Текст книги "Горе мертвого короля"

Автор книги: Жан-Клод Мурлева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Алекс стоял как вкопанный. Только подумал: «Будут бить – не останусь в долгу. Без сопротивления терпеть побои не стану».

– Точно, попытка к бегству! – подхватил еще один солдат. – Держи его! А ну стой!

И нанес первый удар. Прикладом по бедру.

Алекс вынес его, не дрогнув.

– Куда? Стой! – заорал другой и ударил по лицу, тоже прикладом.

У Алекса вырвался стон.

– Не надо… – взмолился он.

Может быть, этого они и ждали – чтобы он подал голос. И теперь накинулись все разом. Он отбивался, колотя не глядя куда попало и рыча от бессильной злости. Чей-то удар разбил ему нос. Падая, он вывихнул левое плечо, и от боли у него потемнело в глазах. На миг он увидел Бриско – тот стоял в стороне и смотрел, хмуря брови. А потом его так ударили в спину, что дыхание перехватило, и он потерял сознание.

Очнувшись, он увидел сперва только белое небо, белое и бескрайнее, оно занимало все поле зрения. От этого кружилась голова. Он переменил положение, увидел лошадиный бок, и все встало на свои места. Он лежал в санях, и его куда-то везли. Все тело болело, особенно плечо и спина. Слышались голоса и смех. Они гулко отдавались в ушах.

– Как это ты ей сказал, той девчонке?

– Я сказал: chaak veyit…

– Шак вуит?

– Нет, chaak veyit, это значит «ваша деревня».

– Ха-ха-ха, «ваша»! Ты с ней на «вы»?

– Да, ведь я же с ней не знаком, тогда надо на «вы», иначе я бы сказал «teyit».

– Вежливый ты наш! Ха-ха-ха, ну, Леннарт, уморил! Цены тебе нет, право! Такого нарочно не придумаешь! А чего ты такое длинное лопотал? Татиута что-то там…

– Не скажу.

– Ну скажи, посмеемся…

– Не хочу.

– Да ладно тебе, скажи, повесели народ.

– Я не для того учу язык, чтоб вас веселить.

– Да отстаньте от него, раз не хочет…

– Тоже верно, не хочет – как хочет, имеет право.

Алекс попробовал приподняться, но безуспешно – он был крепко связан. Лошадь, трусившая рядом с санями, принадлежала солдату, который обыскивал его, а потом обвинил в попытке к бегству. На той, что везла сани, сидел один из капралов. Бриско и лейтенант были вне поля зрения, скорее всего, впереди.

– Никак, проснулся? – осведомился солдат, следивший за ним, как кошка за мышиной норкой.

– Лия… – проговорил он слабым голосом. – Что вы с ней сделали?

– Это кто?

Алекс не знал, как назвать ее иначе, и повторил:

– Лия…

– А, маленькая дикарка? Об ней не беспокойся. Это ж такой народ – ничто их не берет. Ты бы лучше о себе побеспокоился, самое время!

– Вы ей хоть лошадь оставили?

– Говорю же, об ней не беспокойся.

Тут сани свернули к югу. Отряд выезжал на равнину. По правую руку мелькнул и скрылся из виду лес, за которым ютилась деревня. Он вдруг сообразил, что не знает даже, как она называется.

11
Кровью сердца

Когда они прибыли в лагерь, еще не стемнело. Из саней Алекс мог видеть возвышавшиеся в отдалении стены столицы; над ними неподвижно стояли почти фиолетовые тучи. Все это выглядело каким-то ненастоящим, словно плохая театральная декорация. Они ехали шагом между палатками; редко где навстречу попадались немногочисленные солдаты, кутающиеся в свои грязные потертые шинели. Они оборачивались – исхудалые, обросшие щетиной, с лицами, лишенными всякого выражения. В хорошем состоянии была армия Герольфа…

Они остановились у развалин сгоревшего дома. Алекса развязали, заставили встать и перелезть через почерневшие обломки. Один солдат открыл уцелевший при пожаре люк и стал спускать в него лестницу о двенадцати перекладинах. Она ушла в темный провал почти вся.

