Текст книги "Горе мертвого короля"

Автор книги: Жан-Клод Мурлева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

– Бриско по-настоящему мне не близнец, Лия, колдунья Брит принесла его моей матери… да, моей матери… amar meyit… так по-вашему?

– Brit, amar teyit?

– Нет, Лия, колдунья Брит мне не мать! Ох, господи, что ж так трудно добиться, чтоб тебя поняли!

Лия справлялась с этим лучше. Она подходила к делу творчески и использовала так и этак все доступные ей средства: жесты, гримасы, пантомиму, рисунки. Это могло быть забавно, а в следующий миг брало за душу. Алекс узнал, что она покинула свою деревню, гибнущую в огне… что ее отец сам поджег свой дом… firtzet, Aleks… огонь… apar meyit… мой отец… При этом воспоминании она разрыдалась и долго не могла продолжать. Алекс до этого никогда не видел, чтобы она плакала. Он крепко обнял ее. Ему ничего не стоило представить себе эту картину: отец поджигает дом, который сам выстроил для своей семьи, а семья смотрит; и Лия видит, как горит все, что с детства было ее жизнью. Ему легко было представить себе эту ярость, это отчаяние.

Потом она рассказала ему, как они попали в руки неприятеля, как ее разлучили с семьей, как какой-то офицер стал к ней приставать, а она укусила его до крови… boldye! tay boldye!.. как она сбежала… как ее снова поймали и в конце концов она оказалась поварихой в лагере, где встретила юношу, совершенно сумасшедшего… toumtouk daak… по имени Алекс…

Когда у них уже ум за разум заходил и зло брало из-за того, что так трудно друг друга понять, кончалось всегда тем, что они смеялись над собой и заключали: ничего страшного, оставим это, помолчим! И находили прибежище в безмолвии. Они забирались под одеяла и забывали все слова. Вместо глаголов были ласки, вместо прилагательных поцелуи. И очень скоро они усваивали друг через друга всю грамматику своих безмолвных тел.

И лексику.

И орфографию.

И спряжение.

Все это под мирной охраной коня Факси, не проявлявшего ни малейшего любопытства.

Когда они, обессилев, просто лежали рядом, Алекс любил говорить Лии что-нибудь, не требующее ответа. Он утопал в ее черных глазах и нашептывал ей слова, которые никогда не осмелился бы произнести, если бы она понимала его язык: моя жаркая маленькая возлюбленная… моя снежная любовь… моя маленькая телочка elketiyen… моя первая женщина… моя нежная… Она слушала, ничего не понимая, – слушала всей душой и отвечала всем телом.

Что-то, однако, беспокоило Алекса и не давало ему чувствовать себя совершенно счастливым. Не страх перед их неведомым будущим, не возможность быть пойманным и расстрелянным за дезертирство. Нет, это было что-то другое. Какая-то неясная мысль, неуловимая и тревожная. Она бродила вокруг него, словно какой-то невидимый зверь. Не раз ему казалось, что он ее ухватил, но она успевала ускользнуть. Это ему очень не нравилось.

Где-то таилась опасность. Очень близко. Он был в этом уверен – он, Александер, «защитник». Он сказал тогда Лии: «Я – защитник». Какие-то вибрации предупреждали его об опасности, но он никак не мог понять, откуда она грозит. Он искал ответа у дома, деревни, холма, леса. И не находил. Лии он об этом не рассказывал.

На те недели, что влюбленные провели в доме Родиона Липина, они словно выпали из времени и мира. Жизнь была суровой, но, проявив немалую изобретательность, они сумели устроиться чуть ли не комфортабельно.

Каждые пять-шесть дней они нагревали воду на очаге и таскали ее ведрами в большой чан в хлеву, отчего пар заволакивал все помещение. Задвигали засов, который Алекс приладил на дверь, завешивали окошко, чтоб Родион не подглядывал, потом раздевались, залезали вдвоем в чан и долго мылись жидким мылом, пока Лия не говорила: «Skaya a kod, irtyé… Вода остыла, я выхожу».

Несмотря на бурные возражения старого безумца, они подмели жилую комнату, отчистили очаг, вымыли котелок… Дров хватало, топить можно было хоть весь день. Лия умела вкусно готовить почти из ничего, а когда Родиону удавалось поймать в силок не слишком тощую куропатку или зайца, трапезы могли даже сойти за пир.

