Текст книги "Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель"

Автор книги: Жан Фрестье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

Если быть благоразумным, мне хватит на восемь дней, ну, может быть, на шесть. Но как тут будешь благоразумным? Разве можно колебаться между навалившимся несчастьем и несчастьем грядущим?

Я не колебался между постоянным искушением, не оставлявшим меня ни на минуту, и боязнью вскоре оказаться совершенно безоружным. Я откладывал несчастье на потом и даже, чтобы не думать о нем, увеличивал дозу, я приближал несчастье на день, но по крайней мере переставал думать о нем на час.

Не больше шести, пяти дней отсрочки. Чтобы избежать лишних трат, я до тошноты наедался опиумными пилюлями.

Однажды вечером у меня осталось только две ампулы. В тот вечер я был один. Я лег рано, чтобы пораньше встать. Я решил с завтрашнего дня пойти ва-банк. Раз надо, я доберусь до Мсаллаха. В таком важном городе, где я знаю столько людей, провал невозможен. У меня было только одно опасение: опоздать на поезд. Поэтому я завел будильник, заранее умылся и побрился, чтобы выиграть время, и разложил одежду у изголовья в том порядке, в каком ее следует надевать.

В ту ночь было жарко. Лето наступило, а я даже не заметил. Улица под моими окнами звенела от криков и музыки, как на ярмарке. Позже, когда прекратился этот тарарам, я услышал, как трескается мебель от жары. Я еще не спал, когда позвонили у входной двери.

Это была Виола, девушка из соседнего кафе. Она предстала передо мной в ночном одеянии, закутанная в платки, завернутая в шерсть с головы до ног, несмотря на жару.

– Скорее, доктор! Бабушка упала. Идите скорее.

Я надел халат поверх пижамы, взял чемоданчик и пошел по улице за Виолой.

В комнате, выходившей прямо в зал кафе (днем ее дверь оставляли приоткрытой, чтобы бабушке были слышны разговоры), старуха, еще более одинокая, чем обычно, лежала на коврике у постели. Я взял ее на руки. Она была вялая; мне было не ухватить это жидкое тело. Виола плакала, отвернувшись к стене.

– Да помогите же мне!..

Она обернулась. С ее помощью мне удалось перелить бабушку на постель. Она тяжело дышала, на губах засохла розовая пена. Я быстро ее осмотрел: хрипы в груди, неровно бьющееся сердце, розоватая мокрота – все указывало на сердечную недостаточность с отеком легкого. Я взял чемоданчик, пустил ей кровь, ввел ампулу строфантина. Мне казалось, что рекомендуется немного морфия, но, по правде говоря, это не столь уж необходимо. Я подождал несколько минут. Больной было уже лучше, она дышала свободнее. Такого я даже не ожидал. Я был так доволен, что взял в чемоданчике одну из двух последних ампул морфия; вколол ее бабушке. Лучше уж делать все по правилам. Хуже всего было бы сначала спасти больную, а потом все испортить из эгоизма.

Ушел я только на рассвете. Виола сидела на низком стульчике, обхватив голову руками.

– Ну-ну, – сказал я ей, – думаю, опасности пока нет. Я зайду еще утром.

На улице теплый туман облепил за ночь крыши домов и деревья, но понемногу таял под солнцем, и день обещал быть тяжелым, жарким.

Я опоздал на поезд. У меня оставалась только одна ампула. Эту последнюю ампулу я вколол себе в полдень, у себя комнате. Я помню, что в этот момент на лестнице дома звенели голоса двух скандаливших женщин, а в окно я видел английского солдата, игравшего с детьми на солнцепеке. Я был так взвинчен, что сначала погнул иглу о свою кожу, не сумев ее воткнуть. Тогда я постарался не спешить. Я заставил себя несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы успокоиться. Затем надел на шприц новую иглу, сделал себе укол медленно, чтобы не вытекло ни одной капли, промыл шприц и ампулу дистиллированной водой и ввел себе еще и это.

