватила, рефлекс сработал. А ведь в ловушке-то и правда был кролик, жирный такой. А я его оставила лисицам. Жалко.

Я не рассчитывала вас догнать. Какая уж скорость у Факси с его толстой задницей, да и потом, что бы я стала делать? Не когтями же тебя у них выцарапывать? Хотя…

Нет, у меня была одна мысль, одна навязчивая идея: не потерять тебя из виду, узнать, куда тебя везут. Я с ума сходила от страха, что потом уже не смогу тебя найти. Как же я была права…

Бедный Факси, я стегала его, осыпала бранью, не давала дух перевести. Я орала: «В галоп!» Но он этого попросту не умеет, ты же помнишь. Самый его быстрый аллюр выглядит как мирное возвращение с ярмарки. Я ехала на юг по вашему следу, до боли в глазах вглядываясь в горизонт. Потом свечерело, стало темнеть, и я сбилась с дороги. Факси совсем выдохся. Пришлось остановиться. Я накормила его, напоила. Кругом стояла такая тишина… Мне чудилось, что равнина говорит со мной: «Гляди-ка, опять ты… мы, кажется, знакомы… узнаешь меня? Я белая, холодная, смертоносная, теперь вспомнила?» Мне стало не по себе.

Тут они и появились – подскакали с востока. Десяток всадников на низкорослых косматых лошадках – казаки в своих кафтанах и мохнатых шапках, с черными усами и длинными пиками. Они спросили, куда это я еду. Я не могла признаться, что хочу узнать, где мой возлюбленный-fetsat. Эти люди терпимостью не отличаются. Они бы очень плохо приняли подобное признание. Так что я сказала, что была в плену, кашеварила в военном лагере, откуда и сбежала. Что, кстати, было чистой правдой. Сбежала, да еще и лошадь увела? Да, эта лошадь возила фуры с продовольствием. И продукты оттуда? Да, я их украла. Ну, молодец, девочка, браво! Они смеялись и хвалили меня. Я показала себя славным солдатиком.

Я упиралась, как могла, но они заставили меня повернуть обратно. Темно, ты заблудишься, а потом, в той стороне, где столица, скоро будет опасно. Почему? Потому.

Так что мне пришлось развернуться и ехать с ними до деревни по ту сторону леса. Думаю, оттуда Родион и привозил продукты. Деревня была наводнена солдатами: авангард нашей армии. От них я узнала, что готовится большое наступление, что в ближайшие дни многотысячное воинство должно обрушиться на армию Герольфа, разбить ее наголову и освободить столицу. Тут ко мне вернулась надежда. Может быть, если на ваших нападут, они забудут тебя расстрелять… или не успеют.

Тебя расстрелять… Как можно ставить рядом эти два слова! Как можно было придумать такую чудовищную вещь: заставить кусочки свинца войти в твое тело, чтобы ты умер. Ты, такой нежный, такой незлобивый. Я прочла это в твоих глазах сразу же, в самый первый раз, когда наливала тебе похлебку, а рядом случилась драка. Если бы не эта драка, я бы, конечно же, и носа не подняла от котла. Это у нас было как закон: никогда не смотреть на тех, кого обслуживаешь. Пусть не думают, что мы им служим добровольно! Мы были прежде всего пленницами, а уж потом поварихами. Все взгляды обратились к дерущимся, все, кроме наших, которые встретились, да так и остались. Мы уже шли против течения, мы двое – против всего, и против всех, и против хода истории… Два fetsat’а! Я влюбилась в тебя за четыре секунды. Уже в тот первый вечер ты мог бы добиться от меня всего, чего бы ни пожелал, – я уже была вся твоя. Скажи ты мне: «Пошли, уйдем с тобой вдвоем – пешком, куда глаза глядят, в морозную ночь, на верную гибель…» – я бы пошла.

Погоди, так ведь я же и пошла!

Где ты, Алекс?

Я искала тебя много недель. Как одержимая, не останавливаясь ни перед каким безумством: запрягла Факси, и мы с ним влились в поток разбитых отступающих войск в надежде отыскать тебя. Я искала тебя в этих толпах солдат, среди этого беспорядочного панического бегства на запад. Изуродовала себя, как могла, чтоб ко мне не приставали, – оделась, как куль, надвинула шапку до самых глаз, лицо перемазала, так что не разобрать было, мужское оно или женское. У всех подряд я спрашивала: «Алекс Йоханссон?» – самым грубым голосом. «Алекса Йоханссона знаете?» На меня не обращали внимания. Принимали, видимо, за полоумную (или полоумного).