Часто они отправлялись вдвоем исследовать деревню-призрак, заходили в покинутые дома, искали что-нибудь, недостающее в их хозяйстве: кастрюлю, подушку, простыню, свечку, кусок мыла. Но они брали эти вещи не как мародеры. В каждом доме они старались представить себе, какие люди тут жили, как они разговаривали между собой, любили друг друга. Счастливы ли они были. Что с ними теперь сталось.

Случалось, им попадалась какая-нибудь детская одежка или игрушка, сработанная чьим-то отцом или чьей-то бабушкой: деревянная лошадка с тележкой, тряпичная кукла…

Самой драгоценной находкой была школьная тетрадь с карандашом. Теперь можно было записывать слова на двух языках, заучивать их и учиться применять. Это стало их излюбленным занятием. Они исписывали страницу за страницей, проводили над импровизированным словарем все свободное время.

«Daak» означало, разумеется, «сумасшедший» – первое их слово! Kiét – «маленький», «bastoul» – большой, «boogt» – «сани», «boldye» – «кровь». «Tenni» означало «держи!». «Есть» – «dietdin», но «ешьте!» – «dietdé!», а «ешь!» – «dietdi!». «Boreït» означало «там», а «boratch» – «здесь». «Skaya» – «вода», «firtzet» – «огонь». «Мой» – «meyit», и «моя» – тоже «meyit». Зато глагол «идти» (куда-то) существовал в двух вариантах: «balestdin», если идти один раз, и «kreïdin» – если несколько. «Batyoute!» всегда означало «наплевать!».

Лия научила Алекса самым важным, по ее мнению, словам: «otcheti tyin» – «мир тебе», или «otcheti ots» – «мир вам», если обращаешься к нескольким людям, и полагающемуся при этом обращении жесту: поднять правую руку, не высоко, вот так, потом приложить к груди. После такого приветствия никто из наших не сделает тебе ничего дурного…

Некоторые вещи легко облекались в слова, а что-то никак не давалось. Как, например, сделать, чтобы Лия поняла простую, в сущности, фразу: «Мой друг Бальдр способен предсказывать будущее»? Никакие рисунки, никакая пантомима, никакие расхожие слова тут не помогали.

Иногда они уходили подальше, изучая окрестности деревни – разные участки леса или вершину холма, откуда видна была равнина, едва не ставшая им могилой. С высоты она просматривалась вдаль и вширь на все четыре стороны, белая и безмолвная, словно поджидающая их. «Идите же, идите сюда, – словно зазывала она, – вы же видите, не так уж я страшна, ведь вы живы, не так ли?»

Мысль еще раз помериться с ней силами, пустившись дальше в путь, пугала их. Второго шанса она им не даст. Чудо – а только чудом на них наткнулся Родион Липин – дважды не повторяется. Да и куда бы они пошли? Лия была беглой пленницей, а Алекс и того хуже – дезертиром. С другой стороны, и сидеть здесь им тоже не улыбалось.

Проходили дни, проходили недели.

Ничего не происходило, ничего не случалось, и, хотя то, что они вместе и любят друг друга, все время оставалось чудом, они порой ощущали какую-то пустоту, чуть ли не тоску.

Странно было не иметь никаких вестей из внешнего мира – ни о людях, ни о ходе войны. Только безмолвие равнины, простирающейся внизу, да иногда шум ночного ветра в ближнем лесу. Жизнь состояла из мелких будничных дел: колоть дрова, ухаживать за лошадью, чинить сани, готовить еду, учить слова по тетрадке, вырезать из дерева шахматные фигурки.

А потом случилось вот что: мысль, которая преследовала Алекса неделями напролет, вновь дала о себе знать. С удвоенной силой. Она все ходила и ходила концентрическими кругами, по-прежнему неуловимая. Потом круги стали сужаться с каждым днем, а он все не мог ее ухватить. И наконец произошел прорыв: эта мысль внезапно ошарашила его, словно тень, метнувшаяся навстречу из темноты.

Дело было под вечер. Он колол дрова за домом, когда разгадка поразила его, как удар. Он замер на половине замаха и на пару секунд словно окаменел.

Мысль эту можно было выразить в немногих словах: страх ему внушал Родион Липин.

