Текст книги "Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель"

Автор книги: Жан Фрестье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

– А мне так интересно слушать тебя. Рассказывай дальше о своих неудачах.

– Они буквально преследовали меня: не доходившие по назначению письма, несостоявшиеся свидания, вечно опаздывавшие поезда, падавшие в море самолеты, землетрясения, разруха, войны, революции.

– Боже, какая жизнь!

– Ба! Теперь это уже не имеет значения, – произнес Поль, чувствуя, что хмелеет, – несмотря на все, природа берет свое. И молодая поросль с едва пробивающимися усами совокупляется с такими же, как они, юными девицами, более или менее склонными к полноте, и закладывает в их чрево нечто вроде простейшего организма, который постепенно превращается в рыбу, затем в птицу, рептилию, а может, и наоборот, но в конце концов на свет появляется некое млекопитающее, которое родители укладывают в колыбель на расшитые подушки как бесценное сокровище.

– Ты слишком сгущаешь краски. А какое же место в их жизни занимает любовь?

– Людям остался огонь, украденный у богов. И скажу тебе, что это самое лучшее, что у нас есть. Хочешь, я расскажу тебе о том, как однажды тоже оказался вором?

– Конечно, но, возможно, ты уже поведал об этом в своих книгах? Дай почитать одну из них. Мама запрещала мне даже брать их в руки. Должна тебе признаться, что я и сама не очень-то горела желанием узнать, о чем ты пишешь.

Она откинулась назад, расправила плечи и, сжав кулачки, сладко потянулась. Задрав вверх подбородок, зевнула, затем скрестила на груди руки:

– Я хочу сообщить тебе, как мне кажется, хорошую новость. Итак, знай: у нас еще будет сегодня возможность поговорить. И довольно скоро. И ты расскажешь мне что-нибудь о себе. Согласен?

Он кивнул головой. Автомобиль по-прежнему стоял во дворе. Но как объявить столь прекрасному созданию о том, что он желает расстаться с ней? И все потому, что более всего на свете боится разлуки? Впрочем, у Поля уже слипались веки. Если его и подстерегала какая-то опасность, то теперь она показалась ему весьма отдаленной. Изабель перебирала романы на полках, висевших по обе стороны камина.

– Ты там напрасно ищешь мои книги, – сказал он, – посмотри-ка лучше в правом верхнем ящике письменного стола.

– А что ты посоветовал бы мне прочитать в первую очередь?

– Какая разница, – ответил он. – Тебе, должно быть, известно, что все книги, написанные одним автором, похожи друг на друга как две капли воды.

Она обернулась и с удивлением посмотрела на отца.

– Так какого же черта ты продолжаешь писать?

– Мне хочется рассказать людям историю Изабель.

«Споткнувшись о край тротуара при переходе через улицу, я увидел, что у левого ботинка отрывается подошва. И похоже, что этот ботинок уже давно просил каши. Несмотря на то что я старался как можно меньше ходить, моя обувь все же упорно продолжала изнашиваться. Кажется, все идет к тому, что мои единственные ботинки вот-вот выйдут из строя. Возможно, я слишком торопился, и потому мне так не везло. Ведь я не имею привычки вовремя прибивать набойки на обувь. Вначале я решил, что смогу продолжить путь с оторванной наполовину подошвой. И направлялся в сторону сквера Монтолон, где Катерина назначила мне свидание. Но не успел сделать и четырех или пяти шагов, как вдруг эта чертова подошва, державшаяся, что называется, на одной нитке, подвернулась и изогнулась так, словно решила никогда больше не возвращаться на прежнее место. В этот момент я задумался о своей походке, чем мало кто интересуется, как, впрочем, и большинством своих телодвижений. Мне следует говорить об этом в прошедшем времени, потому что вплоть до настоящего времени мало кто изучал человеческие жесты. Теперь же стоит открыть любую газету, как тут же узнаешь о том, что мы не умеем делать ничего из того, чему давно должны были научиться. Нас заново учат дышать, питаться, рожать, читать. Я далек от мысли осуждать кого-либо. Подобные статьи не лишены некоторого интереса, и остается сожалеть лишь об одном: в них вы не прочтете о том, как следует правильно заниматься любовью. Я думаю, что в этой области человеческих отношений еще много белых пятен, потому что там, где нет серьезного подхода к делу, все идет вкривь и вкось. К такому же выводу я мог прийти, анализируя отношения с Катериной: несмотря на большой опыт, я не мог для себя решить, как быть – ухаживать за Катериной по полной программе или ограничиться минимумом? А может быть, остановиться на золотой середине?