Мне их было жалко. Многие уже не в силах были идти. По обочинам лежали трупы, и воронье выклевывало им глаза. Живые шли, как загипнотизированные привидения. Мне показали не менее четырнадцати Йоханссонов, один из них даже был Александер. Он был вдвое ниже тебя и косой.

Мост через реку был разрушен, они попытались перейти по льду – весеннему, подтаявшему, – и он проломился. Сотни людей потонули у меня на глазах. Ужас какой-то.

Они расположились лагерем на берегу и стали восстанавливать мост. Все, что еще оставалось от их армии, стянулось сюда. Увидев вблизи их впалые щеки, голодные глаза и волчьи зубы, я поняла, что недалек тот миг, когда они зарежут и съедят моего Факси. Тут я испугалась. И отступилась. Повернула обратно.

Где ты, Алекс?

Мне тут сказали, что расстреливали только раз в неделю, в определенный день. А сражение произошло спустя два дня после твоего ареста. Ведь они не успели этого сделать, правда?

Я вернулась в нашу погорелую деревню, там уже были моя мать и бабушка. Мужчины наши все погибли – отец и оба брата. Отец в самом начале войны, братья – в большом сражении. Мы вместе оплакали их и стали отстраивать дом – соседи помогали.

Прошел год. Ни на день я не переставала думать о тебе. А потом однажды утром проснулась в необычайном возбуждении, словно выпила лишнего. Меня осенило: «Эта страна слишком большая, в ней невозможно никого найти, но твоя-то совсем маленькая, вот я туда и отправлюсь, на Малую Землю, залезу на самую высокую скалу, сложу руки рупором и закричу: „Алекс, ты меня слышишь? Это я, Лия! Я здесь!“»

И ты меня услышишь, ведь твой остров такой маленький! В крайнем случае, если ты сразу не отзовешься, я спрошу, где ты живешь, и увижу тебя не через три минуты, а через пять – уж как-нибудь потерплю!

Ничто не могло меня удержать, даже мать, у которой никого, кроме меня, не осталось.

Твой остров, Алекс, очень красив в своем снежном уборе, и он действительно маленький. С любого места пройдешь десять метров – и увидишь море, пройдешь пятнадцать – и окунешься! Твоя мать очень милая и душевная. Твой отец такой же красивый, как ты. Когда они поняли, что я – твоя подруга, для них это было все равно что явление ангела небесного. Они раскрыли мне объятия. Лаская меня, они как будто тебя ласкали, Алекс. Я стала для них больше чем дочерью. Они терпеливо выслушивали мою тарабарщину – ну, ты ведь знаешь, как я говорю – и руками, и ногами, и всякими ужимками! Я рассказала им, как мы сбежали вдвоем, рассказала, как тебя поймали. Когда я показала им тетрадь и они узнали твой почерк, мы плакали над этой тетрадью все трое.

Я пробыла у них четыре дня. Спала в твоей комнате, видела детскую кровать твоего брата Бриско. Они ее не убрали. Уезжая, я оставила им мой адрес – adress meyit, помнишь? Они обещали, что напишут мне, если ты вернешься. Мы старались уверить себя и друг друга, что ты еще можешь вернуться. Но теперь-то с чего бы ты вдруг вернулся? Все, кто не погиб, давно вернулись… Хуже того: все, кто не вернулся, погибли.

Твой остров, Алекс, очень красив. У него только один недостаток: там нет тебя… Там тебя нет, и здесь тебя нет. Тебя нет нигде. Сказать тебе, что я об этом думаю? Правда сказать? Так вот, я думаю, тебя поставили к стенке, завязали тебе глаза (или не завязали, по желанию) и расстреляли. Я думаю, что ты умер. И я страшно зла на тебя.