8
Африка

Родион Липин, широко шагая, направлялся к последней ловушке, поставленной в подлеске. В другие ничего не попалось, даже в ту, что внизу, на равнине, где ему случалось добывать кроликов.

С тех пор как несколько лет назад зрение у него стало слабеть, он перестал охотиться с ружьем. Повесил его на стену в своей спальной клети и занялся другой охотой, более тихой и жестокой. Ему это подходило. Он быстро вошел во вкус. Можно было вплотную, живьем видеть обезумевшего от страха пойманного зверька: лису, зайца, полевку… И решать их судьбу как вздумается: тебя отпущу, а тебя съем, а тебя просто убью… Чаще всего это было «убью», ха! ха! ха!

Девчонка знала толк в разделке дичи, умела и освежевать, и выпотрошить, и приготовить. Ясное дело, не за тем он выкопал ее из снега и привез к себе, эту барышню. Ясное дело, не за тем. Ха! Ха! Ха! Он-то имел в виду кое-что другое. Уж он бы ею полакомился получше, чем дичиной! Вот только как быть с тем, другим, с этим поганым иноземцем, который балаболит по-своему не пойми чего, а она на него смотрит как на Господа Бога!

– Если вы за ним не вернетесь, я вам всажу вот это в брюхо, – вон как она заявила, наставив на него ржавый мясницкий нож, – клянусь, всажу, и рука не дрогнет!

Едва оттаяв, она себя показала – сущая тигрица!

– На кой мне этот fetsat на мою задницу? Пускай себе подыхает! Не поеду! Лошадь моя, сани мои, как хочу, так и сделаю!

Но она и впрямь на него набросилась и пырнула в брюхо, вот фурия! До сих пор знак остался. А небось не была такая шустрая, когда он закинул ее в сани, как бревно, совсем закоченевшую. Он заметил тогда что-то темное на снегу перед самым лесом. Снег так и валил. Еще бы минута-другая, и ее бы совсем занесло. Он перевернул ее – посмотреть. И увидел. Ого, да какая красотка! Этакий кусочек стоит подобрать! А потом, под низом, он увидел того, в форменной шинели. Fetsat! Тьфу ты, пропасть! Он-то откуда взялся? И кто тогда она?

Только когда она очнулась и заговорила, он понял: она говорит на одном с ним языке! Она из местных! И путается с fetsat’ом! Вот шлюха!

Чем-то она напоминала ему Полину. Тоже чертовский норов. С той разницей, что Полина была страшная как смертный грех, и толстая, и от нее воняло. Когда они только поженились, тогда нет, не воняло. Поначалу-то была чистюля. Как же: раз в месяц мылась прямо вся целиком. Потом-то стало уж не то. Но Полина одна только и допускала его до себя в постели, ему выбирать не приходилось… Не то что аккордеонисту – на него, гада, все девки вешались. Зато и влепил же ему Родион в брюхо хороший заряд свинца, было дело! Впрочем, было ли? Вполне возможно, что да! Дай Бог памяти, от чего он помер-то, этот аккордеонист? Как-то все эти смерти путаются…

Ловушка сработала. В ней сидел горностай. Почуяв человека, зверушка отчаянно заметалась. Он чуть приоткрыл дверку – только-только просунуть руку. Жертва вырывалась, кусалась, царапалась, но ему это было нипочем. Он зажал зверушку в кулаке и заглянул ей в глаза. Привет, красотка! Потом свернул ей шею, словно переломил сухую ветку, и спрятал тушку за пазуху.

Выйдя из леса, он повернул не к деревне, а вверх по холму. Пойти глянуть на зверей, а потом уж домой. День выдался как раз подходящий, а то все погода стояла серая, видимости никакой. Склон был крутой. Он одолевал его, наклоняясь вперед, не останавливаясь, не замедляя шага. Взобравшись на вершину, он достал из кармана почти полную бутылку. Отвинтил пробку и единым духом опорожнил ее до последней капли. Мороз крепчал, а водка горячей волной разошлась по всему телу.

Потом он посмотрел вниз с холма. Вечерело. Прямо под ним искрился в последних лучах света иней. А дальше – прямо тебе гороховый суп. Он прищурился, всматриваясь в то место, куда они приходили, его звери, – там, за этим скоплением тумана, прямо под лесом.