И вот с такими мыслями я продолжал двигаться вперед, пока не заметил, что моя ступня опускалась на тротуар не вертикально, а боком, что могло оказаться губительным для ботинок. Я попытался найти выход из столь плачевной ситуации. Но не тут-то было! Ведь я находился не дома, а посреди улицы. Тогда я решил не отрывать ноги при ходьбе, а шаркать подошвой по тротуару, что придавало моей походке весьма странный вид. Ибо на Елисейских Полях как-то не принято ходить на лыжах. Затем я попробовал идти так, словно ничего не произошло. Спотыкаясь на каждом шагу, я чувствовал себя так, словно находился под пыткой. Затем, снова взглянув на подошву, я заметил, что она была если не многослойной, то по крайней мере двойной: первый слой, с которым соприкасался носок, был тонким, а тот, что спешил расстаться с ботинком, намного толще. Вот именно, я выразился точно: он только спешил расстаться, ибо, когда я попытался его оторвать, мне пришлось приложить немало усилий, прежде чем я преуспел в своем начинании. К счастью, я уже почти дошел до Рон-Пуена. Здесь я присел на стул и наконец-то минут через десять избавился с большим трудом от утолщенной части злополучной подошвы. Я уже встал и собрался было продолжить свой путь, как ко мне подошла владелица стула и потребовала десять сантимов. И хотя в моем кармане было чуть больше этой суммы, я подумал, что было бы весьма опрометчиво с моей стороны идти на свидание к Катерине с пустыми руками. Что если сестра моей подружки никуда не пойдет после обеда и решит остаться в однокомнатной квартире, которую они снимали на двоих? У меня в запасе оставалось еще немного времени, к тому же Катерина имела привычку опаздывать на свидание как минимум на полчаса, и потому, как бы мне ни было противно, я решил заглянуть к Софи, чтобы занять немного денег. Было два часа дня, а до ее дома оставался всего какой-то километр.

Я отправился в путь и тут же почувствовал, что одна моя нога обута в ботинок, в то время как вторая ступает по асфальту босиком. Однако я быстро привык к столь странному ощущению. Когда человек попадает в экстремальную ситуацию, то у него словно открывается второе дыхание и подключаются внутренние резервы.

Дойдя до дома, где жила Софи, я нечаянно обнаружил в кармане пиджака все ту же оторванную подметку. Я уже размахнулся, чтобы выкинуть ее в канаву, как в подъезде показалась консьержка. И только в лифте мне удалось наконец избавиться от лоскутка кожи, который причинил мне столько неприятностей. Бросив подошву на пол, я отпихнул ее левой ногой подальше от себя в угол. Мне пришло тогда на ум, что мой жест напоминал прощальный поцелуй.

– Вот так сюрприз, – сказала Софи, – а я вовсе не ждала тебя.

Меня удивили бы ее слова, если они лишний раз не подтверждали бы то, о чем я и так догадывался. Я тут же подумал, что подобные высказывания были в духе Софи. Но я решил промолчать, ибо пришел вовсе не для того, чтобы отпускать критические замечания в ее адрес. Софи расплылась в улыбке. Я изложил цель своего визита. Она потянулась к сумочке:

– Да, конечно, сколько тебе нужно? Вот пять тысяч франков. Ну, присядь же хотя бы на минутку.

Примостившись на стуле напротив внезапно погрустневшей Софи, я понял, что, заглянув к ней, свалял дурака. Ее короткое раздумье сменилось напускной беспечностью.