И не воображай, что я приму твои извинения. Никогда не прощу тебе, что ты умер! Ненавижу тебя! Ну, я с тобой поквитаюсь! Как вернусь домой, сойдусь с первым же парнем, который станет за мной увиваться. Выбор у меня будет, не беспокойся. Десятки парней, не хуже тебя! И они-то живые! С первым попавшимся, слышишь, и замуж за него выйду. Без малейшего колебания, без малейшего сожаления. Детей ему нарожаю. Кладу себе срок – шесть месяцев, чтобы тебя забыть! Даже меньше: четыре!

Нет, прости, все это неправда.

Я не злюсь, я только заставляю себя думать, будто злюсь, чтобы не сломаться. Злость занимает ум и не дает раскиснуть.

А по правде мне так грустно, Алекс…

Никто и ничто никогда меня не утешит. Конечно, я научусь притворяться. Я справлюсь с собой. Сумею скрыть свое горе. Будет почти незаметно. Но оставленную тобой рану, тайную, глубокую, я пронесу через всю жизнь.

Когда я стану совсем старой дамой, я посажу себе на колени внучку или, может быть, правнучку и скажу ей на ушко свою тайну, только сперва возьму с нее слово хранить эту тайну, пока она сама не состарится. И я ей скажу: я, конечно, любила твоего дедушку, ты не думай, но великой моей любовью был fetsat, мальчик восемнадцати лет по имени Алекс. Он был великой любовью моей жизни, первой и последней… Почему же ты не вышла за него, бабушка, если так его любила? Потому что у меня его убили, внученька… убили… Мне так грустно, мой нежный маленький враг… моя прекрасная любовь в венце морозов и снегов… так грустно без тебя… грустно до глубины души.

15
Под камнем

Фенрир, которого долго оберегали от участия в войне, едва попав в армию, сполна хватил ужасов двух самых трагических эпизодов – разгрома и отступления.

Герольф, его отец, был убит, и он, затерянный в толпе беспорядочно отступающих солдат, больше не был ничьим сыном. Он стал каплей в море, одним из многих; он не говорил, кто он такой, и от этой безымянности испытывал своего рода облегчение. У стен столицы он, разумеется, сражался с казаками, храбро сражался, не отступая ни на шаг, товарищи по оружию восхищались его отвагой, но это было не то. Теперь он разделял со всеми тяготы отступления. Испытал на себе и голод, и холод, и страх. И чем дольше это продолжалось, тем с большим, казалось, правом хотелось ему сказать: «Ну вот, видите теперь, чего я стою?»

Он узнал, как страшно, когда переходишь многоводную реку по шаткому, ненадежному мосту, и этот мост подламывается. Целые гроздья солдат срывались в ледяную воду. Уцелевшие вернулись обратно. Саперы, рискуя жизнью, принялись заново наводить мост. На следующий день предприняли еще одну попытку. Без особого успеха. Всего несколько сотен солдат успели переправиться, а потом мост опять не выдержал. Положение было – хуже не придумаешь. Позади – казаки, которые того гляди налетят и убьют. Впереди непреодолимая преграда – река. А посередине лагерь, где царили отчаяние и смерть. Фенрир перешел на третий день. Большинство лошадей, чуя, что мост ненадежен, упирались и не шли. Фенрир все время говорил с Южным Ветром, подбадривал его: «Ну давай, вот так, мой хороший, тихонько, тихонько, вот так…» Под ними бурные весенние воды несли огромные льдины, которые с грохотом сталкивались и ломались. Когда Южный Ветер ступил наконец на твердую землю, Фенрир соскочил с седла, обнял коня за голову и поблагодарил: «Молодец, конь мой, ты справился, теперь мы вернемся домой».

Трагические вести с фронта давно уже дошли до Большой Земли, намного опередив Фенрира, и когда он добрался до дома, Волчица уже знала, что ее муж не вернется. Она знала также, что, потеряв мужа, теряет и многое другое. В считанные дни гости забыли дорогу к замку. Люди, которые заискивали перед Герольфом, двадцать лет с ним охотились, сотни раз пировали за его столом, исчезли, словно без него это место ничего для них не значило. Ни один не поинтересовался, что сталось с Волчицей, ни один не пришел выразить ей соболезнование.

– Могли бы хоть притвориться для приличия! – негодовал Фенрир. – Похоже, на самом деле только Берг и был ему верен!

– Да, – отозвалась Волчица, – но Берга больше нет, сын мой.