Двух он увидел – они пили из реки, два слона, матерые самцы… Еще жирафа была, чуть подальше, тянула шею, ощипывая верхние ветки акации. Он свирепо рыгнул. Раньше их было куда как больше! Ему доводилось видеть их сотнями. Целыми стадами! И обезьяны! И носороги! И звуки тамтамов! И зной, от которого он так и обливался потом! А теперь все это кончилось! С тех пор как здесь появились те двое, все разладилось. Звери, наверно, напуганы, и их приходит все меньше.

Вот они где у него уже, эти двое! Особенно, конечно, fetsat – еще и насмехался над ним, передразнивал его голос! Думал, он не слышит! А он-то все слышал! Стенка-то тонкая, ха! ха! ха! Между прочим, последний, кто его передразнивал, ох как об этом пожалел! Рыжий из дома, что выше по склону. Прикладом по затылку, и в воду – плюх! А, нет, не так все было! Теперь вспомнил: он стоптал его конем, прошелся три раза, четыре раза, все кости переломал! Вот как он разделался с тем рыжим! Если, правда, он его и впрямь убил… Было-то это тридцать лет назад, поди упомни! И потом, сколько еще других было… Бывает, и путается, что взаправду сделал, а что только хотел. Путается, все путается! Насчет Полины-то он, по крайней мере, уверен. Это он хорошо запомнил, потому что тянулось это долго. Отравить человека – дело долгое.

Один слон поднял голову и протяжно протрубил, глядя в его сторону. Да, да, старина, знаю, ты тоже сыт по горло этой приблудной парочкой, но ты и меня пойми: если я разряжу ружье в брюхо этому парню, думаешь, она в благодарность прямо так и прыгнет ко мне в постель? Это вряд ли! Что-что ты говоришь? Говоришь, можно и не в постели? И не обязательно, чтоб она была согласна? Правильно! Знаешь, слон, а ты не дурак! Слон, а соображаешь, ха! ха! ха! ха! ха!

При мысли о девушке – в постели или еще где – его бросило в жар, на сей раз без всякой водки. Он вытащил из кармана бутылку, вспомнил, что она пуста, и швырнул ее в снег. Да еще корми вас! Хорошо устроились, а? Дрова мои жжете! Зверей мне распугали! За дурака меня, видно, держите!

Жирафа оставила в покое акацию и, не переставая жевать, теперь смотрела на него своими большими ласковыми глазами. Что, красавица моя, за дураков нас держат, а? А знаешь что? Вот мы с этим делом разберемся! Правильно я говорю? Веришь Родиону? Ну вот! Тогда опять все будет путем…

Алекс бросил топор на куче дров и обежал дом. Никакой срочности не было, но он невольно срывался на бег. Он распахнул дверь хлева.

– Лия! Ты здесь?

Ответа не было. Он обернулся в сторону леса и окликнул уже громче:

– Лия! Ты где?

– Io boratch, – отозвалась она из дома, – я здесь.

Облегченно вздохнув, он вошел. Она сгребала жар в очаге, собираясь поставить чайник. Более чем скромный стол был уже накрыт: две плошки и одна глубокая тарелка, ложки, хлеб. В котелке булькала похлебка.

Она удивленно оглянулась.

– Keskien? Что такое?

– Пошли! В хлеву поедим.

Он налил в плошки по половнику похлебки и обе унес. Потом вернулся и прихватил кусок хлеба.

– Я же сказал, пошли.

– Rodione? – спросила она.

– Ну его, Родиона. Один поест. Batyoute!

Она не двинулась с места, и тогда он ласково взял ее за руку, заставил встать и увел в хлев. Они молча поели, прислонившись к кормушке Факси. Потом Алекс взял палочку и принялся рисовать на полу, чтобы Лия лучше поняла, что он хочет сказать:

– Смотри, Лия: вот это дом Родиона… Rodione molyin… а это другие дома, так?

Он крест-накрест перечеркнул дом Родиона.