– Ты пришел вовремя. Представляешь, я условилась с портнихой о примерке, совсем упустив из виду, что сегодня четверг и малышка остается дома.

Она прервала свою речь для того, чтобы, приоткрыв дверь в коридор, позвать: „Жизель! Папа пришел! Беги и поцелуй же его скорее!“ Затем, обернувшись ко мне:

– Я попала в затруднительное положение.

– К чему так расстраиваться? Тебе следует только позвонить портнихе и перенести примерку на другое время.

– У нее нет телефона, а мне необходимо поскорее получить платье, так как я приглашена в субботу на свадьбу.

– Разве ты не можешь отправиться к портнихе вместе с Жизель?

– Что ты! Она живет у черта на куличках. Знаю, ты скажешь, что следует выбирать портниху поближе к дому? Но она хорошо шьет и к тому же недорого берет. И по четвергам Жизель надо обязательно водить на прогулку, чтобы она дышала воздухом.

– И что же ты предлагаешь?

– Погуляй с Жизель. Ведь она так редко видит тебя и будет на седьмом небе от счастья.

Однако я вовсе не был уверен, что Жизель настолько обрадуется прогулке со мной, как утверждала ее мать. Девочка вошла в комнату в самом плохом расположении духа и заявила, что новые туфли, которые она разнашивала дома, натерли ей пятку, и теперь она хотела обуть поскорее старые ботинки. По настоянию матери она на ходу чмокнула меня в щеку. Мне подумалось, что членам нашего семейства хорошо бы передвигаться на роликах – настолько у нас слабые ноги. Но я оставил эти мысли при себе, ибо настал момент сообщить Софи о том, что взятые ранее обязательства не позволяли мне отправиться на прогулку с малышкой.

– И какие же у тебя дела?

– У меня назначена встреча с другом.

– Так погуляйте втроем. Твой друг будет в восторге от Жизель.

Послушать Софи, так можно подумать, что мы живем в мире, где шалости Жизель вызывают всеобщий восторг.

– Я так редко прошу тебя оказать мне услугу.

Мне также нечасто приходилось обращаться за чем-либо к Софи. Похоже, для нее и этого было много. И мне ничего не оставалось, как смириться с обстоятельствами, которые складывались в тот день не в мою пользу.

– Пусть малышка поторопится, – сказал я, – и наденет старые туфли.

В мгновение ока Софи собрала малышку для прогулки. Похоже, что мой приход пришелся весьма кстати, ибо версия о портнихе, с которой нельзя было связаться по телефону, показалась мне неубедительной. Она выпроваживала дочь с такой непривычной для нее лихорадочной поспешностью, что у меня возникло подозрение: если бы я случайно не заглянул к Софи, то бедной крошке пришлось бы коротать послеобеденное время у консьержки. И все же Софи стояла на балконе и смотрела нам вслед до тех пор, пока мы не свернули за угол и я, бросившись к стоянке такси, не взял малышку за руку.

– Мы идем в кино?

– Нет, мы просто погуляем.

Похоже, что малышку разочаровал мой ответ. По-видимому, она не ожидала ничего интересного от поездки на такси. И мне пришлось напустить на себя загадочный вид, чтобы оставить девочке надежду на увлекательное путешествие.

– Обещай, что не расскажешь маме о том, что сегодня увидишь или услышишь.

– Да я и так никогда не делюсь с ней.

С надутыми губками, она была прелестна как никогда. Представляю, как мать твердила ей с утра до ночи, что она похожа на Ширли Темпл или Дину Дурбин, а может быть, еще на какую-то другую смазливую экранную диву, вызывавшую слезы восторга и умиления на глазах провинциальных барышень.

Одни только слабые рассудком люди могут назначать свидания в сквере Монтолон в послеобеденное время. Но уж точно не любовники. Если только кто-то из них не проживает на улице Лафайет с юной сестрой, за нравственностью которой приходится следить денно и нощно. Как раз в то время мы переживали нелегкие времена. Пожив какое-то время в Каннах вместе со знаменитым итальянским дирижером, Аньес влюбилась в хиппи неизвестной национальности и при каждом удобном случае – стоило только старшей сестре отлучиться для озвучивания на телевидении одной из очередных ролей в приключенческом фильме – таскалась с ним по номерам близлежащих гостиниц.