Теперь оставалось ждать. Через два, самое позднее через три часа потребность в наркотике снова заявит о себе, и на сей раз я не смогу ее удовлетворить. Эта мысль показалась мне недопустимой. Я перерыл шкаф и все чемоданы в надежде, что какая-нибудь ампула могла выскользнуть, случайно завалиться в стопку белья. По правде говоря, мной руководила не столько надежда, сколько потребность каким-нибудь движением отогнать надвигающееся отчаяние. Но я находил только пустые ампулы, сотни ампул, которые я принялся давить до тех пор, пока они не превращались в стеклянную пыль. Я выбросил ее в туалет. Оставались пустые коробки. Я сжег их в камине. Заодно я сжег письма и портрет Сюзанны и записочки Клэр, маленькие листочки, вырванные из записной книжки: «Вернусь в 8 часов. Целую, Клэр». «Зайду завтра утром. Обнимаю. Клэр».

Я готовился, не зная, к чему именно. Я совершенно не знал, что мне делать. На всякий случай я готовился, наводил порядок. Мне оставалось еще зайти к Виоле. Я вышел.

На железных жалюзи кафе висела табличка «Закрыто». Виола ждала меня у двери.

– Как она?

– Плохо. Не приходила в сознание.

Я придвинул к кровати стул. Бледная старуха неровно выталкивала воздух изо рта: он то надувал ее щеки, то задерживался у кончиков губ. Она умирала, и я ничего не мог поделать. А я еще счел себя героем, потому что пожертвовал половину своего наркотика. Я отдал ни за что три часа своей жизни, те три часа благополучия, которые позволили бы мне дотянуть до вечера.

– Надо бы сделать анализ на мочевину, – сказал я. – Я возьму у нее кровь и отправлю в лабораторию.

Я следовал правилам игры, но без всякой веры. Как я могу сохранить чью-то жизнь, когда моя собственная ускользает от меня, когда, прислушиваясь к себе, я уже подстерегаю первые симптомы жажды?

Я взял кровь на анализ. Бабушка тихо бредила итальянскими словами, лившимися ручьем, непонятными словами, которые долгое время висели между нами, а я повторял их себе шепотом.

– Мне отнести пробирку в лабораторию? – спросила Виола.

– Нет, я отнесу сам, в госпиталь.

Но я все сидел, держа в руке пробирку с кровью.

Я пойду в госпиталь, потом в санчасть, как обычно. Как обычно, буду осматривать больных, глотать пилюли с опиумом. А потом стану страдать – мне этого не избежать. Пусть я сто раз скажу себе, что ситуация безвыходная, я все равно буду продолжать искать выход, мучиться и метаться, как зверь, недавно заключенный в клетку, который неустанно ходит от правой решетки к левой. Я не мог явиться в городскую аптеку. Я это знал.

Я резко поднялся:

– До вечера. Я вернусь до темноты.

Я бросился на улицу. Вошел в первую попавшуюся аптеку, потом во вторую, потом в третью. Труден был только первый провал, первый отказ. Потом уже никакое унижение и никакой стыд больше не задевали меня. Я теперь был уверен, совершенно уверен, что добьюсь своей цели. Я просто откровенно намеревался играть на законе большого количества. Буду заходить во все подряд, пока мою просьбу наконец не удовлетворят.

Я обежал одну улицу, другую. Я был весь в поту, наверное, бледен, небрит, неумыт, подергивался от нервного тика. Я, вероятно, выглядел типичным морфинистом, этаким неутомимым чокнутым, надоедливым, как муха, которого выставляют за дверь аптеки без объяснений и над которым смеются, как только он поворачивается спиной. Но это было уже не важно. Надо было победить, выиграть день или два. Освободившись от насущных забот, я обеспечу себе будущее, когда у меня появится надежда его обеспечить, что в принципе одно и то же.

Я обежал один квартал, другой. Слыша неизменные «нет», я уже к ним привык. Одним «нет» больше, одним меньше – это не подрывало моих шансов. Напротив! После стольких отказов мне в конце концов скажут «да».

Пока же мне говорили «нет». Самые любезные говорили: «У нас нет». Прочие коротко обрывали: «Ни за что». Некоторые слегка иронизировали: «Поищите в другом месте, кто знает».

Поначалу я не спорил. Под конец я изменил тактику. Я цеплялся.

– Но послушайте, это срочно.

Те пожимали плечами. Тогда я вынимал из кармана пробирку, совал под нос аптекарю бабушкину кровь.