– Спускайся давай.

Его трясло. Плечо невыносимо болело.

– Мне не слезть с одной рукой…

– Все-таки советую попробовать. А то кое-кто, бывало, спускался туда быстрее, чем рассчитывал, если ты понимаешь, что я хочу сказать.

Он присел, опираясь на здоровую руку, и начал спускаться. Когда снаружи осталась только голова, он огляделся напоследок. Лейтенант как-то обмяк в седле, сидел мешком, и взгляд у него был тусклый – то ли от усталости, то ли от равнодушия. Два капрала по бокам от него по-прежнему щеголяли отменной выправкой. Остальные солдаты явно только и ждали, когда же им разрешат разойтись. Он поискал глазами Бриско и нашел-таки, но тот уже отъезжал прочь. Конь у него был заметный: арабский, огненно-рыжий с белыми чулками.

– Мне бы еще какую-нибудь одежду, – сказал он, – в этой холодно.

На нем была только стеганка из пожитков Родиона.

– Это как лейтенант распорядится, – ответил солдат и надавил ему на макушку, чтобы быстрей спускался.

Алекс медленно, осторожно нащупывал ногами перекладину за перекладиной, заботясь об одном – как бы не сорваться в потемках и не упасть на больное плечо.

Добравшись до низа, он опустился на колени и ощупал пол вокруг.

– Готово? – спросил сверху солдат.

Он не ответил. Он увидел, как лестница поползла вверх и исчезла. А потом люк захлопнулся, и он остался в полной темноте.

Земля была холодная. Он пополз на четвереньках и уткнулся в стену. Повернул обратно и ползал туда-сюда, словно какое-то насекомое, пока не наткнулся на низкий дощатый лежак. На нем он и примостился, съежившись в комок. В наступившей тишине он смог наконец осознать, что же с ним сегодня произошло. А произошло то, что в восемнадцать лет его, покалеченного и замерзшего до полусмерти, бросили в темный подвал, откуда он выйдет только затем, чтобы получить восемь пуль в грудь. Это рассуждение привело его не в отчаяние, как можно было ожидать, а в какой-то ступор. Он сам не знал, сколько времени оставался в этом состоянии, ни о чем не думая, ничего не чувствуя.

Потом люк снова открылся. На дворе была уже ночь. Что-то тяжело плюхнулось на пол. Люк закрылся. Алекс пополз и нащупал кучу сложенных одеял. Их было пять.

– Спасибо, – пробормотал он. – Вы не хотите, чтоб я замерз. Вы сохраняете мне жизнь, чтоб потом ее отнять, так ведь?

Он развернул одеяла. Они были колючие, зато толстые. В четыре он завернулся, как смог, пятое подмостил под себя. Лег на здоровый бок и попытался уснуть.

Уснуть так и не удалось, и потянулась нескончаемая ночь. То накатывал страх – скоро умирать! – то какое-то отупение: все это только сон… Время от времени он задремывал, но тем мучительнее были пробуждения. Он кричал: «Я ранен, мне больно», кричал: «Помогите мне». Крик звучал глухо, подземно, совсем не разносился. Никто не приходил. Он вспоминал хлев Родиона, матрас, набитый листьями, где рядом лежала Лия, – вспоминал как рай земной и предел роскоши. Плакал о себе, о родителях, вот уже два месяца не получающих от него вестей. Дадут ли ему хоть написать им перед смертью? И если дадут, что он им напишет? Правду. «Дорогие родители, я стал дезертиром из любви к девушке по имени Лия. Меня поймали и теперь расстреляют. Простите, что причиняю вам такую боль. Я видел Бриско. Насколько я могу судить, все у него хорошо. Он меня не узнал…»

Потом настало утро – он заметил, что сквозь щели люка пробивается свет. Тонкая зыбкая полоска легла ему на руку. Он не мог оторвать от нее глаз. Это была такая малость, а все же такое утешение после кромешной тьмы, в которой он томился со вчерашнего вечера.