– На что они живут? – спрашивала меня с тревогой в голосе Катерина. – У них нет и сантима за душой, а я не даю им ни франка! Откуда они берут деньги?

В последние дни эта мысль не давала ей покоя. Катерина больше всего опасалась, как бы Аньес не привела этого бродягу в крошечную квартирку, где их покойная мать заставила ее поклясться, что она будет присматривать за младшей сестрой. Сама же Катерина не особенно пеклась о своей добродетели, ибо два или три раза в неделю мы ложились в ту самую кровать, перед которой она дала в свое время матери клятвенное обещание. Но такое мы могли себе позволить лишь в отсутствие Аньес, прекрасно понимая, что малышка предается одновременно с нами тем же плотским утехам. И это обстоятельство отравляло жизнь моей подружки. Она принимала как само собой разумеющееся все, что происходило между нами, но те же действия применительно к сестре расценивала как нечто из ряда вон выходящее. Мне казалось, что Катерина слегка помешалась на этой идее, но мне не было от этого легче, ибо я не мог понять, как и почему в душе моей подружки поселилась безумная ревность, не имевшая ничего общего с ее представлениями о высокой морали.

И вот впервые я опоздал на свидание! Катерина сидела на скамейке с раскрытой дамской сумочкой на коленях, держа в руках театральный бинокль, направленный в сторону углового дома напротив. Она нисколько не смутилась, когда я застал ее за столь унизительным занятием, как слежка. И даже мое появление с незнакомой белокурой девочкой в шотландской юбочке не заставило ее оторваться от бинокля. Со слегка растерянным видом она произнесла:

– Путь свободен. Я тут же переспросил:

– Откуда ты знаешь?

– Она прикрыла жалюзи в своей комнате, предварительно полив герань на подоконнике, что говорит о том, что она нескоро вернется.

Затем, кивнув на Жизель, спросила:

– А это кто?

– Моя дочь. Сегодня четверг, как раз тот день, когда детей отпускают домой, а у ее матери оказались неотложные дела, и мне пришлось взять девчонку с собой. Так что свободен ли путь или нет – теперь это не имеет никакого значения.

– Она прелестна. Сколько тебе лет? – обратилась Катерина к ребенку.

– Десять, – ответила Жизель, – ты можешь одолжить мне бинокль?

Катерина не заставила себя долго упрашивать, а я объяснил, как обращаться с этим оптическим прибором.

– Я не вижу горшков с геранью.

– Ты посмотри выше, на последний этаж.

– Ах, вот они! Очень красивые!

Я плюхнулся на скамейку рядом с Катериной. Залитый солнцем запыленный городской парк навевал болезненную тоску и скуку. У меня было так тяжело на сердце, словно я зашел в больницу навестить приятеля, которому только что сделали операцию. И что же мне делать? Две женщины, большая и малая, словно чокнутые, забыв обо всем на свете, с интересом рассматривали в бинокль стоявшие напротив дома. И самое неприятное заключалось в том, что это занятие настолько захватило их, что они могли, похоже, не прерывать его еще много часов подряд.

– Где ты видишь толстую тетку?

– Сейчас расскажу. Вначале наведи бинокль на верхушку вон того высокого каштана. Затем немного левее, и ты увидишь окно с подоконником, выкрашенным в голубой цвет. Так вот толстуха находится как раз в верхнем окне.

– Получилось! Я вижу ее! Какая же она противная! Возьми бинокль и покажи мне что-нибудь еще.

Катерина наводила бинокль на все предметы подряд, а затем, откинув назад голову, заливалась смехом, не теряя при этом присущей ей чопорности, которая мне всегда претила в ней.

– Что с тобой? – спросила Жизель.