– А об этом что скажете?

Он пятился в отвращении, но не уступал. Они словно сговорились. Они как будто оповестили друг друга обо мне через свой профсоюз. Я отрезвился. Снова очутился на улице. Узнал город с домами, притиснутыми друг к другу на краю оврага, а вместе с ними – все отказы, которыми он встретил меня, все тщетно исхоженные дороги, которые теперь сходились и расходились во всех направлениях.

Я снова пошел в госпиталь. Было поздно. У санчасти меня ждали многочисленные пациенты, сидя у подножия стены. Я узнавал их по тому, что они держали обувь в руках. Они ждали меня – меня, педикюра. Своими башмаками они обозначили место, куда я всегда в конце концов приду: мой стол с графином с водой и стаканом, между зарешеченными окнами и аптечным шкафчиком с пустыми, вечно пустыми коробками.

Я пересек двор, направился к зданию госпиталя, к его бесчисленным залам, шкафам, набитым морфием, и людям в белых халатах, сновавшим от шкафа к шкафу. Как колдун видит воду сквозь землю, так и я сквозь стены и темные чуланы шкафов видел полные коробки, которые опустошат без меня. Мое сердце, словно детектор наркотика, уже зашкаливало. Снова надежда нашептывала мне на ухо все хитрости, все уловки, через которые я одолею свою боль. Надежда пугала меня, такой она требовала отваги. По сравнению с этим даже отречение казалось мне покоем. Я боялся действовать и в то же время боялся не посметь.

Я поднялся по большой лестнице в лабораторию. По ней спускались санитары, нагруженные корзинами, согнувшиеся под тяжестью наркотиков. Я вошел в высокую дверь с надписью красными буквами: «Лаборатория и центральная армейская аптека». Дворец наркотиков.

Тщедушный аптекарь с белокурыми усами подошел ко мне, пожал руку.

– Надо сделать анализ на мочевину, – сказал я. – Частная просьба. Можешь завести карту на мое имя.

Я протянул ему пробирку и, пока он писал, огляделся кругом. У стены были сложены вскрытые ящики. Мысленно я настроился на них: детектор не сработал. Тогда я проверил этажерки в другом конце комнаты: ни там, ни на столах.

Передо мной, на расстоянии вытянутой руки, на конторке лежали длинные плоские коробки с красными этикетками. Сердце мое забилось.

Аптекарь кончил писать:

– Зайди вечером за результатом.

Я отвернулся. Сейчас я уйду, пошагаю прямиком к страданию. Я сделал шаг к двери, затем остановился перед этажеркой. Мне потребовалось сделать над собой большое усилие, чтобы совладать со своим голосом.

– А у тебя случайно нет морфия?

Я выронил это слово, мне показалось, что оно прозвучало как-то ненормально. Это слово, такое скромное, такое интимное в его грустном звучании, – я швырнул его об стену. Теперь оно все отскакивало рикошетом. Мне бы хотелось остановить его, забрать обратно. Невозможно! Как сигнализация банковского сейфа, оно неизбежно будет звенеть до самого прибытия полиции. К тому же я задал нелепый вопрос, такой же нелепый, как если бы спросил у цветочницы, торгует ли она цветами.

Аптекарь улыбался.

– Морфий, – сказал он. – Конечно, у меня его хватает.

В его устах это слово обладало иным смыслом, нежели в моих, оно расставляло все по местам. Словно выключили сигнализацию. Я перестал бояться; подошел к конторке. Мой приятель взял одну из плоских коробок:

– Американская новинка: морфий в таблетках. В одной-единственной коробке две тысячи доз. Того, что лежит на этом столе, хватит, чтобы отравить целый город.

Он жиденько рассмеялся, хлопая красными веками альбиноса. Приподнял крышку, показал крошечные таблетки, прижатые друг к другу в тонких трубочках.

– Достаточно растворить одну из этих таблеток в небольшом количестве воды, чтобы получить раствор морфия.

Я удивился:

– Это удобно?

– Очень. Если хочешь испытать на твоих пациентах, я дам тебе несколько доз, но надо будет написать расписку.

Он отвернулся, скрылся под конторкой:

– Я тебе сейчас еще кое-что покажу.