По-прежнему самым больным местом оставалось плечо. Перелома не было, оно было вывихнуто, Алекс это отчетливо чувствовал и знал, что пока вывих не вправят, боль не отпустит.

Люк открылся, когда он уже перестал на это надеяться. Наверху было пасмурно, однако погреб все равно так и залило светом.

– Все хорошо? – осведомился чей-то голос.

Все было хуже некуда, но он автоматически ответил:

– Да.

– Я принес тебе поесть, держи.

Против света было плохо видно, но когда человек наклонился над люком, блеснули очки, и он узнал одного из солдат, арестовавших его в хлеву. Того, который не присоединился к остальным, когда его били. Того, над которым смеялись за то, что он учил язык Лии и обращался к ней на «вы». Через край люка свесилась веревка. На ней болтался котелок.

– Развяжи там узел, я его не туго завязал. Смотри не опрокинь. Это тебе похлебка. Ложка в котелке.

Он потащился под люк и взял спущенный ему котелок. Как-то ухитрился отвязать его одной рукой.

– Все в порядке? – спросил солдат. – Справился?

– Да, – сказал Алекс.

Веревка уползла наверх, и солдат взялся за крышку люка.

– Погоди! – окликнул Алекс.

– Что такое?

– Тебя зовут Леннарт?

Он только что вспомнил имя, которое слышал, когда его везли в санях, вспомнил насмешливое восклицание кого-то из солдат: «Ну, Леннарт, уморил!»

– Да, а ты откуда знаешь?

– Погоди, – повторил Алекс, – погоди, не закрывай!

– Тебе что-нибудь нужно?

– Когда ты еще придешь?

– Наверно, завтра утром… – сказал Леннарт. – Если кого другого не пошлют…

– А когда меня… Ты знаешь?

Леннарт понял и смутился.

– А, это… не знаю… во всяком случае, пока еще нет… вообще-то обычно это бывает… нет, не знаю…

Судя по голосу, ему было не по себе.

– Ну, ты, в общем, держись! – заключил он и закрыл люк.

Похлебка была еще теплая, густая и вполне съедобная. Алекс ел медленно, внимательно, чтоб ни капли не расплескать в темноте. Потом вернулся к своему ложу и зарылся в одеяла.

Полдня в душе и в мыслях у него был мрак и разброд.

То накатывал бессильный гнев:

– Кто дал вам право распоряжаться моей жизнью? Вы сами? Вы ведь меня слышите! Отвечайте же! Вы не Бог!

То он плакал, кусал себе пальцы и звал мать. Видел себя снова ребенком, в то время, совсем, в сущности, недавнее, когда рядом был Бриско, его второе «я», Бриско, его брат, с которым все у них было общим – игры, смех, клятвы… При последнем воспоминании он прямо-таки завыл в голос – и тут внезапно увидел в нем свой единственный шанс.

Едва эта мысль осенила его, он перестал плакать. И постарался как следует все обдумать.

Шанс был ничтожно малый, но все-таки был.

Лишь бы сложились вместе все составляющие: полоска света, Леннарт, Бриско, а для начала, прежде всего…

Он лихорадочно нащупал задний карман, пошарил в нем. То, что он искал, было на месте. Он увидел в этом знак – знак, что можно еще побороться. Что он уже не сломленная жертва, не побежденный. Сердце у него забилось чаще. А лежал в кармане сложенный вчетверо листок из тетрадки-словаря. Записка, которую как-то раз оставила ему Лия, когда ушла без него проверять ловушки. «Edi, kiét fetsat meyit, talyé dey tchout», – написала она на вырванном из тетрадки листке: «Разведи огонь, мой маленький враг, вернусь с кроликом…» – и, на случай, если он не поймет, нарисовала огонь – firtzet, кролика – tchout и даже как все трое – он, она и Родион – едят этого кролика. Он развел огонь, приготовил котелок, а она пришла без кролика, вообще без добычи, и то-то было смеху. А записку он спрятал в карман и сохранил. Не подозревая, каким она окажется бесценным сокровищем.