Единственным человеком, нисколько не изменившимся по отношению к Волчице, была Оттилия, кухарка и прислуга на все случаи жизни.

– Мои соболезнования, мадам, – сказала она без всякого выражения, в рамках строгой формальности, когда пришла весть о смерти хозяина.

И продолжала прислуживать, как за минуту до этого, молчаливая, суровая, пунктуальная и невозмутимая.

Однако по мере того, как дни складывались в недели, Фенрир стал замечать, что к нему она как-то необъяснимо переменилась. Проявлялось это в разных мелких странностях. Она стала звать его «сударь», тогда как раньше вообще к нему никак не обращалась. Украдкой поглядывала на него и отводила глаза, чуть только возникал риск встретиться с ним взглядом. Накрывая на стол, складывала его салфетку какими-то сложными фигурами – то пирамидой, то трубкой, то птичкой – между тем как Волчице просто клала ее на тарелку. Столовые приборы подавала ему только серебряные. Стала чаще готовить его любимые блюда. Дошло до того, что как-то раз, перед тем как выйти, она сделала ему что-то вроде намека на реверанс, склонив голову и подогнув одно колено. Волчицу и Фенрира все это забавляло.

– Что это с ней? – удивлялся он.

– Я думаю, – отвечала Волчица, – ты предстал ей в новом свете после своего возвращения. В ее глазах ты теперь мужчина, и ей это небезразлично, иного объяснения я не нахожу. Похоже, она имеет на тебя виды.

Фенрир посмеялся, но шуточное объяснение его не удовлетворило. Он был заинтригован, и как-то раз, когда Волчицы не было дома и он обедал один, решил выяснить, в чем дело.

– Оттилия! – окликнул он кухарку, когда она уже спешила обратно на кухню, подав ему его любимый десерт – рисовый пудинг с тем густым вареньем, рецепт которого был известен только ей.

– Сударь? – отозвалась она и напряженно застыла.

– Вы ко мне переменились. Почему?

Вопрос был задан в лоб, без обиняков. Кухарка не отвечала. Просто стояла в дверях, как пригвожденная.

– Вы обращаетесь со мной лучше, чем прежде. Оказываете мне любезности…

– Это не любезности, сударь.

– А что же тогда?

– Это… это почести.

– Почести? Что-то до недавнего времени вы мне их не очень-то оказывали. Чем же я их теперь заслужил? Я каким был, таким и остался.

– Да… то есть нет. Для меня – нет.

Она смотрела в пол. Для нее непривычно было говорить о чем-то выходящем за рамки домашнего хозяйства. Больше всего ей хотелось бы исчезнуть.

– Объяснитесь, Оттилия. Прошу вас.

– Ну… про вас говорят всякие вещи…

– Кто говорит? И какие вещи?

– Люди говорят. Как не стало господина Герольфа, языки у них развязались.

– И что болтают эти развязавшиеся языки?

– Не могу повторить.

– Не можете или не хотите?

– Я не имею права.

– Почему?

– Это тайна.

– Тайна, которая, как я понимаю, остается тайной только для меня?

Несчастная женщина претерпевала настоящую пытку. Ее некрасивое лицо исказилось, она кусала губы.

– Говорят… говорят, вы – не абы кто…

Фенрир вздрогнул. Эти самые слова он слышал от Алекса в погребе, где тот ждал расстрела, несколько месяцев назад. «Ты не абы кто». Он тогда не дал ему договорить. Кричал «Молчи!», угрожал. На этот раз он сумел сдержаться. Но ни одного вопроса больше не задал. Наступило молчание. Оттилия старалась справиться с сильными чувствами, на которые он до сих пор не считал ее способной.

– Благодарю вас, Оттилия, – сказал он наконец. – Принесите мне еще графин вина и уберите со стола. Потом можете быть свободны. Больше мне ничего не нужно.

– Сударь… – пробормотала она.

Изобразила неуклюжее подобие реверанса и вышла.