Видеть меня он не мог. В одно мгновение моя рука рванулась вперед. Я взял одну коробку с конторки, сунул ее за пазуху кителя. Аптекарь снова появился с флаконом в руке.

– Это сухая плазма, – сказал он.

Я его больше не слушал. Я уцепился за конторку, чтобы не убежать. Две тысячи доз! Есть на что прожить триста дней, или убить сто человек. На год вперед!

* * *

Год!.. Кажется, что конца этому не будет; особенно в первый день, когда запасы еще не тронуты. Ты выделяешь из своего сокровища две части: одну огромную, остающуюся про запас, и маленькую частичку, довесок, которую можно использовать тотчас же, без задней мысли, без угрозы будущему.

Истощение запасов начнется только завтра. Пока же ты наслаждаешься лучшим плодом, тринадцатым в дюжине, тем, который скользнул к тебе в карман, минуя чашу весов.

Я наслаждался своей отсрочкой. А для запасов я нашел надежный тайник. Я вынул отставшие плитки из пола. Каминными щипцами поскреб между перекрытиями; вырыл плоское углубление и засунул туда свои трубочки с наркотиками, затем заложил все это ватой.

Я работал с воодушевлением. Мне оставалось только радоваться. Подул сквознячок разочарования. Я подумал о Клэр. Ничто больше не препятствует нашему браку. У меня снова есть будущее. Как счастлива будет Клэр! Я был счастлив. Я стрелой долетел до книжного магазина. Клэр в черном фартуке расставляла книги по полкам.

– Тебе не следовало сюда приходить.

Не слушая ее, я потащил ее за порог. Сделал предложение с лету, на краю тротуара. Надо было дать дорогу прохожим, так что мы то поднимались, то спускались с единственной ступеньки перед витриной. Клэр слушала меня серьезно, на лоб ей свисала прядь волос, которую она не решалась откинуть, потому что руки ее были в пыли.

Я закончил.

– Ты для этого пришел?

– Разве это не важно?

– Важно. Но мы могли бы поговорить об этом вечером.

Я ждал радостных криков, смеха, даже слез, но явно не этой немного печальной и словно снисходительной, незнакомой мне улыбки.

– Спешить некуда, – говорила Клэр. – Мы видимся каждый день.

– А твоя семья, твой отец – он уже не грозится тебя запереть?

– Он этого не сделает. Я чувствую, что он устал.

– Так ты не хочешь выйти за меня замуж?

– Хочу. Но позднее; мы поговорим об этом позже.

– Так ты не хочешь?

– Странный ты. Дай мне помыть руки, снять фартук.

– Нет. Я хочу, чтобы ты ответила мне прямо сейчас.

Она рассмеялась:

– Ты отнимаешь у меня время. До вечера.

Она вернулась в магазин.

А я пропустил стаканчик в казино; потом спустился по аллеям сада, вдоль теннисных кортов. У меня не было никакого желания идти в санчасть; на улице было так хорошо, так тепло. Если бы я не накачался наркотиками, я был бы весь в поту. К счастью, морфий не дает потеть. С сухим телом и легкой, как воздух, душой я совершил очаровательную прогулку. Под конец я несколько помрачнел, но, вернувшись к себе в комнату, потопал по плиткам: все на месте, все идет хорошо, Клэр выйдет за меня замуж, у нее воспаление самолюбия, вот и все. И потом, две тысячи доз морфия – это много.

Это слишком много. Кража не останется незамеченной. Я это знал. Я не удивился, когда на третий день за мной в санчасть зашел дневальный. Меня не застали врасплох. Я два дня готовился к следствию.

В кабинете начальника военно-медицинской службы меня обыскали. В кармане кителя у меня была плитка шоколада и рогалик. Выложив свой завтрак на стол полковника, я почувствовал, что заработал одно очко. Мне велели снять китель; я снял еще и брюки, так что меня стали просить надеть их обратно. Игра была рискованная, но я выиграл. Таким образом я избежал осмотра своих бедер с татуировкой от многочисленных уколов. Впрочем, я подстраховался и на этот случай. Помимо завтрака и ключа от квартиры, у меня в карманах нашли две ампулы безобидного укрепляющего.

У меня забрали ключ на этот день.