– Это зрелище не для твоих глаз.

– О, прошу тебя, дай мне посмотреть! Я хочу!

Тут я не выдержал и взорвался:

– Жизель, успокоишься ли ты наконец?!

– Зачем такие строгости? – спросила Катерина, отложив в сторону бинокль. – С детьми нельзя так обращаться.

– Я не знаю, как нужно вести себя с ними, – ответил я, – и не желаю этого знать. Но мне известно одно: сегодняшний день потерян.

– Днем больше, днем меньше, какая разница? Если ты станешь слишком дорожить своим временем, то лишь осложнишь себе жизнь и не сделаешь ее более приятной. В конце концов ты можешь оставить Жизель со мной, а сам отправиться в кино. Заберешь свою дочурку на обратном пути. Я присмотрю за ней.

– Нет. Пойдем в кино все вместе.

– Хорошо, я согласна, – крикнула Жизель. – Говорят, что „Океанские глубины“ – хороший фильм. Там гангстеры, погони на автомобилях, бум-бум и трах-тарарах!

– Тебе еще рано смотреть фильмы про бандитов, – решительно заявила Катерина, у которой я и не подозревал ранее столь выраженной склонности к воспитанию детей. – В такую хорошую погоду лучше подышать воздухом.

– Хорошо, будем дышать воздухом, – произнес я, внезапно почувствовав реальный запах городской пыли и воображаемый больничный.

– Мы спустимся на набережную, где продают пернатых. Жизель, тебе нравятся птицы?

– Да, конечно, пойдем быстрее.

И мы отправились в путь. Мне приходилось все время следить за своей походкой, задаваясь вопросом, выдержит ли тоненькая подошва столь большую нагрузку. Во всяком случае, я мог позволить себе не торопиться и, сделав вид, что не доволен прогулкой, тащился за ними метров на двадцать позади. Однако, по-видимому, никому до меня не было дела. Шагавшие впереди Катерина и Жизель болтали без умолку, словно закадычные подружки, и останавливались у каждой витрины. И мне приходилось то и дело замедлять шаг, чтобы не нагнать их. В какой-то момент я вдруг представил себя воспитателем женского лицея, который вывел на прогулку учениц, не отличавшихся друг от друга ни по возрасту, ни по уму. По правде говоря, роль школьного цербера мне вовсе не нравилась, к тому же мои подопечные казались мне дурнушками. И все же вот ту чернявую, что повыше ростом, я уже однажды тискал в пустом классе. Уверен, что она только и мечтала об этом. Что же касалось крошки с длинными белокурыми волосами, то посмотрим, что будет с ней через несколько лет, если меня к тому времени не выгонят из лицея. В тот момент меня больше всего удивляло, с какой пытливой настойчивостью мои школьницы обращали внимание на множество интересных мелочей, которых я никогда не замечал. И, по-видимому, потому, что мне приходилось постоянно быть начеку, чтобы вовремя отразить нападение хищников – моих соседей по клетке. Состав хищных зверей часто менялся: то это был тигр, то медведь, то лев. Но мне всегда надо было держать ухо востро, ибо в любой момент от них можно было ждать чего угодно. Сочиняя историю о пансионе благородных девиц, я не отрывал глаз от покачивавшихся впереди бедер Катерины. Мне показалось, что меня заперли в одной клетке с крупным зверем, и этим опасным хищником мне представлялся зад Катерины.

Проклятая прогулка, и черт бы побрал Софи. Ей удалось всего-навсего за каких-то пять тысяч франков купить мой послеобеденный рай. Если бы не эта злополучная купюра, впрочем, уже разменянная таксистом, я бы в настоящий момент в полумраке спальни наслаждался телом Катерины. Оставив позади рыбный ряд, мы, не торопясь, спустились через Большой рынок к набережной. Жизель подбежала ко мне:

– У тебя найдется тысяча франков? Мы с Катериной хотим купить птичку.

– А что ты скажешь маме?

– Я скажу, что это ты купил, и мама останется довольна. Ведь она все время твердит о том, что ты не делаешь мне никаких подарков.