Дело было за карандашом…

Ногтем он подцепил и отодрал от лежака острую щепку и вспорол ею кожу на запястье, чтобы пошла кровь. Отодрал еще одну щепку, не такую острую, – она должна была служить пером. Обмакнул ее кончик в кровь, которую удалось выдавить. Листок он положил чистой стороной вверх под полоску света и склонился над ним. Написал первую букву – «Б», вырисовывая ее как можно отчетливее и так, чтобы хватило места для остального. Для сорока четырех букв. Для восьми слов. Он все подсчитал. «Вот одна уже есть. Кровью получается бледновато, но прочитать можно, я уверен. Теперь вторая – „Р“… Теперь „И“…»

Раз десять он терял свой пробойник, раз пять – перо; на левом запястье не осталось живого места, и он принялся за правое; рука начала дрожать, так что приходилось делать передышку после каждой буквы, но ценой долгих мучений ему удалось-таки написать больше половины задуманного послания:

БРИСКО

КРЫСИНЫЙ ХВОСТ

КОЛДУ

Ему показалось, что на бумаге кровь из красной становится розовой. Но, возможно, это просто свет уже убывал. Надо было во что бы то ни стало дописать до конца, пока совсем не стемнело. Он так наломал себе глаза над этим письмом, что уже почти ничего не видел. Наворачивались слезы. «Перестань реветь, дурак!» Но он не мог перестать. Изнеможение и безнадежность одолели его. К чему все это? Вот возьмут да придут за ним прямо завтра утром, и он умрет с этим письмом в кармане – письмом, которого Бриско так и не прочтет. Глаза жгло как огнем, руки дрожали, болело плечо, болели истерзанные запястья. Последние слова потребовали больше времени и сил, чем все остальное:

НЬИ БРИТ

НА ПОМОЩЬ

Внизу оставалось еще много места, и последние пять букв он написал просто вымазанным в крови пальцем:

АЛЕКС

Когда письмо было кончено, уже смеркалось. Полоска света тускнела, тускнела и наконец совсем исчезла. Он не стал складывать листок, боясь размазать и без того не слишком четкие буквы, а положил развернутым на пол рядом с лежаком. Всю ночь это письмо скрашивало его одиночество. Время от времени он протягивал руку, чтобы потрогать его, убедиться, что оно тут, с ним, – его единственная надежда на спасение. Если все получится…

Все должно получиться. Леннарт придет. Он скажет ему, как задумал: «Леннарт, пожалуйста…» И Леннарт сделает то, о чем он попросит. И Бриско вспомнит…

«Бриско, вспомни… мы сидели на низкой стенке, не доставая ногами до земли, потому что были маленькие… день был солнечный, как сейчас вижу… мы плюнули и дали клятву на жизнь и на смерть, что придем на помощь друг другу, когда будет в том нужда… что у нас будет свой тайный пароль, и, стоит назвать его, помощь придет… и мы спрыгнули со стенки и смешали плевки палкой, вспомни, Бриско… и теперь ты нужен мне, на жизнь и на смерть… я пишу тебе кровью сердца, Бриско… вспомни…»

Свет и скрежет крышки люка застали его, спящего, врасплох. Это открывают или уже закрывают? Под утро он уснул крепким сном, и сейчас испугался – вдруг он все проспал? Он рванулся с лежака с криком:

– Подожди!

Но круглые очки Леннарта отблескивали над люком как ни в чем не бывало.

– Это я. Принес тебе поесть. Все в порядке?

– В порядке.

– Сейчас спущу котелок. А вчерашний, пустой, верни, ладно?

– Леннарт, пожалуйста…

Он поднял с пола письмо и рассмотрел его при свете. Некоторые буквы, по правде говоря, получились плохо. «Б» в слове «Брит» было вообще ни на что не похоже, а подпись «Алекс» выглядела кровавой и зловещей, словно след смертельно раненного, но в целом текст вполне читался.