– Сожалею, – сказал полковник, – о необходимости осмотра вашей квартиры. Но я предпочитаю не вмешивать в наши дела полицию. Это останется между нами.

Он будто бы нервничал. Обычно он смотрел на вас искоса, повернувшись к вам правой стороной лица. Впервые он повернулся ко мне другой стороной. Ужасный шрам от ожога уродовал его левую щеку, оттягивая вниз слепой глаз, белый, запавший в глазницу.

Вид этой раны заставил меня понизить тон. До сих пор я с яростью защищался; теперь мне вдруг захотелось признаться.

В приемной, куда меня проводили, я снова собрался с силами. Там собрались прочие подозреваемые: два санитара, медсестра, врач, которого я не знал, и аптекарь. Им будет совсем нетрудно доказать свою невиновность. У меня, понимавшего, что к чему, не было никаких сомнений относительно того, что изо всех задержанных единственным подозреваемым был я.

В самом деле, их по очереди приглашали в кабинет полковника, и они оттуда не возвращались. Я прождал до самого вечера. Наверное, они надеялись, что после шести часов ожидания я сникну из-за нехватки наркотика и пойду на признания. Это я тоже предусмотрел. Три дня я держал наготове крупную дозу. Я вколол ее себе в раздевалке санчасти, когда за мной пришли.

Я спокойно просидел в приемной, перелистывая журналы. Было уже темно, когда меня снова провели в кабинет. Я оказался наедине со своим судьей. Тишина в соседних комнатах, опустевших к этому часу, ясно указывала на то, что ни полковник, ни я не ужинали.

– Вам нечего мне сказать? Вы уверены?

Неяркий свет лампы с зеленым абажуром, стоявшей на столе, приглашал к покою откровений. Но ставни забыли закрыть. За высокими окнами открывалась теплая ночь. Я чувствовал близкую свободу. Я не сдавался.

Полковник вернул мне ключ:

– Можете идти. Никаких доказательств не найдено. Но мое мнение от этого не изменилось. Вор – вы.

Я не ответил, поднялся, словно с сожалением. Полковник задержал меня на пороге:

– Я хотел не погубить вас, а помочь. Один вы с этим не справитесь.

Он снял свою фуражку с вешалки, вышел вслед за мной. Но я шел быстрее его. Я был свободен.

Клэр ждала меня в моей комнате.

– Как ты поздно!

Я взял ее за руку, увлек к тому самому месту, где спрятал под плитками наркотики:

– Я хочу поцеловать тебя здесь.

– Что это с тобой?

– Ничего. Я хочу поцеловать тебя здесь, потому что «там, где мое сокровище, пребудет и мое сердце», гласит Евангелие.

Я смеялся. Клэр смотрела на меня удивленно.

– Пошли, – сказал я ей. – Сегодня вечером будем ужинать в городе.

До сих пор мой недуг держал меня за горло, он принуждал меня хитрить, подличать. Теперь я мог идти посередине улицы. Я был свободен. Еще немного, и я бы загордился.

Пусть другие выписывают подложные рецепты, совершают мелкие смехотворные кражи, врут о мнимой срочности, пускаются на тысячу и одну уловку морфиниста.

Я человек, «у которого было», – было чем колоться, разумеется.

Несколько дней я притворялся, будто верю, что травлю себя из снобизма, от праздности, что принимать наркотики – это хороший тон, если только соблюдать манеры. Я манерничал, напускал на себя тон выскочки. Иногда я кололся, брюзжа: «Ну вот! Опять укол! Как надоело».

Я ничем не рисковал в этой игре. Удовольствие было мне гарантировано. Оно продлится еще многие дни. Так я подменял правду, пугавшую меня своей карикатурой.

В то же время я снова стал общительным, даже обходительным и скорым на восторги. Мы с Клэр встречались каждый вечер. Мы шли в казино или в дорогие рестораны, чаще всего в один, этакую таверну в погребке, где ужинали при свечах. Мне нравилось это место.

Клэр сидит напротив меня. Между нами маленькие огоньки свечей. Я чувствовал себя счастливым.