Прошло несколько месяцев. Где-то милях в трех от замка находилось одно из тех заколдованных мест, о которых рассказывают детям сказки, но сами в них не верят. Это была живописная нависающая скала, обросшая пышным мхом, между дорогой и лесом. Она образовывала нечто вроде естественного свода, укрытие, в котором можно было свободно стоять во весь рост. Говорили, что под этой скалой нельзя произнести ни одного лживого слова: тут же убьет молнией, даже если никакой грозы и в помине нет и на небе ни облачка. Дети, когда им случалось туда забираться, прикусывали языки и не разговаривали вообще, боясь как-нибудь нечаянно сказать что-нибудь не то и навлечь на себя молнию. Вот почему это место называли Камнем Молчания.

Случай привел туда Фенрира и Волчицу. Они возвращались с долгой верховой прогулки, она – на своей белой кобыле, он – на Южном Ветре, который дома быстро оправился и вошел в форму. Их застал дождь, сперва мелкий, моросящий, а потом превратившийся в настоящий ливень. Они привязали лошадей к ближайшему дереву и укрылись под Камнем.

Они стояли рядом, глядя на завесу дождя и слушая его шум. Оба молчали – просто так, без всякой задней мысли. Первой на это обратила внимание Волчица, и совпадение позабавило ее.

– Боишься молнии? Ты поэтому молчишь, сын мой?

Видя, что он не понял, она напомнила ему о старинном поверье. Он улыбнулся.

– А я и забыл.

Дождь не переставал. Оба молчали. Им казалось, что мало-помалу магия этого места проникает в них, просвечивая насквозь и очищая.

– Скажите, матушка, вы очень горюете по Герольфу?

Вопрос ее, казалось, не удивил. Задумчиво, ровным голосом она ответила:

– Меня саму это удивляет, но, пожалуй, меньше, чем ожидала. И удивительнее всего то, что у меня язык повернулся это сказать! Наши отношения в последние годы были уже не те… с тех пор, как я… стала уже не та. Герольф переменился ко мне. Но он по-прежнему занимал много места в моей жизни. Он вообще был такой – его всегда было много, ты же знаешь. Вот почему я ощущаю огромную пустоту. Но горюю, в сущности, не очень. Я кажусь тебе чудовищем?

– Нет.

– А ты? Что чувствуешь ты?

Он задумался.

– Мне трудно поверить, что он правда умер. Все кажется, что вот сейчас он откуда-то появится. Иногда мне даже слышится, будто он зовет, я так и подскакиваю. По правде говоря, чувство, которое я испытываю, – не столько горе, сколько… Как будто я от чего-то освободился.

– Я тебя понимаю.

Завеса дождя стала совсем непроглядной. После недолгого молчания Фенрир заговорил – медленно, словно мыслями был где-то далеко.

– Матушка?

– Да?

– Кто я?

Эти слова, прозвучавшие чуть громче шепота, для нее раскатились, как гром. Она могла бы сказать: «О чем это ты?» Или: «Что ты имеешь в виду?» Но не сказала. В этом месте и в эту минуту ни лгать, ни уклоняться от ответа не подобало. Водяные струи падали стеной, разбиваясь у их ног в мелкие брызги. Подальше лошади, понурив головы, мокли под дождем.

– Ты – внук короля Холунда, – медленно проговорила она своим странным завораживающим голосом, сейчас звучавшим надтреснуто.

Он стоял неподвижно, как каменный. Она продолжала:

– Ты сын Ивана, которого убили люди, подосланные Герольфом. Ты сын Унн, которая умерла родами.

Он стоял по-прежнему неподвижно. Только губы шевельнулись:

– Повторите, пожалуйста, имена моих отца и матери.

– Иван… Унн… – сказала она, и слезы покатились по ее щеке вдоль шрама, до изуродованной шеи.

– Моего отца убили по приказу Герольфа?

– Да.

– Как?

– Он послал своих людей. Они представили это как несчастный случай на охоте. Медведи…

Южный Ветер, которого толкнула другая лошадь, коротко заржал.

– Моя мать умерла, произведя меня на свет?

– Да.

– А кто взял на себя заботу обо мне?

– Женщина, которую звали Нанна, потом колдунья Брит – она передала тебя Сельме. Ты переходил из рук в руки – и наконец попал в мои… Ох, Фенрир, Фенрир… прости меня…

– Колдунья Брит?

– Да. Она приходила сюда, хотела тебя освободить. Это с ней я сражалась, чтоб оставить тебя себе. Герольф убил ее.