– Леннарт, пожалуйста…

– Чего ты хочешь?

– Я положу в пустой котелок записку. А ты пойди и передай ее одному человеку.

– Не положено. Я должен приносить тебе еду, и все. Мне и разговаривать-то с тобой не положено.

Леннарт говорил шепотом и боязливо озирался.

– Умоляю тебя, Леннарт…

– Кому передать?

– Солдату, который был с вами в хлеву…

– Которому? Нас там было пятеро.

– Бриско.

– Не знаю никакого Бриско…

– Знаешь: это тот, который молчал. У которого арабский конь, рыжий с белыми чулками.

– А, Фенрир!

Нет, какой еще Фенрир… – чуть не сказал Алекс прежде, чем сообразил: у его брата теперь другое имя. Что-то в нем оборвалось, это было как обвал боли, но сейчас не время было давать волю чувствам.

– Да, – через силу сказал Алекс, – он самый. Вытягивай веревку. Записка в котелке.

– Вообще-то не положено…

– Леннарт, пожалуйста… Kreïdni… пойди…

– Ах, так ты тоже… Тебя та девушка учила?

– Да.

– Везет тебе! Самому трудно – произношение и все такое… Ладно, передам твою записку.

Котелок закачался на веревке и вознесся к свету. Люк закрылся.

– Спасибо тебе, Леннарт. Спасибо. Благослови тебя Бог…

Последующие часы он провел в лихорадочном возбуждении, словно Бриско мог появиться в любую минуту – сойти по лестнице с письмом в руке и кинуться ему на шею: «Алекс! Конечно же, я все помню! Ни о чем не беспокойся, я вытащу тебя из этой дыры!» Но утро миновало, а ничего так и не произошло.

Снаружи время от времени приглушенно доносились ничем не примечательные будничные звуки – то оклик, то конское ржание. Если бы он не знал, где находится, то мог бы подумать, что наверху мирная деревня, далекая от войны с ее трагедиями. Он стал было напевать, чтобы скоротать время, но получалось больше похоже на плач, чем на пение, к тому же он быстро устал. Его мучила жажда. Надо было сказать Леннарту, но он тогда про все забыл, кроме письма.

Полоска света на его руке стала таять, потом исчезла. Настала ночь и принесла с собой сомнение: «Бриско, что ж ты делаешь? Леннарт, неужели ты не передал письмо?» И тревогу: «Почему все так замерло? Почему так темно и тихо?» И сожаления: «Лия, мы даже не попрощались. Где ты теперь, моя маленькая, моя снежная любовь? Если бы ты увидела меня в этой яме, ты бы заплакала, как я сейчас плачу о том, что тебя со мной нет…»

Среди ночи он проснулся: чуть скрипнула крышка люка. Он не шелохнулся. Только смотрел во все глаза на открывшееся отверстие. Там был не Леннарт – тот откидывал крышку уверенно и сразу. Тот, кто открывал ее сейчас, прилагал все старания, чтоб она лишний раз не заскрипела в пазах, не стукнула досками об доски. Несколько секунд ничего не было, только прямоугольник ночного неба с единственной звездой посередине. В погреб дохнуло морозом. Потом медленно спустилась лестница. Показались сапоги, стали нащупывать перекладину за перекладиной, потом бедра, потом вся высокая фигура. Сойдя на пол, ночной гость взялся за лестницу и верхними ее концами стал задвигать крышку на место. Это оказалось не так-то просто, но он не отступался, пока не справился с задачей. И только тогда чиркнул спичкой, и огонек свечи осветил его лицо.

– Бриско… – прошептал Алекс. – Ты пришел…

Он приподнялся и сел на своем лежаке с накинутым на плечи одеялом.

Бриско сел рядом и поставил свечу на пол. Теперь они сидели бок о бок, соприкасаясь плечами. «Как раньше», – подумал Алекс. Он уже не знал, что сказать. Не такой воображал он себе эту встречу. Более пылкой. Во всяком случае, более сердечной. Они должны были обняться, глядеть не наглядеться друг на друга. А вместо этого сидели рядом в темном холодном погребе, словно чужие.