Как для того, чтобы укрыть святые мощи толщиной в палец, строят собор с тремя нефами и двумя колокольнями, так и мне, чтобы приютить свою радость, требовалась комфортная обстановка. Клэр, свечи на столе, белая скатерть, – все это было вторично. Главным, запрятанным в тайники моей крови, было маленькое пламя удовольствия, поддерживаемое наркотиком. Я оберегал его, беспрестанно его подпитывал.

Клэр напротив меня сидела молча.

– Так ты не хочешь выйти за меня?

– Пока нет. Время еще не пришло.

Этот отказ Клэр, непонятный отказ, порой меня тревожил. Он задувал мою радость. А вдруг я больше не буду счастлив! Мне казалось, что моя радость гаснет. Я прислушивался к своему телу; проверял уровень наркотика; пополнял его; снова выплывал на ровную поверхность.

Такое дорогостоящее счастье заслуживало моего безраздельного внимания. Из страха принуждения я предупреждал все свои капризы. Я не мог ни секунды посидеть на одном месте. Клэр удивлялась, брала меня за руку.

– Как ты взвинчен! Тебя словно лихорадит.

Она направляла на меня свой спокойный взгляд.

– Тебе надо отдохнуть, больше спать.

Ах! Какой там отдых! Словно в самые прекрасные дни медового месяца, я не чувствовал усталости. Я стал неуязвимым.

Это продолжалось недели две.

Однажды утром, пока Клэр, оставшаяся на ночь у меня, варила кофе на кухне, я захотел взять шприц для первого укола. Капля, оставшаяся в нем со вчерашнего вечера, пенясь, вытекла из иглы. Я почувствовал такое сильное отвращение, что меня вырвало.

Я снова лег, внезапно лишившись сил. Полгода бегания за наркотиками давили на сердце, душили меня. Ко мне вернулись воспоминания о бесполезных вылазках, бесконечных бдениях, причем как-то сразу, словно все шаги, которые я сделал за полгода, соединились и вытянулись по одной дороге, конца-краю которой не было видно.

Я закрыл глаза, заткнул уши. Я больше не хотел ни видеть, ни слышать. Мое тело стонало, просило пощады.

Вошла Клэр с кофе на подносе. Я хотел отвернуться; на меня снова накатила тошнота; я даже не успел встать, как меня вырвало.

Клэр положила руку мне на лоб; она вытирала мне лицо полотенцем, пахнувшим мокрой собакой – запахом моей тоски. Я захотел встать, задыхаясь от отвращения; Клэр удержала меня. Я захотел вырваться; она силой уложила меня на постель. Полотенце снова вернулось ко мне, с этим ужасным запахом, словно в бреду. Пора было с этим кончать; мне надо сделать три шага, чтобы взять лекарство. Нужно принять его побыстрее. Клэр держала меня. Я закричал:

– Да отстань же от меня наконец!

Она выпрямилась, удивленная, но еще готовая к жалости, со своим тошнотным полотенцем в руке.

– Выйди, я хочу побыть один.

– Но почему? Ты болен.

– Да, я болен. Оставь меня. Выйди.

Она шагнула ко мне. Сейчас заплачет. Я взял ее за руку, вытолкал за дверь, повернул ключ в замке.

Я пошел за шприцем. Эта жидкость, светлая, как родниковая вода, внушала мне непреодолимый ужас. До сих пор она казалась мне без запаха. Теперь, с закрытыми глазами, я узнавал ее растительный запах, сладковатый аромат раздавленных листьев. И вот этот ужас мне надо было принять. Это была болезнь, но и лекарство, лекарство с запахом болезни. Если бы еще мне предстояло только выпить его. Хуже было ввести его себе, смешать со своей кровью.

Я сделал себе укол, вздрагивая от икоты. Полежал несколько минут, опрокинувшись на кровать. Я слышал, как Клэр вздыхает за дверью. Она следила за мной. Я чувствовал, что она прижалась к двери, приникнув к ней ухом или, еще того хуже, глядя в замочную скважину. Если я сейчас не открою, она пойдет за Рене, вызовет пожарных и полицию. Ее нескромная любовь внушала мне отвращение.