Как обычно, на набережной было не протолкнуться. Мне не хотелось заглядывать внутрь лавок, и потому я предпочел обойти уличных торговцев, останавливаясь лишь перед теми, кто продавал пакетики с цветочными семенами, при виде которых возникало желание разбить сад где-нибудь за городом. В конце концов мне надоело читать латинские названия растений и, остановившись, я поднял левую ногу, чтобы удостовериться, в каком состоянии пребывал ботинок с оторванной подошвой. Мой носок отделяла от асфальта лишь изрешеченная камешками тоненькая полоска кожи. Кто-то из прохожих задел меня плечом, и я, потеряв равновесие, свалился прямо на выставленные для продажи клетки с птицами. Я еще не поднялся на ноги, как грубияна и след простыл, но зато на меня надвигалась разъяренная продавщица, держа в руках довольно большую клетку, которую я, падая, поломал. Она заявила, что я должен ее купить, так как на нее теперь не найдется покупателя. У владельца этого товара было обостренное чувство справедливости. Расплачиваясь, мне удалось уговорить торговку сделать небольшую скидку. Когда я вышел из лавки с маленьким попугайчиком в высокой клетке, Катерина и Жизель захлопали от радости в ладоши.

– Разве ты не видел, что клетка никуда не годится? – воскликнула девочка.

Как известно, от детей невозможно ничего скрыть.

– Да, она немного помята. И твоя птица будет жить в клетке с гнутыми прутьями, но тут нет ничего плохого. Спроси у Катерины, видит ли она небо у себя в квартире на улице Лафайет через прямую решетку на окнах. Что же до меня, то…

– Прошу тебя, хватит философствовать, – прервала Катерина. – Мне хочется укусить тебя, когда ты прикидываешься разочарованным в жизни великим мыслителем. Если хочешь, могу объяснить, почему у меня появляется такое желание. Все потому, что таким способом ты изливаешь свою желчь, поскольку у тебя не хватает смелости сделать это открыто.

Я не стал затевать спор. И с нелепой клеткой в руках покорно поплелся за воспитанницами пансиона благородных девиц. Катерина была права. Мне действительно надо было как-то освободиться от накопившейся горечи. Однако я вовсе не сердился на Катерину. Мне захотелось выместить злость на Жизели, чтобы через нее добраться до ее матери, просыпавшейся каждое утро в своей промытой хлоркой клетке и принимавшейся тут же беззаботно чирикать, оповещая всех о том, что она бесконечно счастлива в своем придуманном тесном мирке, где хватало всего вдоволь: и сдобных булок, и молитв. Меня угнетало, что лишь ценой своей свободы я смог вывести ее на чистую воду.

Неожиданно я почувствовал себя среди толпы таким одиноким, что хоть криком кричи. Мой внутренний мир, как и все, что меня окружало, никуда не годился, казался уродливым и искривленным, вконец испорченным и разбитым. Впрочем, не прошло и нескольких минут, как я успокоился. Мы перешли на другой берег Сены. В конце концов время не пощадило даже башни собора Парижской Богоматери, что вовсе не мешает туристам восхищаться их красотой и фотографироваться на их фоне.

– Папа, можно я поднимусь на башню вместе с Катериной?

– Пожалуйста, только не кричи так громко.

– А ты не выпустишь мою птичку?

В этот момент я заметил насмешливый взгляд Катерины и уловил в нем нескрываемое торжество. Мерзавка, по-видимому, насмехалась надо мной в душе. За какие такие прегрешения она хотела отыграться на мне? Возможно, я обходился с ней слишком грубо либо наоборот: именно грубости ей как раз и не хватало? Какая глупость! Когда рассуждаешь подобным образом, неизбежно задумываешься о технической стороне вопроса: как долго и сколько раз? Какие мелкие заботы! Неожиданно для себя я принял решение впредь не заниматься любовью с Катериной спустя рукава, как позволял себе до сих пор. Да, теперь мне было ясно, где собака зарыта. Мне следовало бы поменьше заниматься телом Катерины, а больше внимания уделять ее душе. Эта женщина вовсе не такая простушка, как мне показалось вначале. Она способна на глубокие чувства и переживания. Почему я был до сих пор слеп и глух, скуп на ласку и думал только об удовлетворении собственного желания? Стоя у собора Парижской Богоматери с большой пустой клеткой в душе и маленькой в руках, в которой прыгал довольно невзрачный попугайчик, я понял, что так дальше продолжаться не может.