– Ты получил мою записку?

– Да, получил. Я ничем не могу тебе помочь.

Ответ упал тяжело, как удар кулака. Алекс растерянно молчал.

– Сожалею, но это так. Ты дезертир. По законам военного времени нет преступления тяжелее, и ты это знал, так ведь?

– Знал.

– Чего же ты тогда хочешь?

Алекс сглотнул. К такому испытанию он не был готов. Кто с ним говорит? Утраченный брат, о котором он столько горевал и которого наконец нашел? Или какой-то незнакомец, читающий ему мораль? Он попытался поймать взгляд Бриско, но тот отвернулся.

– Ты ставишь меня в затруднительное положение – полагаю, ты это понимаешь…

Голос был твердый – голос человека, не привыкшего давать волю чувствам. Последовало долгое тяжелое молчание. Потом Алекс медленно проговорил:

– Я тоже в затруднительном положении…

Бриско вдруг прорвало:

– Ну почему, господи, почему ты это сделал? Ты же позоришь нашу армию! Не проигрывать же нам войну из-за таких… таких трусов, как ты!

– Я не трус, я…

– Скажите на милость, а как прикажешь называть того, кто предает товарищей по оружию? Героем?

– Я никого не предавал. Я никогда не понимал и не понимаю, зачем мы сюда пришли. Бриско, я…

– Не называй меня так!

– Я не понимаю, что нам здесь понадобилось. Завоевание, вся эта чушь…

– Ага, вот оно! Типичное мировоззрение Малой Земли!

«Естественно, я же оттуда», – чуть не сказал Алекс, но он уже понимал, что всякий спор на эту тему будет пустой тратой времени.

– Мне отвратительно было увидеть тебя в таких обстоятельствах, – продолжал Бриско. – Отвратительно!

– Так ты узнал меня там, в хлеву?

– Я не был уверен, но девушка выкрикивала твое имя. Говорила она на своем языке, но точно крикнула: «Алекс», – я слышал. Она кричала достаточно громко.

Снова повисло молчание, но уже не такое тягостное, как будто расстояние между ними чуточку сократилось.

– Что это за девушка? Что у тебя с ней?

– Ее зовут Лия. Она была поварихой у нас в лагере. Мы вместе сбежали. Я не трус…

– Ах, вот оно что: «великая, прекрасная, долгая-долгая любовь…»?

– Что ты такое говоришь?

– Вроде бы именно это тебе однажды предсказали, забыл?

– Нет, я все помню.

Мог ли он забыть нежные руки той белокурой женщины, державшие его ладонь, и ее странный завораживающий голос: «О, какая великолепная линия сердца… тебя ждет великая любовь, это я тебе предсказываю…» Это было восемь лет назад. Рядом в тележке сидел Бриско, он так хорошо смеялся, и они были во всем заодно, они были больше, чем братья… У него сжалось сердце.

– А ты помнишь нашу клятву?

– Какую клятву?

– «Крысиный хвост колдуньи Брит…» Я тебе это написал.

– Да. Ребяческая клятва. Только не говори, что ты до сих пор придаешь ей значение.

– Придаю. И ты, я уверен, тоже – раз пришел.

– Мне не следовало приходить. Ты дезертир. Известно тебе, что под видом дезертиров расстреливают невиновных? Я не должен был тебе это говорить, но это правда. А ты – настоящий дезертир. Ничто не может тебя спасти, и уж никак не я. Даже если б захотел.

– Ты не хочешь?

– Не могу.

– Герольф тебя послушает. Ты, насколько я понял, ему как сын.

– Я и есть его сын! В том-то и дело! Это ко многому обязывает. И уж никак не к тому, чтоб по ночам навещать дезертиров. А тем более устраивать им побеги.

– Ты мой брат.

– Я тебе не брат!