Потом моя ненависть улетучилась вместе с недомоганием. Я открыл дверь. Клэр вошла. Наверное, она ожидала обнаружить мой труп. Я позволил ей целовать меня вволю. «Как ты меня напугал!» – приговаривала она. Она поласкала меня, потом напомнила, что мы ели накануне, чтобы понять, из-за чего мне стало плохо. Я перебирал вместе с ней. Это не могли быть ни яйца, ни рыба, ни даже соус из каперсов. Нет, решительно ничего не подходит. Мы решили, что я съел «что-то такое», из-за чего мне стало плохо. Какое-то время я пытался в это верить. Но я утратил веру в свое непогрешимое здоровье. В первый раз мое тело взбунтовалось. Оно не принимало наркотик. Это отвращение, охватившее меня при пробуждении, было его криком тревоги, последней попыткой защититься.

Отныне мне придется действовать против моего тела, заглушать его крики перед тем, как прикончить. У меня больше не будет извинения в несознаваемости происходящего. Мне придется, без всякого желания умереть, несколько раз на дню совершать это самоубийство.

– Ты не хочешь кофе?

Я повернулся к Клэр. Она села напротив меня, положив руки на колени, обтянутые юбкой. Как она проста и уверена. Я соскользнул к ней на колени, улегся на них, как на земле.

– Я много думал о тебе в последние дни, – сказал я ей.

Я лгал. Никогда я не был столь далек от Клэр, столь далек от действительности, как в последнее время. Но чтобы придать вес тому, что я собирался сказать, надо было отнести эту отдаленность на счет раздумий. Я надеялся, что в этот момент все переменится, что мой страх будет сметен грядущими потрясениями.

– Ты знаешь, почему я болен?

Она прикрыла мне рот рукой, грустно улыбнулась:

– Знаю. Рене мне объяснил. Я не хочу, чтобы ты об этом говорил.

Она встала, а я, надеявшийся напугать ее, спрятать свой страх за ее собственным, остался стоять на коленях перед пустым стулом.

– Ты поэтому отказываешься стать моей женой?

Она не ответила.

– Какова же другая причина?

– Ты меня не любишь.

Я хотел возразить, но не нашелся, что сказать. Я чувствовал, что мы с Клэр дошли до той точки, когда слова теряют свой обычный смысл. Они прикрывали бы чувства, им не соответствующие. Не стоило разговаривать. Надо было ждать. У меня впереди год. Однажды Клэр скажет «да», моя жизнь снова станет легкой, я откажусь от наркотика. Я ничем не рисковал, давая себе такое обещание, потому что выполнять его надо было не сегодня. Главное, чтобы Клэр оказалась рядом в день отречения, в тот на самом-то деле далекий день.

Эта мысль владела мною несколько часов, но тревога, хоть и тщательно замаскированная, от этого не исчезла.

Отныне я стану пленником своей тревоги, как был рабом своей потребности во времена, когда искал наркотик. Моя подневольность только изменила форму. Пускай я твердил себе, что защищен от нужды на несколько месяцев, напоминал себе недалекое время, когда я жил одним днем, это не приносило мне никакого удовлетворения. К чему эта отсрочка на несколько месяцев, если мне надо будет просыпаться каждое утро таким же печально больным, так же верно приговоренным к смерти, как сегодня.

Я призывал на помощь свое наслаждение; оно не могло покинуть меня; еще накануне я жил восторженно. Мне пришлось склониться перед очевидностью: даже мое наслаждение пошло прахом. Словно человек, который, исчерпав радость от владения новым автомобилем, возрождает ее, покупая чехлы и колпаки на колеса, я цеплялся за бутафорию. Я приобрел новый шприц улучшенного образца (еще немного, и я заказал бы выгравировать на нем свои инициалы), затем полный набор тонких игл и миленький футляр, чтобы все это хранить. Настоящий арсенал наркомана.

Я ждал следующего утра, чтобы посмотреть, как я проснусь. В это утро меня не рвало. Ко мне вернулась вера. У меня впереди еще будут хорошие дни: дни без рвоты.