Он помолчал, осмысливая услышанное.

– Почему вы меня похитили?

– Чтобы подарить Герольфу. В ту пору я любила его больше жизни, он был все для меня, а я перед ним – ничто. Я хотела подарить ему то, что самому ему так и не удалось заполучить: тебя. Чтобы он восхищался мной. Чтобы хоть раз восхищение шло не от меня, а ко мне…

Она тихо плакала. Он не отставал:

– Для чего я ему был нужен? Скажите.

– Не могу.

– Скажите. Всеми словами, чтобы я слышал.

– Он хотел тебя… как твоего отца…

– Вы это знали.

– Знала.

– Почему он меня пощадил?

– Потому что решил сделать тебя орудием своей мести. Он хотел иметь возможность сказать когда-нибудь жителям Малой Земли, которые его изгнали: «Посмотрите, что я сделал из того, кто должен был стать вашим королем…» Он не успел довести дело до конца… Но была и еще одна причина.

– Говорите.

– Это связано со мной…

– Говорите.

– Я… я привязалась к тебе. И я ему это сказала. Своих детей у нас не было.

– Но если бы он все-таки решил убить меня – убить десятилетнего ребенка, – вы ведь воспротивились бы, правда? Говорите, матушка. Мы под Камнем – говорите правду. Вы бы, конечно, сделали все, чтоб его остановить…

Нечеловеческим усилием Волчица заставила себя выговорить:

– Я не воспротивилась бы. Я не сделала бы ничего, чтоб его остановить.

Потом подставила ладони под низвергающуюся с Камня воду и уткнулась в них лицом.

– Что я сказала, Господи! Теперь ты меня покинешь, да? Возненавидишь? Ты не сможешь больше оставаться здесь. Вернешься на Малую Землю… Сказав тебе правду, я потеряла тебя.

– Я не могу вернуться на Малую Землю, матушка.

Она затаила дыхание. В том, что все еще называет ее «матушка», ей почудился проблеск надежды.

– Почему?

– Там я проклят.

Она ничего не понимала. Повернулась к нему:

– Почему проклят, сын мой?

– Потому что я совершил преступление еще хуже вашего.

Теперь уже ему изменило самообладание. Лицо его мучительно исказилось.

– Какое же преступление ты совершил, чтобы оно могло быть хуже моего? Хуже не бывает.

– Бывает.

– Говори. Теперь твоя очередь. Мы под Камнем.

– Это было на Континенте, у стен столицы. Моего брата приговорили к расстрелу за дезертирство, и он просил меня о помощи – в память о нашем детстве. Он написал мне собственной кровью, звал на помощь, напомнил нашу с ним давнюю клятву…

– И ты не помог ему?

– Нет, не помог.

– Почему?

– Я хотел быть сильным, как Герольф. Хотел быть достойным его.

– И твоего брата расстреляли?

– Нет. Не успели – казаки напали раньше.

– Значит, он вернулся на Малую Землю…

– Не знаю. Больше я его не видел. Сражался, потом все это безумие, отступление… Я ушел. Покинул его в этом погребе… Алекса…

Дождь уже давно еле моросил, но они все стояли, не двигаясь с места. Оба не могли опомниться, выплеснув все, что таили в душе. Они ждали, чтобы дождь совсем перестал, и молчали. Потом Фенрир спросил:

– Что же нам теперь со всем этим делать? Со всеми этими истинами?

– Что делать? Но ведь эти истины существовали и раньше, до того, как были высказаны. И мы с ними жили… Теперь это будет немного легче. Надеюсь.

Он улыбнулся ей, признавая ее правоту. Но они все еще медлили под Камнем.

– Еще одно, матушка.

– Да?

– Кто дал мне это имя – Фенрир? Вы или Герольф?

– Герольф. Это значит «Волк», ты знаешь.

– Да, я знаю. Тогда я прошу вас, если можно, вернуться к моему настоящему имени, тамошнему, к моему прежнему имени.

– Попробую, сын мой.

– Меня зовут Бриско. Назовите меня так, прежде чем мы выйдем из-под Камня. Пожалуйста.

Она нервно тряхнула головой.

– Идем. Лошади совсем вымокли. Пора домой.

Он не двинулся с места.

– Идем, Бриско… – позвала она.