– Бриско…

– Сказано, не называй меня так!

– Я никогда не смогу называть тебя иначе.

– Тогда никак не называй! Ты мне не брат. И даже будь ты мой брат, это бы ничего не изменило. Все равно ты дезертир! Я пальцем не шевельну ради тебя. Это называется «государственные соображения». Нельзя подняться на самый верх, если не… в общем, надо показать себя способным…

– Способным на что?

– Я не желаю обсуждать это с тобой. Ты не можешь понять. У меня есть предназначение…

– Предназначение?

– Я сын Герольфа. Вывод сделай сам.

Пламя свечи, колыхавшееся от их дыхания, в последовавшем молчании затихло и стояло теперь прямо, словно застывшее. Алекс неловко извернулся, чтобы достать из кармана платок.

– Что у тебя с рукой?

– Болит. Кажется, плечо вывихнуто.

Снова помолчали. Потом Алекс сказал:

– Ты не хочешь узнать, как поживают родители, что с ними теперь?..

– Я ни о чем тебя не спрашивал!

– Могу и так сказать…

– Алекс, ради Бога! Я годами стараюсь забыть прежнюю жизнь. Мне это удалось. У меня есть отец, есть мать, есть взгляды на жизнь… И тут являешься ты, заводишь речь о каких-то людях…

– «О каких-то людях»? Они тебя растили, заботились о тебе десять лет!

– Они не были моими родителями!

– Так же, как Герольф и…

– Замолчи! Не твое дело мне это говорить! Ты, может, знаешь, кто мои настоящие родители?

На этот вопрос он не ожидал ответа, но Алекс ответил просто:

– Знаю.

Бриско вздрогнул. Потом словно окаменел. И заговорил срывающимся, исполненным угрозы голосом:

– Алекс…

– Да?

– Может, ты это и знаешь, но мне говорить не смей. Я запрещаю. Слышишь? Запрещаю. Только попробуй – и, клянусь, я тут же, как вылезу из этого погреба, переверну небо и землю, чтоб тебя расстреляли прямо завтра утром, и первым приду смотреть на казнь.

– Почему ты не хочешь этого знать?

– Не хочу!

Он сам не ожидал, что выйдет так громко. Возможно, и наверху было слышно. Он заговорил тише, сквозь стиснутые зубы:

– Мне плевать, кем и от кого я рожден! Я сын Герольфа и Волчицы!

– Они тебя похитили.

– И хорошо сделали!

– Они разлучили тебя с нами.

– Они дали мне новую жизнь. Жизнь, полную благородного честолюбия, и мне эта жизнь по сердцу! Я ни за что не вернулся бы к той, прежней, жизни, а еще какая-то третья мне тоже не нужна!

– Но ты ведь не абы кто…

– Молчи! Я тебя предупреждал! Не лезь ко мне с этим! Я ухожу!

Что тут было говорить?

У Алекса опустились руки. Он понимал, что свидание подошло к концу. Разом навалилась глухая безнадежность.

Он помолчал, собираясь с силами, потом выдохнул:

– Можно задать тебе один последний вопрос?

– Если он того же порядка, что те, лучше не стоит.

– Нет, о другом.

– Давай.

– Почему ты пришел ко мне в этот погреб?

– Я уже говорил, мне не следовало этого делать. Я жалею, что пришел.

– Это не ответ.

– Это мой ответ.

– Всякие сношения со смертниками строго запрещены. Придя сюда, ты пошел на немалый риск. И ты ничем не можешь мне помочь, ты это сразу сказал. Тогда почему же – даже если теперь ты об этом жалеешь, – почему ты пришел?

– Это мое дело. Оправдываться я не собираюсь.

Несмотря на резкость ответа, Алекс почувствовал, что в брате что-то подалось. Почти неуловимо, но подалось, он был уверен.

– Я думаю, ты пришел, чтобы…

– Нечего за меня думать!

– Ты пришел, чтобы сказать последнее «прости».