– Завтра мы оба… geliodout… partiz… перейдем жить в другой дом… Понимаешь? Balty en? Например, вот в этот, или вон в тот, где мы нашли тетрадку. Давно надо было это сделать…

Она непонимающе развела руками, потом улыбнулась ему и указала на их уголок, такой теперь уютный: матрас, ящик, заменяющий прикроватный столик, одеяла, свечка, полка, которую смастерил Алекс…

– Нет, Алекс, не понимаю. Нам здесь было хорошо, Факси грел нас своим теплом, и очаг Родиона прямо за перегородкой… по-моему, жалко отсюда уходить, но раз ты считаешь, что так будет лучше…

– Так будет лучше, – сказал Алекс и задвинул засов.

Родион Липин к похлебке не притронулся. Он швырнул на стол мертвого горностая и достал из захоронки бутылку водки. Отпил изрядный глоток, но ожидаемого удовольствия это ему не доставило.

Было уже почти темно, когда он вернулся, обойдя ловушки и проведав своих зверей. Он хотел войти в хлев, но они закрылись на засов, свиньи такие! Тогда он стал колотить кулаками в дверь. Девчонка сказала, что лошадь они обиходили, воды ей поставили, и ему заходить не надо. Не надо заходить, это в своем-то доме! Каково, а? Он стал орать, что это его дом, что он имеет полное право заходить в свой собственный хлев, так их и разэтак! И пускай сей же час уберут на хрен этот засов! А она в ответ – он-де пьян и пускай лучше идет в кровать и проспится. Тогда он сходил за киркой и шарахнул ею по двери. Но ни одной доски не вышиб. От замаха потерял равновесие, упал, да еще потянул запястье.

Он уселся на табурет перед очагом, да так и сидел, пока огонь почти совсем не погас, а бутылка не опустела. Он рыгнул, сплюнул на пол. От всего его воротило. Он встал и удивился, что еще держится на ногах. «Если уж и напиться не получается, то что же это за жизнь?» Потом потащился в свою спальную клеть. Забрался в нее и, не раздеваясь, натянул на себя грязную простыню. За перегородкой было тихо. Они-то спят себе спокойно! В обнимку, как пить дать! А он, Родион, сколько уж лет не лежал ни с кем в обнимку? Он шепотом выругался.

Полина, конечно, была не подарок. Что верно, то верно, лупила она его почем зря не год и не два. Всей деревне на потеху. Здоровенная была, вдвое тяжелее него, так что ей это труда не составляло. Бац! – как даст в ухо, где всего больнее… Бывало, с ног сшибала, и он еще долго не мог оклематься. А все равно, только она его и хотела…

Ему вспомнились ее последние дни. Все твердила: живот болит! Ох, Господи, ох, болит! И голова! И все болит! Помираю! А он ей: да нет, это ты простыла или съела что-нибудь не то… Еще бы у ней живот не болел! Он уж давно сдабривал ей похлебку кое-каким порошком собственного изготовления. Есть для этого коренья… Месяцами сдабривал! И никто так ничего и не заподозрил! А вот поди ж ты, теперь вот ему ее не хватает. Он бы лег с ней в обнимку и попросил прощения: прости, Полина, что я тебя убил. Ты одна меня хотела, а я вон что натворил: убил тебя…

Взошла луна – он видел ее в окно, совсем круглую. Он подумал о собственной смерти и о том, что ждет его после. Ад, что же еще.

В этот вечер Алекс и Лия оставили свечу гореть, плюнув на экономию. Они смотрели на огонек и слушали всякие звуки. Время от времени конь Факси встряхивал головой или переступал с ноги на ногу, шаркая копытом по полу. Родион за перегородкой долго ругался и сыпал проклятиями, потом наконец затих. Снаружи доносился шепот деревьев, которые шевелил ленивый ветерок.

– Kiét fetsat meyit… – говорила Лия, – мой маленький враг, – и ерошила ему волосы.

Чутье подсказывало обоим, что какой-то эпизод подходит к концу. Они понятия не имели, каким будет следующий. Они знали только, что переживут его вместе, как и всю оставшуюся жизнь. С этой уверенностью они и уснули. Свеча еще немного погорела и сама погасла.

Не было ни предчувствия, ни какого-либо знака: проснувшись среди ночи и открыв глаза, Алекс очутился прямо посреди самого жуткого в своей жизни кошмара.

Перед их матрасом в потемках стоял человек – стоял абсолютно неподвижно, наставив на них ружье.