Прежде всего мне следовало бы сохранить то, что у меня уже было: близких людей не бывает слишком много. Каждый из них – и любовница, и жена, и дочь – получит часть моей души. Я только что проклинал Софи, а теперь благословлял – можно сказать – перед самим Всевышним, ибо вовсе не случайно я принимал столь великое решение, стоя перед знаменитым на весь мир собором, где Божья милость снизошла на самого Клоделя. Я передам малышку в руки матери после того, как провожу Катерину до улицы Лафайет. И останусь у Софи на обед. Можно порой и поступиться своими принципами, – подумал я. Как это я раньше не понимал, что жертвенность облагораживает душу? Я покажу Софи, в какой обуви я прогуливался с дочерью. Она купит мне новые ботинки. И все у меня пойдет как по маслу!»

«Залитая солнцем стена напротив» – так называлась книга, которую захлопнула Изабель, заметив наконец, что дочитывала ее почти впотемках. Она зажгла ночник у кровати. В здешних краях сумерки наступали рано в сентябре. Впрочем, в тот вечер стемнело быстро еще и потому, что небо заволокли тучи, предвещая близкую грозу, чьи раскаты уже начали сотрясать воздух. Изабель подошла к окну, чтобы прикрыть его. Она вздрогнула от внезапного порыва холодного ветра, так как была только в лифчике и трусиках. Ее охватила дрожь. Пощупав под мышкой припухлость, образовавшуюся после укуса комара, она снова легла в постель.

Из всего только что прочитанного девушку особенно удивило то, с каким упорством автор стремился унизить себя в глазах читателя, пытаясь выдать за комедию свою жизненную драму, узкие рамки которой были ему хорошо известны, но он старался еще больше их сузить, наступая на горло собственной песне и обрубая крылья благим порывам своей души. Кстати, о крыльях: почему же он остановил свой выбор на попугае? Она не сомневалась, что в книге речь шла о красном попугае «кардинал», обладавшим ярко-красным оперением и крупным клювом. К тому же, в то время ей было не десять, а семь или восемь лет. Она вспомнила, как он купил эту заморскую птицу во время их совместной прогулки с долговязой девицей, с которой ей довелось еще раз или два видеться, о чем отец просил ее ни в коем случае не говорить матери. И конечно, она не могла не поделиться с матерью. Ей вспомнилось, как мать в каком-то почти радостном возбуждении засыпала ее вопросами: «Как она выглядит? Как ты считаешь, она красивая или нет? Где живет?» И спустя несколько дней: «Ничего особенного, какая-то актрисочка. Только и всего». Изабель сохранила в памяти этот эпизод именно из-за нового для нее слова «актрисочка», которое она впервые услышала, почему-то сразу поняв его смысл. В ее сознании оно ассоциировалось со словом «зануда», произносимым отцом во время бурных семейных сцен, заканчивавшихся, как правило, хлопаньем входной двери и слезами матери. Она предполагала, хотя и не была в этом уверена, что Соня ходила выяснять отношения к той женщине, чье настоящее имя было не Катерина, а Алина; и проживала она в действительности как раз напротив сквера Батиньоль. Такой поступок вполне отвечал характеру матери.

Следует сказать, что нет ничего более досадного, чем иметь среди членов своей семьи хотя бы одного писателя. Прочитав книгу, Изабель сделала для себя весьма неприятное открытие: оказывается, у нее было довольно насыщенное событиями и не очень-то веселое прошлое, о чем она до сих пор и не догадывалась. Возможно, ее прошлое было гораздо богаче событиями, чем она думала, ибо, несмотря на все усилия, она так и не смогла вспомнить ни эпизод с помятой клеткой, ни подъем на башню собора Парижской Богоматери. Возможно, это было вымыслом автора. И все же прочитанное настолько взволновало ее, что она погрузилась в воспоминания.