– Именно так. Я говорю тебе последнее «прости»…

– Нет, я не то имел в виду. Ты пришел сказать последнее «прости» нам, братьям-близнецам с Малой Земли. Ты пришел проститься с двумя мальчиками, сыновьями Бьорна и Сельмы.

– Замолчи…

– Но у тебя это не получается, ты слишком отвердел душой. Вот что я думаю. В конечном счете, возможно, это я тебе могу помочь, а не наоборот…

– Я ухожу, – сказал Бриско. – Мне вообще не следовало приходить.

Он взял свечу и встал.

– Подожди! – сказал Алекс и тоже встал.

Теперь они стояли лицом к лицу. Бриско был на несколько сантиметров выше.

– Прошу тебя, – сказал Алекс. – Подними свечу повыше. Я просто хочу увидеть тебя как следует, пока ты не ушел. Больше я ни о чем не попрошу.

Бриско неохотно повиновался и поднял свечу до уровня груди, чуть отведя ее в сторону. Алекс посмотрел ему в глаза, словно ища в них чего-то. Всего три секунды – этого было достаточно. Словно плотину прорвало. Он захлебнулся рыданиями. Голова его упала на грудь, он заговорил сквозь слезы, бессильно уронив руки.

– Ох, Бриско, как же я без тебя мучился… Господи, как мучился… ты кричал «Алекс, помоги!» – а я ничего не мог сделать… я остался там, в темноте, я бился в дверь… я слышал, как ты зовешь: «Алекс! Помоги! Алекс!»… и ничего не мог… не мог помешать им увезти тебя… я побежал… поднял тревогу… но было уже поздно… мне жить не хотелось… ночи напролет плакал… ты мне так этого и не простил?

– Не плачь, пожалуйста… терпеть не могу…

– Ты тоже плачешь, Бриско… Так ты не простил мне?

– Я не плачу… почему «не простил»… ты ни в чем не был виноват… ну перестань, пожалуйста… мне надо уходить… ну Алекс… перестань…

– Ох, Бриско, я так счастлив, что все-таки увидел тебя, даже здесь, в этой крысиной норе, даже если ты стал совсем другим, даже если мне завтра умирать, я счастлив, что снова вижу тебя, Господи, до чего же счастлив…

Словно какая-то неудержимая сила толкнула его вперед. Здоровой рукой он обнял брата и прижал к себе.

Свеча упала на пол и погасла.

Бриско не отстранился. Сперва он просто терпел объятие, потом уткнулся лбом в плечо Алексу. И тоже обнял брата. Голос у него срывался:

– Я тоже без тебя так мучился… Алекс… как будто от меня отрезали половину… я с тобой разговаривал еще месяцы-годы… родители отходили все дальше, а ты нет… я слышал твой голос… говорил с тобой каждый вечер… а потом ты ушел… перестал мне отвечать… вот в чем ты виноват!

Теперь и Бриско дал волю слезам, в голосе его смешивались боль и ярость.

– Ты мне больше не отвечал… я был совсем один… покинутый… у тебя-то были родители… а у меня никого… понимаешь?.. жить-то надо было… имел ведь я право жить, правда?.. а теперь уже поздно… все поздно…

Так они стояли, как спаянные, стояли, всхлипывая, глубоко несчастные, оплакивая самих себя – двух братьев с Малой Земли.

Бриско первым высвободился. Вернее, резко вырвался, и дальше все пошло очень быстро. Он не стал искать свечу. Нащупал лестницу, верхним ее концом отодвинул крышку люка. Звезда все еще мерцала в прямоугольнике неба. Уже поставив ногу на первую перекладину, он остановился, обернулся к Алексу и сказал с вновь обретенной твердостью в голосе:

– Я ничем не могу тебе помочь.

После чего быстро, словно торопясь покончить со всем этим, спастись бегством, вскарабкался наверх. Тут же вытянул лестницу и захлопнул люк. Захлопнул без колебаний. Вниз он даже не посмотрел.

Алекс остался один в темноте, совершенно опустошенный. Как будто из него вымыло все дочиста.