Сегодня был прекрасный день. Я из каприза зашел в аптеку. Выбрал самую скупную, самую неприветливую. Я вошел в нее уверенным шагом и, поскольку меня заставляли ждать, несколько раз кашлянул, чтобы выразить свое нетерпение, чтобы аптекарское «Чем могу служить, месье?» стало более агрессивным и подозрительным. Тогда, с напускным благодушным видом пассажира, которого контролер просит предъявить билет, а билет у него как раз есть, я сказал: «Тюбик зубной пасты». Это был миг торжества. Я мог заходить в аптеки, как все люди. Да, в этом было острое наслаждение. Однако оно меня утомило. Я даже испытал суеверный страх при мысли о том, что подобные ребяческие шалости могут накликать на меня беду.

Я не ошибся. На следующее утро меня вырвало. По счастью, я был один. Я вылечил себя тем же способом, что и в первый раз. Но усталость прошла очень медленно. Без всякого сомнения, я был болен. Я решил не выходить из дому. Для начала не стал бриться. Я не из тех людей, которые прихорашиваются перед тем, как взойти на костер. Раз все погибло, зачем одеваться? Подожду смерти в тапочках.

Но к вечеру мне снова потребовалась надежда. Я отправился к ювелиру; купил для Клэр кольцо, настоящее обручальное кольцо в форме розочки, с глазком бриллианта в центре. Потом, с кольцом в кармане, я почувствовал себя смешным. Я представил, как раскрываю на глазах у Клэр коробочку с пружинкой, скромно потупясь, пока она меня благодарит. Решительно я не любил дарить драгоценности. К тому же я и самих драгоценностей не любил. Я любил обнаженные руки, голые пальцы. Кольцо пролежало у меня в кармане целый день, целую неделю.

Еще два, три дня я был болен, я слышал при пробуждении сигнал тревоги. Настал день, когда я не захотел больше его слышать.

Раз болезнь проявляется при пробуждении, раз достаточно одного укола, чтобы ее одолеть, почему бы не заняться профилактикой. Я сдвинул вперед время первого укола. Я взял в привычку делать последний укол в полночь, а первый – в четыре часа. Практически я больше не спал. Я устраивал так, чтобы лечь в постель как можно позже.

Клэр выбивалась из сил, пытаясь угнаться за мной. Время от времени по вечерам я давал ей отдохнуть. Я уходил один. Путь мой лежал недалеко; я поднимался по своей улице до кафе Виолы. С тех пор как умерла бабушка, Виола взяла к себе племянницу, девочку двенадцати лет с длинными тонкими ногами и длинными косами. Я устраивался с ней в уголке кафе, помогал ей делать уроки, затем к нам подсаживалась Виола с бутылкой рома и коробкой домино, и мы играли длинные партии, пока девочка не засыпала на стуле.

Вечера, когда Клэр сопровождала меня, были еще длиннее. После ресторана и кино я хотел идти танцевать и пить в казино. От танцев Клэр быстро уставала.

– Пойдем сядем.

Я провожал ее до стула, тихонько удалялся в туалет, откуда возвращался, полный воодушевления. Вечер снова оживлялся. Я входил, выходил, провожал Клэр до стула. С каждым возвращением я находил свою подругу все более утомленной и поблекшей, втянувшей голову в плечи и сидевшей на стуле, как птица на жердочке. Мне казалось, что она состарилась.

– Может, пойдем домой?

Я умолял: «Еще минутку».

Я оглядывался кругом. В зале всегда находились две-три шумные девицы, которые мне нравились. Почему бы не взять себе одну, которой никогда не хотелось бы спать, которая не одевалась бы скромно в белые блузки и плиссированные юбки, как Клэр? Когда мне в голову приходили подобные мысли, я внутренне улыбался. Я возражал сам себе шуточками, дружескими упреками, которые делают смирившиеся жены своим преждевременно состарившимся мужьям: «Любовница! Скажешь тоже. Тебе нужна компаньонка».

Теперь я больше не испытывал никакого желания. Я даже больше не пытался овладеть Клэр. Сначала я хотел. Я плакал. Потом отказался от этого. Но в виде компенсации и чтобы унизить мою подругу до степени собственного унижения, я делал на ее счет намеки, которые могли бы ее встревожить. Так, я давал понять, что в любви существует наслаждение, сильно отличающееся от того, какое она могла бы мне подарить, и когда меня упрашивали объясниться, изображал то смущение, какое являют инвалидам, когда, не подумав, намекают на их увечье. По молчанию, которое наступало между нами, я чувствовал, что удар попал в цель.