Алекс не вскрикнул, даже не вздрогнул. Он окаменел от ужаса. Как он лежал навзничь, так и остался лежать, беспомощно глядя на этого человека и слыша его тяжелое учащенное дыхание. Постепенно в голове у него прояснилось. Он находился в хлеву. Рядом спала Лия. Человек с ружьем был Родион Липин.

Как он мог войти, когда дверь была заперта на засов? В том, что он стоит здесь, было что-то сверхъестественное, еще усугублявшее ужас. Ружье он держал не у плеча, а на уровне бедра. В темноте нельзя было разглядеть его лица. Он был тенью, смутной, но ужасающе реальной. И громко, часто дышал. Это было страшнее всего – его дыхание. И его неподвижность.

«Сколько времени он уже тут стоит? – гадал Алекс. – Сколько времени смотрит на нас спящих, прикидывая, стрелять или не стрелять? И, если он не выстрелил до сих пор, может быть, и теперь не выстрелит?»

Заговорить с ним? Он не поймет ни слова. А Лия проснется, испугается, закричит…

Схватить с полки нож? Ему казалось, что малейшее движение может разрушить заколдованный круг остановившегося времени, в котором они оказались и в котором Родион Липин… не стрелял.

Он не сделал ничего. Он ждал.

Он пытался думать о своих близких, о матери, об отце. Пытался молиться. Ничего не получалось. Он мог думать только о том, что здесь и сейчас. Не учащается ли дыхание Родиона вот уже несколько секунд? Не означает ли это, что он вот-вот решится? В кого первого он выстрелит? И куда – в ноги? в живот? в лицо? Больно будет или они умрут мгновенно? Может ли случиться, что он промахнется, даже с такого близкого расстояния? Он плохо видит, к тому же темно. Сколько в этом ружье зарядов? Два, наверно? Куда он денет их трупы?

Время шло.

«Не стреляйте, пожалуйста… – безмолвно молил Алекс. – Не стреляйте… Все хорошо… Вот так, вот и хорошо, так и оставайтесь… еще хоть немножко…»

У Родиона Липина начинали коченеть пальцы, сжимавшие холодную сталь ружья. Он сказал себе, что надо уже переходить к действию. Не стоять же так всю ночь. Его подташнивало, в висках стучало, колени начали дрожать. Сколько же времени он стоит тут в нерешительности, как дурак?

Он услышал сквозь перегородку какое-то шебуршание в хлеву и навострил уши. Это маленькая писюха вышла на двор, как и раньше бывало среди ночи. А когда вернулась в хлев, засов не задвинула… Он точно знал, что не задвинула. Когда задвигают засов, это слышно. Ему хорошо был знаком этот звук.

А знаешь ли ты, моя девочка, что ты совершила ба-альшую глупость? Потому что очень глупо оставлять засов незадвинутым, когда рядом Родион Липин и когда этот Родион Липин вне себя от злости!

Он снял со стены ружье. Оно было уже заряжено, оба ствола. Двенадцатый калибр. Он подождал, пока все стихнет, пока она снова уснет. А потом вылез из своей клети, вышел и тихонько, сантиметр за сантиметром, открыл дверь хлева.

Задумал он так: застрелить его – солдата. А потом заняться девчонкой. Согласна, не согласна – неважно, слон правильно говорил. Только теперь он был как в тумане… Потому что хотеть-то он ее хотел, но был далеко не уверен, что на деле у него что-нибудь получится… Нет, даже был уверен, что не получится. С годами его мужская сила поубавилась. Точнее, вовсе иссякла. Вот она, правда! Он иссох – никаких соков в нем не осталось. Ни слез, ни другого чего. Когда он плакал о Полине, он только скулил всухую – слезы не текли. И то же самое ниже пояса. Ничего не осталось. Когда она это увидит, она будет над ним смеяться. А ему будет стыдно… Тогда он переменил решение. Он застрелит их обоих, вот что…

Только вот выстрелить он никак не мог…

Это продолжалось долго – может, целый час.

Потом он медленно опустил ружье и пошел к двери. Эти двое так все и спали. Он бесшумно вышел. В прорыве облаков вовсю сияла круглая луна. Почему это луна всегда наводила его на мысли о смерти? А если самому наказать себя за все содеянное зло, неужели все равно попадешь в ад?