Еще вчера на пляже, несмотря на некоторое душевное смятение, девушка радовалась единению с природой, и звучавшая в ее душе музыка сливалась со звуками, заполнявшими все окружавшее ее пространство. В эти последние августовские дни ей казалось, что весь мир кружится вокруг нее, будто она сидит на ярмарочной карусели. И все же беспечная и легкомысленная Изабель никак не могла отделаться от чувства какой-то смутной тревоги. И теперь, пребывая в полной тишине, нарушаемой лишь отдаленными раскатами грома, она поняла, насколько бездумную жизнь она вела на протяжении последних месяцев. В сущности, ей было все равно, как выглядел ее партнер, – она отдавалась ему лишь потому, что так делали все молодые люди вокруг. Она торопилась познать все радости жизни, как приглашенный на костюмированный бал, который не интересуется, что скрывается под маской – красота или уродство, чтобы не омрачать себе праздник.

– Можно войти?

Она нехотя натянула на себя простыню, словно задавалась вопросом, кто же это мог быть.

– Да.

Поль вошел в комнату со стороны веранды, и его фигура, заполнившая собой весь проем узкой двери, казалась слишком грузной. Неужели ему удастся протиснуться в дверь? Как ни странно, он смог. И все же, глядя на отца снизу вверх, она подумала, что по сравнению с ней он похож на Гулливера в стране лилипутов. Однако этот великан был подчеркнуто вежлив и предупредителен и с осторожностью двигался по комнате, чтобы ненароком ничего не задеть и не раздавить. Наконец он присел на краешек кровати. И тут же заметил книгу, лежавшую сверху на простыне.

– А! «Солнце…» – произнес он с усмешкой.

Взяв роман в руки, он открыл наугад; в течение пяти минут он, казалось, с головой погрузился в чтение, затем стал перелистывать страницы, проводя по ним указательным пальцем, словно хотел измерить толщину книги.

– Какое чувство испытывает писатель, перечитывая свое творение?

Он положил книгу на прежнее место:

– Удивление. Порой чтение может доставить удовольствие, но чаще всего испытываешь досаду. О! И тогда клянешься, что никогда больше не сядешь за письменный стол; в любом случае написанная тобой когда-то книга вызывает некоторую неприязнь и отвращение. И приходится себя убеждать: теперь ты сочинил бы ее совсем по-другому. Тебе понравилось?

– Очень. Я уже прочитала полкниги. И этого уже достаточно, чтобы попросить у тебя прощение.

– За что?

– За все неприятности, которые я доставила тебе.

Он только пожал плечами:

– Ты тут ни при чем. Эта история давно мохом поросла; к тому же в ней много надуманного. Если ты решишь узнать подробности, то теперь, по прошествии почти целого десятка лет, мне будет, возможно, трудно отделить правду от вымысла.

– Неужели Алина и в самом деле была не в себе?

– Какая Алина?

– Если хочешь, Катерина.

– Постой! А ведь ты права: ее действительно звали Алиной! Нет, не думаю, что она была не в своем уме. Надо сказать, что спустя несколько лет она покончила жизнь самоубийством, но это ни о чем не говорит. Она была независимой женщиной, или же ей хотелось таковой казаться из-за того, что однажды она приняла неосторожное решение быть свободной от каких бы то ни было привязанностей. В один прекрасный день, поняв, что я вошел в ее жизнь, Алина бросила меня, что стало своеобразной формой капитуляции, еще более глупой, чем проявление страсти. Я приходил к ней раз десять и барабанил кулаком в дверь, едва не разбив ее в щепки, но, по-видимому, она скорее выбросилась бы из окна, чем впустила бы меня в дом. Однако в книге об этом не написано ни слова. Я пошел другим путем.