Он вернулся в дом. Огонь в очаге погас, и было холодно, почти как на улице. Он посмотрел на мертвого горностая, лежащего около его тарелки. Шагнул к своей кровати и тут заметил, что обмочился, пока стоял в хлеву. Штаны спереди были мокрые. Мысли путались – смутные мысли о разных вещах: о его утином голосе, о серых от грязи простынях, о Полине, которая его била…

Он услышал, как в хлеву задвинули засов.

От всего его воротило.

И тогда он вспомнил про Африку.

Я иду к вам, звери, сейчас иду…

Родион Липин вовремя опустил ружье. Продлись этот кошмар хоть немного дольше, Алекс не выдержал бы. Он увидел, как старик повернулся к двери, вышел и тихо притворил ее за собой. Так отец выходит из детской, убаюкав своих детей, – подумалось ему. Он выдохнул неслышное «спасибо», сам не зная, кого благодарит.

Он заставил себя выждать, пока Липин зайдет в дом. Только тогда он метнулся к двери и, задвинув засов, обессиленно привалился к ней, отходя от пережитого. Лия открыла глаза.

– Keskien, Aleks?

Он не успел ответить. Грянул выстрел – один-единственный, оглушительный и страшно близкий. Его металлическое эхо не смолкало еще несколько секунд. Конь Факси испуганно заржал. Вскрикнула Лия. Алекс кинулся к ней, обнял, прижал к себе.

– Все хорошо, любовь моя, все хорошо… Itiyé…

Родион лежал на полу между столом и кроватью. Он выстрелил себе в рот, и все кругом было в крови. Алекс повесил ружье на прежнее место, потом обернул тряпкой голову Родиона. Лия отвернулась. Он хотел было завернуть тело в простыню вместо савана, но Лия сочла, что для мертвого эта простыня слишком грязная, даже если живой ею не брезговал, и принесла свою. Они завернули в нее труп, вдвоем перенесли его в хлев и взвалили на спину Факси.

Маленькое заброшенное кладбище все состояло из подъемов и спусков. Туман разошелся, и холодный лунный свет ярко озарял надгробия, полузанесенные снегом. Они исходили все проходы между могилами, изучая надписи на надгробных камнях. Ни на одном им не встретилось имя, которое они искали: Полина. Но Лия в конце концов обнаружила кое-что другое.

– Aleks, – позвала она, – kienni! Поди сюда!

Хотя время и превратности погоды сделали надпись неудобочитаемой, глаза не обманывали девушку.

– Lipine, – объявила она. – Io sestyé… Я уверена!

Факси отвез своего мертвого хозяина на кладбище, как вез бы любой другой груз – покладисто и равнодушно. «Факси на кладбище… – подумалось Алексу. – „Скачи за луной… на смерти верхом…“» Как странно все перекликалось!

Они положили покойника между могилами. Потом обмотали надгробие веревкой, веревку привязали к сбруе коня и заставили его тянуть. Могучий тяжеловоз сдвинул камень на метр в сторону. Земля под ним была промерзшая и твердая как камень. Ее пришлось долго долбить киркой и лопатой. Время от времени Лия переставала копать и рассматривала пузыри на ладонях. Родион Липин под простыней лежал и ждал. В кои-то веки спокойно.

Спустя час тяжелой работы лопата Алекса ударилась о дерево. Был ли это гроб Полины? Или там лежал отец Родиона? Или его мать? Неважно, все-таки он будет тут с кем-то из своих, а яму они уже вырыли достаточно глубокую. Они опустили в нее тело. Когда Алекс взялся за лопату, чтобы засыпать могилу, Лия остановила его.

– Sostde… Подожди!

Она произнесла несколько фраз – краткое надгробное слово, дань человеку, теперь покоящемуся под простыней. Слов Алекс не понял, но смысл угадал.

– Спасибо тебе, Родион, – добавил он от себя, – спасибо за то, что спас нам жизнь…

Потом оба снова взялись за работу. Мало-помалу земля укрывала останки Родиона Липина и скоро укрыла совсем. Засыпав могилу, они водрузили камень на прежнее место. Луна светила на надгробие – она была совсем круглая.

Они вернулись в хлев, немного поспали, а когда проснулись, тут же принялись за сборы. Ни тот, ни другая и помыслить не могли остаться в этом месте, меченном смертью. Они решили завтра же покинуть деревню.